Медея и ее дети»x

Данута Герчиньска (Слупск — Польша)
МОТИВ ДОМА В РОМАНЕ Л. УЛИЦКОЙ
«МЕДЕЯ И ЕЕ ДЕТИ»
Творчество Л. Улицкой относится к женской прозе, активно заявившей о
себе в конце 1980-х гг. В более широком плане благодаря выраженному в
жестких формах социальному началу произведения Л. Улицкой включают в
«другую» прозу (менее распространенные синонимы — «утрированная»,
«альтернативная»). Так был обозначен феномен, вызвавший растерянность
как рядовых читателей, так и профессиональных критиков, ибо он представлял
собой литературу, принципиально новую по проблематике, нравственным
акцентам, языку.
В. Чалмаев отмечал: «Облик “новой женской прозы”» определялся
«чернушным» фоном протекания семейной жизни, грязной грубостью
любовных отношений, прямым разрушением идеалов стыдливости,
скромности, тем более жертвенного отношения к детям, любимому» [1, с. 31].
Но роман не столь однозначен как определил его критик.
В творчестве Л. Улицкой можно выделить две важные категории — это
Семья и Дом. Центральным в романе «Медея и ее дети» является мотив Дома.
Писательница не дает подробного описания дома Медеи. Дом «стоял в самой
верхней части Поселка, но усадьба была ступенчатая, с террасами, с колодцем
в самом низу» [2, с. 27]. В нем была «умная печурка», которая брала мало
«топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого
камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а
низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков» [2, с. 42 — 43].
Лишь постепенно вырисовываются бытовые реалии дома, но они очень важны
для понимания духа Дома, его атмосферы.
Дом Медеи был не очень богатый и не очень удобный: пол в кухне был
земляной, водопровод и электричество отсутствовали. Но именно в этом своем
доме в Крыму Медея собирала многочисленных племянников и внучатых
племянников. Первые племянники приезжали обыкновенно в конце апреля, а
в конце мая съезжались девочки — молодые матери с детьми дошкольного
возраста. «Поскольку племянников было около тридцати, график составляли
еще зимой — больше двадцати человек четырехкомнатный дом не
выдерживал» [2, с. 17].
Медея сама недоумевала, «почему ее прожаренный солнцем и продутый
морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество — из
Литвы, из Грузии, из Сибири и Средней Азии» [2, с. 91].
Дом одухотворялся, жил внутренней энергией его хозяйки, притягивал
силой внутреннего света героини. Медея сохранила верность обычаю,
берущему свое начало в периоде язычества: он связан с древнейшим культом
жилища: «Как кров, свидетельствующий о быте предков, как
местопребывание родного пената, изба должна была пользоваться
благоговейным уважением от всех родичей» — писал А. Афанасьев [3, с. 61].
Невольно напрашивается сопоставление с отношением к Дому героини В.
Распутина Дарьи из «Прощания с Матерой». Это женщины, чья стойкость,
достоинство, сила самостояния питаются из одного источника — любви к
родному очагу, к корням.
Медея сохранила связь с древними обычаями, верованиями. Она кровно
связана с землей, своим домом: «Своими подошвами она чувствовала
благосклонность здешних мест. Ни на какие другие края не променяла бы она
этой приходящей в упадок земли и выезжала из Крыма за всю свою жизнь
дважды, в общей сложности на шесть недель» [2, с. 12]. Куда бы она ни
уезжала, она тянулась к дому, чувствовала тоску вдали от него.
В ее доме был давно заведен странный распорядок: «ужинали обыкновенно
между семью и восьмью, вместе с детьми, рано укладывали их спать, а к ночи
снова собирались за поздней трапезой, столь не полезной для пищеварения и
приятной для души» [2, с. 43].
Медея — это родной дом, его суть, его душа, это какая-то чистая эманация
доброты и одухотворяющей все вокруг любви. «Это удивительно приятное
чувство – принадлежать к семье Медеи, к такой большой семье, что всех ее
членов даже не знаешь в лицо и они теряются в перспективе бывшего, не
бывшего и будущего» [2, с. 574].
У Медеи особый дар общения с предками. Л. Улицкая настойчиво
акцентирует культ предков, вплетая эту тему в свою философию родовой
преемственности,
В
соответствии
с
архаическими
языческими
представлениями мертвые и живые соучаствуют в общей жизни. В двадцать
шестом году в октябрьские дни, задремав на лавочке, Медея увидела всех
троих — мать, отца и умершую сестру. «Они были к ней ласковы, но ничего
не сказали, а когда исчезли, Медея поняла, что она вовсе не дремала... в
воздухе ощутила чудесный смолистый запах, древний и смуглый... они
благодарили ее за то, что она сохранила младших, и как будто освобождали ее
от каких-то полномочий, которые она давно и добровольно взяла на себя» [2,
с. 62 — 63].
Когда один из племянников Георгий отправился на кладбище, ему «не
удалось найти неполадки – Медея, как всегда его опередила: ограда была
покрашена, цветник вскопан и засажен дикими крокусами, взятыми на
восточных холмах» [2, с. 37].
Медея являет в художественной концепции Л. Улицкой образец
христиански праведной жизни: «ее иконописное лицо, маленькая голова, уже
тогда повязанная шалью, плоская, на вкус феодосийских мужчин, худоба не
привлекали к ней поклонников» [2, с. 173]. Самуил Яковлевич говорил Медее:
«Я почувствовал, что рядом с вами нет страха» [2, с. 123]. Ее нравственные
принципы на протяжении всей жизни были ясными и стойкими. «Медея
прожила свою жизнь женой одного мужа и продолжала жить вдовой» [2, с. 99].
«Овдовела она давно, но больше не выходила замуж, храня верность образу
вдовы в черных одеждах» [2, с. 8].
Медея — человек глубоко верующий: «ей было нетрудно встать в
воскресенье до света, отмахать двадцать верст до Феодосии, отстоять там
обедню и вернуться домой к вечеру» [2, с. 9]. Она обращается к Богу не с
просьбами, а с благодарностью: «Господи, благодарю тебя за все благодеяния
твои, за все посылаемое тобою, и дай мне все вместить, ничего не отвергая...»
[2, с. 383]; «Господи, благодарю, что ты не оставляешь меня во всех моих
путях, посылаешь мне своих дорожных ангелов» [2, с. 381].
После смерти мужа Медея весь год читала Псалтирь. «Псалтирь у нее была
старая, церковнославянская, сохранившаяся от гимназических времен... Еще
была в доме русско-еврейская... Медея иногда пыталась читать Псалтирь порусски, и хотя некоторые места были яснее по смыслу, но терялась
таинственная красота затуманенного славянского...» [2, с. 341 — 342].
Медея спокойно относится к смерти, чему научил ее долгий жизненный
опыт: «За свою долгую жизнь они (Медея и ее сестра Александра. – Д. Г.) к
смерти притерпелись, сроднились с ней: научились встречать ее в доме,
занавешивая зеркала, тихо и строго жить двое суток при мертвом теле, под
бормотанье псалмов, под световой лепет свечей...» [2, с. 565]. Муж
Александры обеих сестер считает праведницами, но Сандрочка поправляет
мужа: « — Праведница у нас была одна...» [2, с. 574].
В романе достаточно ясно выражена идея «переоценки» нравственных
принципов в мире «праведных» людей. Образы Медеи, Маши и Ники — это
как бы живые примеры исторического процесса перехода от того, что ясно,
мудро и справедливо, к тому, что неизвестно, сомнительно и угрожающе, что
ведет к катастрофе.
Маша, совершая самоубийство, умирает с ощущением полета: она
«сосредоточилась и как будто включила кнопку — тело стало очень медленно
отрываться от горы, и гора немного помогала ей в этом движении. И Маша
полетела тяжело, медленно, но уже было совершенно ясно, что именно делать,
чтобы управлять скоростью и направлением полета, куда угодно и
бесконечно... Человеческую свободу и неземное счастье Маша испытала от
этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ее ангел, но
при всей новизне, невообразимости происходящего она догадывалась, что
запредельное счастье, переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит
из того же корня, той же природы» [2, с. 542 — 543]. И удивительно
созвучными концепции свободы как любви и смерти оказываются последние
стихи:
Когда меня переведет
Мой переводчик шестикрылый
И облекутся полной силой
Мои случайные слова,
Скажу я: «Отпускаешь ныне
Меня, в цвету моей гордыни,
В одежде радужной грехов,
В небесный дом, под отчий кров» [2, с. 549].
Когда православный священник отказался отпевать Машу, Медея
обратилась к иеромонаху – греку, который велел привозить девочку и обещал
сам совершить отпевание. Таким образом, как отмечает М. Черняк, «главная
героиня осуществила некую функцию соединения двух миров: земного и
небесного домов» [4, с. 176].
В образной системе романа Медея, Маша и Ника выражают идею связи и
преемственности поколений в утверждении или отрицании традиционных
национальных духовных ценностей. Каждая из трех героинь выражает свою
точку зрения на
происходящие события и является представителем
определенной позиции по отношению к интересующим писательницу
нравственно-философским проблемам.
В эпилоге племянник Медеи Георгий строит на горе «выше Медеиного»
новый дом, в котором все как бы пронизано духом Медеи, все повторяет ее
жилище: «Летняя кухня очень похожа на Медеину, стоят те же медные
кувшины, та же посуда. Нора научилась собирать местные травы, и так же, как
в старые времена, со стен свисают пучки подсыхающих трав» [2, с. 572].
Жизнь Медеи была ненапрасной, если и после ее смерти Дом продолжает
жить, если не прерывается связь времен и все многочисленные племянники,
их дети и внуки соединены одним понятием — дети Медеи.
_________________________
1. Чалмаев В. Русская проза 1980 — 2000 гг. на перекрестке мнений и споров /
В. Чалмаев // Литература в школе. 2002. № 4.
2. Улицкая Л. / Л. Улицкая // Медея и ее дети. — М., 2006.
3. Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: В 2 т. / А. Афанасьев. — М.,
1868, Т. 2.
4. Черняк М. Женский почерк в современной прозе / М. Черняк // Современная русская
литература / М. Черняк. — СПб.-М., 2004.