Годы послевоенные( к Выпуску 12)

ВОСПОМИНАНИЯ. ОТГОЛО СКИ ВОЙНЫ
Митрополит Питирим (Нечаев)
Архиепископ Волоколамский Питирим,
председатель Издательского отдела, с клириками и мирянами у монумента в честь
героев-саперов
С Германией я работаю более 50 лет. Мой первый контакт был в 1952 году с
пастором Нимёллером, который приехал тогда в Москву. Много лет спустя, в 1980
году состоялся мой первый приезд в Германию и с тех пор я не могу сосчитать,
сколько раз я там был. Моя задача как епископа Волоколамского всегда состояла в
том, чтобы заботиться о могилах как русских, так и немецких солдат и служить
примирению несмотря ни на что.
В Волоколамске есть четырехэтажный дом, куда в 1941 году во время боев сносили
тяжело раненных, которые не могли передвигаться самостоятельно. Когда город
был сдан и установился «новый порядок», комендант распорядился сжечь этот
дом вместе с ранеными. Это было «практичное» решение: не нужно этих раненых
кормить, не нужно за ними ухаживать, менять бинты. Жители города, конечно,
были потрясены. Они сбежались, окружили этот пылающий дом и просили, чтобы
им отдали хотя бы кого-нибудь, кто горел там. Но спокойные немецкие солдаты
стояли вокруг дома и стреляли в толпу, если кто-то слишком приближался.
Каждый раз, проезжая мимо этого дома, я на несколько минут останавливаюсь. Я
не видел этого, но картина так и стоит у меня перед глазами.
Отличие русской доблести в том, что она в любых условиях сохраняла
человечность. Свидетельством тому является, в частности, отношение к русским
воинам за границей. Несколько раз я был в Альпах, на Суворовском перевале.
Сейчас там стоит русская часовня. Швейцарцы почитают Суворова, пожалуй,
больше, чем мы, русские. Показывают: «А вот стол, за которым сидел Суворов, а
вот кровать, на которой он спал, а вот дом, мимо которого он проезжал». А в
Болгарии за каждой службой поминают нашего русского Царя-Освободителя —
Александра Николаевича.
Над городом Эрфуртом, где творил свою музыку Бах, возвышается высокая, почти
конической формы гора, наверху которой стоит замок с очень интересной
историей.
Именно там скрывался в свое время Лютер от гнева Папы и Императора. Когда-то
за этот замок боролись два феодала. Один был хозяином фактическим и
юридическим, и курфюрст его поддерживал, но другому очень хотелось занять
этот замок. Никак они не могли решить этот вопрос. В Германии действовал
закон: чья земля, того и собственность на земле. И тогда лазутчики соперника на
осле привезли мешок земли с юридической справкой, что земля взята там-то, и
высыпали под стену замка. Против этого возразить было нечего и все перешло в
руки этого второго феодала.
Замок украшен большим вызолоченным металлическим крестом. Жители
Эрфурта, указывая на него, говорили мне с гордостью: «Это советский крест». А
было так. В 1945 году, когда Германия была поделена между советскими и
союзническими войсками на зоны военного контроля, советское командование
обменяло западную часть Берлина на Верхнюю Саксонию, которая поначалу
досталась американцам. Янки — мужики хозяйственные: увидели блестящий
крест на горе, не поленились туда забраться, спилить его и увезти. Когда пришла
Советская армия, местные жители пожаловались генералу Чуйкову, что крест
стащили. Он сказал: «Нехорошо», — и отдал приказ: восстановить. И наши
восстановили его. Тоже деталь, которая может иметь некоторое значение.
Бывают поразительные вещи. Мне не раз приходилось встречаться с солдатами
вермахта. С некоторыми устанавливались дружеские отношения, и уж никто из
них не испытывал враждебности к русским. Те, кто побывал в русском плену,
вынесли самые теплые впечатления о нашем народе, — например, как русская
женщина, встречая в разоренном селе конвой пленных немецких солдат, давала
им горячую картошку, чтобы они не только поели, но и согрели обмороженные
руки.
Помню, в Италии, в маленьком городке, где меня, конечно, знают, зашли мы в
магазин купить в дорогу сыру. Продавец отрезал кусок пармезана, и, когда я
протянул ему деньги, замотал головой: «Нет-нет-нет! Вы — русский. Вы —
епископ! Вы знаете — мой дед был у вас в плену».
В Германии есть у меня друг, пастор. Он говорит: «Знаете, русская женщина
спасла мне жизнь! Нас гнали в бой — она меня перекрестила в дорогу. Весь взвод
выбили — я остался жив». Он был студентом-богословом, а потом стал
священником.
Или: сидит напротив меня епископ. «Ну, а вы как, воевали?» — «Да, воевали под
Волоколамском». «Ах, вот как? А я — епископ Волоколамский». — «Нет-нет, мы
только мимо проходили!» Но когда они узнали, что в Волоколамске есть епископ,
приехала делегация и вручила мне большой напрестольный крест. Немец, солдат,
при отступлении из Волоколамского района забежал в горящую церковь, увидел
крест на престоле и сунул его себе в рюкзак. После войны поступил в семинарию,
стал священнослужителем и вот, — вернул мне этот крест. Вот такие парадоксы
истории.
Другой мой знакомый, пастор Хаммерли, в Штутгардте, неплохо говорил порусски — с акцентом, конечно, но довольно свободно. Русский он учил, находясь в
плену. В качестве «практики» у него было общение с конвоем, а вместо тетради и
ручки — доски на лесоповале и мел или кирпич, которыми он писал на этих
досках русские слова. Потом дома, в Германии, он в своей Евангелической Церкви
стал одним из консультантов по делам Русской Православной Церкви. Его жена —
полная, очень добродушная немка — вдруг потеряла зрение, — это было уже
давно, вскоре после войны. Муж сказал ей: «Знаешь, Эльза, русские молятся
Николаю Чудотворцу. Давай, молись и ты, чтобы он тебе вернул зрение. А ты
пообещай делать что-нибудь хорошее». А она как раз вязала ему теплые носки —
вязать научилась еще с войны. «Хорошо, — сказала она, — я буду вязать носки всю
жизнь, и буду раздавать их бедным». И действительно, глаза у нее поправились
без всякой медицинской помощи. Я неоднократно бывал у них — это очень милая
семья, — и несколько связанных ею пар носков лежит у меня в шкафу.
Униаты
В 1946 году один из виднейших униатских священников, отец Гавриил
Костельник, глубокий патриот, очень остро переживавший национальную
трагедию своего народа — Львовской, Тернопольской, Холмской областей, —
поднял духовенство и некоторую часть народа на возвращение к Православной
Церкви. Я еще застал тех пожилых и даже старых людей, которые пережили
гонения на Православие в Галиции в начале XX века (матушка Параскева,
Курилович, сын которого потом был епископом). Они мне рассказывали, как
венгерские жандармы заставляли их отказаться от Православной Церкви и
принимать унию. Напомню, что нацисты в Германии получили благословение и
поддержку папы Пия XII, и поэтому, когда наши войска отступали с территорий,
уже захваченных немцами, то православное население попало в очень тяжелое
положение. И Московская патриархия, сама пережившая тяжелые годы
преследования, зная, к чему приведет, если униатские приходы будут под властью
римского престола, приняла этих людей, эти приходы под свое покровительство, в
свою юрисдикцию.
Однако разница традиций все же сказывалась. Когда происходило воссоединение,
киевский митрополит хотел пригласить с собой знаменитого дьякона, у которого
был чудовищный, могучий бас. Но священники, переходившие из унии,
возразили: «Нам быкив не треба. Бо ангелы тенором спевают». Непривычен для
униатов и русский обычай стоять на богослужении. Вскоре после воссоединения
кто-то из бывших униатов говорил после долгой службы: «У вас, у русских, ноги
чугунные». Кто-то из наших нашелся: «А у вас, простите, что чугунное, когда вы в
исповедальне целый день сидите?» Католический священник, исповедуя, сидит в
закрытом «ящике», скрючившись, на маленькой скамеечке, не видя тех, у кого
принимает исповедь. Там три окошка, так что он может исповедывать сразу троих,
но это тяжело и так бывает редко, зато двоих — дело обычное. То, что священник
не видит исповедуемого, вызвано, видимо, тем, что в отличие от нашей,
католическая исповедь представляет собой прямо-таки допрос. Если человек
назвал какой-то грех, то далее у него подробно выпытывают по вопроснику: когда
это произошло, при каких обстоятельствах, были ли свидетели, повредило ли это
кому-то кроме самого согрешившего и т.д. А потом священник должен, в
соответствии с услышанным, назначить епитимью. Строго ли это соблюдается, я
не знаю, спросить было неловко, да и, конечно, они бы ответили «соблюдается». А
мы — «только свидетели», все сразу переадресовываем.
Довелось мне принимать первого кардинала, приехавшего в Советский Союз, —
это был венгерский кардинал Лекаи. Среди впечатлений было и неожиданное:
служба в одиннадцать утра, в девять подъем, а в десять он угощает кофе. У них
можно есть не менее, чем за двадцать минут до службы. Когда к нам в 1947 году
приходили униаты, они, бывало, выходили перед службой курить. Наши
удивлялись, а те говорили: «Так це не ижа!» — «Не еда» — значит[1].
До 1991 — 1992 года существовали и отдельные маленькие униатские приходы, и
основная масса приходов, перешедших в юрисдикцию Московской патриархии.
Но когда «Незалежная Украина» провозгласила свою независимость, когда
националистические круги — РУХ и другие силы — потребовали отделения и
Церкви от Москвы, тогда во Львове осталась всего только одна маленькая
православная церковь, а раньше там было несколько десятков церквей и
монастырей. Сейчас идет очень сложный церковно-политический процесс,
направленный на создание равновесия в западных областях Украины между
римско-католической, униатской, православной, а теперь уже и раскольничьей
церковными общинами для того, чтобы оставить людям спокойную атмосферу
вероисповедания. Но, как я уже говорил, коварство римского престола в этом
отношении очень осложняет все попытки, все возможные способы действия для
умиротворения положения.
Митрополит Питирим (Нечаев)
14 ноября 2013 года
[1]
— Некоторые мои знакомые пасторы перед Пасхой несколько дней не курят.