Дисциплина: История литературы страны изучаемого языка Группы: ФЛ-Б19-2-3, ФЛ-Б19-1-3, ФЛ-Б19-1-4 Дата проведения по расписанию: 19. 11. 2020, 09:00 – 10:45 Вид занятия: лекция Тема: Ранняя проза М.Ю. Лермонтова М.Ю. Лермонтов на каждом этапе своего творчества обращался к прозе. Впервые в раннем. творчестве, в н. 30-х гг., он пробует писать исторический роман, который так и не закончил и не придумал названия. Позже издатели назвали его «Вадим» по имени главного героя. Для произведения характерна т.н. «неистовая романтическая стилистика». Это очень похоже на прозу Марлинского, которому в том время подражали многие. Сравните: «Кто из вас бывал на берегах светлой <Суры>? - кто из вас смотрелся в ее волны, бедные воспоминаньями, богатые природным, собственным блеском! - читатель! не они ли были свидетелями твоего счастия или кровавой гибели твоих прадедов!.. но нет!.. волна, окропленная слезами твоего восторга или их кровью, теперь далеко в море, странствует без цели и надежды или в минуту гнева расшиблась об утес гранитный! - Она потеряла дорогой следы страстей человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как женщина над пустыми вздохами глупых любовников; - она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно; - сделавшись могилой какого-нибудь несчастного сердца, она не теряет своей прелести, живого, беспокойного своего нрава; и в ее погребальном ропоте больше утешений, нежели жалости. Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим, холодным волнам, подвластным одному закону природы, который для нас не годится с тех пор, как мы выдумали свои законы. Вадим стоял под густою липой, и упоительный запах разливался вокруг его головы, и чувства, окаменевшие от сильного напряжения души, растаяли постепенно, - и отвергнутый людьми, был готов кинуться в объятия природы; она одна могла бы утолить его пламенную жажду и, дав ему другую душу или новую наружность, поправить свою жестокую ошибку. Вадим с непонятным спокойствием рассматривал речные травы и густой хмель, который яркими, зелеными кудрями висел с глинистого берега. Вдали одетые туманом курганы, может быть могилы татарских наездников, подымались, выходили из полосатой пашни; еловые, березовые рощи казались опрокинутыми в воде; и мрачный цвет первых приятно отделялся желтоватой зеленью и белыми корнями последних; летнее солнце с улыбкой золотило эту простую картину. В шуме родной реки есть что-то схожее с колыбельной песнью, с рассказами старой няни; Вадим это чувствовал, и память его невольно переселилась в прошедшее, как в дом, который некогда был нашим, и где теперь мы должны пировать под именем гостя; на дне этого удовольствия шевелится неизъяснимая грусть, как ядовитый крокодил в глубине чистого, прозрачного американского колодца». Перед нами высокий, напряженный, риторический, экспрессивный стиль, множество тропов и фигур. Далее: «… он почувствовал сострадание к нищим и остановился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни... это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» — пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с боль-i шим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!., и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности души, производящий во всех чувствах болезненное сжимание!.. Вадим не был суевер, но волосы у него встали дыбом. Он в один миг прочел в ее чертах целую повесть разврата и преступлений, — но не встретил ничего похожего на раскаянье; не мудрено, если он отгадал правду: есть существа, которые на высшей степени .несчастия так умеют обрубить обточить свою бедственную душу, что она теряет все способности, кроме первой и последней: жить!» И дальше: «Вокруг яркого огня, разведенного прямо против ворот монастырских, больше всех кричали и коверкались нищие. Их радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную мысль, главную черту характера своей картины... Они были душа этого огромного тела — потому что нищета душа порока и преступлений; теперь настал час их торжества; теперь они могли в свою очередь насмеяться над богатством, теперь они превратили свои лохмотья в царские одежды и кровью смывали с них пятна грязи; это был пурпур в своем роде; чем менее они надеялись повелевать, тем ужаснее было их царствование; надобно же вознаградить целую жизнь страданий хотя одной минутой торжества; нанести хотя один удар тому, чье каждое слово было — обида, один — но смертельны»й. Так в то время писал Марлинский, подражая В. Гюго. Создавался романтический ореол вокруг главного героя. Сюжет «Вадима»: были 2 друга-помещика, большие друзья. Потом поссорились из-за собаки, тот, кто был богаче и имел больше возможностей погубил более бедного. Отсудил имение, отнял всё, друг умирает на куче соломы, сын клянется отомстить. Сюжет напоминает «Дубровского» А.С. Пушкина. Действительно, не договариваясь, оба писателя написали и не напечатали произведения по мотивам реальной истории о помещике Островском. Но лермонтовский «неистовый стиль» значительно отличается от пушкинского: — Нет слушай: у него был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его,— сосед искренний, простосердечный, который всегда стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж... разве этого не довольно для погибели человека? — погоди... не бледней... дай руку: 16 огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя... слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.— Горе тому, кто наказал смех этот слезами! Друг твоего отца открыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее п отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова, неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти... и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея... я не знаю, каким образом всё это сделалось... но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!., в продолжение 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью». На фоне спокойного, обстоятельного пушкинского повествования – спокойно, лермонтовское выглядит почти истерично. Герой становится романтически ужасен, совершает одно убийство за другим. Для Лермонтова характерны двойственные причины таких поступков. С одной стороны, очевидны причины внешние: отомстить за отца. Но за ними скрываются глубинные: Вадим рожден калекой, «уродом», это все объясняет: его предназначение – мстить миру за свое уродство! Он своего рода бич божий, посланный мстить за несовершенство мира. Но есть и большее: он слышит голос, который его смущает (он мог бы сокрушить всю природу, весь естественный порядок вещей) (тема антихриста). И если всмотреться еще глубже – им движет не Бог и не дьявол, а собственная воля, равносильная первому и второму: он ощущает титанизм собственной личности. В итоге Вадим присоединяется к пугачевскому восстанию, хочет уничтожить старый мир, его порядки (ср. «Предсказание»: Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет…). Перед нами автор, который практически сливается со своим героем. Герой неотличим от ранней лирики Лермонтова, реализует основные мечты героя ранней лирики. Но т.к. это роман, в нем должно быть описание нравов, социальноисторический план. Он есть в романе и выполнен в другом стиле: «Представьте себе мужчину лет 50 Представьте себе мужчину лет 50, высокого, еще здорового, но с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье с анненским крестом в петлице; ноги его, запрятанные в огромные сапоги, производили неприятный звук, ступая на пыльные камни; он шел с важностью размахивая руками и наморщивал высокий лоб всякий раз, как докучливые нищие обступали его; — двое слуг следовали за ним с подобострастием». Так строятся две параллельные линии в романе. Это не психологический роман. Нр., Вадим хочет испытать свои чувства при виде убийства. Натравливает пугачевцев на захваченного старика и девушку, чтобы их убили – и фиксирует, что он испытывает, наблюдая. Перед читателем разворачивается только перечень чувств, их анализа нет. Роман остался недописанным, т.к. главный герой автору надоел, а психологическая проза не получилась. В 1836 г. Лермонтов пишет роман «Княгиня Лиговская». Он начинает произведение явно в противовес предыдущему роману: «1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и между прочим шел один молодой чиновник; заметьте день и час, потому что в этот день и в этот час случилось событие, от которого тянется цепь различных приключений, постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать потомству, если потомство станет читать романы, - итак, по Вознесенской шел один молодой чиновник, и шел он из департамента, утомленный однообразной работой, и мечтая о награде и вкусном обеде - ибо все чиновники мечтают! - на нем был картуз неопределенной формы и синяя ваточная шинель с старым бобровым воротником, черты лица его различить было трудно: причиною тому козырек, воротник, - и сумерки; - казалось, он не торопился домой, а наслаждался чистым воздухом морозного вечера, разливавшего сквозь зимнюю мглу розовые лучи свои по кровлям домов, - соблазнительным блистаньем магазинов и кондитерских; порою подняв глаза кверху с истинно-поэтическим умиленьем, сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись извинялся; коварная розовая шляпка сердилась, - потом заглядывала ему под картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась, как будто ожидая вторичного извинения; напрасно! молодой чиновник был совершенно недогадлив!..» Что изменилось по сравнению с предыдущим романом? Действие перенесено в современности (1833-й г.), все хорошо знакомо читателю (везут картину Брюллова «Последний день Помпеи» и другие узнаваемые реалии). Мы видим обыкновенный «неистовой стилистики»: портрет героя, зображение лишено «Теперь, когда он снял шинель, закиданную снегом, и взошел в свой кабинет, мы свободно можем пойти за ним и описать его наружность — к несчастию, вовсе не привлекательную; он был небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен; казался сильного сложения, неспособного к чувствительности и раздражению; походка его была несколько осторожна для кавалериста, жесты его были отрывисты, хотя часто они выказывали лень и беззаботное равнодушие, которое теперь в моде и в духе века, — если это не плеоназм. — Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека; видно было, что он следовал не всеобщей моде, а сжимал свои чувства и мысли из недоверчивости или из гордости. Звуки его голоса были то густы, то резки, смотря по влиянию текущей минуты; когда он хотел говорить приятно, то начинал запинаться, и вдруг оканчивал едкой шуткой, чтоб скрыть собственное смущение, — и в свете утверждали, что язык его зол и опасен... ибо свет не терпит в кругу своем ничего сильного, потрясающего, ничего, что бы могло обличить характер и волю: — свету нужны французские водевили и русская покорность чуждому мнению. Лицо его смуглое, неправильное, но полное выразительности, было бы любопытно для Лафатера и его последователей: они прочли бы на нем глубокие следы прошедшего и чудные обещания будущности... толпа же говорила, что в его улыбке, в его странно блестящих глазах есть что-то... В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не считая сестры, 16-летней девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания. Хотя и есть и намек на романтическую тайну, но все дано уравновешенно. Портретная характеристика не возносит героя на небывалую высоту. В центре внимания теперь оказываются быт и нравы. Также ссчезло романтическое двоемирие. Внешне сохраняется романтическое изображение, но возникает и ощущение реального мира, реальных предметов мира. Появляется психологизм: не только фиксация чувств, но и попытка их объяснения! Нр, Вера смотрит на Красинского: «Он прежде сам восхищался благородной красотою лица Красинского, но когда женщина, увлекавшая все его думы и надежды, обратила особенное внимание на эту красоту... он понял, что она невольно сделала сравнение для него убийственное, и ему почти показалось, что он вторично потерял ее навеки. И с этой минуты в свою очередь возненавидел Красинского. Грустно, а надо признаться, что самая чистейшая любовь наполовину перемешана с самолюбием». Таким образом, проза Лермонтова претерпевает эволюцию: - незавершенный роман «Вадим» (ультраромантический) - незавершенный роман «Княгиня Лиговская» (ультрареалистический, соц-психологический), - «Герой нашего времени» - соединение обоих начал
