Анализ художественного произведения в нем; пафос, с которым произведение написано;
реклама
Анализ художественного произведения 1. Определить тему и идею /главную мысль/ данного произведения; проблемы, затронутые в нем; пафос, с которым произведение написано; 2. Показать взаимосвязь сюжета и композиции; 3. Рассмотреть субъектную организацию произведения /художественный образ человека, приемы создания персонажа, виды образов-персонажей, система образов-персонажей/; 4. Выяснить авторское отношение к теме, идее и героям произведения; 5. Определить особенности функционирования в данном произведении литературы изобразительно-выразительных средств языка; 6. Определить особенности жанра произведения и стиля писателя. Примечание: по этой схеме можно писать сочинение-отзыв о прочитанной книге, при этом в работе представить также: 1. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному. 2. Развернутое обоснование самостоятельной оценки характеров героев произведения, их поступков и переживаний. 3. Развернутое обоснование выводов. Анализ поэтического произведения План анализа стихотворения 1. Элементы комментария к стихотворению: - Время (место) написания, история создания; - Жанровое своеобразие; - Место данного стихотворения в творчестве поэта или в ряду стихотворений на подобную тему (с подобным мотивом, сюжетом, структурой и т.п.); - Пояснение неясных мест, сложных метафор и прочие расшифровки. 2. Чувства, выраженные лирическим героем стихотворения; чувства, которые вызывает стихотворение у читателя. 3. Движение авторской мысли, чувства от начала к концу стихотворения. 4. Взаимообусловленность содержания стихотворения и его художественной формы: - Композиционные решения; - Особенности самовыражения лирического героя и характер повествования; - Звуковой ряд стихотворения, использование звукозаписи, ассонанса, аллитерации; - Ритм, строфика, графика, их смысловая роль; - Мотивированность и точность использования выразительных средств. 4. Ассоциации, вызываемые данным стихотворением (литературные, жизненные, музыкальные, живописные - любые). 5. Типичность и своеобразие данного стихотворения в творчестве поэта, глубинный нравственный или философский смысл произведения, открывшийся в результате анализа; степень «вечности» поднятых проблем или их интерпретации. Загадки и тайны стихотворения. 6. Дополнительные (свободные) размышления. Анализ драматического произведения Схема анализа драматического произведения: 1. Общая характеристика: история создания, жизненная основа, замысел, литературная критика. 2. Сюжет, композиция: - основной конфликт, этапы его развития; - характер развязки /комический, трагический, драматический/ 3. Анализ отдельных действий, сцен, явлений. 4. Сбор материала о персонажах: -внешность героя, - поведение, - речевая характеристика - содержание речи /о чем?/ - манера /как?/ - стиль, словарь - самохарактеристика, взаимные характеристики героев, авторские ремарки; - роль декораций, интерьера в развитии образа. 5. ВЫВОДЫ: Тема, идея, смысл заглавия, система образов. Жанр произведения, художественное своеобразие. ВСЕРОССИЙСКАЯ ОЛИМПИАДА ШКОЛЬНИКОВ II (МУНИЦИПАЛЬНЫЙ) ЭТАП 2009 / 2010 учебный год Литература 7 класс Общее время выполнения работы — 240 минут (4 часа) Задание. Выполните комплексный анализ рассказа М. Пришвина «Белая радуга» (текст рассказа прилагается), обращая внимание на его композицию, художественные образы и мотивы, своеобразие сюжета и персонажей, особенности их речи. На основе анализа охарактеризуйте авторский замысел и содержание рассказа: какие мысли, чувства, ощущения выразил в нем автор? Выполните задание в форме СВЯЗНОГО текста, ИНТЕРПРЕТИРУЯ произведение с опорой на его АНАЛИЗ, с учетом известных вам фактов ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ. Количество баллов — 50. М.М. Пришвин БЕЛАЯ РАДУГА Видал ли кто-нибудь белую радугу? Это бывает на болотах в самые хорошие дни. Для этого нужно, чтобы в заутренний час поднялись туманы, и солнце, показываясь, лучами пронизывало их. Тогда все туманы собираются в одну очень плотную дугу, очень белую, иногда с розовым оттенком, иногда кремовую. Я люблю белую радугу. Белая радуга в это утро одним концом своим легла в лесистую пойму, перекинулась через наш холм и другим концом своим спустилась в ту болотистую долину, где я сегодня буду натаскивать Нерль. Рожь буреет. Луговые цветы в этом году благодаря постоянным дождям необыкновенно ярки и пышны. В мокрых, обливающих меня ольховых болотных кустах я скоро нашел тропу в болота и увидел на ней далеко впереди: утопая в цветах, свесив на грудь мглистую бороду, спускался в долину простой Берендей. Я залюбовался долиной, над которой носились кроншнепы, и до тех пор не мог тронуться с места, пока Берендей скрылся в приболотных кустах. Тогда и я сам, как Берендей, утопая в роскошных цветах, среди которых была, впрочем, и Чертова теща, стал спускаться по следам того старого Берендея в приболотницу, высокий кочкарник, заросший мелкими корявыми березками. Эта широкая полоса приболотницы, сходящая на нет возле пойменного луга, казалась мне прекрасным местом для гнездования бекасов и дупелей. Я только собрался было полазить в кочках, как вдруг вдали над серединой зеленой долины услышал желанный крик, похожий на равномерное повизгивание ручки ведра, когда с ним идут за водой: «Ка чу ка чу…» – кричал бекас, вилочкой сложив крылья и так спускаясь в долину. Точно заметив место, куда опустился бекас, я с большим вниманием веду туда на веревочке Нерль. Трава очень высокая, но там, где спустился бекас, все ниже, ниже, и вот, наконец, на топкой, желтоватым мошком покрытой плешине, по моему, и должен бы находиться бекас. Ставлю собаку против ветра и даю ей немного хлебнуть. А мой головной аппарат на это время почему то занялся темой: «человек на этом деле собаку съел». Мне думается, эта поговорка пошла от егерей: в дрессировке тугой собаки человек до того может себя потерять, что стоит и орет без смысла, без памяти, а безумная собака носится по болоту за птицами, это значит – собака съела охотника. Но бывает, собака не только слышит и понимает слова, но даже если охотник, вспомнив что то, тяжело вздохнет на ходу, идущая рядом собака остановится и приглашает глазами поделиться с ней этой мыслью, вызвавшей вздох: вот до чего бывает очеловечена собака, и это называется, значит, человек на своем деле собаку съел. Нерль у меня полудикая, и, пуская ее возле самого бекаса, я волнуюсь, что сегодняшним утром с белой радугой съест она во мне доброго и вдумчивого человека, каким стараюсь я быть. И тут же, волнуясь, ласкаю себя надеждой, что не ошибся в выборе собаки, что совершится почти невозможное: собака с первого раза поймет запах бекаса и поведет. Но нет, или она его не чует, или вовсе нет его вблизи этой плешинки. Раздумывая об исчезнувшем бекасе, я вспомнил Берендея и подумал, не он ли это тогда поднял бекаса. В то же время слышу кто то кричит: — Эй, ты, борода! Вижу, сам Берендей, свесив на грудь мглистую бороду, одной рукой опирается на косу, а другой показывает мне куда то на мысок, поросший мелкими корявыми березками. Теперь все вдруг мне стало понятно: проходя мысиком, Берендей спугнул самку бекаса, она, бросив пасти своих молодых, высоко взлетела, опустилась, и тут на спуске я ее увидал. А в то время как я подходил, пустилась бежать между кочками, как между высокими небоскребами, невидимая мне, в ту сторону, где оставила своих молодых. Все эти проделки я наблюдал множество раз и теперь не ошибся: только я стал на березовый мысок, бекасиха с криком «ка чу ка чу» взлетела и неподалеку, как в воду, канула в болотную траву. Внизу в невидимых глазу темных таинственных коридорах кочкарника бекасиха бегает свободно, взлетает, когда ей вздумается на нас посмотреть, опять садится близехонько и сигнализирует детям. Там в осоке есть небольшой плес, и к нему лучами сходятся среди обыкновенной болотной травы темно зеленые полосы: это бегут невидимые ручьи под травой. У самой воды редеет осока и плес окружает драгоценная для ночной жизни бекасов открытая грязь, в нее они запускают длинные свои носы и этими пинцетами отлично достают себе червяков. На середине воды кувшинки, их стволы, свернутые кольцами, охотники называют батышками, тут на этих батышках дневной утиный присадок. Около плеса мы и нашли сразу весь выводок молодых, их всех было четыре, в матку ростом, но вялые на полете. Взяв Нерль на веревочку, я направил ее к месту, где опустился замеченный мною молодой бекас. И много же мы помяли травы, но найти не могли даже и молодого бекаса. Потом я перешел на другую сторону плеса, где опустился второй из выводка, много и тут намесил, но разыскать не мог и второго. Утомленный долгой бесплодной работой, вынул я папиросы, стал закуривать, а веревочку бросил. В тот момент, когда я все свое внимание сосредоточил на конце папироски и горящей спички, чтобы одно пришлось верно к другому, я вдруг почувствовал, что там, вне поля моего ясного зрения, что то произошло. Взглянув, я увидел: бекасенок тряпочкой летит в десяти шагах от меня, а Нерль, крайне удивленная, смотрит на него из травы. Я еще не догадывался, почему же именно бекас нашелся в то время, когда я пустил свободно веревку и занялся своей папироской. Звено моей мысли, соответствующее настоящему сознанию собаки, выпало, и потому дальнейшее мне явилось вдруг… …В данный момент я не иду по болоту, а записываю звенья своей, осмелюсь сказать, творческой мысли. И как же не творческой, если хотя бы одну охотничью собаку я прибавляю к общему нашему богатству. Я видел, на стороне Берендей во время моей долгой работы с собакой косил траву и, отдыхая, иногда глядел на меня. Я уважал его дело: он тоже творил, его материал была трава. А Нерль? Сейчас я покажу, она была тоже творцом, ее материал был бекас. А у того тоже свое творчество – свои червяки, и так без конца в глубину биосферы смерть одного на одной стороне являлась созданием на другой. Вот вдали слышится свисток плавучего экскаватора. Эта замечательная машина, мало помалу продвигаясь руслом речки вверх, приближалась к нашим болотам, чтобы спустить из них воду и осушить и сделать ненужной, бессмысленной мою артистическую работу в этих местах. Я был утомлен, свисток машины был готов переключить мое жизнеощущение творца, уверенно и радостно поглощающего свои материалы, на унылое чувство необходимости самому рано или поздно для кого то стать материалом. А человек, по колено в воде подсекающий осоку для зимнего корма своей единственной коровы, мне казалось, с насмешкой смотрел на мое бесполезное дело… И вдруг… вот в том то и дело, что никакого вдруг и не было вовсе. Это произошло только потому, что я, желая закурить, предоставил Нерли свободу. Множество лет предки породистой Нерли были в руках человека, который естественное стремление собаки подкрадываться к добыче и останавливаться, чтобы сделать прыжок и схватить, разделил: она останавливается, это ее стойка, а прыжок человек взял себе – этот прыжок, его выстрел, достигающий цели, гораздо вернее собаки. За множество лет культуры это вошло в кровь легавой собаки – стоять по найденной дичи, выполнение стойки стало ее свободой, а дело дрессировщика – только умело напомнить о живущем в ней ее назначении. Но я не напомнил своей Нерли, а только сбивал, потягивая веревочку. И когда я сбросил веревку, она осталась на свободе и сразу нашла бекасенка, – это действие чувства свободы, необходимое и для собачьего творчества, и было пропущенным мною звеном. Теперь я все восстанавливаю. Причуяв на свободе бекасенка, она не сразу нашлась в наследственных навыках, потянулась, спугнула. Она подняла голову высоко из травы, чтобы поглядеть в сторону улетающего, но ветерок принес ей какой то новый запах с другой стороны, она поиграла ноздрями, на мгновенье взглянула на меня и что то вспомнила… Совершенно так же, как в жмурках, бывало мы, ребята, шли с завязанными глазами, так и она переступала с лапки на лапку в направлении леса. Там на грязи было множество ночных следов. Я бы рад был, если бы она верхним чутьем подвела к ночным следам улетевших на рассвете бекасов. Довольно мне, чтобы она остановилась по ним с подогнутой лапой и так замерла. Но она, кроме того, повернула ко мне голову и просила глазами: «Дело какое то очень серьезное, такого еще не бывало, иди помогать, только не торопись, не шлепай, я же все равно почему то дальше не могу тронуться». А когда я к ней, наконец, подошел совсем близко, дрогнула, заволновалась, как бы стыдясь, стесняясь. «Так ли я всё это делаю?» Я гладил ее, вгляделся своим охотничьим взглядом и такое заметил, чего бы ей никогда не разглядеть: шагах в десяти от нас из под травы густой и темной выбивался в плес небольшой ручеек, между рукавами его был ржавого цвета круглый, не больше сиденья венского стула, остров, и тут на нем я сразу обратил внимание на две золотистые, округло по бутылочке к горлышку сходящиеся линии, все кончилось длинным носом, отчетливым на фоне дальнейшей воды, – это был маленький гаршнеп, только по золотистым линиям и носу различимый от окружающей его ржавчины, согласной с остальным его оперением. А Нерль всё стояла. Как хорошо мне было! Я посмотрел в ту сторону, где Берендей косил осоку. Опираясь на косу, этот другой творец внимательно смотрел на меня. Я показал ему рукой на собаку, передавая слова: — Смотри, не напрасно я трудился все утро, смотри, стоит! Берендей бросил косу, развел руками, передавая слова: — Удивляюсь, егерь, удивляюсь, больших денег теперь стоит собака! Московский институт открытого образования Кафедра филологического образования МОСКОВСКАЯ ОЛИМПИАДА ШКОЛЬНИКОВ ПО ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ 2010 ГОД Дистанционный тур 7 класс Прочитайте рассказ и дайте его истолкование, аргументированно и полно отвечая на вопросы. Юрий Иосифович Коваль (1938–1995) Картофельная собака Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей картофельной должности держал он много собак. Впрочем, они сами приставали к нему где-нибудь на рынке или у киоска «Сокиводы». От Акима Ильича по-хозяйски пахло махоркой, картофельной шелухой и хромовыми сапогами. А из кармана его пиджака торчал нередко хвост копченого леща. Порой на складе собиралось по пять-шесть псов, и каждый день Аким Ильич варил им чугун картошки. Летом вся эта свора бродила возле склада, пугая прохожих, а зимой псам больше нравилось лежать на теплой, преющей картошке. Временами на Акима Ильича нападало желание разбогатеть. Он брал тогда кого-нибудь из своих сторожей на шнурок и вел продавать на рынок. Но не было случая, чтоб он выручил хотя бы рубль. На склад он возвращался еще и с приплодом. Кроме своего лохматого товара, приводил и какого-нибудь Кубика, которому некуда было приткнуться. Весной и летом я жил неподалеку от Томилино на дачном садовом участке. Участок этот был маленький и пустой, и не было на нем ни сада, ни дачи — росли две елки, под которыми стоял сарай и самовар на пеньке. А вокруг, за глухими заборами, кипела настоящая дачная жизнь: цвели сады, дымились летние кухни, поскрипывали гамаки. Аким Ильич часто наезжал ко мне в гости и всегда привозил картошки, которая к весне обрастала белыми усами. — Яблоки, а не картошка! — расхваливал он свой подарок.— Антоновка! Мы варили картошку, разводили самовар и подолгу сидели на бревнах, глядя, как между елками вырастает новое сизое и кудрявое дерево — самоварный дым. — Надо тебе собаку завести,— говорил Аким Ильич.— Одному скучно жить, а собака, Юра, это друг человека. Хочешь, привезу тебе Тузика? Вот это собака! Зубы — во! Башка — во! — Что за имя — Тузик. Вялое какое-то. Надо было назвать покрепче. — Тузик — хорошее имя,— спорил Аким Ильич.— Все равно как Петр или Иван. А то назовут собаку Джана или Жеря. Что за Жеря — не пойму. С Тузиком я встретился в июле. Стояли теплые ночи, и я приноровился спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки сорта «лорх». Почему-то на мешке написано было «Пичугин». Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нем спать, но надпись отстирать не удалось. И вот я спал однажды под елками в мешке «Пичугин». Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то парикмахер намыливает мои щеки, чтоб побрить. Дело свое парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза. Страшного увидел я «парикмахера». Надо мной висела черная и лохматая собачья рожа с желтыми глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пес этот облизывал мое лицо. Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал «парикмахер» и ласково бил в грудь чугунными лапами. — Это тебе подарок! — кричал откуда-то сбоку Аким Ильич.— Тузик звать! Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не умывался так яростно. И пока я умывался, подарок — Тузик — наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы. — Посмотри-ка,— сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину. Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал ее на лету и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился по его кавалерийским усам. Тузик был велик и черен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два желтых неугасимых глаза и зияла вечно разинутая, мокрая, клыкастая пасть. Наводить ужас на людей — вот было главное его занятие. Наевшись картошки, Тузик ложился у калитки, подстерегая случайных прохожих. Издали заприметив прохожего, он таился в одуванчиках и в нужный момент выскакивал с чудовищным ревом. Когда же член дачного кооператива впадал в столбняк, Тузик радостно валился на землю и смеялся до слез, катаясь на спине. Чтоб предостеречь прохожих, я решил приколотить к забору надпись: «Осторожно — злая собака». Но подумал, что это слабо сказано, и так написал: ОСТОРОЖНО! КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА! Эти странные, таинственные слова настраивали на испуганный лад. Картофельная собака — вот ужас-то! В дачном поселке скоро прошел слух, что картофельная собака — штука опасная. — Дядь! — кричали издали ребятишки, когда я прогуливался с Тузиком.— А почему она картофельная? В ответ я доставал из кармана картофелину и кидал Тузику. Он ловко, как жонглер, ловил ее на лету и мигом разгрызал. Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам. Не прошло и недели, как начались у нас приключения. Как-то вечером мы прогуливались по дачному шоссе. На всякий случай я держал Тузика на поводке. Шоссе было пустынно, только одна фигурка двигалась навстречу. Это была старушка-бабушка в платочке, расписанном огурцами, с хозяйственной сумкой в руке. Когда она поравнялась с нами, Тузик вдруг клацнул зубами и вцепился в хозяйственную сумку. Я испуганно дернул поводок — Тузик отскочил, и мы пошли было дальше, как вдруг за спиной послышался тихий крик: — Колбаса! Я глянул на Тузика. Из пасти его торчал огромный батон колбасы. Не колесо, а именно батон толстой вареной колбасы, похожий на дирижабль. Я выхватил колбасу, ударил ею Тузика по голове, а потом издали поклонился старушке и положил колбасный батон на шоссе, подстелив носовой платок. ...По натуре своей Тузик был гуляка и барахольщик. Дома он сидеть не любил и целыми днями бегал где придется. Набегавшись, он всегда приносил что-нибудь домой: детский ботинок, рукава от телогрейки, бабу тряпичную на чайник. Все это он складывал к моим ногам, желая меня порадовать. Честно сказать, я не хотел его огорчать и всегда говорил: — Ну молодец! Ай запасливый хозяин! Но вот как-то раз Тузик принес домой курицу. Это была белая курица, абсолютно мертвая. В ужасе метался я по участку и не знал, что делать с курицей. Каждую секунду, замирая, глядел я на калитку: вот войдет разгневанный хозяин. Время шло, а хозяина курицы не было. Зато появился Аким Ильич. Сердечно улыбаясь, шел он от калитки с мешком картошки за плечами. Таким я помню его всю жизнь: улыбающимся, с мешком картошки за плечами. Аким Ильич скинул мешок и взял в руки курицу. — Жирная,— сказал он и тут же грянул курицей Тузика по ушам. Удар получился слабенький, но Тузик-обманщик заныл и застонал, пал на траву, заплакал поддельными собачьими слезами. — Будешь или нет?! Тузик жалобно поднял вверх лапы и скорчил точно такую горестную рожу, какая бывает у клоуна в цирке, когда его нарочно хлопнут по носу. Но под мохнатыми бровями светился веселый и нахальный глаз, готовый каждую секунду подмигнуть. — Понял или нет?! — сердито говорил Аким Ильич, тыча курицу ему в нос. Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и закопал голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком. — Что делать-то с нею? — спросил я. Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал: — Подождем, пока придет хозяин. Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он кинулся к Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по участку и несколько раз падал от восторга на землю и катался на спине. Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать ее фуганком. Он работал легко и красиво — фуганок скользил по доске, как длинный корабль с кривою трубой. Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась. Аким Ильич глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и говорил многозначительно: — Курица тухнет! Громила Тузик прилег под верстаком, лениво вывалив язык. Сочные стружки падали на него, повисали на ушах и на бороде. — Курица тухнет! — Так что ж делать? — Надо курицу ощипать,— сказал Аким Ильич и подмигнул мне. И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака. — Заводи-ка, брат, костер. Вот тебе и стружка на растопку. Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу и скоро забурлил в котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и старался разбудить свою совесть, но она дремала в глубине души. — Пошамаем, как люди,— сказал Аким Ильич, присаживаясь к котелку. Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке. Вокруг цвели сады, поскрипывали гамаки, а у нас — лесной костер, свободная трава. Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел: Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина... Тузик лежал у его ног и задумчиво слушал, шуршал ушами, будто боялся пропустить хоть слово. А когда Аким Ильич добрался до слов «но нельзя рябине к дубу перебраться», на глаза Тузика набежала слеза. — Эй, товарищи! — послышалось вдруг. У калитки стоял какой-то человек в соломенной шляпе. — Эй, товарищи! — кричал он.— Кто тут хозяин? Разомлевший было Тузик спохватился и с проклятьями кинулся к забору. — В чем дело, земляк? — крикнул Аким Ильич. — В том, что эта скотина, — тут гражданин ткнул в Тузика пальцем,— утащила у меня курицу. — Заходи, земляк,— сказал Аким Ильич, цыкнув на Тузика,— чего через забор попусту кричать. — Нечего мне у вас делать,— раздраженно сказал хозяин курицы, но в калитку вошел, опасливо поглядывая на Тузика. — Сядем потолкуем,— говорил Аким Ильич.— Сколько же вы кур держите? Неверное, десять? — «Десять»...— презрительно хмыкнул владелец,— двадцать две было, а теперь вот двадцать одна. — Очко! — восхищенно сказал Аким Ильич.— Куриный завод! Может быть, и нам кур завести? А?.. Нет,— продолжал Аким Ильич, подумав.— Мы лучше сад насадим. Как думаешь, земляк, можно на таком участке сад насадить? — Не знаю,— недовольно ответил земляк, ни на секунду не отвлекаясь от курицы. — Но почвы здесь глинистые. На таких почвах и картошка бывает мелкая, как горох. — Я с этой картошкой совсем измучился,— сказал хозяин курицы.— Такая мелкая, что сам не кушаю. Курям варю. А сам все макароны, макароны... — Картошки у него нету, а? — сказал Аким Ильич и хитро посмотрел на меня.— Так ведь у нас целый мешок. Бери. — На кой мне ваша картошка! Курицу гоните. Или сумму денег. — Картошка хорошая! — лукаво кричал Аким Ильич.— Яблоки, а не картошка. Антоновка! Да вот у нас есть отварная, попробуй-ка. Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с нее мундир, сказавши: «Пирожное». — Нешто попробовать? — засомневался владелец курицы.— А то все макароны, макароны... Он принял картофелину из рук Акима Ильича, посолил ее хозяйственно и надкусил. — Картошка вкусная,— рассудительно сказал он.— Как же вы ее выращиваете? — Мы ее никак не выращиваем,— засмеялся Аким Ильич,— потому что мы работники картофельных складов. Она нам полагается как паек. Насыпай сколько надо. — Пусть ведро насыплет, и хватит,— вставил я. Аким Ильич укоризненно поглядел на меня. — У человека несчастье: наша собака съела его курицу. Пусть сыплет сколько хочет, чтоб душа не болела. На другой же день я купил в керосиновой лавке толковую цепь и приковал картофельного пса к елке. Кончились его лебединые деньки. Тузик обиженно стонал, плакал поддельными слезами и так дергал цепь, что с елки падали шишки. Только лишь вечером я отмыкал цепь, выводил Тузика погулять. Подошел месяц август. Дачников стало больше. Солнечными вечерами дачники в соломенных шляпах вежливо гуляли по шоссе. Я тоже завел себе шляпу и прогуливался с Тузиком, напустив на свое лицо вечернюю дачную улыбку. Тузик-обманщик на прогулках прикидывался воспитанным и любезным псом, важно поглядывал по сторонам, горделиво топорщил брови, как генерал-майор. Встречались нам дачники с собаками — с ирландскими сеттерами или борзыми, изогнутыми, как скрипичный ключ. Издали завидев нас, они переходили на другую сторону шоссе, не желая приближаться к опасной картофельной собаке. Тузику на шоссе было неинтересно, и я отводил его подальше в лес, отстегивал поводок. Тузик не помнил себя от счастья. Он припадал к земле и глядел на меня так, будто не мог налюбоваться, фыркал, кидался с поцелуями, как футболист, который забил гол. Некоторое время он стремительно носился вокруг и, совершив эти круги восторга, мчался куда-то изо всех сил, сшибая пеньки. Мигом скрывался он за кустами, а я бежал нарочно в другую сторону и прятался в папоротниках. Скоро Тузик начинал волноваться: почему не слышно моего голоса? Он призывно лаял и носился по лесу, разыскивая меня. Когда же он подбегал поближе, я вдруг с ревом выскакивал из засады и валил его на землю. Мы катались по траве и рычали, а Тузик так страшно клацал зубами и так вытаращивал глаза, что на меня нападал смех. Душа у владельца курицы, видимо, все-таки болела. Однажды утром у калитки нашей появился сержант милиции. Он долго читал плакат про картофельную собаку и наконец решился войти. Тузик сидел на цепи и, конечно, издали заприметил милиционера. Он прицелился в него глазом, хотел было грозно залаять, но почему-то раздумал. Странное дело: он не рычал и не грыз цепь, чтоб сорваться с нее и растерзать вошедшего. — Собак распускаете! — сказал между тем милиционер, строго приступая к делу. Я слегка окаменел и не нашелся что ответить. Сержант смерил меня взглядом, прошелся по участку и заметил мешок с надписью «Пичугин». — Это вы Пичугин? — Да нет,— растерялся я. Сержант достал записную книжку, что-то чиркнул в ней карандашиком и принялся рассматривать Тузика. Под милицейским взглядом Тузик как-то весь подтянулся и встал будто бы по стойке «смирно». Шерсть его, которая обычно торчала безобразно во все стороны, отчего-то разгладилась, и его оперение теперь можно было назвать «приличной прической». — На эту собаку поступило заявление,— сказал сержант,— в том, что она давит кур. А вы этих кур поедаете. — Всего одну курицу,— уточнил я.— За которую заплачено. Сержант хмыкнул и опять принялся рассматривать Тузика, как бы фотографируя его взглядом. Миролюбиво виляя хвостом, Тузик повернулся к сержанту правым боком, дал себя сфотографировать и потом повернулся левым. — Это очень мирная собака,— заметил я. — А почему она картофельная? Это что ж, порода такая? Тут я достал из кармана картофелину и бросил ее Тузику. Тузик ловко перехватил ее в полете и культурно скушал, деликатно поклонившись милиционеру. — Странное животное,— подозрительно сказал сержант.— Картошку ест сырую. А погладить его можно? — Можно. Только тут я понял, какой все-таки Тузик великий актер. Пока сержант водил рукою по нечесаному загривку, картофельный пес застенчиво прикрывал глаза, как делают это комнатные собачки, и вилял хвостом. Я даже думал, что он лизнет сержанта в руку, но Тузик удержался. — Странно,— сказал сержант.— Говорили, что это очень злая картофельная собака, которая всех терзает, а тут я ее вдруг глажу. — Тузик чувствует хорошего человека,— не удержался я. Сержант похлопал ладонью о ладонь, отряхнул с них собачий дух и протянул мне руку: — Растрепин. Будем знакомы. Мы пожали друг другу руки, и сержант Растрепин направился к воротам. Проходя мимо Тузика, он наклонился и по-отечески потрепал пса. — Ну, молодец, молодец,— сказал сержант. И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый картофельный песобманщик встал вдруг на задние лапы и чудовищно гаркнул сержанту в самое ухо. Полубледный Растрепин отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и смеялся до слез, катаясь на спине. — Еще одна курица,— крикнул издали сержант,— и все! — протокол! Но не было больше ни кур, ни протоколов. Лето кончилось. Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику — на картофельный склад. В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик угрюмо брел следом. Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да чтото все мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошел и прилег рядом. Играть ему не хотелось. Я все-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал ее терзать, что чернушки запищали. Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки. — Хороший год,— говорил Аким Ильич,— урожайный. Яблоков много, грибов, картошки. По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть не у каждого в руке был осенний букет. Прошел товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше. — Ну чего ты расстроился? — говорил мне Аким Ильич.— В твоей жизни будет еще много собак. Подошла электричка, забитая дачниками и вещами. — И так яблоку негде упасть,— закричали на нас в тамбуре,— а эти с собакой! — Не волнуйся, земляк! — кричал в ответ Аким Ильич.— Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим. Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел: Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина... Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский. Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами. Хороший это был год, урожайный. В тот год в садах пахло грибами, а в лесах — яблоками. Вопросы: 1. Какое впечатление произвел на тебя рассказ? 2. Над чем смеется писатель? Всегда ли его смех добродушен? Приведи примеры, доказывая свое мнение. 3. Какие приемы использует автор для изображения комичного? 4. Отметь художественные средства (эпитеты, сравнения, метафоры и др.), которые наиболее точно, с твоей точки зрения, обрисовывают характер заглавного героя. Поясни свой выбор. 5. Почему в финале рассказчик называют год урожайным? 6. Кто из русских и зарубежных писателей создал наиболее запоминающиеся образы четвероногих друзей человека? Назови авторов и их произведения. Иван Алексеевич Бунин (1870–1953) Канарейка На родине она зеленая.... Брэм Канарейку из-за моря Привезли, и вот она Золотая стала с горя, Тесной клеткой пленена. Птицей вольной, изумрудной Уж не будешь, — как ни пой Про далекий остров чудный Над трактирную толпой! 10 мая 1921 Вопросы: 7. Каково основное настроение стихотворения и как оно выражается? 1. Как, по-твоему, эпиграф помогает понять главную мысль стихотворения? 2. Можно ли увидеть в тексте как прямой, так и переносный, скрытый смысл? 3. Обрати внимание на рифмы, выбранные поэтом. Как они помогают понять оттенки смысла стихотворения? 4. Поясни выбор поэтом эпитетов для создания образа птицы. 5. Если бы ты был автором сборника стихотворений о «братьях наших меньших», то какие произведения включил бы в него и почему?
