Нирвана - iHaveBook


Адам Джонсон
o
Адам Джонсон
Нирвана
Фотограф Билл Салливан /Bill Sullivan
Уже поздно, а сон все не идет. Я распахиваю окно, чтобы глотнуть свежего
воздуху — в Пало-Альто весна, — но это не помогает. Лежа в постели с открытыми
глазами, я слышу шепот и сразу вспоминаю о президенте, потому что мы с ним часто
разговариваем шепотом. Но я знаю, что на самом деле это шепчет моя жена
Шарлотта — она всю ночь слушает в наушниках «Нирвану» и иногда бормочет во сне
слова песен. У Шарлотты своя кровать, механическая.
Да, слышать шепот президента жутковато, потому что он умер вот уже сколько
— три месяца назад? Но еще жутче то, что начинается, едва я закрываю глаза: мне
без конца мерещится, что моя жена убивает себя. Вернее, пытается убить, потому
что она парализована от плеч до пяток. Паралич временный, но попробуйте убедить
в этом Шарлотту. Сегодня она спала на боку, чтобы не было пролежней, и как-то поособенному смотрела на перильца, подпирающие матрас. Ее кровать выполняет
голосовые команды, так что если бы Шарлотта как-нибудь ухитрилась просунуть
голову между прутьями, ей осталось бы только сказать: «Поднимись». Изголовье
поехало бы вверх, и ее удушило бы в считанные секунды. А еще она очень
подозрительно смотрит на подъемник Хойера, который вынимает ее из кровати и
кладет туда…
Но больше всего мне мешает заснуть мысль о том, что ей вовсе не надо
изобретать всякие экзотические способы расстаться с жизнью — ведь она вытянула
из меня обещание, что я сам помогу ей, когда понадобится.
Я встаю и подхожу к ней, но она еще не слушает «Нирвану» — видно,
приберегает это средство на самое тяжелое время, послеполуночное, когда нервы у
нее совсем сдают.
— Мне показалось, я что-то слышал, — говорю я. — Вроде бы шепот.
Ее осунувшееся лицо, тускло белеющее в темноте, обрамляют короткие клочки
волос.
— Я тоже слышала, — говорит она.
Месяцы номер два, четыре и семь она провела в слезах — поверьте мне, ни один
муж не чувствовал себя таким беспомощным, как я. Но потом наступил еще более
тяжелый период: ее глаза широко раскрыты и лишены всякого выражения, о чем
она думает, не догадаешься. Словно то, на что она смотрит, далеко за стенами
комнаты.
На серебряном блюдечке рядом с голосовым пультом управления лежит
недокуренная папироса с марихуаной. Я раскуриваю ее и подношу к губам
Шарлотты.
— Как погода внутри? — спрашиваю я.
— Ветер, — отвечает она сквозь дым.
Ветер — это лучше, чем град или молния. Или, боже упаси, потоп — так она
описывала свои ощущения, когда легкие ее только начинали работать заново. Но и
ветер бывает разный.
— Как будто сквозняком тянет в окна, — спрашиваю я, — или как будто ставни
в ураган стучат?
— Шумит и гудит, как микрофон на ветру.
Шарлотта снова затягивается. Она очень не любит накуриваться, но говорит,
что трава успокаивает ее изнутри. У нее синдром Гийена-Барре — при этой болезни
иммунная система человека портит изоляцию его нервов, и когда мозг посылает
телу команды в форме электрических импульсов, они гаснут, не дойдя до места
назначения. Миллиарды Шарлоттиных нервных клеток шлют сигналы во все
стороны и в никуда. Сейчас пошел девятый месяц — рубеж, за который медицинская
литература не заглядывает. Тут уже ни один врач не берет на себя смелость сказать,
начнут ее нервы восстанавливаться, или она застрянет в таком состоянии на всю
жизнь.
Она выдыхает, закашливается. Ее правая рука подрагивает — это значит, что
мозг пытается заставить руку подняться и прикрыть рот.
Она делает еще одну затяжку и говорит сквозь дым:
— Я волнуюсь.
— Почему?
— За тебя.
— Ты волнуешься за меня?
— Хватит тебе говорить с президентом. Пора примириться с тем, что случилось.
Я пробую перевести все в шутку.
— Но это он со мной говорит.
— Тогда брось его слушать. Его уже нет. Когда приходит твой час, ты должен
замолчать.
Я неохотно киваю. Но она не понимает. Весь третий месяц своей болезни она
только и делала, что смотрела клипы, и в итоге совсем дошла до ручки. С руганью
выключила все экраны, так что, наверное, она единственная на всю Америку, кто не
видел записей с его убийством. Если бы она взглянула президенту в глаза, когда у
него отнимали жизнь, то поняла бы, почему я беседую с ним по ночам. Если бы она
могла выйти из этой комнаты и почувствовать народную скорбь, ей стало бы ясно,
зачем я реанимировал нашего главнокомандующего и опять вернул его к жизни.
— Насчет того, чтобы слушать президента, — говорю я. — Извини, но ты сама по
десять часов в сутки слушаешь «Нирвану», а все их песни сочинил парень, который
вышиб себе мозги.
Склонив голову набок, Шарлотта смотрит на меня, как на чужого, будто я
вообще ничего про нее не знаю.
— Курт Кобейн взял боль своей жизни и превратил ее во что-то важное, в то, что
находит отклик в чужих душах. Знаешь, какая это редкость? А что оставил за собой
президент? Пустоту, неопределенность, тысячу завалов, которые теперь придется
разгребать.
Она всегда так говорит, когда под кайфом. Я не хочу ввязываться в спор. Тушу
папиросу и беру ее наушники.
— Готова к «Нирване»? — спрашиваю я.
— Опять тот же звук, — говорит она. Пытается показать рукой, потом
отчаивается и поворачивает голову к окну. — Это оттуда.
Выглядываю за окно, во тьму. Стоит обычная для Пало-Альто ночь — тихо
шипят поливатели, синеют мусорные баки, в общественном садике роется енот. И
тут я замечаю его прямо перед собой — маленький черный вертолетик. Он парит за
окном, и его крошечная камера направлена на меня. Быстрым движением, точно
пирожок с горячего противня, я хватаю его в щепоть. Закрываю окно, задергиваю
занавески и подношу к глазам. Его фюзеляж из черной фольги натянут на хрупкий
каркас, похожий на косточки в крыле летучей мыши. Под пропеллером из
прозрачного целлофана тепло пульсирует крошечный инфракрасный моторчик.
Я смотрю на Шарлотту.
— Теперь ты меня послушаешь? — спрашивает она. — Бросишь наконец эту
затею с президентом?
— Поздно, — говорю я и отпускаю вертолетик. Мы вместе смотрим, как он
мечется по комнате, отскакивает от стен, натыкается на подъемник Хойера.
Интересно, он автономный? Или им кто-нибудь управлял, наблюдая за нашим
домом? Я беру его из воздуха, переворачиваю и щелкаю выключателем. Он замирает.
Шарлотта переводит взгляд на голосовой пульт.
— Играй, — говорит она. Закрывает глаза и ждет, пока я надену ей наушники, в
которых снова оживет для нее Курт Кобейн.
Позже я просыпаюсь. Вертолетик включился сам по себе и висит надо мной,
ощупывая меня тусклым красным лучиком. Я набрасываю на него свитер и сбиваю
на пол. Убедившись, что Шарлотта спит, достаю свой айпроектор. Включаю, и передо
мной, в янтарном сиянии, появляется трехмерный президент в натуральную
величину.
Он приветствует меня улыбкой.
— Как хорошо снова вернуться в Пало-Альто! — говорит он.
Моя программа обращается к чипу джи-пи-эс в айпроекторе и ищет в
президентской базе данных цитаты с привязкой к географическому
местоположению. Эту фразу она извлекла из его речи в Стэнфордском университете
— он выступал там еще сенатором.
— Простите за беспокойство, господин президент, — говорю я, — но я хотел бы
еще кое о чем вас спросить.
Он задумчиво смотрит вдаль.
— Спрашивайте, — говорит он.
Я перемещаюсь так, чтобы очутиться у него перед глазами, но не могу поймать
его взгляд. Это одна из проблем, которые еще надо решить. Я надеюсь, что к выпуску
бета-версии все будет налажено.
— Не совершил ли я ошибки, создав вас и выпустив в свет? — спрашиваю я. —
Моя жена говорит, что вы мешаете людям горевать, что вы не даете нам смириться с
тем, что вас настоящего уже нет.
Президент потирает небритый подбородок. Смотрит вниз и в сторону.
— Джинна нельзя загнать обратно в бутылку, — говорит он.
Мне становится страшновато, поскольку впервые он сказал это в программе
«60 минут», когда выражал сожаление по поводу легализации гражданского
применения вертолетов-разведчиков.
— Вы знаете, что это я вас сделал?
— Мы все родились свободными, — говорит он. — И никому не дано видеть мир
чужими глазами.
— Но вы-то не родились, — говорю я ему. — Я написал программу на основе
ядра «Линукс». Вы просто сочетание поисковой системы с открытым кодом,
диалогового бота и видеотранслятора. Программа обшаривает интернет и
вылавливает оттуда изображения конкретного человека, фильмы с его участием и
другую информацию. Все, что вы говорите, уже было сказано раньше.
Впервые у президента не находится слов. Я спрашиваю:
— Вы знаете, что вы… умерли?
— Смерть — это лишь иная разновидность свободы, — отвечает президент без
запинки.
Передо мной возникает сцена убийства. Я видел эту запись столько раз, что она
проигрывается в мозгу помимо моей воли: автомобильный кортеж медленно ползет
вперед, а президент пешком шагает вдоль ограды, за которой теснится народ. Кто-то
в толпе привлекает внимание президента. Он останавливается и оборачивается,
приветственно поднимает руку — и тут ему в живот летит пуля. От толчка он
сгибается пополам и поднимает голову, ища глазами стрелявшего — того, кого
камера так ни на секунду и не поймала в свой объектив. Во взгляде президента
вспыхивает озарение, это момент чистого понимания — он или кого-то узнает, или
постигает какую-то истину, или убеждается в верности своего предчувствия. Вторая
пуля попадает ему в лицо. Видно, что это всё — его ноги подкашиваются, и вот он
уже лежит. Вокруг собираются люди в костюмах, заслоняют обзор, и на этом запись
обрывается. Несколько дней его еще продержали на аппаратах жизнеобеспечения,
но по сути конец наступил сразу.
Я смотрю на Шарлотту — она спит. Но на всякий случай шепчу:
— Господин президент, вы говорили с первой леди о будущем, о том, что может
случиться и такое?
Кстати, не она ли, первая леди, и отключила ему аппараты?
— У нас с первой леди чудесные отношения, — улыбается президент. — Мы
ничего друг от друга не скрываем.
— Но были ли какие-нибудь инструкции? Вы с ней составили план?
Президент понижает голос, и я слышу в нем торжественные нотки:
— Вы спрашиваете о матримониальных узах?
— Да, — помедлив, отвечаю я.
— В этом деле, — говорит он, — наша святая обязанность — всегда оставаться
друг для друга поддержкой и опорой.
Не знаю, остался ли я поддержкой и опорой для Шарлотты.
Затем президент снова устремляет взор вдаль, как будто где-то там реет флаг.
— Я президент Соединенных Штатов, — говорит он, — и я готов взять на себя
всю полноту ответственности.
В этот момент мне делается ясно, что наша беседа закончена. Я протягиваю
руку, чтобы выключить айпроектор, и президент смотрит мне прямо в глаза.
Конечно, это можно объяснить только случайностью. Мы разглядываем друг друга
— его взгляд глубок и меланхоличен, — и мой палец замирает над выключателем.
— Найдите в себе внутреннюю решимость, — говорит он мне.
Как мы до этого дошли? Можно ли рассказать историю, которая не имеет
начала, а просто внезапно случается? Женщина, которую ты любишь, простудилась.
Пальцы у нее покалывает, ноги как резиновые. Утром она не может взять чашку с
кофе. В больницу она наконец попадает из-за того, что не может пописать. Ей
хочется писать, до смерти хочется, но паралич уже начался: мочевой пузырь не
слышит мозга. Врач в приемном отделении вставляет ей катетер Фолея, а потом ты
узнаешь новые слова: аксон, арефлексия, дендрит, миелин, восходящая
периферическая полинейропатия.
Шарлотта говорит, что она полна «шума». Внутри нее «буря».
У врача большой шприц. Он просит Шарлотту лечь на каталку. Шарлотта не
хочет на каталку. Она боится, что больше с нее не встанет. «Брось, милая, —
говоришь ты. — Залезай». И вскоре видишь пробирку со свеженабранной
спинномозговой жидкостью, отливающей глицериновым блеском. И она была права.
Действительно больше не встала.
Чтобы начать плазмаферез, нужно стентировать бедренную артерию. Это
делает татуированный врач-эксфузионист, из наушников которого зудит Rage
Against the Machine.
Затем следует интенсивная иммуноглобулиновая терапия.
В речи врачей проскальзывает слово «вентилятор».
Приезжает мать Шарлотты. Привозит с собой виолончель. Она специалист по
блокаде Ленинграда. Целую книгу об этом написала. Когда наступает кома, моя теща
наполняет больничную палату грустнейшими из всех мыслимых звуков. Семь дней
кряду — только шелест кондиционера, попискивание медицинских приборов
и Шостакович, Шостакович, Шостакович. Никто не просит ее перестать. Сестрыневрологички появляются и исчезают, шепча на тагальском.
Два месяца физиотерапии в Санта-Кларе. Лечебные ванны, акустические
стимуляторы, экзоскелетные тренажеры. На голеностопы Шарлотте надевают
ортезы, на голову — специальные наушники с подголовником. Глядя на нее, другие
пациенты понимают, как им повезло. В ее состоянии нет никаких перемен — она «не
борец», «не чемпион» и «не трудяга».
Шарлотта уверена, что я променяю ее на «действующую» женщину. В
реабилитационной палате она кричит, чтобы я сделал себе вазэктомию: тогда, мол,
нам с той стервой ничего не светит. Мой отказ становится подтверждением того, что
стерва существует и что мы с ней вынашиваем бессовестные планы.
Чтобы успокоить ее, я читаю вслух мемуары Джозефа Хеллера о том, как он
болел синдромом Гийена-Барре. Расчет был на то, что книга поднимет нам
настроение. Однако в ней повествуется о том, какие чудесные у Хеллера друзья, с
каким мужеством Хеллер смотрит в будущее, как Хеллер бросает свою жену ради
прекрасной медсестры, которая за ним ухаживает. Конец книги для Шарлотты
особенно огорчителен: Джозеф Хеллер идет на поправку.
Мы низвергаемся в колодец отчаяния — глубокий и узкий, он изолирует нас от
внешнего мира, так что мы слышим только свои собственные голоса и плаваем в
чистой и черной жидкости. Все ухает в этот колодец вместе с нами — наша работа,
цели, путешествия, возможные дети, — и в этой тесноте мы рискуем потопить их,
спасаясь сами.
Один из врачей пытается усадить Шарлотту на плот антидепрессантов. Она не
желает принимать таблетки. Врач добродушно замечает: «Что ж, на это есть
капельница». Шарлотта смотрит на него в упор и говорит: «Следующий доктор,
пожалуйста».
Следующий доктор рекомендует выписку.
Дома мы неожиданно погружаемся в сюрреализм. Знакомая обстановка
подчеркивает недосягаемость нормальной жизни. Но кот счастлив, что Шарлотта
вернулась, — так счастлив, что проводит всю ночь, распластавшись на горле
Шарлотты, прямо на шве, оставшемся после разреза трахеи. Прощай, кот! Странным
образом наступает водевильная неделя бесшабашного веселья, когда утки и
сохнущие конечности кажутся забавными, когда невозможность извлечь из носа
козявку вызывает истерический хохот, когда все будничные предметы словно
пропитаны эксцентрическим юмором — я нахлобучиваю на Шарлотту шляпку, и мы
умираем со смеху. Она с недоумением глядит на лифчик. Шутки на кошачью тему
сыплются градом!
Этот период кончается, и жизнь снова входит в обычную колею. Колпачок от
шприца, случайно закатившийся в постель, протирает в спине Шарлотты дырку.
Когда я отлучаюсь в гараж, Шарлотта видит, как с потолка на одной паутинке на нее
медленно спускается паук. Она пробует сдуть его в сторону. Дует и дует, но паук
исчезает у нее в волосах.
За бортом этого описания остались анализы, приступы бессильной ярости и
периоды упорного молчания. Впереди — открытие Курта Кобейна и марихуаны, а
также все более короткие стрижки. Из этой поры заслуживает упоминания лишь
один эпизод. Дело было вечером. Я сидел рядом с Шарлоттой на механической
кровати, держа перед ней журнал и перелистывая страницы, так что лица ее толком
не видел.
— Ты не представляешь, как мне надоела эта кровать, — сказала она.
Ее голос звучал ровно, невыразительно. Она говорила подобные вещи тысячу
раз.
Я перевернул страницу и усмехнулся картинке с подписью: «Звезды очень
похожи на нас с вами!»
— Я бы все отдала, чтобы вырваться, — сказала она.
Ее роль состояла в том, чтобы прояснять сложную подноготную знаменитостей,
доказывая мне, что их истории по праву украшают собой Сикстинскую капеллу
американской культуры. Моя — в том, чтобы высмеивать знаменитостей и
прикидываться, будто я, в отличие от других, не пойман в силки их любовных
баталий и разрывов.
— Но я никогда не смогла бы так с тобой поступить, — сказала она.
— Как поступить? — спросил я.
— Никак.
— О чем ты говоришь, что у тебя в голове?
Я повернулся и посмотрел на нее. Нас разделяли всего несколько дюймов.
— Если б я не боялась тебя расстроить, — сказала она, — я бы сбежала.
— Куда?
— Отсюда.
Никто из нас не упоминал о моем обещании с той ночи, когда она заставила
меня его дать. Я пытался сделать вид, что этого обещания не существует, но оно
было… оно было.
— Соберись с духом и признай, что тебе от меня никуда не деться, — сказал я с
вымученной улыбкой. — Это судьба, нам на роду написано быть вместе. И скоро тебе
станет лучше, все снова наладится.
— Вся моя жизнь в этой подушке.
— Неправда. У тебя есть друзья и близкие. Плюс достижения техники. Перед
тобой весь мир, только пальцем шевельни.
Под друзьями разумелись медсестры, санитары и физиотерапевты. Под семьей
— ее скорбная далекоживущая мать. Но это не имело значения: Шарлотта так
погрузилась в собственные мысли, что даже не поставила мне на вид, что не может
шевельнуть пальцем.
Она повернула голову и уперлась взглядом в перильца.
— Не волнуйся, — сказала она. — Я никогда с тобой так не поступлю.
На рассвете, до прихода первого санитара, я отдергиваю занавески и
рассматриваю вертолетик на утреннем свету. Двигатель и детали маскировки у него
стандартные, но процессоры, выглядывающие из-под кевларового защитного
корпуса, мне незнакомы. Чтобы заставить вертолетик заговорить, чтобы раздобыть
какие-нибудь сведения о тех, кто прислал его, нужен хэш-ридер, а он у меня на
работе.
Когда просыпается Шарлотта, я подкладываю ей подушку повыше и массирую
ноги. С этого у нас начинается каждое утро.
— А ну-ка, произведем немного шванновских клеточек, — говорю я ее пальцам
на ногах. — Пора Шарлоттиному организму начать вырабатывать миелиновые
мембранки!
— Смотри ты, какой оптимист, — ворчит она. — Небось опять с президентом
разговаривал. Ты для этого с ним говоришь — чтобы получить заряд бодрости?
Увидеть светлую сторону?
Я поднимаю ее правую ступню и растираю ахиллово сухожилие. На прошлой
неделе Шарлотта провалила важную проверку на глубокий сухожильный рефлекс,
сигнализирующий о начале выздоровления. «Не волнуйтесь, — сказал врач. — Я
знаю другого пациента, который тоже девять месяцев ни на что не реагировал, а
потом полностью восстановился». Я спросил, нельзя ли связаться с этим пациентом
и узнать, что он перенес, это подготовило бы нас к тому, что может ждать впереди.
Врач сообщил нам, что больной, о котором идет речь, проходил лечение во Франции
в 1918 году.
Когда врач ушел, я отправился в гараж и принялся делать президента. Психолог,
наверное, сказал бы, что в моем решении создать его сыграло роль обещание, данное
Шарлотте, и тот факт, что у президента тоже были близкие отношения с человеком,
отнявшим у него жизнь. Но дело не в этом: мне просто надо было кого-нибудь
спасти, а в случае с президентом не имело значения, что уже слишком поздно.
Я легонько постукиваю Шарлотту по коленной чашечке. Никакой реакции.
— Не больно?
— Так что сказал президент?
— Который?
— Мертвый, — говорит она.
Я массирую ей подошвенные фасции.
— А тут как?
— Как брызги прохладных бриллиантов, — отвечает она. — Ну, выкладывай. Я
знаю, что ты с ним говорил.
Похоже, сегодня у нее будет плохой день.
— Дай-ка я угадаю, — предлагает Шарлотта. — Президент посоветовал тебе
переехать на тропический остров и заняться живописью. Это бодрит, да?
Я молчу.
— А меня с собой возьмешь? Я буду помогать. Держать в зубах палитру. Или
позировать. Мой конек — горизонтальная обнаженная натура.
Ей хочется пить. Поилкой у нас служит чашечка для промывания носа. Она стоит
на тумбочке, и Шарлотта может сама достать губами до ее носика. Пока она утоляет
жажду, я говорю:
— Если тебе уж так надо знать, президент велел мне искать внутреннюю
решимость.
— Внутреннюю решимость, — повторяет она. — Кто бы мне помог ее найти.
— У тебя больше решимости, чем у любого из моих знакомых.
— Боже, как лучезарно. Ты что, не видишь, что происходит? Не понимаешь, что я
проведу так весь остаток жизни?
— Уймись, дорогая. День только начался.
— Знаю, знаю, — говорит она. — Я должна достичь стадии просветленного
примирения — так, что ли? Думаешь, мне нравится, что я не могу сорвать злость ни
на ком, кроме тебя? Я знаю, как это несправедливо — ты единственное, что я люблю
в этом мире.
— А как же Курт Кобейн?
— Он умер.
— Жалко. Был бы жив, ты бы на нем сорвала злость.
— Ух, он бы у меня получил, — говорит она.
Мы слышим, как к дому подъезжает Гектор, утренний санитар, — у него старая
машина с двигателем внутреннего сгорания.
— Мне надо взять кое-что на работе, — говорю я. — Но я вернусь.
— Обещай мне одну вещь, — говорит она.
— Нет.
— Да ладно тебе. Если пообещаешь, я освобожу тебя от того, другого обещания.
Странно, но упоминание о том обещании ничуть не пугает, а наоборот, приносит
облегчение. И все-таки я качаю головой. Я знаю, что это неправда: она никогда не
освободит меня.
Она говорит:
— Пожалуйста, давай договоримся, что ты будешь со мной честен. Не надо
стараться поднять мне настроение, не надо излучать фальшивый оптимизм. От
этого нет никакого проку.
— А если я правда оптимист?
— С чего бы? — говорит она. — Притворство — вот что убило Курта Кобейна.
Вообще-то его убило ружье, из которого он саданул себе в голову, думаю я, но не
говорю этого вслух.
Из «Нирваны» я знаю только одну строчку и напеваю ее Шарлотте:
— При включенном свете, — пою я, — она не так опасна.
Она закатывает глаза.
— Все переврал.
Но она улыбается. Я пытаюсь развить успех.
— Но хоть за старание-то я заслужил пару баллов?
— А ты разве не слышишь? — спрашивает Шарлотта.
— Что?
— Как я хлопаю?
— Сдаюсь, — говорю я и иду к двери.
— Кровать, поднимись, — командует Шарлотта, и ее туловище медленно ползет
вверх. Пора начинать день.
Я выезжаю на 101-ю магистраль и сворачиваю на юг, к Маунтин-Вью — там я
пишу код в фирме под названием «Хранитель репутаций». В основном она
занимается тем, что взятками либо угрозами вынуждает пользователей «Фейсбука»
и других социальных сетей удалять отрицательные отзывы о нечистоплотных
адвокатах и неумелых дантистах. Работа эта трудоемкая, и потому меня наняли
сочинить программу, которая прочесывала бы интернет и составляла досье на
клиентов. От этого до создания президента был один шаг.
Женщина за рулем соседнего автомобиля положила айпроектор на
пассажирское сиденье и ведет оживленную дискуссию с президентом, не отрывая
глаз от дороги. Проезжая под мостом, я замечаю на нем пожилого чернокожего
мужчину в коричневом костюме. Он смотрит вниз, а рядом с ним стоит президент.
Они не разговаривают — просто стоят бок о бок и молча наблюдают за потоком
машин.
Скоро ко мне приклеивается черный автомобиль без водителя. Он едет по
соседней полосе — я прибавляю скорость, он тоже. Сквозь тонированные стекла в
его окнах я вижу, что внутри нет ничего, кроме мощного аккумуляторного блока,
позволяющего угнаться за кем угодно. Мне нравится рулить самому, это меня
успокаивает, однако я все же включаю автоматику и перестраиваюсь на гугл-полосу,
а потом отпускаю баранку и захожу на наш сайт впервые после того, как неделю
назад выложил там президента. Авторизуюсь и узнаю, что его уже скачали
четырнадцать миллионов человек. Кроме того, в моем почтовом ящике семьсот
новых писем. Первое из них — от парня, который придумал «Фейсбук», и это не
спам: он хочет угостить меня буритто и потолковать о будущем. Я перепрыгиваю на
последнее письмо, от Шарлотты: «Прости, я не нарочно. Не забывай, я же теперь
бесчувственная. Но я верну себе чувства. Я стараюсь, правда».
Я снова вижу президента, на сей раз перед корейской церковью. Священник
положил айпроектор на стул, и президент словно поглощен чтением Библии,
раскрытой перед ним на подставке. Я понимаю, что этот призрак будет являться нам
до тех пор, пока мы не осознаем случившегося: что он погиб, что его у нас отняли,
что это непоправимо. И я ведь не идиот. Я знаю, что у меня отнимают на самом деле
— медленно и бесповоротно, прямо на моих глазах. Знаю, что поздно ночью я
должен тянуться не к президенту, а к Шарлотте.
Но когда я с Шарлоттой, нас разделяет барьер — защитная пленка, за которой я
прячусь от дрожи в ее голосе, от биения жилок на ее высохших запястьях, от всех ее
саркастических прогнозов. По-настоящему это обрушивается на меня, когда я от нее
вдали, — где-нибудь в гараже я вдруг с ужасом понимаю, как она напугана, или в
магазине, вычеркивая из списка тампоны, внезапно чувствую, какой жестокой
должна казаться ей ее судьба. Сейчас, за рулем, я вспоминаю, что она стала
отворачиваться к стене еще до того, как закончится последняя песня в альбоме
«Нирваны»: даже наушники с марихуаной, и те скоро перестанут действовать.
Дорога впереди расплывается, и до меня доходит, что мои глаза полны слез. Я
пропускаю свой съезд и отдаюсь на волю гугл-полосы — пусть несет меня дальше.
Когда я возвращаюсь домой, меня ждет там Санджай, мой босс. Я отправил ему
сообщение, попросив прислать стажера с хэш-ридером, но он привез его сам,
собственной персоной. Если рассуждать теоретически, хэш-ридеры невозможны.
Теоретически никто не способен взломать полномасштабную кодировку на основе
сотни символов. Но одному ловкачу из Индии это удалось, и Санджай знает этого
ловкача. Санджай болезненно относится к своему происхождению и считает, что для
владельца перспективной компании в Пало-Альто такое имя, как у него, звучит
банально. Поэтому он требует, чтобы его называли Эс-Джи, и одевается в духе
Стэнфордской школы дизайна. Он получил в Стэнфорде степень магистра, но по сути
украл бизнес-модель у фирмы под названием «Защитник репутаций». Винить его за
это язык не поворачивается — он из тех, кто тащит на себе мечты и надежды целой
деревни.
Эс-Джи идет за мной в гараж, где я подключаю вертолетик к разъему и ввожу
вспомогательный код, чтобы распарсить его логический диск. Он подает мне хэшридер, вручную перепаянный в Бангалоре из старой материнской платы. Мы оба
дивимся на этот самый хитроумный дешифратор в мире, чудом попавший в наши
недостойные руки. Но если хочешь хранить репутации в Кремниевой долине, надо
уметь взламывать защищенные программы.
Он молча наблюдает за тем, как я инициализирую вертолетик и запускаю
диагностику.
— Давно не виделись, — наконец говорит он.
— Мне нужно было время, — отвечаю я.
— Да я ничего, — говорит Эс-Джи. — Соскучились просто. Ты возрождаешь
президента, приводишь на наш сайт пятнадцать миллионов человек, а потом мы
неделю тебя не видим.
Вертолетик чувствует что-то неладное и отключается. Я насильственно
перезагружаю его.
— Вертолетиком обзавелся? — спрашивает Эс-Джи.
— Конфисковал, — говорю я. — Перенастрою — будет мой.
Эс-Джи кивает.
— Между прочим, к нам заходили из Секретной службы.
— Меня искали? — спрашиваю я. — Что во мне секретного?
— Наверное, твой президент произвел на них впечатление. Как и на меня.
У Эс-Джи длинные ресницы и большие карие глаза героя японских комиксов. Он
припечатывает меня ими.
— Я тебе вот что скажу, — говорит он. — Президент — это шедевр, безупречно
скомбинированный интерфейс передачи данных. Я в восхищении. Это
революционная вещь. Знаешь, что нас ждет?
Я обращаю внимание на его модные очки.
— На «Андроиде»? — спрашиваю я.
— Ага.
— Можно?
Он протягивает очки мне, и я ищу на оправе IP-адрес.
Эс-Джи торжественно воздевает руку.
— Я вижу, как «Хранитель репутаций» распространяет твою программу. Любой
обычный человек может воплотить через нее свою личность, высказать все самое
заветное, кастомизировать и персонализировать свой образ в глазах всего мира.
Твоя программа — как «Гугл», «Википедия» и «Фейсбук» в одном флаконе. Каждый,
у кого есть хоть какая-то репутация, будет готов заплатить, чтобы ты оживил его,
сделал говорящим, вечно бодрствующим… просто вечным.
— Можешь ее забирать, — говорю я ему. — Ядро программы в открытом
доступе — я использовал бесплатный протокол.
Эс-Джи нервно улыбается.
— Если честно, мы кое-что пробовали в этом смысле, — отвечает он. — Похоже,
у тебя там семиуровневая шифровка.
— Ну да, и что? У тебя же есть хэш-ридер. Возьми да вскрой.
— Я так не хочу, — говорит Эс-Джи. — Давай будем партнерами. Концепция у
тебя блестящая — программа, которая прочесывает сеть и создает из результатов
поиска анимированную личность. Президент это доказывает, но он же и выдает
идею. Если не тормозить, мы ее запатентуем, и она останется нашей. А если
прошляпим, через пару недель у каждого появится своя версия.
Стремление Эс-Джи защитить бизнес-модель выглядит забавным, но про это я
помалкиваю.
— Значит, президент для тебя — только анимация? — спрашиваю я. — А ты с
ним говорил? Прислушивался к нему?
— Я тебе акции предлагаю, — говорит Эс-Джи. — Пачками.
Вертолетик подставляет мне свой брандмауэр, как обольстительница — горло.
Я запускаю хэш-ридер; он тихонько гудит и мигает красным. Мы сидим на складных
стульях и смотрим, как он работает.
— Хочу у тебя кое-что спросить, — говорю я.
— Пожалуйста, — отвечает он и достает пакетик с травой. Отсыпает себе
немножко, а остаток отдает мне. Он снабжает меня уже несколько месяцев, без
вопросов.
— Как ты относишься к Курту Кобейну? — спрашиваю я.
— К Курту Кобейну… — повторяет он, скручивая косяк. — Парень был чист, —
говорит он и зализывает краешек. — Слишком чист для этого мира. Ты слышал, как
Патти Смит поет Smell Like Teen Spirit? Это офигительно.
Он раскуривает самокрутку и протягивает ее мне, но я отказываюсь. Он сидит,
глядя в раскрытую дверь гаража на стильную панораму Пало-Альто. «Эппл»,
«Оракл», «ПейПал», «Хьюлетт-Паккард» — все они родились в гаражах не дальше
мили отсюда. Примерно раз в месяц Эс-Джи пробивает тоска по родине, и он готовит
всей конторе литти-чоху. Он заводит песни Шарды Синхи, и в глазах у него
появляется такое выражение, будто он снова в Бихаре, стране священных фикусов и
сизоворонок. Вот и сейчас вид у него такой же.
— Знаешь, мои родные тоже скачали себе президента, — говорит он. — Они не
представляют, что я здесь делаю. Как объяснить им, что я охраняю плохих поваров
из суши-баров от троллей с «Твиттера»? Но американский президент — это им
понятно.
Мимо нас босиком трусит мэр. Через несколько секунд следом проезжает
рекламный транспарант.
— Слушай, а ты можешь научить своего президента говорить на хинди? —
спрашивает Эс-Джи. — Если американский президент сможет сказать «Дайте мне
глоточек пепси» на хинди, я сделаю тебя самым богатым человеком на Земле.
Лампочка на хэш-ридере загорается зеленым. Опля — и вертолетик мой. Я
отсоединяю
кабель
и
начинаю
синхронизировать
андроидные
очки.
Воспользовавшись мгновением свободы, вертолетик взлетает и рассматривает ЭсДжи. Тот отвечает ему таким же пристальным взглядом.
— Как ты думаешь, кто его на тебя натравил? — спрашивает он. — «Мозилла»?
«Крейгслист»?
— Сейчас узнаем.
— Черный. Бесшумный. С защитой от радиолокации, — говорит Эс-Джи. —
Спорим, это темные маги из «Майкрософта» постарались!
Вдруг запускается новая операционка, вертолетик отвечает, и, управляя им при
помощи глаз, я посылаю его в облет гаража.
— Смотри-ка! Наш маленький друг говорит, что он из «Гугла».
— Ого! — удивляется Эс-Джи. — «Не делай зла», да?
Вернувшись, вертолетик прицеливается Эс-Джи в висок зеленым лазером.
— Эй! Пошел в жопу! — говорит Эс-Джи.
— Не бойся, — говорю я. — Он просто измеряет твой пульс и температуру.
— Зачем?
— Наверно, хочет вычислить твои эмоции, — объясняю я. — Видимо, осталась
какая-то вшитая подпрограмма.
— Ты уверен, что эта штука тебе подчиняется?
Я закатываю глаза, и вертолетик делает обратное сальто.
— У меня одна эмоция, — заявляет Эс-Джи. — Пора возвращаться к работе.
— Я вернусь, — говорю я. — Мне только надо кое-что сделать.
Эс-Джи смотрит на меня.
— Не хочешь говорить о своей жене — пожалуйста, имеешь право. Но не надо
думать, что ты совсем один. Мы все за тебя переживаем.
Дома Шарлотта висит в лямке подъемника Хойера. Она подкатила его к окну,
чтобы посмотреть наружу. На ней старые спортивные брюки — раньше они были в
обтяжку, а теперь болтаются, — и пахнет от нее кедровым маслом, которым
пользуется массажист. Я подхожу и растворяю окно.
— Прямо мысли читаешь, — говорит она и вдыхает свежий воздух.
Я надеваю на нее очки. С минуту она приноравливается, потом все же поднимает
вертолетик с моих ладоней. Она заставляет его по очереди парить, кружить, вращать
камерой, и на ее лице расплывается широкая улыбка. А потом вертолетик
выпархивает в окно. Я смотрю, как он пересекает лужайку, разворачивается над
компостной кучей и направляется к общественному саду. Он летит над огородом, и
хотя я не вижу того, что видит в очках Шарлотта, я и отсюда могу разглядеть, как он
инспектирует цветущие кабачки и толстые попки помидоров-сливок. Он
поднимается вдоль увитых бобами подпорок и проверяет пуповины арбузов. Затем
Шарлотта переправляет его на свой участок и невольно ахает.
— Мои розы! — говорит она. — Еще цветут. Кто-то за ними ухаживает.
Она заставляет вертолетик осмотреть каждый бутон и каждый цветок. Под ее
управлением он аккуратно лавирует среди ярких венчиков, легонько трется о
лепестки, потом пускается обратно. Миг, и он уже парит перед нами. Шарлотта чуть
наклоняется вперед и делает глубокий вдох.
— Ни за что бы не подумала, что смогу когда-нибудь снова понюхать мои
розы, — говорит она. Ее лицо розовеет от надежды и изумления, и вдруг по нему
бегут слезы.
Я снимаю с нее очки, и вертолетик остается висеть в воздухе.
Она смотрит на меня.
— Я хочу ребенка, — говорит она.
— Ребенка?
— Девять месяцев прошло. Я могла бы уже родить. Делала бы что-нибудь
полезное все это время.
— А как же твоя болезнь? — говорю я. — Мы ведь не знаем, что у нас впереди.
Она закрывает глаза, словно удерживает что-то, словно лелеет какую-то
драгоценную правду.
— Ребенок — значит, у меня будет что предъявить за все это. Будет какой-то
смысл. Как минимум, после меня что-то останется.
— Не говори так, — отвечаю я. — Мы с тобой договаривались, что ты не будешь
так говорить.
Но она не слушает меня, не открывает глаз. Она говорит только:
— Начнем сегодня же, ладно?
Позже я выношу айпроектор под навес в саду. Здесь, в золотистых предвечерних
лучах, президент снова вырастает и оживает передо мной. Он поправляет
воротничок, манжеты, проводит по лацкану большим пальцем, точно существует
только в краткие секунды перед тем, как его изображение начнут транслировать в
прямом эфире.
— Простите за беспокойство, господин президент, — говорю я.
— Ерунда, — отвечает он. — Я на службе у своего народа.
— Вы меня помните? — спрашиваю я. — Помните проблемы, которые мы с вами
обсуждали?
— Суть всех человеческих проблем неизменна. Меняется лишь облик, в котором
они предстают перед каждым из нас.
— Сегодня меня волнует проблема личного характера.
— Тогда на мои губы ляжет печать молчания.
— Я уже очень давно не занимался любовью со своей женой.
Он поднимает руку, прерывая меня, и улыбается мудрой, отеческой улыбкой.
— Дела сердечные, — говорит он мне, — всегда чреваты сомнениями.
— Я хотел спросить о детях.
— Дети — наше будущее, — говорит он.
— Стали бы вы сами приводить в мир своих, если бы знали, что растить их,
возможно, придется только одному из вас?
— В наши дни, — говорит он, — на плечи одиноких родителей ложится
слишком тяжкое бремя. Вот почему я выдвигаю на обсуждение законы, призванные
облегчить существование этих усердных тружеников.
— А как насчет ваших собственных детей? Вы по ним скучаете?
— Мое сердце тянется к ним постоянно. Быть в разлуке с детьми — самая
большая из жертв, которых требует государственное служение.
Из-за пыли в сарае его призрак поблескивает и вихрится. Возникает
впечатление, что он может выключиться, покинуть меня в любой момент. Я
чувствую, что мне нельзя понапрасну терять время.
— Когда все здесь кончается, — говорю я, — куда мы уходим?
— Я не священник, — говорит президент, — но я думаю, что мы идем туда, куда
нас призывают.
— А куда призвали вас? Где вы сейчас находитесь?
— Не все ли мы порой мечтаем оказаться там, где бьют ключи истинной
мудрости?
— Вы не знаете, где вы, так ведь? — спрашиваю я президента.
— Уверен, что мой оппонент был бы рад убедить вас в этом.
— Все нормально, — бормочу я скорее самому себе. — Я и не думал, что знаете.
— Я точно знаю, где я, — заявляет президент. И голосом, который кажется
сшитым из разных лоскутков, добавляет: — В настоящее время мое местоположение
определяется координатами тридцать семь и сорок четыре сотых градуса северной
широты на сто двадцать два и четырнадцать сотых градуса западной долготы.
По-моему, он выдохся. Я жду, что он скажет «Доброй ночи» или «Боже,
благослови Америку». Вместо этого он протягивает руку к моей груди.
— Я слышал, вам пришлось пожертвовать многим из того, что было вам
дорого, — говорит он. — И мне сказали, что у вас крайне развито чувство долга.
Я вовсе не уверен, что он прав, но говорю:
— Так точно, сэр.
Его сияющая длань сжимает мне плечо, и не важно, что я этого не чувствую.
— В таком случае эта медаль, которую я прикрепляю к вашему мундиру, гораздо
больше, чем просто кусок серебра. Это символ того, сколь много вы отдали, причем
не только на полях сражений и не только на службе своему народу. Она говорит
другим, сколь много вы еще способны отдать. Она навеки отмечает вас как того, на
кого можно положиться, того, кто в годину бедствий воспрянет сам и поможет
подняться упавшим. — Он устремляет торжественный взгляд в пространство над
моим плечом. Затем говорит: — А теперь возвращайся домой к жене, солдат, и
открой новую главу своей жизни.
Когда совсем темнеет, я иду к Шарлотте. Вечерняя сиделка надела на нее
ночную сорочку. Увидев меня, Шарлотта опускает кровать. Жужжание
электрического моторчика — единственный звук в комнате.
— У меня овуляция, — объявляет она. — Я чувствую.
— Ты можешь это чувствовать?
— Мне не надо чувствовать, — отвечает она. — Я просто знаю.
Она до странности спокойна.
— Ты готов? — спрашивает она.
— Конечно.
Я пристраиваюсь на перильцах, которые нас разделяют.
— Хочешь сначала немного орального секса? — спрашивает она.
Я качаю головой.
— Тогда залезай ко мне, — говорит она.
Я лезу на кровать, но она меня останавливает.
— Эй, солнышко, — говорит она, — одежку-то сними.
Трудно вспомнить, когда она называла меня так в последний раз.
— Ах да, — говорю я и расстегиваю рубашку, потом джинсы. Сбросив нижнее
белье, я чувствую себя противоестественно голым. Не знаю, снимать ли носки.
Подумав, остаюсь в них. Закидываю в постель ногу, потом кое-как укладываюсь на
жену.
По ее лицу проскальзывает удовлетворение.
— Так оно и должно быть, — говорит она. — Давненько у меня не было случая
посмотреть тебе в глаза.
Тело у нее узкое, но теплое. Я не знаю, куда девать руки.
— Снимешь с меня трусы?
Я сажусь и начинаю их стягивать. На глаза попадается шрам от стентирования.
Приподняв ей ноги, я вижу пролежни, с которыми мы боролись.
— Помнишь нашу поездку в Мексику? — спрашивает она. — Как мы делали это
на вершине пирамиды? Казалось, что мы одновременно в прошлом и в будущем. Я и
сейчас что-то такое чувствую.
— Ты случайно не покурила?
— Что? — спрашивает она. — По-твоему, мне обязательно надо обдолбаться,
чтобы вспомнить первый раз, когда мы говорили о ребенке?
Стянув трусы и раздвинув ей ноги, я медлю. Мне приходится сосредоточиться
изо всех сил, чтобы добиться эрекции, а потом я не могу поверить, что сумел. Я
смотрю на эту картину бесстрастно, отстраненно, как видел бы ее вертолетик: вот
моя жена, парализованный, лишенный чувствительности инвалид, и хотя вся
ситуация полностью отвергает эротику, я навис над ней в полной готовности.
— Я там мокрая, да? — спрашивает Шарлотта. — Я весь день об этом думала.
Конечно, я помню ту пирамиду. Камень был холодный, лестница — крутая.
Прошлым для меня была неделя с Шарлоттой в платьях майя, воркующей над
каждым ребенком, который попадался нам на пути. Занимаясь сексом под тусклыми
сонными звездами, я старался вообразить себе будущее: безликое маленькое
существо, зачатое на жертвенном алтаре. Я кончил рано и попытался стряхнуть все в
сторонку. Мне не хотелось, чтобы этот некто появился на свет. Вдобавок нам надо
было сосредоточиться на насущных проблемах, если мы хотели благополучно
одолеть столько ступенек в темноте.
— По-моему, я что-то чувствую, — говорит она. — Ты сейчас во мне, да? Я прямо
уверена, что чувствую.
Тогда я вхожу в свою жену и начинаю процесс. Я стараюсь думать о том, что если
это сработает, то Шарлотта окажется в безопасности, что в течение девяти месяцев
она будет оберегать себя от всякого вреда, и может быть, она права: может быть,
ребенок в ней что-нибудь стимулирует и запустит выздоровление.
Шарлотта улыбается — неуверенной, но все же улыбкой.
— Насчет светлой стороны, — говорит она. — Зато у меня не будет родовых мук.
Это заставляет меня задуматься, а может ли вообще парализованная женщина
вытолкнуть из себя ребенка, или ей нужен скальпель, а если так, то нужна ли
анестезия… и вдруг я чувствую, что мое тело вот-вот откажется слушаться.
— Эй, ты тут? — спрашивает она. — Я тебя развеселить хотела.
— Мне просто надо немножко сосредоточиться, — говорю я.
— Я вижу, что тебе неинтересно, — говорит она. — Ты все никак не можешь
отвязаться от мысли, что я собираюсь сделать с собой что-то ужасное, верно? Если я
иногда несу всякую чепуху, это еще не значит, что я и правда что-то сделаю.
— Тогда зачем ты заставила меня пообещать, что я помогу тебе это сделать?
Это произошло рано, в самом начале, как раз перед вентилятором. У нее был
рвотный рефлекс, который не отпускал ее часами. Врачи сказали: бывает.
Представьте бесконечные приступы сухой рвоты, когда вы парализованы. В конце
концов врачи стали вводить ей наркотики. В голове муть, руки и ноги не слушаются,
да еще выворачивает наизнанку — вот когда она впервые осознала, что ничего
больше не контролирует. Я придерживал ее волосы, чтобы они не попали в тазик.
Между приступами она еле успевала отдышаться.
— Обещай мне, — сказала она, — что когда я попрошу тебя это прекратить, ты
это прекратишь.
— Что прекращу? — спросил я.
Она зашлась в приступе, длинном и судорожном. Я знал, о чем она говорит.
— До этого не дойдет, — сказал я.
Она попыталась что-то сказать, но ее снова скрутило.
— Обещаю, — сказал я.
Теперь, лежа в своей механической кровати в сползающей с плеч сорочке,
Шарлотта говорит:
— Я знаю, тебе трудно понять. Но сама мысль, что есть выход, — она меня
поддерживает. Я никогда этим не воспользуюсь. Ты же мне веришь, правда?
— Я ненавижу это обещание, ненавижу себя за то, что согласился его дать.
— Я никогда так не поступлю и никогда не заставлю тебя помогать.
— Тогда освободи меня, — говорю я.
— Прости, — отвечает она.
Я решаю выкинуть все это из головы и просто продолжать. Я теряю эрекцию и
гадаю, что случится, если я скисну, — хватит ли у меня духу притвориться? — но
гоню от себя эти мысли и продолжаю упорно трудиться на Шарлотте до тех пор,
пока у меня не пропадают почти всякие ощущения. Ее груди одиноко свисают подо
мной в стороны. Вертолетик на тумбочке у кровати включается и взмывает в воздух.
Он направляет мне в лоб зеленый лучик, как будто мои чувства так легко
распознать, как будто для них есть имя. Что он делает — шпионит за мной, изучая
мои эмоции, или бездумно выполняет старую программу? Я думаю, что случилось:
может, хэш-ридер не справился, или операционка перескочила на прежнюю версию,
или «Гугл» снова овладел им, или он работает в каком-то автономном режиме. А
может быть, кто-то взломал андроидные очки или… в этот миг я смотрю вниз и
вижу, что Шарлотта плачет.
Я останавливаюсь.
— Не надо, — говорит она. — Продолжай.
По ее щекам катятся редкие, но крупные, грустные слезы.
— Завтра можем попробовать еще раз, — говорю я.
— Нет, все в порядке, — говорит она. — Ты продолжай, только сделай для меня
одну вещь, ладно?
— Хорошо.
— Надень на меня наушники.
— Ты имеешь в виду прямо сейчас?
— Музыка, играй, — говорит она, и я слышу, как из лежащих на тумбочке
наушников начинает зудеть «Нирвана».
— Я знаю, что все делаю неправильно, — говорю я. — Просто мы так давно не…
— Ты здесь ни при чем, — говорит она. — Просто мне нужна моя музыка. Надень
их, пожалуйста.
— Зачем тебе эта «Нирвана»? Что в ней такого?
Она закрывает глаза и качает головой.
— Что тебе этот Курт Кобейн? — говорю я. — Что ты в нем нашла?
Я хватаю ее за запястья и вдавливаю их в постель, но она этого не чувствует.
— Почему тебе непременно нужна эта музыка? Что с тобой такое? — не
отстаю я. — Скажи мне, что с тобой творится!
Я отправляюсь в гараж, где вертолетик слепо тычется в стены, ища дверь или
окно. Включаю компьютер и нахожу в интернете один из альбомов этой «Нирваны».
Я прослушиваю его весь, сидя в темноте. Этот малый, этот Курт Кобейн, поет о том,
что такое быть глупым, тупым и никому не нужным. В одной песне он говорит, что
Иисус не станет делать из него солнечный луч. В другой — что хочет молока со
слабительным и антацидов с вишневым ароматом. У него есть песня «Сплошные
извинения», где он все время повторяет: «Кем еще я могу быть? Сплошными
извинениями». Но на самом деле он нигде не извиняется. Он даже не говорит, что
сделал не так.
Не найдя выхода, вертолетик подлетает ко мне и молча зависает рядом. Должно
быть, я выгляжу совсем жалко, потому что он меряет мне температуру.
Я беру пульт, открывающий дверь гаража.
— Тебе этого хочется? — спрашиваю я. — Потом сам прилетишь, или мне
придется идти тебя искать?
Вертолетик невозмутимо ждет, подрагивая на столбе теплого воздуха.
Я нажимаю кнопку. Дождавшись, пока дверь полностью поднимется, вертолетик
фотографирует меня напоследок и уносится в ночной Пало-Альто.
Я встаю и дышу прохладным, пахнущим цветами воздухом. На дорожке перед
гаражом колеблются тени листвы — лунного света на это хватает. Дальше по улице
я замечаю горящие глаза нашего кота. Зову его по имени, но он не подходит. Я отдал
его приятелю в паре кварталов отсюда, и неделю-другую кот навещал меня по
ночам. Теперь перестал. Это чувство близости к тому, что для тебя утрачено, —
похоже, сейчас в нем сосредоточилась вся моя жизнь. Шарлотта тоже поняла бы, что
это за чувство, поговори она с президентом. Но он не тот, с кем ей нужно поговорить,
внезапно понимаю я. Возвращаюсь к своему компьютерному столу и зажигаю ряд
экранов. Смотрю на их голубое мерцание и берусь за работу. Она занимает у меня
несколько часов, большую часть ночи.
К Шарлотте я возвращаюсь уже под утро. В комнате темно, и я вижу только ее
силуэт. «Кровать, поднимись», — говорю я, и она едет вверх. Просыпается и глядит
на меня, но ничего не говорит. На ее лице то отсутствие всякого выражения, которое
наступает лишь тогда, когда пережиты все возможные эмоции.
Я кладу ей на колени айпроектор. Она ненавидит эту штуку, но по-прежнему
молчит. Только чуть-чуть наклоняет голову, словно бы с сочувствием. И тут я
включаю его.
Перед ней возникает Курт Кобейн, одетый в купальный халат и состоящий из
мягкого голубого света.
Шарлотта ахает.
— О боже, — вырывается у нее. Потом она переводит взгляд на меня. — Это он?
Я киваю.
Она зачарованно смотрит на него.
— Что я должна сказать? — спрашивает она. — Он говорит?
Я не отвечаю.
Перед лицом Курта Кобейна висят пряди волос. Шарлотта пытается посмотреть
ему в глаза. В отличие от президента, которому не удается поймать ваш взгляд, Курт
целенаправленно избегает его.
— Не могу поверить, что ты такой молодой, — говорит ему Шарлотта. — Совсем
мальчик.
Курт молчит, потом мямлит:
— Я старый.
— Ты правда здесь? — спрашивает она.
— Вот мы и здесь, — поет он. — Развлекай нас.
У него хриплый голос человека, на долю которого выпало много бед. Для
Шарлотты это своего рода доказательство его реальности. Она смотрит на меня
взглядом, полным изумления и восхищения.
— Я думала, его уже нет, — говорит она. — Просто не верится, что он и правда
здесь.
Курт пожимает плечами.
— Я умею ценить только то, чего уже нет, — говорит он.
Шарлотта выглядит ошеломленной.
— Я узнаю эту фразу, — говорит она мне. — Это из его предсмертной записки.
Откуда он ее знает? Он что, уже написал ее, уже знает, что собирается сделать?
— Не знаю, — отвечаю я ей. Это не мой разговор, я не хочу в него вмешиваться.
Тихонько пячусь назад, к двери, и уже на пороге слышу, как она начинает говорить с
ним.
— Не делай того, о чем ты думаешь, — умоляет его она. — Ты не знаешь, какой
ты замечательный, не знаешь, как много ты для меня значишь. Пожалуйста, не
отнимай себя у меня, — говорит она осторожно, будто обращаясь к ребенку. — Ты не
можешь отнять себя у меня.
Она наклоняется к Курту Кобейну, словно хочет обнять его и прижать к себе,
словно забыла, что руки ей не повинуются и обнять ими ей некого.