19 февраля 2006 г
реклама
19 февраля 2006 г. Фрэнсис Фукуяма После неоконсерватизма По мере того, как мы приближаемся к третьей годовщине начала войны в Ираке, кажется крайне невероятным, что история положительно оценит либо саму интервенцию, либо идеи, её вдохновлявшие. Вторгшись в Ирак, администрация Буша создала самовыполняющееся пророчество: Ирак сегодня заменил Афганистан в качестве магнита для джихадистских террористов, их тренировочной площадки и оперативной базы, с множеством американских целей для их атак. Соединенные Штаты все еще имеют шанс создать демократический Ирак с доминированием шиитов, но новая власть будет слишком слабой в ближайшие годы; в результате вакуум власти будет приглашением для внешнего влияния со стороны всех соседей Ирака, включая Иран. Есть очевидные блага для народа Ирака от свержения диктатуры Саддама Хусейна и, возможно, некоторый позитивный побочный эффект в Ливане и Сирии. Но очень трудно видеть, как сами эти события оправдывают кровь и деньги, потраченные Соединенными Штатами на этот проект к настоящему моменту. Так называемая «доктрина Буша», которая задавала рамки для действия администрации во время первого срока, сегодня в руинах. Эта доктрина (развитая, в том числе и в Стратегии национальной безопасности Соединенных Штатов 2002 г.) утверждала, что, после террористических атак 11 сентября, Америке придется время от времени начинать превентивные войны для защиты себя от «государств-изгоев» и террористов с оружием массового поражения; что она, в случае необходимости, будет делать это одна; и что это послужит демократизации «большого» Ближнего Востока как долгосрочному решению проблемы терроризма. Но успешное предотвращение зависит от способности точно предсказывать будущее и от хорошей разведки, чего не последовало, в то время как восприятие Америки как преследующей политику унилатерализма изолировало её, как никогда ранее. Неудивительно то, что во время своего второго срока администрация дистанцировалась от этой политики и находится в процессе переписывания документа о Стратегии национальной безопасности. Но именно идеалистические усилия использовать мощь Америки для того, чтобы продвигать демократию и права человека за рубежом могут пострадать больше всего. Восприятие провала в Ираке восстановило авторитет «реалистов» во внешней политике в традиции Генри Киссинджера. Уже появилось множество книг и статей, ругающих американское наивное вильсонианство и нападающих на идею попытки демократизировать мир. Усилия администрации во время второго срока продвигать демократию на Ближнем Востоке, представленные с высокой риторикой во время второй инаугурационной речи Буша, породили очень сомнительные плоды. Исламистские «братья-мусульмане» показали хорошие результаты на парламентских выборах в Египте в ноябре и декабре. В то время как проведение выборов в Ираке в прошлом декабре было само по себе достижением, голосование привело к возвышению шиитского блока с тесными связями с Ираном (последовав за избранием консервативного Махмуда Ахмадинеджада президентом Ирана в июне). В своей второй инаугурационной речи Буш сказал, что «жизненные интересы Америки и наши глубочайшие убеждения теперь одно целое», но все чаще будет выдвигаться обвинение, что администрация Буша совершила большую ошибку, разворошив муравейник, и что Соединенным Штатам было бы лучше, если бы они держались своих традиционных авторитарных друзей на Ближнем Востоке. Действительно, усилия продвигать демократию по миру подвергались критике как незаконная деятельность и левыми вроде Джеффри Сакса, и традиционными консерваторами вроде Пэта Бьюкенена. Реакция против продвижения демократии и активистской внешней политики может на этом не остановиться. Те, кого Уолтер Рассел Мид называет джексонианскими 1 консерваторами – американцы из «красных штатов» (т.е. штатов, традиционно голосующих за республиканцев. – прим. перев.), чьи сыновья и дочери воюют и умирают на Ближнем Востоке – поддерживали войну в Ираке, потому что верили, что их дети воют во имя защиты Соединенных Штатов от ядерного терроризма, а не продвижения демократии. Они не хотят бросить президента в разгар тяжелой войны, но в дальнейшем восприятие американской интервенции как провала может подтолкнуть их к одобрению более изоляционистской внешней политики, что для них является более естественной политической позицией. Недавний опрос агентства Пью показывает сдвиг в общественном мнении по поводу изоляционизма; процент американцев, утверждающих, что Соединенные Штаты должны «заниматься своими собственными делами» никогда после вьетнамской войны не был настолько высок. Более чем любая другая группа, именно неоконсерваторы и внутри, и извне администрации Буша подталкивали к демократизации Ирака и Ближнего Востока в более широком плане. Они широко одобряются (или обвиняются) за то, что были решающими голосами за смену режима в Ираке, и, тем не менее, это их идеалистическая повестка дня в ближайшие месяцы и годы будет под наиболее прямой угрозой. Если Соединенным Штатам придется уйти с мировой арены вслед за выводом войск из Ирака, это будет, на мой взгляд, великой трагедией, потому что американская мощь и влияние были критически важны для поддержания открытого и все более демократического порядка во всем мире. Проблема с неоконсервативной повесткой дня лежит не в ее целях, которые столь же американские, как яблочный пирог, но скорее в чрезмерно милитаристских средствах, которыми стремились их достигнуть. То, в чем нуждается американская внешняя политика, не есть возврат к узкому и циничному реализму, но скорее формулирование «реалистичного вильсонианства», в котором средства лучше соответствуют целям. Наследие неоконсерваторов Как получилось, что неоконсерваторы зашли так далеко, что рискуют подорвать свои собственные цели? Внешняя политика администрации Буша во время первого срока не вытекала неизбежно из взглядов тех поколений людей, которые считали себя неоконсерваторами, поскольку эти взгляды сами по себе сложны могут быть по-разному интерпретированы. Четыре общих принципа или нити проходят через большую часть этого направления мысли вплоть до конца холодной войны: забота о демократии, правах человека и, в более общем плане, внутренней политике государств; вера в то, что мощь Америки может использоваться для моральных целей; скептицизм по поводу способности международного права решать серьезные проблемы безопасности; и наконец, представление о том, что амбициозная социальная инженерия часто ведет к неожиданным последствиям и тем самым подрывает свои собственные цели. Проблема в том, что два из этих принципов потенциально могут войти в столкновение. Скептическая позиция по поводу амбициозной социальной инженерии – которая в ранние годы применялась в основном к мерам внутренней политики, таким как «позитивная дискриминация» (affirmative action), бесплатные автобусы и социальные пособия – предполагала осторожный подход к переделыванию мира и осознание того, что амбициозные инициативы всегда имеют непредвиденные последствия. Вера в потенциальное моральное применение американской мощи, с другой стороны, предполагала, что американский активизм может перестроить структуру глобальной политики. Ко времени войны в Ираке вера в трансформативное применение силы взяла верх над сомнениями по поводу социальной инженерии. Оглядываясь в прошлое, видно, что это не обязательно должно было произойти. Корни неоконсерватизма исходят от замечательной группы преимущественно еврейских интеллектуалов, учившихся в Городском колледже Нью-Йорка (City College of New York, C.C. N.Y.) в середине – конце 1930-х и в начале 1940-х, группы, включавшей Эрвина 2 Кристола, Дэниэла Белла, Ирвинга Хоува, Натана Глейзера и, немного позднее, Дэниэла Патрика Мойнихэна. История этой группы была описана много раз, особенно замечательно в документальном фильме Джозефа Дормана, называющемся «Убеждая мир» (“Arguing the World”). Наиболее важным интеллектуальным наследием группы C.C.N.Y. была идеалистическая вера в социальный прогресс и универсальность прав человека, соединяющиеся с сильным антикоммунизмом. Не случайно то, что многие в этой группе начинали как троцкисты. Лев Троцкий, , сам был, конечно, коммунистом, но его сторонники пришли к лучшему, чем большинство людей, пониманию крайнего цинизма и жестокости сталинского режима. Антикоммунистические левые, в противоположность традиционным американским правым, симпатизировали социальным и экономическим целям коммунизма, но в 1930-е и 1940-е поняли, что «реально существующий социализм» стал чудовищем непредвиденных последствий, что полностью подорвало провозглашавшиеся им идеалистические цели. В то время как не все мыслители группы C.C.N.Y стали неоконсерваторами, опасность благих намерений, доведенных до крайности, была темой работ многих членов группы. Если и была общая всеохватная тема в критике внутренней социальной политики у тех, кто писал для неоконсервативного журнала «Паблик интерест», основанного Эрвином Кристолом, Натаном Глейзером и Дэниэлом Беллом в 1965 г., то это были пределы социальной инженерии. Таки писатели, как Глейзер, Мойнихэн и, позднее, Гленн Лаури утверждали, что амбициозные усилия по достижению социальной справедливости часто приводили общества к тому, что становилось хуже, чем раньше, потому что они (усилия) либо требовали массивного государственного вмешательства, которое подрывало существующие социальные отношения (например, принудительная перевозка детей автобусами в школы), либо производили непредвиденные последствия (как, например, увеличение количества семей с одним родителем в результате введения социальных пособий). Красной нитью многочисленных работ Джеймса Уилсона о преступности была идея о том, что невозможно понизить уровень преступности, пытаясь решить лежащие в их основе глубокие проблемы вроде бедности и расизма; эффективная политика должна сосредоточиваться на более краткосрочных мерах против симптомов социального неустройства (таких как граффити в метро или попрошайничество), а не их корневых причин. Но тогда как группа с таким прошлым пришла к решению, что «корневой причиной» терроризма является отсутствие демократии на Ближнем Востоке, что у Соединенных штатов есть и мудрость, и способность решить эту проблему, и что демократия придет в Ирак быстро и безболезненно? Неоконсерваторы не предприняли бы такой поворот, если бы не то, каким особым образом закончилась холодная война. Рональда Рейгана высмеивали утонченные левые в Америке и Европе за то, что он назвал СССР и его союзников «империей зла» и призыв к Михаилу Горбачеву не просто реформировать систему, но «разрушить эту стену». Его помощника, секретаря по вопросам обороны во внешней политике безопасности, Ричарда Перла, называли «князем тьмы» за его бескомпромиссную политику жесткой линии; его предложение «двойного нуля» на переговорах по ядерным вооружениям промежуточного радиуса действия (то есть, полного уничтожения ракет средней дальности) подвергалось критике как абсолютно оторванное от реальности благомысленными центристскими экспертами по внешней политике в Совете по международным отношениям и Государственном департаменте. Это сообщество чувствовало, что рейганисты опасно утопичны в своих надеждах реально выиграть холодную войну. И тем не менее, полная победа в холодной войне – это именно то, что произошло в 1989 – 1991 гг. Горбачев принял не только «двойной ноль», но и глубокие сокращения в обычных вооружениях, и затем не смог остановить польское, венгерское и восточноевропейское бегство из империи. Коммунизм рухнул через пару лет из-за своей 3 внутренней моральной слабости и противоречий, и со сменой режима в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе испарилась угроза Западу со стороны Варшавского пакта. То, как закончилась холодная война, повлияло на мышление сторонников войны в Ираке, включая молодое поколение неоконсерваторов вроде Уильяма Кристола и Роберта Кагана, двояким образом. Во-первых, как представляется, это создало ожидание, что все тоталитарные режимы внутри пусты и рухнут от небольшого толчка извне. Образцом этого была Румыния при Чаушеску: как только злая ведьма была мертва, малыши поднялись и начали радостно петь о своем освобождении. Как писали Кристол и Каган в своей книге «Нынешние опасности» в 2000 г.: «Для многих идея Америки, использующей свою мощь для смены режимов в странах, управляемых диктаторами, звучит утопически. Но, на самом деле, она весьма реалистична. Есть нечто извращенное в провозглашении невозможности продвигать демократические перемены извне в свете событий последних трех десятилетий». Этот сверхутопизм по поводу послевоенных переходов к демократии помогает объяснить недоступную пониманию неспособность администрации Буша адекватно планировать действия по отношению к восстанию, впоследствии начавшемуся в Ираке. Сторонники войны, по-видимому, думали, что демократия есть нечто вроде условия по умолчанию, к которому общества возвращаются после того, как проходит тяжелое снятие репрессивного режима, а не долгосрочный процесс строительства институтов и реформы. Хотя сейчас они уверяют, что знали с самого начала, что демократическая трансформация Ирака будет долгой и трудной, для них это явно стало сюрпризом. Согласно недавней книге Джорджа Пэкера об Ираке «Врата убийц», Пентагон планировал сокращение американских войск примерно до 25 000 к концу лета после вторжения. К началу 1990-х неоконсерватизм питался и несколькими иными интеллектуальными течениями. Одно пошло от студентов германского еврея, политического теоретика Лео Страуса, который, вопреки тому бреду, который написали о нем люди типа Энн Нортон и Шадиа Друри, был серьезным чтецом философских текстов, не выражавшим мнений по поводу современной политики или государственных мероприятий. Его, скорее, волновал «кризис современности», привнесенный релятивизмом Ницше и Хайдеггера, так же как и тот факт, что ни утверждения религии, ни глубокие убеждения по поводу природы хорошей жизни не могут быть устранены из политики, как на то надеялись мыслители европейского Просвещения. Другое течение идет от Альберта Фольштеттера, стратегического аналитика «Рэнд Корпорэйшн», который был учителем (в числе других) Ричарда Перла, Залмая Хализада (нынешнего американского посла в Ираке) и Пола Вулфовица (бывшего заместителя министра обороны). Фольштеттер уделял много внимания проблеме распространения ядерных вооружений и тому, как Договор о нераспространении ядерных вооружений 1968 г. оставил, поддерживая «мирную» ядерную энергетику, достаточно большие лазейки, которыми смогли воспользоваться страны вроде Ирака и Ирана. У меня многочисленные связи с различными направлениями неоконсервативного движения. Я был студентом Алана Блума, протеже Страуса, который написал бестселлер «Закрытие американского сознания»; работал в «Рэнд» и с Фольштеттером по проблемам Персидского Залива; и также два раза работал с Вулфовицем. Также многие интерпретировали мою книгу «Конец истории и последний человек» (1992) как неоконсервативный трактат, утверждавший, что люди везде изголодались по свободе и это неизбежно поведет их к либеральной демократии, и что мы живем в разгар ускоряющегося, транснационального движения в пользу либеральной демократии. Это ложное прочтение моей аргументации. «Конец истории» в конце концов является аргументацией по поводу модернизации. То, что первоначально является универсальным, не есть стремление к либеральной демократии, но скорее стремление жить в современном – то есть, технологически развитом и процветающем – обществе, которое, если удовлетворяется, иметь тенденцию порождать требования политического участия. 4 Либеральная демократия есть один из побочных продуктов процесса модернизации, нечто, становящееся всеобщим устремлением только с ходом исторического времени. Другими словами, «Конец истории» предлагал разновидность марксистской аргументации в пользу существования долгосрочного процесса социальной эволюции, но такого, который завершается в либеральной демократии, а не коммунизме. В формулировке исследователя Кена Джовитта, неоконсервативная позиция, артикулированная такими людьми, как Кристол и Каган, была, напротив, ленинистской: они верили, что историю можно подтолкнуть правильным применением силы и воли. Ленинизм был трагедией в большевистской версии, и он вернулся как фарс, будучи практикуемым Соединенными Штатами. Неоконсерватизм, и как политический символ, и как мыслительное явление, развился в нечто, что я более не поддерживаю. Провал благожелательной гегемонии Администрация Буша и ее неоконсервативные сторонники не просто недооценили трудность достижения желаемых политических результатов в таких местах, как Ирак: они также неправильно поняли то, как мир отреагирует на использование американской мощи. Конечно, период «холодной войны» был переполнен примерами того, что внешнеполитический аналитик Стефен Сестанович называет «американским максимализмом», когда Вашингтон сначала действовал, и искал легитимации и поддержки со стороны своих союзников только постфактум. Нов период после окончания «холодной войны» структурная ситуация мировой политики изменилась таким образом, что сделала такое применение силы намного более проблематичным в глазах даже близких союзников. После падения Советского Союза различные неоконсервативные авторы, такие как Чарльз Краутхаммер, Уильям Кристол и Роберт Каган утверждали, что Соединенные Штаты будут использовать свои пределы власти для того, чтобы осуществлять некую «благожелательную гегемонию» по отношению к остальному миру, решая такие проблемы как «государства-изгои» с оружием массового поражения, нарушения прав человека и угрозы терроризма, по мере их появления. Когда Кристол и Каган писали об этом до войны в Ираке, они рассматривали вопрос о том, не вызовет ли эта позиция сопротивления остального мира, и пришли к заключению: «именно потому, что американская внешняя политика насыщена моралью в необычайно высокой степени, другие государства находят, что им нечего бояться этой, в другом случае, подавляющей мощи» (кавычки мои). Трудно читать эти строки без иронии на фоне глобальной реакции на войну в Ираке, которая преуспела объединить большую часть мира в лихорадке антиамериканизма. Идея о том, что Соединенные Штаты – более благожелательный гегемон, чем большинство из них, не является абсурдной, но есть тревожные знаки, что ситуация изменилась в отношении Америки к миру задолго до начала Иракской войны. Структурный дисбаланс глобальной мощи вырос до гигантских размеров, Америка превзошла оставшуюся часть мира в любом аспекте силы до беспрецедентных пределов, ее расходы на оборону составляют примерно половину расходов всего остального мира вместе. Уже в годы правления Клинтона, американская экономическая гегемония породила огромную враждебность к процессу глобализации, в котором доминирует Америка, враждебность часто со стороны близких демократических союзников, которые считали, что Соединенные Штаты стремятся навязать им свою антиэтатистскую социальную модель. Были и другие причины того, почему мир не принял американскую благожелательную гегемонию. Во-первых, она базировалась на концепции американской исключительности, идее о том, что Америка может использовать свою силу в тех случаях,когда другие не могут, потому что она более добродетельна, чем другие страны. Доктрина предотвращения угроз терроризма не могла быть безопасно универсализирована в международной системе; Америка была бы первой страной, которая возражала бы, если 5 бы Россия, Китай, Индия или Франция объявили бы об аналогичном праве односторонних действий. Соединенные Штаты стремились выносить суждения о других, в то же время не желая, чтобы их собственное поведение ставилось под вопрос в таких местах, как Международный уголовный суд. Другая проблема для благожелательной гегемонии имела место внутри страны. Есть жесткие пределы вниманию американского народа к международным делам и готовности финансировать заокеанские проекты, которые не приносят явных выгод американским интересам. 11 сентября во многих отношениях изменило эти подсчеты, обеспечив народную поддержку двум войнам на ближнем Востоке и большому увеличению оборонных расходов. Но длительность этой поддержки неясна; хотя большинство американцев хочет сделать то, что необходимо для успеха проекта восстановления Ирака, последствия вторжения не увеличили стремления общественности к дальнейшим дорогостоящим интервенциям. Американцы, в своем сердце, не являются имперским народом. Даже благожелательным гегемонам иногда приходится поступать жестоко, и им нужно длительное сохранение силы, что не легко приходит к людям, в разумной степени довольным своей жизнью и обществом. И наконец, благожелательная гегемония исходила из того, что гегемон не только имеет хорошие намерения, но и компетентен. Значительная часть критики вторжения в Ирак со стороны европейцев и остальных основывалась не на нормативном казусе, что Соединенные Штаты не получили одобрения Совета Безопасности ООН, но скорее на представлении о том, что они не дали адекватного обоснования для вторжения в Ирак, вопервых, и что они не знали, что делают, пытаясь демократизировать Ирак. В этом, к сожалению, предвидения критиков полностью оправдались Самой фундаментальной ошибкой была переоценка угрозы для США, исходящей от радикального исламизма. Хотя новая и чудовищная возможность несдерживаемых террористов с оружием массового поражения действительно показала себя, защитники войны ошибочным образом объединили ее с угрозой, представляемой Ираком и с проблемой «государств-изгоев» и нераспространения ядерного оружия в целом. Это ошибочное суждение было основано отчасти на крупном провале американского разведывательного сообщества в отношении правильной оценки иракских программ создания оружия массового поражения до войны. Но разведывательное сообщество никогда не придерживалось столь алармистских взглядов на угрозу терроризма/оружия массового поражения, какие были у сторонников войны. Переоценка этой угрозы была затем использована для того, чтобы оправдать возвышение превентивной войны до краеугольного камня новой стратегии безопасности, так же как и целой серии мер, нарушающих гражданские свободы, от политики содержания под стражей до прослушивания разговоров внутри страны. Что делать Теперь, когда пик неоконсерватизма, как представляется, миновал, Соединенные Штаты должны переосмыслить свою внешнюю политику в нескольких фундаментальных отношениях. Во-первых, мы должны демилитаризовать то, что мы называем глобальной войной против терроризма и перейти к использованию других инструментов политики. Мы ведем ожесточенные войны против повстанцев в Афганистане и Ираке, и против международного джихадистского движения, войны, в которых мы должны победить. Но «война» есть неправильная метафора для борьбы в широком смысле, поскольку войны ведутся с полной интенсивностью и имеют явные начало и конец. Отпор вызову джихадистов есть более «длительная борьба в сумерках», ядром которой является не военная кампания, но политическое соревнование за сердца и умы рядовых мусульман по всему миру. Как показывают недавние события во Франции и Дании, Европа будет главным полем битвы в этом сражении. 6 Соединенные Штаты должны создать нечто лучшее, чем «коалиции желающих» для легитимации своих дел с другими странами. Миру сегодня не хватает эффективных между народных институтов, которые могут наделить легитимностью коллективное действие; создание новых организаций, которые будут достигать лучшего баланса двойственных требований легитимности и эффективности, будет первоочередной задачей нового поколения. Вследствие более чем 200 лет политической эволюции, у нас есть относительно хорошее понимание того, как создавать институты, которые ограничены правилами, подотчетны и в разумной степени эффективны в тех вертикальных силосных башнях, которые мы называем государствами. То, чего у нас нет, это адекватные механизмы горизонтальной подотчетности среди государств. Консервативная критика Организации Объединенных Наций вполне справедлива: будучи полезными для некоторых миротворческих и нациестроительных операций, Объединенным Нациям не хватает и демократической легитимности, и эффективности в обращении с серьезными проблемами безопасности. Решение здесь не в том, чтобы усилить единственный глобальный орган, но скорее способствовать тому, что и так возникает: «много-многостороннему миру» перекрывающихся и иногда конкурирующих международных институтов, организованных на региональной или функциональной основе. Моделью этого было Косово в 1999 г.: когда вето России предотвратило действия Совета Безопасности, Соединенные Штаты и их союзники по НАТО просто перенесли вопрос в НАТО, где русские не могли блокировать действие. Последняя сфера, нуждающаяся в переосмыслении, та, которая будет больше всего оспариваться в следующие месяцы и годы, это место продвижения демократии во внешней политике США. Наихудшим наследием войны в Ираке была бы антинеоконсервативная реакция, которая дополнила бы резкий поворот к изоляции циничной реалистской политикой союза Соединенных Штатов с дружественными авторитарными режимами. Хорошее правление, которое включает не только демократию, но власть закона и экономическое развитие, критически важно для достижения множества желаемых нами результатов, от облегчения проблемы бедности до борьбы с пандемиями и контроля над ожесточенными конфликтами. Вильсоновская политика, уделяющая внимание тому, как правители обращаются со своими гражданами, поэтому является правильной, но она должна быть наделена некоторым реализмом, который с самого начала отсутствовал в мышлении бушевской администрации первого срока и ее неоконсервативных союзников. Нам нужно прежде всего понять, что продвижение демократии и модернизации на Блюжнем Востоке не является решением проблемы джихадистского терроризма; по всей вероятности, оно в краткосрочном плане только усугубит проблему, как мы видели в Палестине, когда выборы привели во власть «Хамас». Радикальный исламизм сам является побочным продуктом модернизации, возникая вследствие потери идентичности, которая сопровождает переход к современному плюралистичному обществу. Не случайно, что многие недавние террористы, от участника событий 11 сентября Мохаммеда Атты и убийцы голландского режиссера Тео Ван Гога до лондонских бомбистов в метро, радикализовались в демократической Европе и тесно знакомы со всеми благословенными дарами демократии. Больше демократии будет означать больше отчуждения, радикализации и - да, к сожалению, - терроризма. Но большее политическое участие исламистских групп, очень вероятно, будет иметь место, что бы мы ни делали, и это будет единственный путь, каким яд радикального исламизма может в конце концов проникнуть в политическую систему мусульманских сообществ по всему миру. Давно прошли те времена, когда дружественные нам авторитарные правители могли править пассивным населением и поддерживать стабильность бесконечно. Новые социальные акторы мобилизуются везде, от Боливии и Венесуэлы до Южной Африки и Персидского Залива. Прочный израильско-палестинский мир не мог быть построен коррумпированным, нелегитимным движением ФАТХ, 7 которому постоянно приходилось бы беспокоится о том, что «Хамас» бросает вызов его власти. Мир может возникнуть, где-то дальше по дороге, в Палестине, управляемой бывшей радикальной террористической группой, которой пришлось иметь дело с реалиями правления. Если мы серьезно относимся к вопросам хорошего управления, нам надо сместить наше внимание на реформу, реорганизацию и должное финансирование тех институтов власти США, которые действительно продвигают демократию, таких организаций как Государственный департамент, USAID, Национальный фонд за демократию (National Endowment for Democracy) и подобных им. Соединенные Штаты играли часто решающую роль в помощи многим недавним переходам к демократии, включая Филиппины в 1986; Южную Корею и Тайвань в 1987; Чили в 1988; Польшу и Венгрию в 1989; Сербию в 2000; Грузию в 2003 и Украину в 2004-2005-м гг. Но обобщающий урок всех этих случаев состоит в том, Соединенные Штаты не должны решать, когда и где должна возникнуть демократия. По определению, внешние силы не могут «навязать» демократию стране, которая ее не желает; требования демократии и реформ должны быть внутренними. Продвижение демократии, поэтому, есть долгосрочный и прагматичный процесс, который должен дожидаться постепенного вызревания политических и экономических условий, чтобы быть успешным. Администрация Буша уходит – даже убегает – от наследия своего первого срока, чему свидетельством является осторожный многосторонний (multilateral) подход которого она придерживается по отношению к ядерным программам Ирана и Северной Кореи. Кондолиза Райс в январе произнесла серьезную речь о «трансформативной дипломатии» и начала усилия по реорганизации невоенной стороны внешнеполитического истэблишмента, и документ о Национальной стратегии безопасности переписывается. Все это изменения, которые можно приветствовать, но наследие внешней политики первого срока Буша и его неоконсервативных сторонников оказалось настолько поляризующим, что будет трудно осуществить разумную дискуссию о том, как должным образом сбалансировать американские идеалы и интересы в ближайшие годы. Реакция на порочную политику может быть столь же разрушительной, как и сама эта политика, и мы не можем позволить себе расслабиться на такую реакцию, учитывая тот критический момент, к которому мы пришли в глобальной политике. Неоконсерватизм, какими бы ни были его сложные корни, стал неотъемлемо ассоциироваться с такими понятиями, как насильственная смена режима, унилатерализм и американская гегемония. То, в чем мы сегодня нуждаемся – это новые идеи, ни неоконсервативные, ни реалистские, о том, как Америка должна относиться к остальному миру – идеи, сохраняющие неоконсервативную убежденность в универсальности прав человека, но без иллюзий об эффективности американского могущества и гегемонии в достижении этих целей. Фрэнсис Фукуяма преподает в Школе продвинутых международных исследований в Университете Джона Хопкинса. Это эссе адаптировано из его книги «Америка на перепутье»,которая будет опубликована в этом месяце издательством Йельского университета. Перевод С. Моисеева 8
