Стенограмма Выступления Д.Р. Белоусова
реклама
18 июля 2014 года Дмитрий Белоусов, руководитель направления «Макроэкономика» Центра макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования «Как работают с будущим – от трендов к прогнозу и дорожной карте» Часто говорят, что наша страна – это одна из немногих стран, где не институционализирован поиск будущего, в отличие от Китая с его не слишком понятными, но, несомненно, действенными мерами по долгосрочному развитию. Там есть специальные институты, которые этим занимаются в системе Академии наук и в системе КПК. В отличие от европейцев, у которых это все имеет больше заклинательный характер, в отличие от айсбергообразных (10% открыто, остальное закрыто) американских документов. Дескать, мы этим не занимаемся вовсе. Это не совсем так. В России на этот счет сложилась определенная практика. Причем она формировалась одновременно из двух направлений: с одной стороны, деятельность началась с Минэкономики России, которое отвечало на вопрос господина Фрадкова: а что мы тут напринимали в виде пакета стратегий, что это все значит? Через 3 года интенсивной работы, где-то в 2004-2005 годах этот вопрос был задан. В ноябре 2008 года, вдруг среди кризиса, была утверждена Концепция долгосрочного развития до 2020 года. Но разрабатывалась она на 15 лет вперед. И тогда это был еще не ведомственный документ, а действительно документ, в котором пыталось государство взаимодействовать с экспертами, пыталось сказать, какое будущее оно хочет. Там получилось все не очень хорошо, потому что бюрократический механизм старается такие вещи отсекать. Это все гибнет на стадии согласования. Тем не менее, заход был сделан. Но и, кроме того, будущим интенсивно занимается Минобрнауки, которое разрабатывает технологический прогноз. Причем в России впервые была поставлена задача совмещения форкаста и форсайта. Традиционного форкаста, который разрабатывается экспертами или с применением методов, или экспертного видения, или Бог весть чего еще. И, в общем, он всем хорош, если делается квалифицированными людьми. Кроме того, что совершенно непонятен конечным пользователям, зачем конечным пользователям нужен тот список технологий, направлений развития или чего-то еще, который какие-то эксперты нарисовали. Эксперты сами не отвечают за то, что напридумывали, кроме того, что там почти всегда есть строчка, что надо и дальше «заниматься долгосрочным прогнозированием». Понятно, любой эксперт, который этим занимается, это и скажет. С другой стороны, есть европейский форсайт – организованное взаимодействие государства, экспертов и участников технологического процесса. Сейчас он уже в экономику пошел и в сферы общественной жизни. Начиналось все с технологий, когда государство неким путем погружения друг в друга себя и участников (ученых, бизнесменов) пытается понять, чем собираются заниматься ученые, поставить этих господ бизнесменов в ситуацию, что ученые хотят заниматься вот этим, ученых загрузить тем, что нужно бизнесу. Все это хорошо. Но в условиях нашей страны быстро выяснилось, с одной стороны, что хорошо, если у бизнесменов горизонт планирования – 3-5 лет, а дальше им просто все равно, ну не планируют они дальше! Там рекорд был, когда в одном из запросов выплыла, как 1 подводная лодка, информация о том, что электроэнергетики ждут термояда в 2025 году. Потом звоню: «Откуда у электроэнергетиков такое глубокое видение?» – «Ну как, мы в конце опроса поставили, а вдруг термояд, а они ответили, может быть, и будет». Понятно, что они 5 лет просматривают, а дальше, что термояд, что вторжение инопланетян, что апокалипсис – вне поля зрения. Ну, если эксперты говорят, что термояд, мы ж не против, давайте не будем обижать, напишем. Во-вторых, господа ученые хотят заниматься всем. Быстро стало понятно, что раз это делает Минобрнауки, значит, это будущие деньги, а поэтому надо застолбить все темы, которые у нас есть. Рекорд тут поставила Академия наук. В одном из их документов все технологические направления делились на 3 категории. Это направления, по которым мы отстаем, и нужно дополнительное финансирование, ведь мы отстаем и надо догонять. Второе – это направления, где мы находимся, в целом, на уровне, и нужно дополнительное финансирование, чтобы этот уровень превысить. И третье направление – по которому мы лидируем, и нужно дополнительное финансирование, чтобы лидировать и дальше. Действительно, люди сами от себя никогда не говорят, что наше направление вообще никому не нужно в наше тяжелое время и мы отстали настолько, что мы не понимаем, что там происходит. На индивидуальном уровне сколько хочешь такого, а на уровне коллективного сознательного такого никогда не будет. И ФЦП появляется в 2004-м или 2005 году. Лично вычеркивал создание российского 495-го процессора. Кто помнит те времена, уже был Pentium II, а тут создание российского 495-го процессора сразу с отставанием на 10 лет. Нормально, да?! Люди же должны чем-то заниматься… Поэтому пришлось что-то с этим делать. И в России появилась специфическая технология, о которой я сейчас буду говорить. Заранее скажу, что мы рассказывали нечто подобное, мы отчасти в это играли когда-то на Форсайтфлоте. То, что я говорю сейчас, это такая немножко развернутая апдейт-версия того, о чем шла речь тогда. Это исследование того же самого Минобрнауки с теми же постановками, часть материалов оттуда взята. Сначала ученые формируют прогноз, начиная с выделения более-менее безусловных трендов, то есть те тенденции, которые мы видим на горизонте. Но сейчас у нас горизонт – 2030 год, и начинается пристрелка к горизонту 2040 года. Те тенденции, которые мы видим, формирующиеся или сформировавшиеся, или которые путем мозгового усилия, мы полагаем, будут формироваться. Понятно, что чем дальше мы идем, тем сильнее размываются текущие тренды, связанные с финансовым дисбалансом: потребление, долги в Америке, производство и сбережение в Китае. Это как-то, но решится. Зато по-настоящему встает проблема климата. Правда ли у нас идет потепление, и если идет, то почему? Это антропогенный фактор или это климатический цикл многомиллионолетний, там просто очередная подфаза приходится на наше замечательное время, к чему это приведет и так далее. Чем дальше, тем больше. В полный рост встают вопросы верификации игроков, их долгосрочных программ. Здесь еще эта работа была только начата, мы собираемся позаниматься этим. Встают вопросы, что может по большому счету произойти с технологиями за пределами. Хорошо работают на горизонте 2020 года, 2025 года, 2030 года. На самом деле, сейчас более-менее видны те технологические направления, которые будут. Мы не можем угадать технологию. Кто мог сказать про какой-нибудь 3D-принтер? В принципе, крупные направления финансирования более-менее видны. Можно ожидать, что будут в 2 ближайшей перспективе некие прорывы в энергетике в том или ином направлении (сейчас я буду об этом долго говорить). И, наконец, на горизонте с конца 2020-х – начала 2030-х годов, видимо, свое слово скажет биомед, причем скажет так, что мы все это почувствуем. Это просто в силу того, что в этих сферах идет достаточно большое финансирование и государственное, и частное. Это видно по структуре венчурного финансирования, по тому, кто выходит на биржу с новыми фирмами, которые там начинают котироваться, и так далее, я уже не говорю о государстве. Поэтому если в сферу идут деньги, скорее всего, что-то там произойдет – в сфере начинают работать инженеры, есть ожидания. Гораздо более сложный вопрос, что будет происходить на горизонте 2050 года, начиная с 2040-го. К чему может привести нынешнее технологическое развитие на фоне будущих вызовов? Тут уже начинается искусство. Но пока мы говорим в поле 20-25-летнего прогноза, мы, в принципе, можем спокойно работать в логике основных тенденций и основных сценариев. То есть тенденция – штука более-менее фиксированная, там неопределенность маленькая, можно ее оспаривать или можно говорить, что есть другая тенденция, которая побьет эту. Основные сценарии, в которые мы упаковываем неопределенности, связаны с тенденциями. Вот это будет затухать, вот тут у нас есть «черный лебедь», который может нам всю картинку сломать. Потом мы от этого аспекта идем с учетом позиций игроков к сценарным параметрам. И дальше, учитывая ситуацию, соответственно, можем говорить даже о количественных расчетах и в конце о том, что делать. Главная задача моего выступления, главная тактическая задача – показать эту схему. Потому что трудно сказать, насколько вам нужно будет работать со всякими штуками, связанными с активным временем, с экзистенциальными вещами и прочим. А такие простые вещи, связанные с долгосрочным анализом, с техниками должны быть просто как один из элементов интеллектуального инструментария, скорее всего. Итак, мировые тренды. Основные – геоэкономика, энергетика, демография. Самый интересный – это глобальное старение населения. Важно, что впервые этот процесс захлестнул не просто отдельные регионы, но с разной интенсивностью возник почти везде, кроме отдельных арабских стран и стран Африки, в том числе и в Китае – это важно. Следующий сюжет с формированием нового среднего класса. Расползание среднего класса и его переформатирование. Превращение общества из структуры, которая держит средний класс, в такую как бы гантель: все более тяжелый низ – новые бедные, и все более тяжелый верх – новые богатые с истончением среднего класса. Это очень интересный и очень важный процесс. Он, похоже, имеет некие шансы зафиксироваться. Диффузии и перспективы передовых технологий. И, наконец, вещи, связанные чисто с экономикой и с проблемами обороны. Геоэкономика. Самое интересное, что сейчас происходит 2 процесса. Точнее, я бы сказал, один, но он многоликий. Мы привыкли мыслить, что общество представляет из себя эдакую русскую матрешку. В развитых странах есть средний класс, который структурирует разделение на составляющие матрешки. Это лица, имеющие достаточный капитал, человеческий или финансовый – любой, который позволяет им заниматься и жить, исходя из этого капитала. Здесь и квалифицированные рабочие, у которых квалификация – человеческий капитал, и инженеры, и бизнесмены, и офицеры. У кого человеческий, у кого финансовый 3 капитал, но он существует. Здесь у нас традиционный пролетариат, который за станком крутит рукоятки, а также новый офисный пролетариат. У нас на Болотной произошла первая революция нового пролетариата. Посмотрите, это классический марксовый пролетариат с отчуждением, у него отечества нет. Раз – и возник просто так. А здесь у нас элита. Рента. Там своеобразное рентное поведение. А сейчас мы неожиданно обнаружили, что к середине первых 2000-х начинается преобразование вот в такую конструкцию. Вот сюда начинают скатываться в результате деиндустриализация, и вот сюда. Это новые богатые. Это на самом деле прямой результат глобального процесса, когда у вас производство переносится в АТР. Но это не только мигранты. Понятно, это еще немецкие рабочие. И возникают те, которые в Америке собирают интеллектуальную ренту. Это поколение доткомов. Мы смогли что-то изобрести, это что-то производят в Китае. Но нашего капитала достаточно для того, чтобы жить не здесь, постоянно крутясь, а существовать на проценты. Это очень странно. В свое время американцы за голову держались, потому что новые молодые богачи ломали некие представления о том, как человек должен себя вести. Потому что в 25 лет, в принципе, решены задачи, которые в норме рисуется 60-летним. Баланс потребления и долг. Институты – в Штатах и на Западе, производство и сбережение – в Китае. Очень интересная конструкция, достаточно напряженная. Результатом вскрытия этой конструкции стало постепенное формирование двух целостных или нескольких новых конструкций. Но в России мы пока видим две. И слабую попытку построить свою третью целостную систему. В Штатах – реиндустриализация, достройка индустриального этажа. Нечто подобное уже декларировалось европейцами до кризиса с идеей задействовать индустриальный потенциал Восточной Европы как относительно дешевый индустриальный мотор для хай-тека. Заметим, что в Германии производство сохранили. Под все крики о постиндустриализме в Германии нет крупнейших экспортеров промышленных товаров, причем по всему спектру. Была идея часть производства вынести в Польшу, в Чехию и так далее, укрепить индустриальный сектор. Параллельно запускались европейские технологические платформы. Из-за кризиса это не вполне получилось. И в этом, кстати, один из сюжетов украинского кризиса: «укроптимисты» полагают, что Украина может стать новым индустриальным пригородом европейского города, и для этого очень нужен Донбасс, потому что там заводы. А «укр-скептики» справедливо (или несправедливо) указывают, что вряд ли у них получится, потому что кризис, денег нет, где-то конкуренция, и понадобится, скорее всего, рабочая сила. Эти самые заводы закроют. Поскольку донецким страшновато, когда на них играют в рулетку, у них породило прямолинейное, но очень естественное желание защититься. Вокруг вот этой конструкции наложилась еще регионализация рынка энергоносителей. Три года назад был первый доклад российского аналитического агентства, которое обнаружило, что рынки и нефти, и газа в силу возникновения сланцевого газа и развития рынка СПГ становятся не более плоскими, а более региональными. Есть американский рынок нефти, базирующийся в Латинской Америке, и теперь уже американский рынок газа, базирующийся в Канаде и сланцевом газе в Штатах. Нефть Персидского залива – отчасти наша; газ Африки – отчасти наш. Немножко Северного моря. И формируется такая энергетическая конструкция вокруг Китая. На самом деле, глобальность рынка энергоносителей преувеличена. Теперь, складывая 2+2, мы обнаруживаем, что одновременно у нас 4 идет и регионализация производства, и регионализация глобальных рынков энергоносителей, и одновременно возникают сюжеты с формированием макрорегиональных валютных союзов – это ВТР, в первую очередь, и попытка стабилизировать евро. Отсюда можно сделать вывод, что очень длинный тренд на этих слабых или уже не очень слабых сигналах. Очень длинный тренд, скорее, на регионализацию внутри глобальной экономики, на формирование очень крупных глобальных центров силы, которая сохраняет основные ключевые компетенции внутри себя: энергетические, технологические, производственные и так далее. Самое интересное – с энергоносителями. Там одновременно растут и инвестируются целых два крупных пакета, которые могут сломать ситуацию. С одной стороны, это традиционные углеводороды, сланцевая революция, добыча тяжелых и трудноизвлекаемой нефти (баженовская свита), газовых гидратов и так далее. Самое интересное – это газовые гидраты, потому что японцам удалось добыть с год назад первую опытно-промышленную партию. Проблема в том, что газовые гидраты – это повсеместно распространенное сырье. Сейчас добыча даже в плане энергии, не то, что денег, стоит дороже, чем вы получите от сжигания того, что получится. Но технологии на месте не стоят, это может быть просто революция. И вторая тема – это новая энергетика. Здесь в первую очередь весь комплекс вопросов, связанных с нанофотоникой, – с прямым преобразованием солнечного света в электричество на базе эффектов наномасштаба. Славу богу, мы сейчас пытаемся впрыгнуть на этот поезд, наша страна начинает соответствующую инициативу. И создание супераккумуляторов. Проблема в чем? Понятно, есть годовой цикл, причем он трансформируется – внезапно у нас возник второй пик. Раньше был один – зимний, сейчас у нас еще летом – кондиционеры у всех. Есть цикл внутри суток. Причем это все хорошо обсчитано энергетиками, куда все это движется, когда включатся заводы, когда начинается бытовое потребление. Понятно, что для того, чтобы у нас не было блэкаутов каждый день или каждый месяц, мы должны иметь (это все на фоне большого цикла) мощности, которые у нас выше годового цикла, плюс выше суточного, еще с запасом. На этой картинке мы должны иметь где-то вот здесь запас мощностей генерирующих и транспортных. Но если мы сможем срезать хотя бы вот это (у нас будут электромобили, которые можно ночью заправить, сутки едите – у вас еще половина останется, чтобы не застрять на дороге), то мы сможем вот эту часть, по крайней мере, убрать. Ключевая проблема – суточный цикл. Здесь вы можете управлять мощностью в АЭС, здесь у вас мощности у ГЭС, а суточный цикл только на запасах мощностей. Вы сможете половину убрать – это очень много. И тогда, соответственно, меняется спрос на топливо, потому что суточный цикл на тепловых станциях – в значительной мере на газе. АЭС для это плохо приспособлена, а ГЭС не приспособлена вовсе. Это не разговор об удобстве жизни в новом мире, а разговор о потреблении энергоносителей, это экономия, которая вызывает на самом деле снижение спроса. Должен сразу сказать: нефти хватит, ресурсов хватит, как и металла. Но ресурсы становятся более дорогими. Хорошая новость в том, что норматив 30летних запасов сохраняется. То есть он будет весь обозримый период, у компании будет запас нефти на 30 лет вперед. Выше – считается избыточным. В 70-е годы был доклад о пределе роста, что нефти всего на 30 лет осталось. Вот сейчас ее 5 примерно на 30-35 лет, только нефти гораздо более дорогой. Сланцевая нефть пока существует в основном на дотациях и на том, что ни разу не произошло экологической катастрофы. Китайцы начинают осваивать, у них нравы попроще. И проблем может в связи с этим больше в сфере экологии. Но и все остальное. Есть огромные запасы битуминозных песков в Канаде. Их можно добывать, есть там минимум два НПЗ. Но они рентабельны при устойчивых ценах на нефть больше 100 долларов за баррель. То есть они сейчас уже становятся рентабельными. Есть огромные запасы «тяжелой» нефти, в том числе, у нас в стране. Есть не очень понятная, но перспективная технология с «глубокой» нефтью (баженовская свита). Но это, мягко говоря, капиталоемко. То есть хорошая новость, что нефти хватит, плохая новость про то, что это будет дорогая нефть, судя по всему. Вот тут разговоры о том, что целый ряд граждан прогнозируют цены (причем фиксированный доллар 2009-2010 годов) выше 100-120 долларов на 2035 год. При этом понятно, что все остальные граждане занимаются энергоэффективностью. Причем это уже не тема развитых стран, которые перепихивали в развивающиеся всякую черную металлургию и химию, это уже тема всех. Эластичность экономического роста по энергии примерно у всех одинаковая. Очень интересный побочный эффект, мой любимый – коллективное безумие европейцев. Они там боролись за декарбонизацию энергетики, а также против «Газпрома», за то, чтобы сэкономить бюджет. В результате декарбонизации у них резко возросли поставки угля из Америки в Европу, который высвободился в Штатах в результате сланцевой революции. Это, на мой взгляд, выдающееся достижение европейской демократии, просто надо в рамочку брать. Правду сказать, и технологии сжигания угля сейчас резко продвинулись вперед в плане энергоэффективности и в плане сохранения зольных остатков. CO2 они все-равно выбрасывают, но, по крайней мере, зольные можно оставлять внутри этого агрегата. И та же самая ситуация с обеспеченностью запасами металлов и с тем, что цены, в принципе, подстраиваются под ожидаемые объемы добычи. На этом фоне у нас разворачиваются процессы, о которых мы говорили. Меня попросили сказать, причем тут Россия. Мы можем немножко потеснить США и Китай и на базе наших энергетических преимуществ, и на базе нашего хай-тека. Во многом ради этого на самом деле делались 90-е годы в 80-е. Мы способны занять место между Европой и Китаем, над Китаем, производить то, что по состоянию на 80-е–90-е китайцы точно не могут, а мы умеем – делать самолеты, реакторы. Тем не менее, Китай ведет свою технологическую революцию. Он эту нишу почти занял. Одновременно Штаты пытаются производить свое, европейцы выдавливают или хотят выдавливать китайцев вниз. Где мы и с точки зрения производства технологической продукции и в силу роста энергоэффективности, где мы как источник сырья – вот это главнейшие стратегические вопросы. Вот это экономический вызов – можно ли попытаться влезть между Европой и Китаем? У Китая доля расходов на НИОКРы постоянно растет. По состоянию в докризисный период доля высокотехнологического экспорта по паритету (по паритету, потому что внутренние цены несопоставимы) в Китае почти линейно росла, в то время как в мире там все происходило очень-очень по-разному. Заметим, что в Германии уровень устойчиво высокий, а у нас он устойчиво низкий. И одновременно в Китае фактически возник на глазах у изумленной публики довольно приличных размеров 6 венчурный рынок. Конечно, не как в Америке, но сопоставимый с европейским. Китай – коммунистическая страна, если кто забыл. Тут очень важный момент, потому что китайцы сами перед собой ставят задачу, они, правда, ее не вполне решают: перейти от улучшенного копирования к производству полностью на своей базе. Улучшенное копирование (мой любимый пример) – это как китайцы получили лучший в мире танк Type 99. Берется Т-72. Откуда берется, точно не знаем, мы им не поставляли его. Обнаруживается, что хороший танк, неплохая подвеска, броня слабая, особенно башня плохо забронирована, еще пушка дурацкая, ресурс – 10 тысяч выстрелов. В мирное время столько не надо, а в военное – танк столько не проживет. Где-то крадется лучшая в мире английская композитная броня «Чобхэм». Полностью переконструируется башня под эту английскую бронезащиту. Низ оставляется наш, но только двигатель немецкий, потому что у нас двигатель слабый – 900 лошадиных сил. Меньше тысячи иметь неприлично в наше время. Запихивается немецкий двигатель. Берется английская броня. Наша пушка разгоняется под новый боеприпас, раз в 10 снижается ресурс, зато становится одной из самых мощных пушек в мире. Система управления оружием поставлена американская, прочую электронику – с миру по нитке, в том числе и нашу. На основе такого «где украдем, где купим» получается вполне. Да, он не прорывной, ни одного технического прорыва там нет. Вот введется «Армата» у нас, кажется, мы весь мир обгоним. Но на текущий момент это едва ли не лучшая машина в мире. В принципе, ничего там прорывного нет. Ребята понимают, что так жить нельзя. И следующий рывок – это попытаться создать производство на базе полного цикла НИОКР, даже полного цикла с учетом фундаментальной науки. Пока с этим у нас мало, что получилось. Пока не очень получаются попытки скопировать что наш реактор, что французский. Не получилась программа по созданию регионального пассажирского самолета. И немедленно возникла тема сборки в Китае Superjet без всяких внутренних проблем. Есть, правда, рывок в военной авиации. Но там не очень понятно, насколько он на собственной базе, насколько – на базе утечки технологий от нас. Хотя рывок в этом, несомненно, есть. Второй крупный процесс – это то, что одновременно растет доля пожилых людей. Причем это процесс во всем мире. Сейчас в Китае избыток сбережений. Результатом политики «одна семья – один ребенок» стало то, что пожилых больше. На нее еще наложилась урбанизация. Китай от этой политики отказался. Но обнаружилось, что в условиях Шанхая, ровно как в условиях Нью-Йорка и Москвы, иметь второго ребенка малорентабельно, а третьего – сумасшествие. Скажу честно, я жду четвертого, но я идиот. Базу они сами себе подкопали, когда еще могли иметь многодетные семьи. В этой ситуации вопрос, что будет быстрее: Китай выйдет на определенный уровень благосостояния или их накроют социально-демографические проблемы, связанные со старением. Это проблема не Китая, это проблема остального мира, кто будет покупать чужие долги. На этом фоне возникает проблема избыточного населения с высшим образованием. Если производство размещено в Китае, если растет нагрузка за счет пожилых, то почему там 60% в Штатах, или 90% в России, или 70% в Японии населения должны иметь высшее образование, и что это значит, что 60-70-80% населения имеет высшее образование? Это ресурс или это бремя? Ради Бога, это ресурс, но тогда должны давать образование, которое по эффективности позволяет 7 стране оторваться от того же Азиатско-Тихоокеанского региона. Вы можете иметь большие социальные программы, если у вас большая технологическая рента. Но мы тратим технологическую ренту на социальную жизнь и живем. И большая проблема в том, что социальная рента начинает истончаться. Растут доходы. «Возрастная каторга 20-64» начинает загибаться, причем отнюдь не за счет молодых. На этом фоне главный сюжет текущего периода – будет ли технологический рывок, и каким он будет. С одной стороны, технологический рывок всем нужен. Он нужен развитым странам, в первую очередь Штатам, для того чтобы создать этот самый запас ренты. И за счет этого жить, как сейчас, с большим объемом социальных гарантий да еще с формированием собственных производственных систем. И еще вдобавок с регулируемым военным преимуществом: где хотим, там и имеем. Он нужен Китаю по вышеописанным причинам, плюс – по неописанным. У них чуть больше собственных проблем, которые из мировых трендов не решаются, типа транспортной доступности, разработки истощенных природных ресурсов и так далее. С другой стороны, любой кризис – это кризис доверия, и кризис еще не преодолен. Кризис очень сильно ударил как раз по венчурному финансированию, по финансированию крупных проектов. Вдобавок в Штатах дважды провалились крупные проекты по выходу из кризиса за счет технологического рывка. Первое создание «зеленых технологий» не дало такого эффекта. Второе – в военной продукции создание массового дешевого истребителя F-35. Он получился не шибко массовым, а, главное, не дешевым. И это несколько дискредитирует саму идею. И вызывает к жизни второй необычный сценарий: выход из кризиса будет происходить на базе улучшающих инноваций, а не на базе технологического прорыва. Пока это не базовый сценарий, но в голове его иметь надо. Это, соответственно, набор развивающихся технологий. Технологии старой волны: добыча природных ресурсов, добыча битуминозных песков, вылавливание СО2 и выбросов. Это та волна, в которую уже сделаны большие инвестиции, в которой мы просто ждем результатов. Разного рода смарт-процессы: биомедицина, экологические вещи. Но это новые вещи, где могут произойти прорывы, та же наноэнергетика, нетрадиционная энергетика и так далее. Опять-таки умная техника – все на стыке находится. Здесь интересно, что в структуре венчурного финансирования выделяются 2 ядра: ИКТ и biotechnology. Но сразу же за ними идут industrial energy, medical device и так далее. То есть на самом деле есть инвестиции достаточно массовые и не только технологически прорывные вещи, типа biotechnology того же или software. А есть улучшающие инновации. Причем это уже не первый год. Это достаточно интересный процесс. И он дает подобного рода возможности для идей о том, что это не прорыв, а улучшающие инновации. Интересно, что одна из основных дискуссий, в том числе дискуссий при разработке технологического прогноза, – это попытка ответить на вопрос, существует ли универсальная повестка дня или существует набор повесток дня разных субъектов. То есть мы имеем единую мировую науку, глобальную научнотехнологическую систему или мы имеем набор национальных систем, просто нам кажется, что она глобальная в силу эффектов усреднения? На самом деле, вопрос до конца не решен. Но мы видим, что есть три класса. Это Штаты и Германия, которые пытаются создать некий набор, связанный с формированием нового индустриального ядра (это очень странный набор), и, возможно, Япония – вот она где-то на стыке. Это Англия в чистом виде, а Франция и Япония с оговорками. Это 8 некий поиск позиции вне индустриальной парадигмы. Попытка либо быть вынесенной постиндустриальной платформой для чужих индустриальных проектов, либо вообще играть вне этой игры. Трудно сказать, и трудно сказать, насколько успешно. И что интересно, Китай, хоть и индустриальный, пытается решать еще свои собственные проблемы типа устойчивой ресурсной базы, использования потенциала океана. У них национальная система приоритетов довольно сильно расходится с глобальной, хотя нельзя сказать, что кардинально. Первый из проблемных вопросов – насколько мы готовы к новой технологической волне. С одной стороны, есть проблема Китая и на рынке оборонной продукции. В принципе, возможно на рынке гражданских самолетов, на рынке реакторов. Пока у них, слава богу, не получается, но…. С другой стороны, мы можем быть твердо уверенными, что на рынке оборонной продукции рано или поздно, по мере производства оружия нового поколения (истребителя F-35 и так далее), возникнет продукция, примерно соответствующая нашей по технологическому уровню. Потом возникают новые стандарты де-факто: это сетевые войны, умные боеприпасы, безлюдные войны. То же самое со всем остальным. Насколько мы к этому готовы? Насколько мы готовы к глобальной технологической гонке за реактором нового поколения? И, наконец, следующая большая гонка – это новое материаловедение. Это не только вокруг «нано», хотя, конечно, «нано» – очень важная штука. Это и вокруг новой химии. Тут сильный рывок получился у американцев в силу дешевого газа. Дешевый газ наложился на их технологические заделы. Они абсолютно не переживают, что у них газ дешевле, чем на мировом рынке. Там две парадигмы, о которых мы говорили. Для США и Германии важно, чтобы технологии были непереносимыми при разумных затратах в ВТР. Отсюда, в принципе, локальный биомед, особенно медицина. Если у вас персонализированная медицина, вы на месте получаете диагноз, на месте – лекарство. Просто исключаете китайскую и индийскую «фарму» из цикла. Мы работали с авиастроителями, они очень сильно напрягаются по поводу некоторых наших контрактов по продажам, например, лицензии на производство современных самолетов в Китай. Главная проблема, что туда ушло новое крыло. У Китая не было аэродинамических заделов. Они не смогли выйти за пределы тех технологий, которые передавались им в период 60-х годов. Сейчас они получили от нас крыло Су-27 – и сделали один рывок. Пожалуй, что получат крыло Су-35, которое очень сильно доработано аэродинамически. Там большая математика, не все вопросы решаются тупым компьютерным перебором. Нужна нормальная математическая наука с соответствующими заточками, экспериментальная база и так далее. В общем, здесь есть определенные риски того, что китайцы смогут вырваться на базе вот этих ключевых компетенций. Следующий момент – переход к рискам безопасности. Ключевой момент – это взаимодействие трех процессов. С одной стороны, у нас идет переход гегемонии от старого лидера (Штаты) к новому (Китаю). Но все это, с одной стороны, на фоне того, что мы, они или мир не готовы воевать. С другой стороны, как-то этот вопрос решать надо. Вторая тема – все это происходит на фоне наличия целого ряда замороженных, но неурегулированных конфликтов. Но классика здесь – постсоветское пространство. Весь Кавказ – это, по сути дела, серия замороженных конфликтов. В Грузии или внутри Грузии. Армяно-азербайджанский. 9 Приднестровская тема. Просто на наших глазах вскрылся, казалось бы, совсем давно замороженный, почти урегулированный крымский конфликт. Мы видим, как замороженный конфликт может уметь размораживаться. И на этом фоне резко возрастает, особенно для нашей страны, риск того, что замороженные конфликты станут полем, на котором реализуется конфликтный потенциал других стран. Если мы не готовы вступить в схватку напрямую, то гораздо проще сделать это на какой-нибудь площадке, которую не жалко. Сейчас создана такая площадка в виде Украины, несомненно. До этого времени такой площадкой, конечно, была Центральная Азия. Вывод американских войск из Афганистана. Мы уже видим в Ираке, во что это может превратиться. В Центральной Азии собственного конфликтного потенциала, в основном социального, предостаточно. А стабилизировать придется нам. И все это на фоне того, что идет распространение предварительных технологий. Мы имеем потенциал контроля только над ядерными. В то же время, ни над кибер-, ни над биомедицинскими технологиями такого контроля в принципе быть не может. Мировые сценарии. Соответственно, для Штатов цель – сохранить центр добавленной стоимости, желательно сохранить институциональное лидерство и долговое давление – в принципе, сохранить нынешнюю ситуацию. Для Китая переход к модели инвестиционного роста – это обеспечение интеграционного процесса Юго-Восточной Азии, потому что ресурсов критически не хватает для такого рода развития. И включить в процесс среднеазиатский ресурс. И есть некий проект ЕС – очень слабо представлен – это примерно идти дорогой Америки, но самим. Возникновение очага конфликта на Украине блокирует взаимодействие Европы с нами, через нас – с Китаем. Соответственно, этому проекту становится легче. Не мы одни, боюсь, такие умные. Отсюда два больших, если говорить чисто об экономике, сценария. Сценарии разрабатывались довольно давно. Мы говорили про вероятность кризиса в 2017 году, сейчас, скорее, он сдвигается на 2018-2019 годы. Слишком медленно формируется пузырь, не успеет вскрыться. Вернее, успеет, но не так быстро. Это ситуация, когда, грубо говоря, за счет большого количества денег на базе высоких долгов государства и малой независимости банков стимулируется экономический рост, с ним – технологическое развитие. Вопрос «Какое?» мы оставляем на потом. В этой ситуации мы все вместе успеваем получить накапливаемые дисбалансы раньше, чем возникают новые зоны роста. Поэтому сначала происходит еще одно крушение, а потом уже, возможно, удастся собрать большие мешки урожая с этого инфляционного финансирования. Второй вариант. Мы сейчас смещаемся от инфляционного восстановления в сторону сценария финансовой реструктуризации, малые темпы роста, меньшее финансирование технологических проектов и в целом экономики. Мы угадали, что скоро будет небольшой кризис и большой уже в 2020-х годах. Пока еще не до конца понятно. Возможно, еще базовым сценарием является инфляционный. Неопределенности здесь связаны с реакциями экономики на действия субъектов: пойдет ли быстрый подъем, удастся ли получить инфляционный рост и так далее. С другой стороны, это первая вилка, которая формирует два экономических сценария. Вторая вилка неопределенности связана с первой технологической волной, которая на наших глазах формируется – это будет и новая энергетика (кстати, похоже, что нет), и новое энергосбережение на фоне 10 проникновения ИКТ. Соответственно, если мы замыкаем большие деньги на просто технологические успехи у новой энергетики, мы получаем ситуацию инфляционно-технологического прорыва или глобальный образ США. Если мы получаем ситуацию, когда денег много, но с НИОКРами не очень, получается на фоне того, что идет явный сдвиг баланса в сторону использования новых углеводородов, использования gas to liquids, coal to liquids, технологии для Китая, мы получаем очень выгодную для России картинку энергетической инфляции, вложений в Арктику. Когда мы за большие деньги занимаемся в основном улучшающими инновациями в энергетике, Россия имеет природную ренту, довольно дорогие энергоносители. И на более поздний период возникают мощные стимулы к энергосбережению. Но это все уже там реализуется чуть попозже. В сценариях финансовой реструктуризации мы получаем либо вариант «глобальная Япония», когда глобальная экономика в стагнации, но из нее постоянно разведка ищет выход за счет интенсивных технологических инноваций, либо получаем сценарий «плохо-плохо», когда мир стоит, и низкие глобальные темпы роста накладываются на то, что потенциала для инноваций нет. Потому что новая волна ИКТ, новые материалы слишком далеко, слишком пока риски высоки, а с энергетикой не получилось. Сейчас мы находимся, скорее, вот в этом сценарии. Надо сказать, он для России был наиболее комплементарен, хотя у нас возникли наши собственные проблемы, которые нам мешают в нем развиваться. Но, если заниматься раскладкой всей этой ситуации во времени, то возникают возможности дорожных карт и возможности перекладки из одного сценария в другой. Теперь о технопессимизме. Есть некие странности. Будем считать, что технологии развиваются, будем считать, что в мире не будет крупной войны и есть деньги. Но давайте посмотрим на то, как технологии влияют на устройство общества, в котором мы живем. Господин (Игорь) Агамирзян в свое время на достаточно закрытой и серьезной тусовке – на подготовке Стратегии 2020 – сказал, что, в принципе, для того, чтобы в мире развивать все ИКТ, нужен миллион человек. Это меньше, чем в России в машиностроении занято. И программное обеспечение, и контент, и железки, за исключением, быть может, высокой науки. Достаточно миллиона. Хорошо, может быть, он ошибся, может быть, миллион, может быть, два. Понятно, что порядок первого миллиона. Биотех примерно устроен так же. Там классические производственные технологии, и, если от технологической базы 60-х годов, которая попадается на наших родных заводах, перейти к чему-то более адекватному, это тоже десятки миллионов. Искусственно низкие во многом технологии в сельском хозяйстве тоже дают возможность интенсификации. Короче говоря, хорошо. Но что такое мир, в котором реально из 7 миллиардов заняты 1–2–2,5? А остальные где? Что означает общество, в котором нет занятости для половины населения? Как оно устроено? Что эта ситуация означает во взаимодействии между занятыми и избыточными? Второй момент – нечто происходит с самими лидерами. Обратите внимание, в 60-е годы и до них, начало 70-х, сильным мотивом развития было движение к фронтиру, движение к горизонту, движение в космос. Сейчас это некая попытка выйти туда, где нас нет. Сейчас ключевая причина – это желание продлить жизнь, уйти от страданий. То есть в первую очередь негативная мотивация, мотивация страха. Важнейшей мотивацией для развития ИКТ является городское одиночество. Человеку нужны все эти технологии для того, чтобы хоть как-то хоть 11 с кем-то общаться и, возможно, чтобы процесс общения был максимально похожим. Какие сдвиги в обществе маркируют эти процессы, что действительно с ними происходит? Хорошо, возможно, радикальное продление жизнь до 120-ти лет, а некоторые граждане говорят, что до 240-250-ти. Это означает резкое старение населения. Вопрос: это старение касается всего мира или всех западных стран? Или только элиты географической или социальной? И как устроен мир, в котором разница в биологической продолжительности – в разы? Я не беру войны, эпидемии и так далее. Средняя продолжительность жизни. «Не пей, Вася, до 70-ти проживешь». Когда Джон имеет возможность прожить 120, а Махмуд – нет. Или Джон имеет возможность прожить 120, потому что он финансовый брокер, а работяга Смит – нет. Это, отнюдь, не радость. Что означает это с точки зрения рождаемости? Потому что важный стимул для снижения рождаемости – продление жизни. У нас общество не тянет и нагрузку пожилыми, и нагрузку молодыми. Что это означает просто с точки зрения развития? Не только же «война – дело молодых, лекарство против морщин», но и наука и технологии – тоже. 60-70-80-летним людям – зачем им инновации? Если это мир. А если это элиты, то как устроен мир, в котором ты проживешь 70 лет и занимайся инновациями в свои 30, а я – в 120, а ты мне изобрети таблеточку, чтобы я до 130-ти дожил. И как я буду заставлять его? Что означает вот эта конструкция, когда, допустим, им удастся сократить технологическую ренту с тем, что спрос на социальную поддержку в силу вот этого сохранится в развитых странах? Либо мы блокируем все это, либо это чисто элитная забава, либо мы отказываемся от социальной поддержки или как? Как устроена эта машина? Уже сейчас один из мемов, родившихся в профессиональной среде в ходе кризиса, был, что последний счастливый пенсионер в Америке умер в день банкротства Warner Brothers. Но это не совсем так. Хорошо, что мысль возникла. Наконец, хорошо, глобальные противоречия растут. При этом институты замкнуты на крупнейшего в мире должника, чего, кажется, не бывает. Не может должник управлять экономическим процессом в принципе. При этом мы не можем ни перестроить институт, потому что мы все в нем работаем, ни замерить новые потенциалы через войну, ни решить противоречия через войну. Бреттон-Вудская система – это послевоенная система, победитель объясняет всем остальным, как должен быть устроен мир. Советскую систему звали, Советский Союз отказался. «Вольному воля, спасенному рай». Мы решили тогда сами, как угодно. Резкий рост локальных конфликтов – ответ на это. Давайте подеремся гденибудь не на бензоколонке, а где-нибудь на свалке. Размывание порога войны через применение национального оружия, что-то другое? Вот некий набор вопросов, который стоит за этими неопределенностями, и которые порождают, скорее, беспокойство, чем оптимизм. На этой почве российские тренды. Внезапно мы обнаружили, что нам нужно 5,5% экономического роста, а набираем мы только 4% в долгосрочной перспективе и 1-2% – в краткосрочной. Причем эта конструкция связана с тем, что, с одной стороны, мы не можем быстро наращивать экспорт уже давно – в силу того, что экспорт углеводородов требует растущего спроса. Энергоэффективность растет, новые углеводороды выходят, факторы безопасности играют (история «Газпрома»). Оценка металлов – такая же конструкция. С рынками машин и оборудования, например, там нужен резкий рост конкурентоспособности. Со 12 стимулированием, с потреблением мы тоже дошли до некого тупика чуть попозже. И вопрос: насколько мы способны жить в инфляционном мире? Ситуация, когда на энергоресурсы мы вышли на американский уровень, правда, в Украине все как всегда еще хуже, ничего хорошего. А энергоэффективность у нас вполне себе наша. Причем ситуация будет только хуже, потому что по нефти мы выходим на плато, по газу мы имеем потенциал роста, но этот потенциал связан с дорогими проектами. Это, например, история с тем, как мы в этом году не проиндексировали тарифы «Газпрома», потому что у них инвестпрограммы нет. Соответственно, у нас есть основания для роста заработной платы из-за плохой демографии. А это в полный рост ставит вопросы эффективности. Проблема производительности труда. У нас в рентных отраслях есть хоть какая-то ценовая рента, у нас вроде бы добавленная стоимость на рубль еще выше, чем в Европе, но в машиностроении примерно 40%-й разрыв вниз. В производстве одежды и обуви – 20%-й разрыв вниз. Металлургия, химия живет, жила (еще перед кризисом мерили) на высоких мировых ценах. А во всех остальных мы проседаем. Причем процесс только усиливается: с одной стороны, от плохой демографии, дефицита труда, с другой стороны, из-за того, что мы, повышая зарплату в госсекторе, не можем не повысить зарплату врачам и учителям. Мы создаем маркер для всех остальных. Были недавно беспорядки в Кузбассе. «Моя жена, вообще училка какая-то, стала получать больше меня, что за гадость здесь такая!?» Довольно трудно объяснить шахтерам, если тебе пропорционально повысить зарплату, то уголь станет золотым. Очень интересный момент: низкая эффективность ведет к тому, что мы пытались удержать конкурентоспособность за счет ценовых конкурентных преимуществ. У нас есть статистика экспорта в тоннах и в долларах. Тонны станков. Идиотизм, конечно. Но, во-первых, она общемировая, во-вторых, как еще разные станки, с другой стороны, сравнивать? Короче говоря, в свое время, до кризиса, был долгосрочный тренд к тому, что у нас стоимость тонны экспорта, включая машиностроительные и прочие (довольно дикая ситуация), в целом повышалась, в кризисы она упала, а «отжиматься» толком не стала. Упала, не отжалась. Картинка с низкой эффективностью НИОКРов. В принципе, по затратам на НИОКРы мы входим в десятку, у нас по ППС больше, чем в Канаде и в Италии, имеем здоровенную численность занятых в разработке. В результате имеем одни из самых низких среди развитых стран расходы на одного занятого. Соответственно, обратите внимание, что в шкале «экспорт машин и оборудования» и в «затраты по паритету» мы находимся в целом ниже генеральной совокупности. В целом совокупность загибается сюда. Штаты, в общем, тоже находятся немного ниже. Но обратите внимание, насколько выше нас в целом по эффективности, потому что у них большая фундаментальная наука, оборонка и так далее. У нас тоже, в принципе, оборонка, но мы довольно ясно ниже этой конструкции. Вот это оправдание реформы РАН на самом деле. Не я ее придумал. Я ее показывал академикам, когда уже реформу приняли, поэтому я не виноват, но тем не менее. В этой ситуации у нас разомкнутая инновационная система, когда мы вкладываем ресурсы бюджета на первых стадиях. В силу устройства нашей экономики поздняя стадия, на которой собирается рента, происходит за пределами территорий. Потом мы импортируем наши технические решения, наши же идеи в виде готовых образцов. В этой ситуации, скажем прямо, что возможность 13 наращивать финансирование технологий ради технологий или инноваций ради инноваций исчерпана. Сценарии. США для нас дают сценарий встраивания в глобальные цепочки. Это ситуация, когда много денег и технологическая революция. Технологической ренты особенно нет. Но в мире идет волна инноваций, волна прямых иностранных инвестиций, на которые мы можем отреагировать, влезая в соответствующие цепочки. Поход в Арктику означает наличие технологической ренты, которой мы как-то можем управлять, отсюда два варианта: либо сырьевое, либо мы можем эту ренту пытаться задействовать для формирования новых центров компетенций как целевой сценарий. И вот вам ситуация – глобальная Япония, когда роста нет, а технологии в мире есть. В этой ситуации мы за счет инноваций вынуждены будем адаптироваться к более жесткой ситуации, вынуждены будем повышать эффективность улучшающих инноваций. Технологии. Мы можем, в принципе, играть в локально-технологическое лидерство. Это то, на что настроены программы Минобрнауки. Это национальная «хотелка», я бы сказал. В принципе, такой вариант возможен в собственном полюсе, но он не очень совместим со встраиванием в глобальную цепочку, потому что никто нас на роль интегратора, если мы встраиваемся, не ждет. Догоняющее развитие в кооперации с лидерством возможно почти везде. Будут только прямые иностранные инвестиции, которые кооперацию обеспечивают, поэтому принуждение к модернизации. Нет инвестиций – нет кооперации. Адаптация к мировому рынку, когда мы просто пытаемся встроиться. Это либо глобальные цепочки, либо принуждение к модернизации. Кстати, у принуждения к модернизации технологический сценарий ровно один – то, что ресурсов нет. Эта вся конструкция довольно легко выходит на количественный расчет. Понятно, что собственный полюс дает большие темпы. В нем мы разгоняемся до 5,5. Расчет довольно старый, поэтому цифры неадекватные, разумеется. Дает нам необходимую динамику инвестиций и всего такого. Тоже немножко скептицизм. Вроде бы инвестиции растут. Это необходимое условие для роста, для модернизации и так далее. Ситуация роста инвестиций дает нам производительность труда. И мы обнаруживаем, что нам надо переобучить где-то примерно 20-30 миллионов человек, переместить между секторами в первое десятилетие развития 10 миллионов. Поскольку у нас территория специализированная, это часто означает еще перемещение между субъектами федерации. Отсюда вопрос и к системе образования, и к жилищной системе, и, в принципе, к социальной системе, потому что человек не должен воспринимать как личную катастрофу, что его шахта закрылась. Одна из причин, почему шахтеры на Украине не поддерживают повстанцев: «Да, мы работаем на плохих шахтах, мы знаем, что русские эти шахты закроют (очередная взорвалась), потому что таких шахт быть не должно, а куда мы денемся, мы – шахтеры». Если ты – генетический шахтер, то тут надо просто что-то с мозгами делать, потому что вот так мы уже жить не сможем. Не только они, но и мы. Просто у них уже такой предельно обнаженный вариант. Соответственно, эта штука развертывается в систему дорожных карт. Мировые технологии и мировая экономика воздействуют на нашу 14 макрофинансовую систему, бюджет и так далее. (Это все останется, не буду рассказывать, как кризис воздействует и так далее). Эта штука в свою очередь может быть наложена на карту технологического развития. Меня просили рассказать про технологические проекты. Сейчас объявлено о новых технологических инициативах по передовой производственной базе, это очень хорошо. Единственное, важно, чтобы оно захватило модернизацию средних отраслей. Вне этого у нас набор конкретных оформленных проектов существует в атомной энергетике. Это комплекс проектов, целая группа по модернизации старых добрых ВВЭРов, либо их развитие до супер-ВВЭРов, либо создание стандарта для экспорта. И параллельно (довольно интересно) плавучие электростанции, малые реакторы для космических кораблей. Вторая крупная группа – это гонка за реакторами на быстрых нейтронах. Тем более, у нас проблемы с ресурсной базой, которая осталась в Средней Азии, частично на Украине в Желтых Водах. Правда, мы геологически не доисследовали нашу собственную территорию, как всегда. Но, в общем, наверное, когда «Росатом» лезет в ресурсную базу аж в Австралию, это все-таки некий перебор. Развитие РБН, кажется, дает возможность всему миру, не только нам, решить проблему с ресурсной базой. Там дополнительная добыча очень небольшая. Плюс они малоотходные, что для нас, мягко говоря, актуально, особенно в связи с тем, что мы экспортируем реакторы, а по договорам мы должны отходы и себе забирать. Это отчасти требование глобальной безопасности, потому что выделяющиеся материалы – конечно, не атомная бомба, это в чем-то даже хуже – грязная бомба. Взорвал тонну тротила на 100 кг отхода и «загадил» столицу врага. Дешево и вполне себе гадостно. Поэтому надо эти отходы, особенно высокоактивные, себе забирать. В мире развернулась гонка. Основные участники – мы и французы. И американцы, судя по всему, тоже. Они, кстати, довольно закрыто себя ведут. Авиакосмос. В принципе, тут все хорошо, если бы не ограниченный рынок. Потому что крупные проекты по атомной энергетике – это в основном развивающиеся страны и мы сами. Что думают о себе европейцы, сказать трудно, потому что там, на мой взгляд, зеленое лобби – это уже просто безумие. Гораздо более интересный набор с авиакосмическими технологиями. Набор улучающих инноваций, связанный с Superjet NG. С самим Superjet были проблемы, связанные с самим процессом развития проекта. Мы, возможно, их преодолеем. Следующий продукт МС-21. Но тут вопрос в том, что у него очень высокий технический риск, потому что он сформирован вокруг нового двигателя, которого пока нет. Он предусматривает то ли создание отечественного черного крыла, то ли активную работу с Diamond в условиях нарастающих санкций, заметим мы. И при этом его параметры таковы, что, если бы он был, он был бы выдающимся. Он лучше, чем существующие Airbus и другие его «одноклассники». Но время на разработку идет. Что сделает конкурент, сказать трудно. А с Superjet мы не только время потеряли. Он полетел года через два, по-моему, чем должен был. У него получился перевес по массе, что вызвало ухудшение экономических характеристик удельного расхода топлива. Не произойдет ли то же самое с МС-21, учитывая, что технический риск тут выше. На Superjet надо было французские двигатели посадить, известно какие. А тут надо новые делать. Технический риск тут выше – это вопрос. 15 Следующая крупная тема – это беспилотники. И гиперзвуковая авиация. Проблема в чем? Проблема в том, что ситуация предельная по технологиям, двигателям технологий, новым материалам и так далее. В части военной авиации американская техника уже давно встроена в глобальное информационное пространство, что дает им другие возможности. Там уже не определяются возможности техники возможностями планеров, двигателями, всей системой управления, разведки, передачи данных и так далее. А у нас с этим традиционные трудности. И мы опять выстраиваем тему ПАК ФА вокруг того, какой у нас будет замечательный самолетик. Но проблема не в самолетике, а в том, чтобы работала вся система сбора информации, доводки ее до пользователя, управление этой информацией, сбор информации самими пользователями и обменом этой информацией. Насколько нам удастся, сказать трудно. Пока у нас с АСУ все не очень хорошо, скажем прямо. ИКТ. Где-то хорошо с электронными госуслугами, где-то очень хорошо, потому что возникли новые бизнесы, где-то возникли очень сильные проблемы, связанные с тем, что мы пытаемся реализовывать крупные государственные проекты, как техноориентированные. Задача ГЛОНАСС – это, во-первых, обеспечить двадцать четыре долгоживущих спутника, а во-вторых, обеспечить определенный уровень позиционирования, уровень продаж – этот вопрос только начал ставиться несколько лет назад. В отличие от GPS, который стартовал примерно одновременно с нами, только изначально выстраивался как проект для зарабатывания денег. Можно понять, кто окажется успешным в этой ситуации. Что интересно, в наших условиях… Нас долго ругали, что у нас науки о жизни имеют маленький экономический эффект, а транспортные космические системы, новые материалы – большой, как и энергетика. Но оно и понятно, потому что науки о жизни у нас просто не коммерционализированы в значительной мере, в отличие от зарубежных стран. А транспортные космические системы – это непосредственный выход на рынок. Соответственно, я этим и закончу и попрошу вопросы. Слушатель 1. Дмитрий, спасибо большое за презентацию, у меня два вопроса. Первый вопрос. Вот у вас был сценарий догоняющей модернизации, хотя вы про него подробно не рассказывали. В принципе, любой сценарий в той или иной мере это подразумевает. А вот есть ли какие-то бенчмарки, на которые нам сейчас стоит ориентироваться? Понятно, что не во всех отраслях, но там в какихто? То есть, например, в области технологического развития или в том же самом вопросе о развитии рынка труда, с точки зрения мобильности? Есть ли какие-то иностранные примеры за последние десять, двадцать, тридцать лет, которые были бы полезны для России в ближайшие пять лет? Это первый вопрос. Дмитрий Белоусов. Отвечаю на вопрос. С одной стороны, есть довольно простая формальная картинка: чтобы нам удержаться на определенных конкурентных позициях, нам надо выходить на среднемировые или на «среднееэсовские» (ЕСЕвросоюз – прим. ред.) параметры по ключевым удельным затратам. Вот догоняющая модернизация: нам надо за десять лет перейти от таких-то удельных затрат на вот такие. Где-то от снижения энергоемкости, где-то от замещения одних материалов другими, и так далее. Понимаете, у нас с рынком труда какая-то сложная история. В свое время Аман Тулеев (мне рассказывал мой товарищ) жаловался: мне, говорит, пришлось прогнать западного 16 инвестора, который мне предложил какую-то супертехнологию добычи угля, только при этом мне надо уволить десять тысяч шахтеров. Говорит: «Вот Междуреченск – это тридцать тысяч жителей. Вот десять тысяч шахтеров с семьями – это как раз тридцать тысяч. Мне надо город закрыть. Куда я их дену?» Слушатель 1. Это да. И насколько можно это использовать? Дмитрий Белоусов. В том-то и дело, что непонятно, на самом деле. До кризиса у нас чисто финансовые вещи наложились, ошибки некоторые, но до кризиса у нас инвестиционный рост в производственных отраслях в значительной мере сдерживался на региональном уровне, причем в основном не в силу воровства, или некомпетентности. Основная причина, когда приличные люди, губернаторы, честно говорят: «А куда я их дену? Что мне делать с высвобождаемыми рабочими?». И металлургическое производство точно так же. В общем-то, небольшой заводишко, три с половиной тысячи, надо сжать до девятисот. Но при нем поселок, и больше ничего там нет. Вот. Недавно мне жаловались, что где-то на Валааме закрыли филиал какого-то там типа вуза. «Да, конечно, он был неэффективный, но ты понимаешь, что он давал возможность этим местным получать хоть какое-то образование». Ну пусть едут за хоть каким-то образованием в областной центр, говорю. «Да нет, ты понимаешь, им важно там, на месте это образование получать». Это проблема, и не очень понятно, что с ней делать. Вроде бы новое поколение, оно помобильней. Может быть, что-то может решиться с регулированием рынка жилья, если ты можешь на новом месте выкупить жилье в собственность и остаться. Долго арендовать и потом… Аренда с выкупом. Для людей очень важное значение имеет то, чтобы в конце жизни остаться в своем жилье. Екатерина Лошкарева. Коллеги вопрос задают: «Просьба пояснить, почему в картах нет агротехнологий?». Дмитрий Белоусов. Потому что у нас в этой сфере довольно все тяжело устроено. Проблема на сегодняшний день слишком далеко зашла. Мы в свое время обсуждали эти темы. Действительно, есть развилка между высокотехнологичным сельским хозяйством с развитием генной инженерии, современной агротехнологии, ориентированным на массовый выход, и попыткой пойти по пути «зеленого» сельского хозяйства. Но пока на эти размышления нет реального заказчика. Для того чтобы был заказчик, должны быть субъекты, должны быть инструменты организации технологических платформ, ну и какая-то часть государства, которая бы занималась этим. Да, есть там, в принципе, развилка. Минсельхоз, честно говоря, занимается совершенно другими вещами: нам бы вот сохранить экспорт зерна, еще что-то там. Была там близко к концу замечательная история. Внешнеэкономическая стратегия, расписано торгпредствам: «Просьба сообщить, как конкретное торгпредство конкретной вашей страны может способствовать выходу на целевые параметры». А там экспорт мяса. В соответствующую страну. Экспорт свинины. Торгпредство Российской Федерации в Саудовской Аравии докладывает, что никак не может способствовать экспорту российской свинины в Саудовскую Аравию, поскольку употребление свинины в Саудовской Аравии является уголовным преступлением, точка. Телеграмма. Торгпредство Российской Федерации в Колумбии докладывает, что никак не может способствовать, поскольку Колумбия сама является крупным экспортером свинины… 17 Там другая повестка: как сохранить позиции, что делать с избыточным населением, как обеспечить воспроизводство стада и улучшение параметров. Чтото мы очень сильно загнались. До технологических экзерсисов там, может, и несколько лет. Эта пора обязательно наступит, но не завтра. Екатерина Лошкарева. И еще один вопрос из интернета: «Просьба прокомментировать динамику демографии на рынок труда в перспективе 5, 10, 15, 20 лет». Дмитрий Белоусов. Там ситуация довольно интересная. В перспективе 5–10 лет, при прочих равных, плохая демография будет вызывать разогрев рынка труда и рост спроса на рабочую силу. Это значит, вызывать рост стоимости рабочей силы, а соответственно, стимулировать вытеснение, стимулировать развитие нетрудоемких производств и борьбу за производительность труда. Очень интересный сюжет в краткой и среднесрочной перспективе: с одной стороны, регионы резко против наращивания безработицы, и, с другой стороны, компании – за рост производительности труда. В результате мы – такая странная страна, в которой происходит переток занятых: из эффективных секторов в неэффективные. Мы говорим о миллионах высокоэффективных рабочих мест, а реально у нас занятость в машиностроении, металлургии и так далее снижается, а растет в торговле и, по-моему, в сельском хозяйстве. В торговле точно. Понятно, почему: регионы не готовы иметь дело с кучей безработных, поэтому пускай он с лотка торгует, выращивает там что-нибудь на участке, лишь бы только он чемнибудь занимался. Поэтому у нас компании высвобождают рабочих и работников, все это поглощается рынком. У нас довольно большая такая неэффективная занятость, но раскупорить ее довольно трудно. И это, соответственно, вызывает общий тренд или поддерживает тренд роста цены труда и стимулирует борьбу за его производительность. Такая штука будет продолжаться еще долго, с точностью до миграции. Украина нам, в принципе, может эту ситуацию подпортить. Или наоборот. В районе тридцатого года, если удастся сохранить позитивный тренд на рождаемость, сохранить и резко усилить, то у нас сначала будет довольно долгий рост нагрузки на экономику со стороны не только пожилых, но и, соответственно, детей; где-то в тридцатых годах начнут эти народившиеся поколения выходить на рынок труда, и там ситуация может быть поинтересней. Но повторюсь, плохая демография, дефицит труда, дополнительный рост заработной платы, стимул к росту производительности инвестиций – все это потому, что стоимость труда слишком высокая. При этом у нас есть большой резервуар неэффективной занятости. Слушатель 2. У меня вопрос. Здесь противоречие получается: с одной стороны, много шахтеров, с другой стороны, не хватает людей. Дмитрий Белоусов. С одной стороны, у нас много шахтеров в Междуреченске, с другой стороны, не хватает квалифицированных станочников в Комсомольске-на-Амуре. Слушатель 2. Переучить шахтеров на станочников? Белоусов. А они не хотят, понимаешь. Они боятся потерять жилье. Ты приедешь в этот Комсомольск, будешь жить там, тратить половину своей зарплаты на съемное жилье или на ипотеку, потом тебя через десять лет выпилят, ты останешься без жилья, а может, еще и с ипотечным кредитом. Они тебе скажут: «Ну его на фиг, я лучше пойду Тулееву скажу, чтобы он тут дурака не валял, чтобы 18 у меня была постоянная занятость в шахте. Да, это опасно, вовсе не так денежно, как рисует широко распространенный миф, но эта работа у меня есть». К тому же, понимаете, старого медведя новым фокусам не научишь. Тридцати-сорокалетних – куда их переучивать по большому счету? В нашей системе, да? А молодых, двадцатилетних – так там нужно другую систему образования создавать. Но вообще нужно. Это правда. Слушатель 3. Вы много говорили о промышленности в других странах. Интересно, почему тогда у нас в федеральном законе о промышленной деятельности вообще нет блока «Национальное производство»? Дмитрий Белоусов. Подозреваю, что мы пока просто не умеем работать с ВТО и Таможенным союзом одновременно. Там меры прямой поддержки запрещены, а как работать с косвенными, мы, в общем, только учимся. Слушатель 3. Сейчас будем принимать новый федеральный закон о промышленной политике, который начнет работать через пять-десять лет, и там нет блока национального производства. С такими прогнозами это вызывает недоумение. И второй вопрос у меня связан вот с социалкой, с демографией. Получается, продолжая (Игоря) Агамирзяна, нам надо один миллион талантливых детей… Дмитрий Белоусов. Вы не поняли. В мире. Он говорит: для того чтобы развивать ИКТ в мире, достаточно миллиона. Слушатель 3. Да, я поняла, я другую хотела логику провести. Если анализировать развитие робототехники, в России сейчас порядка тридцати тысяч детей так или иначе этим увлечены. При победах на олимпиадах наши побеждают исключительно в креативных, свободных номинациях. Не надо ли нам в этом отношении тоже рассматривать не только сырьевые, технологические и иные, но и социальные инновации, связанные с новым поколением? Я как-то у вас не увидела; мне кажется, здесь у нас достаточно серьезные перспективы. Дмитрий Белоусов. Это штука интересная, просто, понимаете, сама тема социальных инноваций очень сильно замусорена. В 70-е–80-е–90-е годы социальный инноватор – это такой шибанутый интеллигент, который не очень отвечает за последствия того, что он делает с детьми. Поэтому тема полутабуированная. Плюс сильно все подпортила ювенальная юстиция. В принципе, тема есть, конечно. Мы в свое время писали на эту тему, которой, может быть, будем заниматься на следующем витке – это возможности и риски, связанные с новыми технологиями в образовании и социальными аспектами. Потому что перед образованием одновременно стоят три, вообще говоря, почти не совместимых задачи. Или четыре. С одной стороны… И это, кстати, дает нам замечательный тупик, в котором мы пребываем, потому что это все на диво быстро институционализировалось. Оно должно обеспечить социализацию, человек должен уметь жить в обществе, представлять себе основные коммуникационные коды, базовые мифы и так далее. Это так называемая воспитательная функция, которую вы не можете изъять из образования, потому что иначе у вас начинают детишки образовывать локальные сообщества. На Кавказе последствия ваххабитского внешкольного воспитания мы уже получили; последствия казачьего, сибирского и так далее – на подходе. Второе. Оно должно обеспечивать наличие богатых базовых знаний, для того чтобы человек мог менять компетенции в течение всей своей жизни. Когда мы говорим о том, что в Советском Союзе с середины пятидесятых годов у нас была 19 классная система образования, она была классная в том смысле, что хороший ученик получал – или мог получить в хорошей школе – картину мира, не противоречащую более или менее знаниям современной науки. Вплоть до каких-то рассказов о ядерной физике. И в силу этого у нас вот эти вот детишки из деревни становились ядерными физиками. У меня дед из деревни вышел и стал генералинженером, причем по авиамоторам. Проблема в том, что сейчас вы попробуйте объяснить детишкам про всякие суперструны, тонкости, связанные с манипуляциями генами и так далее. Вы неизбежно им рассказываете некоторую сказку, которая (в любом вузе вам скажут) к тому, что думает об этом наука, не имеет ни малейшего отношения. Слушатель 3. В самом начале у вас в презентации было то, что у России есть возможность занять, скажем так, лидирующие позиции, плюс-минус, по сравнению с США и Китаем. Меня вот интересует такой момент: как вы видите перспективу развития Сибири и Дальнего Востока? Я так понимаю, что у правительства нет четкого понимания, как они вообще будут развиваться. И если говорить о ситуации в Забайкалье и на Дальнем Востоке, то там у нас уже китайцы, которым нужны от нас только ресурсы. Дмитрий Белоусов. Как раз с Дальним Востоком у госруководства картинка есть, и, надо сказать, довольно богатая. Значит, идея там – и, наверно, это правильно – это идея примерно двух шагов. Сперва капитализировать регион, создав там набор нормальных рабочих мест, городов, в которых можно нормально жить, за счет сырьевых и транзитных конкурентных преимуществ. Там еще недавно из Нерюнгри было выгодно возить уголь грузовиками. Сейчас там железная дорога уже, но был период, когда мы уголь возили грузовиками, и это было экономически оправдано. Потому что уголь там чуть ли не лучший в мире. Итак, на первой стадии реализовать конкурентные преимущества, которые под рукой лежат; на второй – попытаться разместить в регионе производства, которые дополняют Китай или пользуются спросом в АТР; образовательные системы… Мы тот же «Суперджет» делаем уже в значительной мере в Комсомольскена-Амуре. Это интересно отчасти потому, что «Суперджет», возможно (после того как загнулся проект «Ту-214»), станет основой, если удастся договориться со всеми, для широкофюзеляжного среднемагистрального самолета, ориентированного как раз в значительной мере на китайский рынок. Еще у них есть программа создания мощной сети аэропортов. С одной стороны, смещение активности в глубину страны, с другой стороны, перемещение населения в прибрежную полосу. Для того чтобы это делать, есть идея развивать наземный транспорт плюс региональный авиационный. Возить узкофюзеляжными – это пассажиро-кресло дорогое. Поэтому хочется иметь широкофюзеляжный самолет, который летает не очень далеко. Гораздо более сложная тема – это что делать со старопромышленными регионами. Потому что туда надо заводить массовых инвесторов, в значительной мере часто рассматривая заводы как браунфилды. И что делать со Средней Россией, которая в значительной мере утратила качественное население, сельскохозяйственное в том числе. Если с Дальним Востоком у нас, по крайней мере, есть некий внятный набор идей, которые могут привести к решениям и к результатам, то вот массовая модернизация этой самой средней и старой промышленности – это вопрос гораздо более сложный. Вот об этом мы говорили. И здесь некая надежда на новые производственные технологии. 20 Слушатель 3. Вот смотрите, Забайкальский край. Это единственная в России территория, где земли приспособлены для круглогодичного пастбища. Соответственно, у них проблема в том, что у них нет рынка сбыта их мяса. Это на самом деле абсурдно, да? Когда мы закупаем мясо у иностранных поставщиков. И при этом мы не можем поддержать отечественного производителя, который выращивает, по сути, баранов, овец, свиней и коров, при этом не на генномодифицированных кормах. Что с этим делать? Дмитрий Белоусов. Здесь серия тупиков, в которой мы оказались отчасти с советского, отчасти, с новейшего времени. Во-первых, овцы, козы, коровы и бараны – это просто разные темы. Большие мировые рынки есть свинины, и есть рынки говядины. С говядиной проблема в том, что мы в советское время допустили грубую технологическую ошибку. Мы сделали попытку опираться на универсальные мясомолочные породы, в результате получилось, что они по выходу – ни мяса, ни молока, что любой универсализм хуже каждого из решений. То есть, как молочные – они хуже молочных пород, как мясные – они хуже мясных, а еще все это погружено в специфическую социальную среду, которая на тот момент (может, сейчас там все улучшилось) не позволяла принять современные технологии, потому что комбикорм будет украден, а зоотехник сильно пьет. Поэтому с крупным рогатым скотом проблема номер один – это проблема полной модернизации стада. Там надо натурально заменить породы. И второе – выращивание экологически чистой продукции. Вы можете знать о том, что у вас растет всякая люцерна, которая уже двадцать лет не знала удобрений, но вы должны в этом убедить покупателя. Для того чтобы убедить, вы должны иметь сертификационные центры. Вы должны выращивать эту скотину в строгом соответствии с протоколами, уже давно в мире выработанными. Тогда да, тогда вы живете в высокомаржинальном «зеленом» сельском хозяйстве. Но это штука капиталоемкая, у нас этих сертификационных центров толком нет. Создать можно, но насколько эти крестьянские хозяйства готовы жить, готовы себя подставлять под постоянный контроль этих технологических регламентов? Без них вашу продукцию «зеленой» просто не признают. Хотя вы можете мамой клясться, что у вас там все по-хорошему. Со свининой вопрос более простой. С «зеленым» там вопрос такой же; с породами там, слава богу, все нормально, выращиваются быстро, это идеально для мелкого и среднего фермера, но зато мелкий и средний фермер уж точно не пойдет под контроль, и с сертификацией у нас вот проблема опять, у нас сети просто нет. Зато мы, правда, не в Забайкалье, а на юге России понесли колоссальные потери от чумы свиней в восьмом-девятом годах. Забайкалья это, кажется, не коснулось, но надо иметь в виду, что по нам это ударило очень сильно. В целом сетку сертификационных центров создавать будут, но это половина истории. Вторая половина – это про то, насколько люди готовы реально влезать в сети сбыта, в сети производства, контроля и так далее, которые предусматривает «зеленая» сельхозпродукция. Иначе, я говорю, вы можете сами верить в то, что у вас все «зеленое». Слушатель 3. Нет, ну причем тут люди? Мне кажется, это должна быть со стороны государства такая инициатива. Если мы сейчас говорим об импортозамещении, правильно? 21 Дмитрий Белоусов. Государство что может сделать? Оно может проинформировать, но информирует слабовато. Может стимулировать создание сертификационных центров. Может, как эстонцы, стимулировать ИКТ в сельском хозяйстве, чтобы фермер мог работать без заказчика. Но фермер принимает решение, что он становится под контроль технических регламентов. И первое, что вам крестьянин скажет: «Идите вы куда подальше с вашими этими регламентами, с соблюдением всех этих технологий; я лучше получу в два раза меньше, на рынке продам или продам заготконторе». Ведь правда же? У нас производство «зеленой» говядины – это крупные новые бизнесы, куда приходят инвесторы. Обычно иностранные, иногда наши, просто фанаты. Но это не существующие хозяйства. Вот человек решил работать, делать это маржинальным бизнесом. Да, есть примеры, когда там не просто грин-говядина, а еще и на свободном выпасе. Та вообще высшего качества. Но этот человек – фанат такого производства. Примерно как студент МАИ решил фирму по беспилотникам открыть. Теоретически можно, практически – это не каждый студент МАИ может, хоть там государство объявило кучу конкурсов, иди да делай. Слушатель 4. Я бы хотел по сути вашего доклада, поскольку у вас указано, что вы будете говорить о технологиях прогнозирования, а не их результатах. Вот к технологиям два вопроса. Такой ключевой показатель, как рост ВВП, точнее, темпы роста ВВП… Его нормирование и это утверждение «Вот это плохо, это хорошо» – оно из каких параметров складывается, откуда такое судьбоносное внимание именно к этой цифири? Это первый вопрос. А второй – в той мере, в какой, конечно, позволит формат, – об общей иерархии этих прогнозов, которые у вас составлены. Как эти инструменты собраны в единый пакет, как их связка у вас выстроена и как она работает? Дмитрий Белоусов. Первый вопрос проще. Там есть две похожих задачи. Первая – это какой прирост ВВП, но ВВП – это просто национальный ресурс, который мы, как хотим, так и тратим. Какой прирост ВВП нам нужен для того, чтобы одновременно иметь оборонные расходы такие, расходы на НИОКР сякие, в обозримые темпы модернизировать производственный аппарат с учетом вот такой потребности. На выходе вы получаете, на сколько у вас за этот период должен увеличиться ВВП. Соответственно, сколько это в годовом выражении – ну это уже школьная арифметика. Это некий такой бенчмарк, примерно относительно которого вы можете отсчитывать, что один процент – это нам мало, шесть – вообще говоря, хватит, если только у нас перегрева не будет, и мы себе шею на этом прыжке не свернем, а пять процентов – вроде как это вот решает нашу задачу, там, пять – пять с половиной. Строго говоря, там пять и два – пять и семь получалось. Вот это одна задачка. Про иерархию прогнозов. Там логика какая. Сначала в рамках трендов строятся частные прогнозы, прогнозы типа демографического, прогнозы мирового уровня. Потом они корректируются. Это просто оцифрованные тренды. Потом на их основе, или смотря на них, мы строим качественный, а потом примерно количественно определенный прогноз мировой экономики. Потом смотрим на объективные тренды нашей экономики и, рассматривая прогноз мировой экономики как задающей тренд… Слушатель 4. Темп роста экономики? Что значит «прогноз экономики»? Дмитрий Белоусов. Прогноз – это прогноз роста и основных пропорций для глобальной экономики. Нас в первую очередь интересует рост, динамика прямых 22 иностранных инвестиций вообще, и сколько мы примерно можем отщипнуть; динамика долларовой инфляции, потому что от нее цены на нефть и вообще много чего зависит, рост процентных ставок, стоимости заимствования. Нас интересуют даже не столько темпы роста, сколько структурные параметры: что это означает для машиностроения, для конкурентоспособности нашей продукции относительно импорта. Соответственно, да, получаем внутренние тренды и мировой прогноз. Глобальные тренды, оцифровка, глобальные сценарии, наши тренды, наши сценарии и расчеты… Здесь забыл прогноз глобальной экономики. Так, мы получаем наши сценарии, наши расчеты, которые потом декомпозируются по отраслям, эффекты считаются и так далее. В мире нас по большому счету больше интересует глобальный ВВП, потому что это некий показатель интенсивности развития. У нас больше интересует, честно говоря, декомпозиция. То есть на ВПП не смотреть как-то дико, но гораздо интереснее, что там с отраслями, что там с инвестициями, что с платежным балансом и так далее. Слушатель 5. Назовите, пожалуйста, три, по вашему мнению, самых опасных для России глобальных риска и три внутренних. Дмитрий Белоусов. Долгосрочных или текущих? Слушатель 5. Долгосрочных. Дмитрий Белоусов. Долгосрочный глобальный риск – это потеря позиций в мировой экономике. Я в свое время, где-то года два назад, попал на довольно неоднозначное мероприятие Академии госслужбы, когда они уже объединились с Гайдаровским институтом и с АНХ. У них в рамках январской конференции презентовали какой-то европейский доклад о том, как классно развивалась Европа. Типа «Европейский союз – десять лет процветания». А уже вовсю шел, кажется, 2012 год, какое там процветание? Или 2011… И я им сказал, что стратегически у нас проблема одна, такая же, как и у вас: нам нет места, возможно, нам надо бороться за место в мировом разделении труда. Второе – это то, что мы вынуждены решать в условиях, когда для нас кончилась мирная бесконфликтная пауза. Даже если нам удастся договориться сейчас с американцами, урегулировать украинский кризис, все будет «как при бабушке» – мы по-любому оказываемся втянутыми, например, в кризис в Центральной Азии, который почти неизбежен. И мы будем вынуждены решать все эти задачи в условиях, когда то тут, то там у нас неопределенные, возможно, высокие внешние риски. Потому что Средняя, Центральная Азия – это место, где мы не можем не стабилизировать ситуацию, потому что иначе ее придется стабилизировать где-нибудь у нас в Поволжье. Лучше все-таки в Центральной Азии. И третье – это то, о чем говорила коллега: нас захватывает общеевропейская социальная, трудно обозначаемая проблема, связанная с кризисом в системе образования, с падением мотивации к образованию, падением мотивации к труду и так далее. У нас есть проблемы с квалификацией выпускников, склонных на ЕГЭ все списывать, что отчасти правда, отчасти нет, но, в принципе, точно такие же процессы идут в европейском мире и так далее. Очень интересные опросы, что порог снижения интереса к образованию раньше находился на уровне девятогодесятого класса школы или колледжа, сейчас он снижается до пятого-шестого. А это уже проблема, потому что мы к этому просто не готовы. Мы все: что мы, что они. 23 Скорее всего, это проблема не только и не столько внутренняя, хотя мы, в общем, сделали все от нас зависящее, чтобы словить эту «торпеду». Мы не упустили ни одного шанса ее не словить, но проблема эта скорее глобальная, во всяком случае, европейская. В общем, нас накрывает какая-то непонятная социокультурная волна, которая идет точно негативно, но не очень понятно, как устроена. Внутри страны первая и главная проблема – это платежный баланс. Потому что мы оказались в дурацкой ситуации, когда мы чрезмерно зависим от внешнего рынка и от внешнего рынка капиталов. Нам существенно нужны даже не только прямые иностранные инвестиции, например, деньги на поддержу банковской системы. Американцы, вводя санкции против капиталоемких энергетических компаний и некоторых банков, знают, что делают. И с другой стороны – от импорта. То есть у нас и в советское-то время производство качественной продукции в значительной мере базировалось на импорте оборудования. В свое время для меня была потрясением книжка Барятинского про Т-72. Там было расписано, сколько и каких импортных станков обеспечивало производство массового, недорогого мобилизационного танка. Это советское время. С какимникаким станкостроением. И сейчас ситуация такая, что в среднесрочной перспективе для нас модернизация – это в значительной мере импорт компетенций. Проблема номер два – социально-демографическая. Почти нет примеров, когда в мире бы был длительный устойчивый рост в ситуации снижения численности трудовых ресурсов. Это не проблема арифметики даже. Академик Еременко обратил внимание, что ряд рабочих мест в крупных экономиках должен иметь низкий статус. В сельском хозяйстве, в коммуналке, в строительстве. Эти места должны замещаться за счет новых трудовых ресурсов. В Китае это люди из деревни. В Советском Союзе мы быстро росли, пока у нас был приток людей из деревни в города. Когда деревенский парень, причем испытывающий страшное давление – понятно, в колхозе была жизнь далеко не сахар, а в городе, даже на низших ступеньках лестницы, существенно лучше. Если он попадал по набору на стройку, мало того, что он оказывался не в колхозе, что уже неплохо, через некоторое время барачного жилья он уже становился рабочим, соответственно, получал жилье уже получше, получал возможность пойти в техникум, и лет через десять он, глядишь, или квалифицированный рабочий, а то и инженер. А то там дополнительные всякие возможности, связанные со службой в армии, в органах и так далее и тому подобное. Социальный лифт. Но изначально он проходил через нижние вот эти ступеньки. Уже в Советском Союзе возникли проблемы, связанные с тем, что, когда мы откачали этот ресурс из села, мы начали как бы на село ногой наступать, и уже там началась откачка низкоквалифицированных и низкомотивированных кадров, отсюда производственный алкоголизм и так далее и тому подобное. Заодно мы очень сильно обескровили село. А сейчас мы вынуждены вообще заниматься модернизацией, заниматься попыткой прорыва в ситуации, когда у нас прироста трудовых ресурсов, которые, в частности, займут эти низкостатусные места, просто нет. Сейчас мы миграцией закрываемся. И этих ресрусов, в общем, толком нет. Есть некая надежда на неэффективную занятость, но там опять-таки вопрос переселения по стране, жилья и так далее и тому подобное. 24 А это первый слой неприятностей, потому что второй слой – это вопрос мотивационный. Насколько люди мотивированы к изменениям, насколько люди мотивированы к участию в индустриальном проекте, к движению по этой лестнице. Потому что там уже не только не мотивированы к миграции внутри страны, пусть даже там откроют какие-то перспективы для детей. Понятно, что жители неслучайно не мотивированы, там есть, понятно, риск потерять жилье. Ты останешься еще в съемной квартире, или там в ипотечный тебя закроют, туда, куда тебя заманивали, а здесь уже все-таки работа, какая ни есть, и пусть она останется. Но сильно не мотивированы к работе и в производственном секторе. Вот мы с ОАК работали, одна из проблем там – нанять молодых на производство «Суперджета». Там накупили, наставили достаточно крутых, говоря молодежным языком, этих обрабатывающих центров, роботизированных. Это не работа в телогрейке кувалдой, отнюдь. Это работа лучше офисной, это возможность подняться, образование получить и так далее. Все равно молодежь предпочитает мало получать в офисах, без перспективы роста – это уже двухтысячные годы, уже закрылась возможность сделать себе карьеру внутри компании быстро, они уже пролетарии. Но все равно лучше сидеть около ксерокса в каком-нибудь там филиале чего-нибудь, чем стать рабочим. Хоть там оператором обрабатывающего центра, хоть чего угодно. И третий момент – то, что мы внутренне не готовы к приоритезации. Причем ни в каком смысле. Работа – что с ОАК, что с железнодорожниками, что с наукой и технологиями показывает: они не готовы к высвобождению заведомо тупиковых тем. С одной стороны, мы не готовы закрывать направления, с другой стороны, мы, в общем, не очень готовы к прорывам. У нас не просто историй успехов нет, у нас нет, к сожалению, внутренней готовности сделать свое. Иногда до смешного доходит, когда мы не хотим обсуждать национальную технологическую повестку дня. «Слушай, давай сделаем общемировую». – «Слушай, но общемировая – это повестка дня Японии и Америки, с их демографическими проблемами, с их биотехом, понимаешь? Проблема продолжительности жизни, старения и так далее. Мы не знаем, как решать транспортные проблемы северов. Почему это не является приоритетом, а борьба со старческими болезнями, извините, является? Почему это не является приоритетом, а борьба со старческими болезнями, извините, является? Почему борьба с простудой не является приоритетом, а борьба с болезнью Альцгеймера является, извините, при всём уважении к синдрому и больным? Ничего против никого не имею, но почему это так? это, в общем, на всех уровнях, к сожалению». – «Ну вот, это все-таки мировой приоритет…» И это, в общем, на всех уровнях, к сожалению. Вы хотели негатива, я его вам дал. Екатерина Лошкарева. Дмитрий, спасибо вам большое за три часа уделенного вам времени. Дмитрий Белоусов. Пожалуйста. 25
