Стрела НТС №181 от 28.02.2014г. [Предлагаем Вашему
реклама
Стрела НТС №181 от 28.02.2014г. [Предлагаем Вашему вниманию статью Ирвинга Кристолла об аргументах в пользу цензуры с вступительным словом к ней Ренаты Гальцевой.] Рената Гальцева Американский политический мыслитель перед угрозами нового миропорядка Наше время, столь изобилующее взрывными переменами, культурными сдвигами и социальными переломами, невольно наводит на мысль, не вступает ли современное человечество в некую новую эру? Вряд ли мы можем найти аналогичную историческую эпоху, где бы с такою быстротой сталкивалось и перекрещивалось столько противоборствующих движущих сил, сосредоточивших в себе колоссальную внутреннюю агрессию, раздирающую духовную энергию — под убаюкивание снова модной хоровой мелодии солидаризма, — неисчислимые армады беспилотников, наконец, сползание к «окончательному решению» антропологического вопроса, хотя и на иных путях… Наползающая густая тень новой «эпохи перемен» и подвигла наш Институт научной информации по общественным наукам РАН попытаться в конце 90-х годов приняться за исследование некоторых сторон этой тревожной проблемы, предоставляя голоса как западным, так и отечественным социологам, историкам и философам культуры. Ради этой задачи и была предпринята издательская серия «Эон[1]. Альманах старой и новой культуры», сборники которой посвящались таким известным культурным публицистам, писателям, моральным проповедникам, теоретикам политологии, идеологам, как К.С. Льюис, М. Мэггеридж, Романо Гвардини, Джозеф Собран и др. Помещённый ниже очерк «Порнография, непристойность и аргументы в пользу цензуры» из готовящегося к печати очередного «Эона» (вып. Х), содержащего работы Ирвинга Кристола, был выбран как сосредоточенный на катастрофической проблеме, выдвинувшийся 1 сегодня на передовые позиции мировой гуманитарной гражданской войны. Ирвинг Кристол (1920–2009) — один из идейных вождей американского либерального, или творческого, консерватизма, наряду с Д. Беллом, Р. Нисбетом, М. Новаком и др., выступившими с радикальной критикой господствующего в общественном мнении США левого умонастроения. Это неоконсервативное направление, оформившееся в 70-х гг. в мощную идейную оппозицию леволиберальной идеологии, с самого начала было предметом исследовательского внимания российских обществоведов (см. сборник ИНИОН АН СССР «Неоконсерватизм в странах Запада». М., 1982. Ч. I– II). Анализ моральных и духовных симптомов современной западной цивилизации: неурядиц урбанистической жизни, дефектов школьных реформ, откровенной непристойности, гендерных аномалий и других тем, каждая из которых получает у И. Кристола глубокий вывод и неопровержимое заключение, чрезвычайно злободневен для сегодняшней России, вышедшей из состояния «закрытого общества» и столкнувшейся с теми же социально-культурными аномалиями, которые давно подтачивают уверенность в непреложности общечеловеческих истин, но всё ещё как-то удерживающих от распада современный свободный мир. В противовес леволиберальному культу «свободы без берегов», прав без обязанностей и демократии без оснований, автор показывает, как на путях без оценочного, якобы творческого, всеприятия в культуре происходит вытеснение «первоклассного второсортным», классического низкопробным, жизнь человеческой личности регрессирует к животному состоянию, а в социальном бытии утрата смысловых опор расстраивает морально-демократический механизм гражданского сообщества. В круг аналитического исследования И. Кристола входит широчайший спектр тем из области борьбы идей, и каждая тема в его работах обретает логичный ход мысли, отчётливую формулировку и плодотворный вывод. Автор ведёт борьбу и с беспочвенной верой в свободный рынок как фактор автоматического процветания общества, настаивая на необходимости для него глубинного морального фундамента. 2 Позитив И. Кристола — уверенность в непреложности общечеловеческих истин, преподанных в Священном Писании и требующих уважения как оправдавших себя исторически. В своей политико-философской публицистике Кристол убедительно демонстрирует, что ни капитализм, ни даже демократия отнюдь не решают всех общественных проблем. Успех рыночной экономики, как и демократии, как и гуманитарной среды, зависит от наличия определённых, укоренённых в общественном сознании качеств и норм, среди которых такая существенная способность — как самоограничение. 1. Эон (греч. — eon, aion) мировой цикл, мировая эра. Ирвинг Кристол Порнография, непристойность и аргументы в пользу Цензуры Невозможность добиться желаемого результата — вещь неприятная, но настоящие беды начинаются именно тогда, когда вы получаете, чего хотели. Вот уже скоро 100 лет, как множество умных, доброжелательных и красноречивых людей того типа, что обычно зовутся либеральными, или интеллигентными, или теми и другими сразу, продолжают убеждённо аргументировать против любого вида цензуры в сфере искусства или развлекательной индустрии. И на протяжении последних десяти лет суды и законодательные органы большинства западных стран нашли эти аргументы вескими — настолько вескими, что, пожалуй, сейчас трудно найти кого-либо, кто бы помнил, как надо возражать на эти аргументы. Ныне в Соединенных Штатах и других демократиях цензура так или иначе прекратила своё существование. Испытываем ли мы чувство победного восторга? Едва ли. Наоборот, мы видим, как растёт неуверенность и беспокойство. Почемуто всё получилось не так, как должно было, и многие известные защитники гражданских свобод вполне официально заявляют, что это 3 совсем не то, чего они добивались. Они хотели мира, в котором возможно было бы поставить на сцене «Страсти под вязами» (Desire Under the Elms)[1] или опубликовать «Улисса» без всяких помех со стороны филистеров в чиновных креслах. Этого они, конечно, добились, но в придачу получили ещё и мир, в котором на сцене играют педерастическое изнасилование, мир, в котором публика в обеденный перерыв идёт гурьбой смотреть всевозможные виды профессиональных совокуплений, в котором Таймс-сквер [2] превратилась всего лишь в чудовищный рынок по продаже и распространению печатной мерзости, потакающей всем общеизвестным (и некоторым особо замысловатым) видам половых извращений. Но, как бы неприятно нам ни было, какое это имеет значение? Ведь наши неуверенность и беспокойство могут быть просто культурным пережитком, или, как теперь говорят, «хэнг-ап» (hang up) — «закомплексованностью». Есть ли у нас основания утверждать, что ктолибо когда-либо был совращён книгой? Этот вопрос, как ни странно, задаётся теми самыми людьми, которые убеждены, что реклама в журналах или показ насилия по телевидению в самом деле обладают способностью совращать. Невероятно, но его задают с полной искренностью те люди, например, университетские профессора или школьные учителя, самая жизнь и деятельность которых даёт все ответы на этот вопрос. В конце концов если вы верите, что никто никогда не был совращён книгой, почему бы тогда не верить, что никто и никогда не стал лучше под влиянием книги (или пьесы, или фильма)? Другими словами, тогда надо поверить и в то, что все средства художественного выражения морально малозначимы, и что, следовательно, всё образование морально ничтожно. Никто, включая даже университетских профессоров, с этим не согласится. Разумеется, как говорят нам социологи, чрезвычайно трудно установить следы влияния конкретной книги (или пьесы, или фильма) на индивидуального читателя или на любую категорию читателей. Но мы все знаем, и социологи это тоже знают, что то, как мы пользуемся нашим разумом и воображением, формирует наш характер и помогает нашему самоопределению как личности. И то, что люди, несомненно, знающие это, тем не менее способны это отрицать, говорит только о том, насколько догматическое сопротивление самому принципу цензуры 4 может, как и многие другие догмы, привести к бездумному утверждению абсурда. Я употребил здесь резкие слова — «догматизм» и «бездумный» — не случайно. Я бы мог еще добавить «лицемерие». Ведь дело в том, что никто из нас не способен быть абсолютным приверженцем гражданских свобод. Мы все знаем, что существует предел, после которого гражданские власти обязаны вмешаться и ограничить «самовыражение» отдельной личности или группы, даже если их действия могли быть вполне искренней формой художественного выражения и даже там, где это «художественное выражение» имеет место между двумя взрослыми людьми по их взаимному согласию. В нашем безумном мире возможно даже, что драматург или режиссёр найдут кого-то, кто согласится, согласно сценарию, совершить на сцене самоубийство. Но мы этого не допустим — так же, как мы не позволим применять на театральной сцене подлинные физические пытки, даже если жертвой согласится быть какой-нибудь мазохист. И я ещё не встречал человека, даже среди отъявленных вольнодумцев, кто настаивал бы на том, чтобы разрешить сражения гладиаторов на наших стадионах — подобных тем, что происходили в римском Колизее, даже если бы в них участвовали только взрослые добровольцы. Главный вывод отсюда тот, что так убедительно сформулировал Уолтер Бернс [3]: ни одно общество не может быть совершенно равнодушно к тому, каким общественным развлечениям предаются его граждане. Собачьи и петушиные бои запрещены законом не только из сочувствия к страданиям животных; главная причина запрета состоит в том, что они были в своё время признаны возбуждающими ожесточение и огрубление тех, кто сходился поглазеть на эти зрелища. И вопрос, возникающий в связи с порнографией и непристойностью, таков: не могут и не будут ли они способствовать огрублению и ожесточению наших граждан теперь, после того как они получили такую сильную юридическую защиту от Верховного суда? В конце концов, мы имеем здесь дело не с каким-то единичным инцидентом — одной книгой, одной пьесой или одним фильмом. Мы имеем дело с общей тенденцией, пронизывающей всю нашу культуру. Я объединяю порнографию и непристойность, потому что хотя у них, согласно толковому словарю, разные значения и они зачастую разделяются по признаку «художественности», тем не менее в итоге их 5 действия идентичны. Порнография вызывает возражения не просто потому, что она возбуждает сексуальные желания, или вожделение, или похоть в читателях или зрителях; это — наивное викторианское понимание. Великое множество произведений, не имеющих никакого отношения к порнографии, включая некоторые Книги Библии, весьма успешно возбуждают сексуальные чувства. Что отличает порнографию, это то, что, по словам Д. Х. Лоренса, она пытается «загрязнить (секс) … (Она) оскорбляет важнейшую сферу человеческих отношений». Другими словами, порнография отличается от эротического искусства тем, что вся она направлена на то, чтобы выставлять людей в скотоподобном виде, отнимая у них то, что делает человека человеком. В этом — суть непристойности. От неё до любых видов легкомысленной чувственности — дистанция огромного размера. Не существует одного континуума для «Тома Джонса» Фильдинга и «Жюстины» маркиза де Сада. У этих двух произведений диаметрально противоположные цели. Хочу процитировать Сьюзен Зонтаг [4]: «Действие порнографической литературы состоит исключительно в том, чтобы вбить клин между существованием индивидуума как целостного человеческого существа и его существованием только как представителя определенного пола, в то время как в реальной жизни здоровые люди отличаются тем, что они не допускают появления такого разрыва». Это определение составляет часть эссе, написанного в защиту порнографии; мисс Зонтаг — не только даровитый, но и откровенный критик, так что её определение, которое я полностью принимаю, не может быть заподозрено ни в тенденциозности, ни в излишней строгости. Сюда же можно добавить наблюдение, сделанное К. С. Льюисом несколько лет назад, — о том, что в истории всех литератур непристойные слова, или т. н. four-letter words [5], всегда были языком издевательства и оскорблений. Причина совершенно ясна: эти слова сводят личность мужчин и женщин к их простейшим телесным отправлениям — они низводят человека до его животного компонента, а такое унижение и есть главная цель издевательства или оскорбления. Льюис также обратил внимание на то, что совсем не случайно у нас в западно-европейских языках во всяком случае нет лёгких, чисто разговорных, нейтральных терминов для обозначения наших самых интимных частей тела. Слова, употребляемые нами, бывают или 1) детскими терминами, 2) архаизмами, 3) научными терминами, или 4) 6 непечатными словами (т. е. оскорбительными). И тут, как я думаю, дух языка говорит нам что-то очень важное о человеке. Он говорит нам, что человек — это животное особенное: у него есть уникальное чувство интимности и уникальная способность чувствовать стыд, когда эта интимность нарушается. Наши «причинные места» в самом деле являются для нас чем-то интимным — и не только потому, что таков обычай. Именно этот обычай изначально присущ роду человеческому. Практически у всех примитивных племён мужчины и женщины прикрывают свои интимные части; и практически ни в одном примитивном племени мужчины и женщины не совокупляются на глазах у других. Вполне возможно, что западная цивилизация конца XX в. переживает радикальную перемену в сфере сексуальной морали и сексуальных взаимоотношений. В прошлом у нас уже было несколько таких «сексуальных революций» — буржуазная семья и буржуазные нормы сексуального поведения были установлены в процессе революции, направленной против «распущенности» XVIII в., и можно не сомневаться, что и в будущем нам ещё предстоят другие революции. Тем не менее маловероятно (мягко говоря), что то, чему мы являемся свидетелями сегодня, это — финальная революция, которая решит все проблемы сексуальных отношений, позволит нам избавиться от всякой упорядоченности в связях между полами и разрешит свободно изменить само понятие о сущности человека. И до тех пор, пока человечество не достигнет этой утопии, непристойность будет оставаться проблемой. Одна из причин, почему она будет оставаться проблемой, состоит в том, что непристойность касается не только секса, — подобно тому, как научная фантастика касается не только науки. Любой, занимавшийся изучением этого жанра, знает, что научная фантастика — своеобразный взгляд на проблемы власти, т.е. на самом деле речь идет о политике. И непристойность являет собой столь же своеобразный взгляд на человечество; по сути дела, речь тут идёт об этике и метафизике. Представьте себе человека, известного человека, который постоянно на виду у общества, лежит в больничной палате и умирает в агонии. Он уже не в состоянии контролировать свой организм, так что его желчный пузырь и почки опорожняются сами по себе. Сознание захлестнула и уничтожила боль, и он не может общаться с нами, а мы — 7 с ним. Представьте теперь, как легко было бы с технической точки зрения доставить в эту палату телевизионную камеру и позволить всему миру быть свидетелем подобного зрелища. Но мы этого не делаем — во всяком случае, пока не делаем, — потому что мы считаем это непристойным вмешательством в интимную жизнь. Непристойным это зрелище становится потому, что оно делает всех свидетелями уничтожения человеческого начала в человеке-животном. Между прочим, наши гуманные борцы против высшей меры наказания в прошлом очень хорошо понимали этот момент. Литература, ратовавшая за отмену смертной казни, углублялась в мельчайшие физиологические подробности того, что происходит с человеком, когда его вешают, подвергают электрошоку или отравляют газом. Их главным аргументом был и остаётся следующий: то, что происходит в эти мгновения, ужасающе непристойно, и ни одно цивилизованное общество не должно допускать такие непотребства, особенно потому, что специфика дела требует присутствия свидетелей для подтверждения того, что весь этот ужас происходит во исполнение закона. Секс — так же, как и смерть, — проявление одновременно человеческое и животное. Человеческие чувства и человеческие идеалы составляют часть этого животного проявления. Но когда половой акт совершается на глазах у публики, зритель не видит (не может видеть) чувства и идеалы. Он может видеть только животную случку. Именно поэтому, когда мужчина и женщина, как мы говорим, предаются любви, они предпочитают быть наедине друг с другом, потому что только в уединении и возможно предаваться любви, в отличие от простой животной или случайной половой связи. И поэтому даже те, кого тянет наблюдать такие вещи, если только они не безнадёжно извращены, чувствуют стыд перед тем, чему они оказались свидетелями. Когда секс становится публичным зрелищем, человеческие отношения низводятся до чисто животных. <…> Многие могут сказать и, не сомневаюсь, скажут, что мне нечего особенно беспокоиться. Свободная конкуренция на рынке культуры, по утверждению именно тех людей (левых либералов – Прим. Ред.), что так враждебны свободному рынку в экономике [6], автоматически решит все проблемы. Мне будут говорить, что нынешняя мода на порнографию и непристойность — всего-навсего мода. Что она со временем пройдёт, наскучит людям; что пользоваться порнографией 8 или избегать её будут как бы невзначай, как «зрелые» люди; и, суммируя, можно сказать, что я беспокоюсь понапрасну. Газета «НьюЙорк Таймс» в редакционной статье заключает с надеждой: «В конце концов … бесчувственное стремление шокировать, переходя от одной мерзости к другой, ещё более мерзкой, неизбежно выработает противоядие самому себе в виде скуки. Когда низость дойдет до нижнего предела, скука снимет всю проблему». Как ни велик соблазн согласиться с таким ходом рассуждений, но я не могу себе этого позволить. Я считаю его ложным по двум причинам: одна — психологическая, другая — политическая. Главный психологический факт, касающийся порнографии и непристойности, тот, что они нацелены на возбуждение своего рода полового регресса. Сексуальное удовольствие, получаемое от порнографии и непристойности, автоэротично и инфантильно; грубо говоря — это мастурбация воображения, или даже самая обычная и простая мастурбация. А мы знаем, что онанизм никогда не надоедает людям, занимающимся онанизмом, точно так же, как садизм не надоедает садистам, а любителям наблюдать чужие половые акты не надоедает подобное занятие. Другими словами, инфантильная сексуальность не только остаётся постоянным соблазном для подростка или даже взрослого, она может с лёгкостью стать перманентным, самостимулируемым неврозом. Именно в силу того, что мы знаем о возможности регресса в сторону инфантильного состояния — возможности, постоянно открытой для нас, — все кодексы сексуального поведения, когда-либо существовавшие в истории человечества, содержали такую недобрую оценку автоэротических явлений и старались отбивать охоту к автоэротическим фантазиям. <…> И как раз потому, что это занятие так доступно, оно может стать опасным для взрослого или взрослеющего человека, если оно как-то не контролируется и не сублимируется. В этом состоит истинный смысл «Жалобы Портного» [7]. Портной, если вы помните, будучи взрослым мужчиной, оказывается неспособным к нормальным сексуальным отношениям с женщинами; его сексуальность зафиксировалась в инфантильной стадии, став пленницей автоэротических фантазий. И неизбежно, с совершенно инфантильной логикой, Портной приходит к мысли, что во всем виновата его мать. 9 Надо заметить, что иные выдающиеся умы пришли к выводу, что возврат к инфантильной сексуальности составляет конечную миссию и тайную судьбу рода человеческого. Я имею в виду особенно Нормана О. Брауна, к работам которого я испытываю глубокое уважение. Одна из причин такого глубокого уважения та, что м-р Браун — серьёзный мыслитель, не боящийся признать радикальность возможных последствий его радикальных теорий. Поэтому м-р Браун знает и утверждает, что для осуществления подобного «спасения» человечество должно аннулировать созданную им цивилизацию — не просто сегодняшнюю цивилизацию, но всю цивилизацию, — чтобы можно было начать долгое нисхождение вспять, к животной первозданности. В этом-то и суть дела. На карту ставится цивилизация и человечность — ни больше, ни меньше. Идея, что «всё дозволено», по выражению Ницше [8], основывается на нигилизме и несёт с собой нигилистические последствия. Не хочу притворяться, что спорить с нигилизмом во имя цивилизации будет лёгким делом. Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным философским вопросом, на глубочайшем уровне. Другими словами, проблема порнографии и непристойности отнюдь не тривиальна, и только поверхностные умы способны смотреть на неё легко и добродушно. <…> Говоря о том, что порнография однозначно и сознательно подрывает цивилизацию и её институты, я уже касаюсь некоего политического аспекта порнографии. Но есть и другой, ещё более определённый политический аспект, связанный с отношением порнографии и непристойности к демократии, и особенно к качеству общественной жизни, на котором в конце концов держится демократическое правление. Хотя в наши дни выражение «качество жизни» срывается со многих уст с необыкновенной лёгкостью, оно, тем не менее, относится к словесным штампам, имеющим множество расхожих значений и ни одного серьёзного. Иногда его относят к чисто внешним вещам — возможности пользоваться чистым воздухом, чистой водой, чистыми улицами. В других случаях его употребляют в смысле частных возможностей наслаждаться музыкой, живописью, литературой. И крайне редко это выражение связывают с тем, как гражданин демократического общества видит самого себя — свои обязанности, свои побуждения, своё самоопределение. 10 Вместо этого господствующим среди политологов, социологов и экономистов оказывается то, что я бы назвал «управленческим» пониманием демократии. Благодаря неустанным усилиям упомянутых учёных такое понимание стало общепринятым и в среде журналистов. Коренная идея, лежащая в основе управленческого понимания демократии, та, что демократия — это «политическая система» (как они говорят), которая может быть адекватно определена с помощью (или низведена до уровня) чисто механических терминов. Демократия при этом видится как набор правил и процедур, с помощью которых правление большинства и права меньшинств приводятся в состояние равновесия. Когда все следуют этим правилам и процедурам, демократия находится в рабочем состоянии. Мне кажется, что такое описание вполне соответствует тому, как понимается демократия в академических кругах. К этому можно добавить, что в наши дни это — либеральная идея демократии по преимуществу. Признаюсь, меня не покидает ощущение какой-то нелепости в таком понимании демократии, и я даже позволю себе сознаться в скрытом сочувствии к тем из наших молодых радикалов, кому оно тоже представляется нелепым. Его абсурдность есть абсурдность идолопоклонства: подмена реальности символикой, подмена цели средством. Целью демократии не может быть бесконечное функционирование её собственной политической машинерии. Цель любого политического режима — добиться какого-то варианта благополучной жизни и благополучного общества. И совсем не трудно представить себе определённую, идеально функционирующую демократию, где всё в порядке — кроме одного обстоятельства, а именно: кому, пребывающему в здравом уме и рассудке, нужна такая демократия? Есть, однако, и более раннее понимание демократии, бывшее довольно распространённым в начале ХХ-го века, для которого понятие о качестве жизни общества было абсолютно ключевым. Это понимание исходит из того, что демократия — форма самоуправления, достоинства которой зависят от достоинств тех, кто участвует в этом самоуправлении. Более того, здесь вопрос ставится ещё жестче: если вы хотите самоуправления, вы имеете на это право только тогда, когда это «само» достойно править. Не существует никакого незыблемого права на самоуправление, если таковое может оказаться злобным, порочным, 11 насильственным и вредным. Только догматики и идолопоклонники демократических механизмов могли бы согласиться на такую систему самоуправления. И поскольку сама желательность самоуправления всегда зависела от того, какого характера люди участвовали в управлении, старая модель демократии подразумевала заботу о состоянии этого характера. Она обращала наше внимание на индивидуальное «я» каждого и включала обязанность воспитывать в нём то, что называлось тогда «республиканскими добродетелями», и уделяла внимание тому коллективному «я», которое мы сейчас называем общественным мнением и которое коллективно управляет нами в демократии. Возможно, что в определённых отношениях эта модель отличалась излишней, несколько нервозной, озабоченностью — но это вполне понятно. Главное же состояло в том, что она включала заботу не только о демократических механизмах, но и о том качестве жизни, которое эти механизмы создавали. И эта забота позволяла старой модели демократии не испытывать никаких проблем с порнографией или непристойностью. Она подвергала их цензуре — и делала это с абсолютно ясным сознанием и чистой совестью. Позволить людям своевольно разлагать самих себя — об этом не могло быть и речи. Или, говоря точнее, при таком варианте демократии люди принимали меры, чтобы их собственные инфантильные и иррациональные импульсы не могли управлять ими. Как вы могли заметить, я позволил себе произнести страшное слово «цензура». И я не собираюсь отмежеваться от этого. Если вы согласны с тем, что порнография и непристойность представляют собой серьёзную проблему, вам придется пойти на цензуру. Я скажу больше: если вы не хотите, чтобы порнография и непристойность превратились в проблему, вам не избежать цензуры. И чтобы не было никаких недоразумений, я скажу предельно прямо: если вам небезразлично качество жизни в нашей американской демократии, вы обязаны поддерживать цензуру. Но может ли либерал стоять за цензуру? Если только не предположить, что либералу может быть безразлично качество жизни в Америке, ответ может быть только «да». Либерал может быть сторонником цензуры — при этом отдавая предпочтение либеральным формам цензуры. 12 Логическая несообразность? Не думаю. Ведь мы не испытываем затруднений, противополагая репрессивные законы, относящиеся к употреблению алкоголя, или наркотиков, или табака, законам, регулирующим (т. е. ограничивающим) торговлю алкоголем, наркотиками и табаком. Законы, поощряющие воздержание, совсем не то, что законы, имеющие целью наложить запрет или отменить. Мы же не считаем курение преступлением. Тем не менее, движимые нашей доброй либеральной совестью, мы запретили рекламировать сигареты по телевидению и могли бы, опять-таки в согласии с доброй либеральной совестью, запретить подобную рекламу в газетах и журналах. Сама идея ограничения индивидуальной свободы либеральными методами не является для нас совершенной новостью. Соответственно, я не вижу причин, почему мы не могли бы провести грань между репрессивной цензурой и либеральными ограничениями печатной и устной свободы слова. В Великобритании всего несколько лет назад можно было исполнять на сцене почти всё что угодно, но определенные пьесы, отнесенные к разряду непристойных, можно было исполнять только в частных театральных клубах, по общему признанию, выражающих «серьёзный» интерес к театральному искусству. Все, кто вырос в Соединённых Штатах и пользовался услугами публичных библиотек, знакомы с обстоятельствами, когда определённые книги могли выдаваться только взрослым, в то время как другие можно было читать только в библиотечной читальне под скептическими взглядами библиотекарей. В обоих случаях то ничтожное меньшинство читателей, что готово приложить особые усилия для ознакомления с непристойной пьесой или непристойной книгой, могло себе это позволить. Но влиянию непристойности были поставлены пределы, и качество общественной жизни было едва ею затронуто [9]. Я не утверждаю, что практически поддерживать разграничение между либеральной и репрессивной цензурой будет легко, особенно в условиях демократии, где мнение большинства так легко подвержено влиянию демагогии. Более того, в Соединённых Штатах сегодня может оказаться весьма нелегко разработать приемлемую систему либеральной цензуры, поскольку наши образованные классы, на суждения которых должна опираться либеральная цензура, полностью убеждены, что проблемы непристойности просто не существует, что даже не существует само понятие непристойности. Но в противовес этому 13 существует и та счастливая истина, что погрешности, допустимые в этих делах, могут быть весьма велики, и что отдельные ошибки или несправедливости — не самое главное. Возможность ошибки, разумеется, вызывает много переживаний среди людей искусства и в университетской среде. Ведь в самом деле, нельзя да и не следует отрицать, что любая система цензуры неизбежно приводит к несправедливым решениям по отношению к отдельным произведениям искусства, когда порнографию находят там, где есть только лёгкая эротика, или обнаруживают непристойность там, где её попросту нет, или когда присутствие того и другого могло быть оправдано более высокой моральной необходимостью. Хотя большинство произведений искусства не являются непристойными, а большая часть непристойности не имеет ничего общего с искусством, есть некоторое количество работ, хотя бы частично порнографических или непристойных. Имеются и такие работы, которые можно отнести к комически-ироническому жанру «скабрёзных» (Боккаччио, Рабле). Произведения такого рода могут и пострадать от рук цензора. Но такова цена, которую придется платить ради возможности иметь цензуру — пусть даже либеральную цензуру. Но как высока эта цена? Если вы, как и столь многие художники наших дней, уверены, что искусство — это единственное святое занятие в нашем нечестивом и вульгарном мире, и что любой человек, заявивший себя художником, обретает, таким образом, статус святости, тогда само собой получается, что цензура — это совершенно неприемлемая форма святотатства. Но для тех из нас, кто не исповедует эту религию искусства, издержки цензуры не так уж и велики. Если посмотреть на историю американской и английской литературы, то видно, что ущерб, нанесённый цензурой, преобладавшей на протяжении большей части этой истории, ничтожно мал. Крайне малое число произведений литературы — я имею в виду подлинную литературу — было когда-либо под запретом; и если это случалось, то запрет длился недолго. Не замечаю я также и того, чтобы какие-то ранее запрещенные шедевры внезапно наводнили сегодняшний книжный рынок, притом что у нас цензура печати, так или иначе, прекратила свое существование. Да, конечно, мы сейчас можем читать «Фэнни Хилл» и маркиза де Сада. Или, говоря точнее, мы можем их свободно купить, учитывая, что многие люди и раньше, когда эти книги были запрещены, 14 имели возможность их читать — как тому и следует быть при либеральной цензуре. Так давайте посмотрим, насколько литература и искусство выиграли от того, что все мы можем сейчас приобретать их открыто, что, более того, всё содействует тому, чтобы мы покупали их открыто. Я не вижу, чтобы они много выиграли. Здесь стоит задать вопрос, который почти никогда не задаётся: как много литература утратила от того, что сейчас всё дозволено? Должен сказать, что она лишилась довольно многого. В условиях свободного рынка закон Грэшема [10] действует по отношению к книгам и театру точно так же, как и в отношении денежного обращения, — хорошее вытесняется и заменяется второсортным. Сегодняшний рынок культуры в Соединённых Штатах наводнен грязными книжонками, грязными фильмами, грязным театром. У порнографического романа гораздо больше шансов быть напечатанным, чем у непорнографического, и целый ряд хороших романов ждёт своей очереди просто потому, что они не порнографические, а посему не будут пользоваться спросом. Состояние нашей культуры не улучшилось от того, что у нас больше свободы. Не столь уж многим могла похвастаться американская культура 20 лет назад; сегодня же просто испытываешь стыд. И одно последнее соображение, на котором я обязан остановиться. Не дойдем ли мы до ограничений на выражение политических взглядов, если станем подвергать цензуре порнографию и непристойность? Многие именно так и считают, и это только показывает силу доктринёрского образа мышления по отношению к реальности. Ведь у нас в течение 150 лет, буквально до вчерашнего дня, существовала цензура порнографии и непристойности, но я не слышал ни о каких ограничениях свободы мнений, которые бы это повлекло за собой. К счастью для тех из нас, кто придерживается либеральных взглядов, свобода не есть что-то неделимое. Если бы это было так, то либерализм ничем бы не отличался от анархизма; а ведь это две совершенно разные вещи. Но я должен повторить и подчеркнуть: какие бы законы в отношении порнографии мы не принимали, какого бы рода цензуру — а поскольку мы всё еще являемся федерацией, какие бы разновидности цензуры мы не вводили в различных частях нашей страны, это будет делом непростым. Тем не менее, тут вопрос принципиальный. Я лично придерживаюсь либеральных взглядов на методы осуществления 15 цензуры: я считаю, что порнография должна быть запрещена, но и доступна тем, кто настолько нуждается в ней, что готов затратить немалые усилия, чтобы получить её в руки. Несколько столетий мы жили, имея порнографию «из-под прилавка», и неплохо жили. Но надо принципиально решить вопрос: хотим ли мы порнографию на прилавке или под ним; этот вопрос надо решить до того, как мы станем обсуждать недостатки и достоинства альтернативных видов цензуры. Думаю, что то положение вещей, какое мы имеем сейчас, когда непристойность приравнена к демократии, — глубоко ошибочно; я уверен, что в основе своей оно неустойчиво и что со временем станет несовместимым с подлинной заботой о качестве жизни в нашей демократии. 1971 Перевод В.М. Ошерова 1. «Страсти под вязами» — пьеса Юджина О’Нила. Подверглась критике со стороны консервативно-религиозных групп в США за излишне откровенный для того времени язык и трактовку сексуальной тематики. — Прим. перев. 2. Таймс-сквер — площадь на пересечении Бродвея и 42-й улицы, злачное место и центр «ночной жизни» Нью-Йорка. — Прим. перев. 3. Я хочу выразить здесь мою глубокую благодарность Уолтеру Бернсу за его великолепное эссе «Порнография против демократии», напечатанном в зимнем номере «Паблик Интерест» за 1971 г. — Прим. автора. 4. Зонтаг, Сьюзен (р. 1933) — американская журналистка, социолог, критик, педагог леворадикального направления. — Прим. перев. 5. «Слова из четырёх букв». — Прим. перев. 6. Намёк на леволиберальную интеллигенцию. — Прим. перев. 7. Герой романа «Жалоба Портного» известного американского писателя Филипа Рота. — Прим. перев. 8. Выражение принадлежит одному из персонажей Достоевского. — Прим. ред. 9. Можно смело предположить, что такая точка зрения вызовет нарекания как «элитарная», т. е. при системе либеральной цензуры богатые люди будут иметь преимущества в доступе к порнографии и непристойности. Да, конечно, это так; точно так же, как в наше время 16 богатые пользуются привилегированным доступом к героину, когда он им требуется. Но нужно быть маньяком эгалитарности, чтобы возражать против такого положения вещей под предлогом борьбы за равенство. — Прим. автора. 10. Теория английского экономиста Томаса Грэшема о том, что в условиях денежного обращения монеты высокой пробы постепенно вытесняются монетами более низкой пробы того же номинала. — Прим. перев. ***** Предлагаем всем прослушать интервью А.Зубова по вопросу о люстрации в России (тема опять стала актуальной в связи с событиями на Украине): http://tvrain.ru/articles/lobkov_vremja_dlja_ljustratsij_v_rossii_mozhet_prijti_tak_zhe_neozhidanno_kak_i_na_ukraine-363870/ От редакции: - Распространяйте наши материалы в своем окружении; - Подписывайтесь на журнал «Посев»; - Читайте ж. «Посев» на http://nts-rs.ru/posev.htm - Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), перейдя по ссылке http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz 17
