Сократ По книге М.Гаспарова «Занимательная Греция

Сократ
По книге М.Гаспарова «Занимательная Греция»
Афиняне удивлялись, восхищались, негодовали, слушая софистов. И только один
человек, оборванный и босой, был спокоен и добродушен. Он улыбался и говорил: «Не
пугайтесь, граждане. Пусть Горгий сколько угодно доказывает, что нет никакой разницы,
почитать стариков или поедать стариков, но предложите-ка ему самому убить и съесть
старика, и он так же откажется, как и вы. А вот интересно — почему?»
Это был Сократ, знаменитый афинский мудрец и чудак, живший в 469-399 гг. до
Р.Х.
Вид у него был смешной: лысый череп, крутой лоб, курносый нос, толстые губы.
Когда-то в Афины приехал ученый знахарь, умевший по чертам лица безошибочно
угадывать характер. Его привели к Сократу — он сразу сказал: «жаден, развратен,
гневлив, необуздан до бешенства». Афиняне расхохотались и уже хотели поколотить
знахаря, потому что не было в Афинах человека добродушнее и неприхотливее, чем
Сократ. Но Сократ их удержал: «Он сказал вам, граждане, истинную правду: я
действительно смолоду чувствовал в себе и жадность, и гнев, но сумел взять себя в руки,
воспитать себя — и вот стал таким, каким вы меня знаете».
Жил он бедно, ходил в грубом плаще, ел что попало. Объяснял: «Я ем, чтобы жить, а
остальные живут, чтобы есть». Гуляя по рынку, он приговаривал: «Как приятно, что есть
столько вещей, без которых можно обойтись!»
Ему присылали подарки — он отказывался. Жена его Ксантиппа злилась и
бранилась — он объяснял: «Если бы мы брали все, что дают, нам бы ничего не давали,
даже если бы мы просили». Ксантиппа попрекала его бедностью: «Что скажут люди?» Он
отвечал: «Если люди разумные, то им все равно; если неразумные, то нам все равно».
Ксантиппа жаловалась, что ей не в чем выйти посмотреть на праздничное шествие. Он
отвечал: «Видно, ты не так хочешь на людей посмотреть, как себя показать?» Она
ругалась — он улыбался; она окатывала его водой — он отряхивался и говорил: «У моей
Ксантиппы всегда так: сперва гром, потом дождь».
Мудрецом его объявил сам дельфийский оракул. Сократ же, услышав об этом,
сказал:
«Я-то знал, что этого быть не может, — ведь я ничего не знаю. Но раз так сказал
оракул, надо слушаться, и я пошел по людям учиться уму-разуму: и к политикам, и к
поэтам, и к гончарам, и к плотникам. И что же оказалось? Каждый в своем ремесле знал,
конечно, больше, чем я, но о таких вещах, как добродетель, справедливость, красота,
благоразумие, дружба, знал ничуть не больше, чем я. Однако же каждый считал себя
знающим решительно во всем и очень обижался, когда мои расспросы ставили его в
тупик. Тут-то я и понял, что хотел сказать оракул: я знаю хотя бы то, что я ничего не
знаю, — а они и этого не знают; вот потому я и мудрее, чем они.
С тех самых пор я и хожу по людям с разговорами и расспросами: ведь оракула надо
слушаться. И многие меня за это ненавидят: неприятно ведь убеждаться, что ты чего-то не
знаешь, да еще столь важного».
Любимым изречением Сократа была надпись на дельфийском храме: «Познай себя
самого». Иногда он замолкал среди разговора, переставал двигаться, ничего не видел и не
слышал — погружался в себя. Однажды он простоял так в одном хитоне целую холодную
ночь с вечера до утра. Когда потом его спрашивали, что с ним, он отвечал: «Слушал
внутренний голос». Он не мог объяснить, что это такое; он только рассказывал, что этот
голос то и дело говорит ему: «не делай того-то» — и никогда: «делай то-то». Иногда речь
идет о большом и важном, а иногда о пустяках. Например, шел он с учениками к рынку, и
голос ему сказал: «Не иди по этой улице»; он пошел по другой, а ученики не захотели и
потом пожалели: в узком месте на них выскочило стадо свиней, кого сбило с ног, а кого
забрызгало грязью.
Вот такой внутренний голос, полагал Сократ, есть у каждого, хоть и не каждый
1
умеет его слышать. Этим голосом и говорит тот неписаный закон, который сильнее
писаных. Оттого и Горгий, как бы он там ни рассуждал, никогда старика не убьет и не
съест. А это главное — не то, что мы думаем, а то, что мы делаем. Ведь о столяре мы
судим не по тому, как он рассуждает о столах и стульях, а по тому, хорошо ли он их
сколачивает. Философ может очень красиво описывать, как из атомов слагаются и земля,
и небо, и звезды, но пусть попробует он в доказательство сделать хотя бы самую
маленькую звезду! Нет? Так не будем говорить о мироздании, а будем говорить о
человеческих поступках: здесь мы можем не только рассуждать, что такое хорошо и что
такое плохо, а и делать хорошо и не делать плохо.
Этому тоже надо учиться — как всему на свете. Есть ремесло плотника, есть
ремесло скульптора; быть хорошим человеком — такое же ремесло, только гораздо более
нужное. Ради него-то и бросил Сократ все другие ремесла и зажил бедняком и чудаком.
Ремесло это — в том, чтобы знать, что такое справедливость, благочестие, храбрость,
дружба, любовь к родителям, любовь к родине и тому подобное. Именно знать: если
человек знает, что такое справедливость, он и поступать будет только справедливо. Вы
скажете: «Но ведь есть сколько угодно людей, которые знают, как надо бы поступить
справедливо, а все-таки поступают несправедливо: кто по злобе, кто из страха, кто из
корысти». Что ж, значит, они недостаточно знают, что такое справедливость, только и
всего. Если бы знали по-настоящему, то не предпочли бы ей ни утоление злобы, ни
безопасность, ни выгоду.
Если бы внутренний голос сопровождал нас на каждом шагу, доискаться до
справедливости и до всего прочего было бы очень просто. К сожалению, это не так: часто
он молчит, тут-то мы и делаем самые нехорошие ошибки. Чтобы этого избежать, надо
постараться перебрать все возможные жизненные случаи и о каждом спросить себя:
справедливо или несправедливо? У старых афинян опыт был небольшой, и они говорили:
«Справедливо только то, что есть в наших законах и обычаях». Софисты посмотрели шире
и сказали: «А еще важнее их — право сильного да право хитрого». Сократ посмотрел
глубже и сказал: «А еще важней — веление внутреннего голоса».
До сих пор афиняне слушали Сократа с сочувствием: хорошо он отделал этих
софистов! Но со временем они понимали, что жить так, как предлагал Сократ: постоянно
слушая свой внутренний голос, – для них слишком сложно. Получалось, что старую
справедливость они потеряли, а новую так и не нашли.
Разговор Сократа. У Сократа был молодой друг по имени Евфидем, а по прозвищу
Красавец. Ему не терпелось стать взрослым и говорить громкие речи в народном
собрании. Сократу захотелось его образумить. Он спросил его:
«Скажи, Евфидем, знаешь ли ты, что такое справедливость?» — «Конечно, знаю, не
хуже всякого другого». — «А я вот человек к политике непривычный, и мне почему-то
трудно в этом разобраться. Скажи: лгать, обманывать, воровать, хватать людей и
продавать в рабство — это справедливо?» — «Конечно, несправедливо!» — «Ну а если
полководец, отразив нападение неприятелей, захватит пленных и продаст их в рабство,
это тоже будет несправедливо?» — «Нет, пожалуй что, справедливо». — «А если он будет
грабить и разорять их землю?» — «Тоже справедливо». — «А если будет обманывать их
военными хитростями?» — «Тоже справедливо. Да, пожалуй, я сказал тебе неточно: и
ложь, и обман, и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к
друзьям несправедливо».
«Прекрасно! Теперь и я, кажется, начинаю понимать. Но скажи мне вот что,
Евфидем: если полководец увидит, что воины его приуныли, и солжет им, будто к ним
подходят союзники, и этим ободрит их, — такая ложь будет несправедливой?» — «Нет,
пожалуй что, справедливой». — «А если сыну нужно лекарство, но он не хочет принимать
его, а отец обманом подложит его в пищу, и сын выздоровеет, — такой обман будет
несправедливым?» — «Нет, тоже справедливым». — «А если кто, видя друга в отчаянии и
боясь, как бы он не наложил на себя руки, украдет или отнимет у него меч и кинжал, —
2
что сказать о таком воровстве?» — «И это справедливо. Да, Сократ, получается, что я
опять сказал тебе неточно; надо было сказать: и ложь, и обман, и воровство — это по
отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям справедливо, когда делается
им на благо, и несправедливо, когда делается им во зло».
«Очень хорошо, Евфидем; теперь я вижу, что, прежде чем распознавать
справедливость, мне надобно научиться распознавать благо и зло. Но уж это ты, конечно,
знаешь?» — «Думаю, что знаю, Сократ; хотя почему-то уже не так в этом уверен». —
«Так что же это такое?» — «Ну вот, например, здоровье — это благо, а болезнь — это зло;
пища или питье, которые ведут к здоровью, — это благо, а которые ведут к болезни, —
зло». — «Очень хорошо, про пищу и питье я понял; но тогда, может быть, вернее и о
здоровье сказать таким же образом: когда оно ведет ко благу, то оно — благо, а когда ко
злу, то оно — зло?» — «Что ты, Сократ, да когда же здоровье может быть ко злу?» — «А
вот, например, началась нечестивая война и, конечно, кончилась поражением; здоровые
пошли на войну и погибли, а больные остались дома и уцелели; чем же было здесь
здоровье — благом или злом?»
«Да, вижу я, Сократ, что пример мой неудачный. Но, наверное, уж можно сказать,
что ум — это благо!» — «А всегда ли? Вот персидский царь часто требует из греческих
городов к своему двору умных и умелых ремесленников, держит их при себе и не пускает
на родину; на благо ли им их ум?» — «Тогда — красота, сила, богатство, слава!» — «Но
ведь на красивых чаще нападают работорговцы, потому что красивые рабы дороже
ценятся; сильные нередко берутся за дело, превышающее их силу, и попадают в беду;
богатые изнеживаются, становятся жертвами интриг и погибают; слава всегда вызывает
зависть, и от этого тоже бывает много зла».
«Ну, коли так, — уныло сказал Евфидем, — то я даже не знаю, о чем мне молиться
богам». — «Не печалься! Просто это значит, что ты еще не знаешь, о чем ты хочешь
говорить народу. Но уж сам-то народ ты знаешь?» — «Думаю, что знаю, Сократ». — «Из
кого же состоит народ?» — «Из бедных и богатых». — «А кого ты называешь бедными и
богатыми?» — «Бедные — это те, которым не хватает на жизнь, а богатые — те, у
которых всего в достатке и сверх достатка». — «А не бывает ли так, что бедняк своими
малыми средствами умеет отлично обходиться, а богачу любых богатств мало?» —
«Право, бывает! Даже тираны такие бывают, которым мало всей их казны и нужны
незаконные поборы». — «Так что же? Не причислить ли нам этих тиранов к беднякам, а
хозяйственных бедняков — к богачам?» — «Нет уж, лучше не надо, Сократ; вижу, что и
здесь я, оказывается, ничего не знаю».
«Не отчаивайся! О народе ты еще подумаешь, но уж о себе и своих будущих
товарищах-ораторах ты, конечно, думал, и не раз. Так скажи мне вот что: бывают ведь и
такие нехорошие ораторы, которые обманывают народ ему во вред. Некоторые делают это
ненамеренно, а некоторые даже намеренно. Какие же все-таки лучше и какие хуже?» —
«Думаю, Сократ, что намеренные обманщики гораздо хуже и несправедливее
ненамеренных». — «А скажи: если один человек нарочно читает и пишет с ошибками, а
другой ненарочно, то какой из них грамотней?» — «Наверное, тот, который нарочно: ведь
если он захочет, он сможет писать и без ошибок». — «А не получается ли из этого, что и
намеренный обманщик лучше и справедливее ненамеренного: ведь если он захочет, он
сможет говорить с народом и без обмана!» — «Не надо, Сократ, не говори мне такого, я и
без тебя теперь вижу, что ничего-то я не знаю и лучше бы мне сидеть и молчать!» И
Евфидем ушел домой, не помня себя от горя. «И многие, доведенные до такого отчаяния
Сократом, больше не желали иметь с ним дела», — добавляет историк, записавший для
нас этот разговор.
Суд над Сократом. В конце концов дело дошло до суда. 70-летний Сократ был
обвинен в том, что он портит нравы юношества и вместо общепризнанных богов
поклоняется каким-то новым.
«Граждане афиняне, — защищался Сократ, — говорят, будто я порчу нравы
3
юношества. Но как? Учу изнеженности, жадности, тщеславию? Но я сам ведь не изнежен,
не жаден, не тщеславен. Учу неповиновению властям? Нет, я говорю: „Если законы вам не
нравятся, введите новые, а пока не ввели, повинуйтесь этим“. Учу неповиновению
родителям? Нет, я говорю родителям: „Вы ведь доверяете учить ваших детей тому, кто
лучше знает грамоту; почему же вы не доверяете их тому, кто лучше знает добродетель?“»
Сократ выдвинул предположение, что его привлекли к суду по другой причине: в
результате сократовских расспросов людям стало неприятно убеждаться в том, что они
ничего не знают о самых главных вещах – что такое мужество, справедливость, добро.
Тогда-то и было придумано против него обвинение в том, будто он учит юношей чему-то
нехорошему. Но ведь Сократ по большому счету ничему и не учил, ничего не утверждал,
а только задавал вопросы и себе и другим. «Задумываясь над такими вопросами, подводил итог своей речи Сократ, - никак нельзя стать дурным человеком, а хорошим
можно. Потому я и думаю, что совсем я не виноват».
Не удержавшись, Сократ сказал и такие слова: «Желать вам всякого добра – я
желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее Бога, чем вас, и, пока есть
во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать
всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший
из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех
прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах,
чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и
о душе своей, чтобы она была как можно лучше, – не заботишься и не помышляешь?»
Когда судьи проголосовали, оказалось, что виновным признало Сократа лишь
незначительное большинство. Теперь надо было голосовать за меру наказания. По
греческому обычаю, обвинитель должен был предложить свою меру наказания,
обвиняемый — свою, а суд — выбрать. Обвинители свою меру уже предложили в самом
начале: смертную казнь. Сократ мог предложить достаточный штраф, и дело могло бы
кончиться миром. Но неугомонный Сократ сказал:
— Граждане афиняне, как же я могу предлагать себе наказание, если я считаю, что я
ни в чем не виноват? Я даже думаю, что я полезен государству тем, что разговорами
своими не даю вашим умам впасть в спячку и тревожу их, как овод тревожит зажиревшего
коня. Поэтому я бы назначил себе не наказание, а награду — ну, например, обед за
казенный счет, потому что я ведь человек бедный. А то какой же штраф могу я заплатить,
если всего добра у меня и на пять мин не наберется? Пожалуй, одну мину как-нибудь
заплачу, да еще, может быть, друзья добавят.
Но это уже сочли за издевательство. Народ стал шуметь, и судьи назначали Сократу
смертную казнь. Приговоренному было предоставлено последнее слово. Вот что он
сказал:
«Если, о мужи, вам будет казаться, что мои сыновья, сделавшись взрослыми, больше
заботятся о деньгах или еще о чем-нибудь, чем о доблести, или если они будут много о
себе думать, укоряйте их так же, как и я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном
и воображают о себе невесть что.
Но вот уже пришло время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а
кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме Бога».
Его казнили не сразу: был праздничный месяц, и все казни откладывались. Друзья
предлагали ему бежать из тюрьмы; он сказал: «Зачем? Чтобы нарушить закон и вправду
заслужить наказание? И куда? Разве есть такое место, где не умирают?» Ему сказали: «Но
ведь больно смотреть, как ты страдаешь незаслуженно!» Он ответил: «А вы бы хотели,
чтобы заслуженно?»
Казнили в Афинах ядом. Сократу подали чашу — он выпил ее до дна. Друзья
заплакали — он сказал: «Тише, тише: умирать надо по-хорошему!» Тело его стало
холодеть, он лег. Когда холод подступил к сердцу, он сказал: «Принесите жертву богу
выздоровления». Это были его последние слова.
4