Осень Листья в поле пожелтели, И кружатся и летят; Лишь в бору поникши ели Зелень мрачную хранят. Под нависшею скалою Уж не любит, меж цветов, Пахарь отдыхать порою От полуденных трудов. Зверь, отважный, поневоле Скрыться где-нибудь спешит. Ночью месяц тускл, и поле Сквозь туман лишь серебрит. 1828 г. Из Гете Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты. 1840 г. Дары Терека Терек воет, дик и злобен, В налокотниках стальных: Лишь один во всей станице Меж утесистых громад, Из Корана стих священный Казачина гребенской. Буре плач его подобен, Писан золотом на них. Оседлал он вороного, Слезы брызгами летят. Он упрямо сдвинул брови, И в горах, в ночном бою, Но, по степи разбегаясь, И усов его края На кинжал чеченца злого Он лукавый принял вид Обагрила знойной крови Сложит голову свою».Замолчал И, приветливо ласкаясь, Благородная струя; поток сердитый, Морю Каспию журчит: Взор открытый, безответный, И над ним, как снег бела, «Расступись, о старец море, Полон старою враждой; Голова с косой размытой, Дай приют моей волне! По затылку чуб заветный Колыхаяся, всплыла.И старик Погулял я на просторе, Вьется черною космой».Но, во блеске власти Отдохнуть пора бы мне. склонясь на мягкий берег, Встал, могучий, как гроза, Я родился у Казбека, Каспий дремлет и молчит; И оделись влагой страсти Вскормлен грудью облаков, И, волнуясь, буйный Терек Темно-синие глаза.Он взыграл, С чуждой властью человека Старцу снова говорит: «Слушай, веселья полный, Вечно спорить я готов. дядя: дар бесценный! И в объятия свои Я, сынам твоим в забаву, Что другие все дары? Набегающие волны Разорил родной Дарьял Но его от всей вселенной Принял с ропотом любви. И валунов им, на славу, Я таил до сей поры. 1839 г. Стадо целое пригнал».Но, Я примчу к тебе с волнами склонясь на мягкий берег, Труп казачки молодой, Каспий стихнул, будто спит, С темно-бледными плечами, И опять, ласкаясь, Терек С светло-русою косой. Старцу на ухо журчит: «Я привез Грустен лик ее туманный, тебе гостинец! Взор так тихо, сладко спит, То гостинец не простой: А на грудь из малой раны С поля битвы кабардинец, Струйка алая бежит. Кабардинец удалой. По красотке молодице Он в кольчуге драгоценной, Не тоскует над рекой Утес Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя; Но остался влажный след в морщине Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне. 1841 г. ПЕСНЯ ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА, МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА И УДАЛОГО КУПЦА КАЛАШНИКОВА Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! Про тебя нашу песню сложили мы, Про твово любимого опричника Да про смелого купца, про Калашникова; Мы сложили ее на старинный лад, Мы певали ее под гуслярный звон И причитывали да присказывали. Православный народ ею тешился, А боярин Матвей Ромодановский Нам чарку поднес меду пенного, А боярыня его белолицая Поднесла нам на блюде серебряном Полотенце новое, шелком шитое. Угощали нас три дни, три ночи И всё слушали — не наслушались. Бородино — Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! — Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля… Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы! Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали, Ворчали старики: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» И вот нашли большое поле: Есть разгуляться где на воле! Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки И леса синие верхушки — Французы тут как тут. Забил заряд я в пушку туго И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдем ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою! Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке? Мы ждали третий день. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» И вот на поле грозной сечи Ночная пала тень. Прилег вздремнуть я у лафета, И слышно было до рассвета, Как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый: Кто кивер чистил весь избитый, Кто штык точил, ворча сердито, Кусая длинный ус. И только небо засветилось, Все шумно вдруг зашевелилось, Сверкнул за строем строй. Полковник наш рожден был хватом: Слуга царю, отец солдатам… Да, жаль его: сражен булатом, Он спит в земле сырой. И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали!» И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали Мы в Бородинский бой. Ну ж был денек! Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи, И всё на наш редут. Уланы с пестрыми значками, Драгуны с конскими хвостами, Все промелькнули перед нами, Все побывали тут. Вам не видать таких сражений!.. Носились знамена, как тени, В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел. Изведал враг в тот день немало, Что значит русский бой удалый, Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась — как наши груди, Смешались в кучу кони, люди, И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой… Вот смерклось. Были все готовы Заутра бой затеять новый И до конца стоять… Вот затрещали барабаны — И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать. Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя: Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля. Когда б на то не божья воля, Не отдали б Москвы! 1837 г.