fuck your life story

FUCK YOUR LIFE STORY
«Три сестры». Городской театр, Каяни, Финляндия.
Режиссер - Кристиан Смедс. «Три сестры». Театр
Андрея Муресану, Румыния. Режиссер - Раду Африм.
37-й Международный театральный фестиваль в
Тампере (Финляндия)
Театр - зеркало общества. Театральные тенденции возникают не потому, что их придумали
какие-то влиятельные авангардисты, заставив весь мир уважать и копировать новую моду.
Просто приходит время той или иной модели миропонимания. Время, его ритм, вечно
меняющиеся ценности - главное действующее лицо в театральной фактуре.
Иногда безмозглая, агрессивная реклама объясняет поступки современного человека быстрей,
чем любые философские доктрины. Здесь все просто, наглядно, обнажено до кости.
В поезде Москва - Хельсинки, который вез меня на очень крупный театральный фестиваль в
Тампере, внимание привлек молодой человек. На его майке было изображено многокрактное
повторение слов «blah blah blah» и, ниже, убийственная фраза: «Fuck your life story, show me
your tits».
Переводится примерно, как «Завязывай рассказывать мне про свою жизнь, лучше покажи мне
свои сиськи». В лозунге содержится не только эротическая агрессия. Мессидж слогана более
глубок. Он о том, что телесный, эротический, а значит витальный, жизнеутверждающий способ
общения нам объяснит больше, чем все слова на свете.
Общение через тело, физический контакт сообщает нашему сознанию больше информации,
чем вербальная ложь. Тело не может солгать, будь то пожатие руки, дружеские объятия,
мизансцены коротких встреч или сексуальный контакт.
Наше время буквально умоляет усвоить эту истину без морали. Хотя бы потому, что история
человечества доказывает: люди никогда не могут договориться, не могут держать свое слово, но
всегда спасаются силой жизни, силой любви, заключенной в физиологии.
Фраза «Fuck your life story, show me your tits» напомнила мне вечный театральный спор,
который великий реформатор сцены Станиславский назвал спором «школы представления» и
«школы переживания».
Вслед за преобразованиями Московского Художественного театра весь театральный XX век
пошел за «школой переживания», взял чеховское направление с его богатством слов, богатством
чувственных интонаций, актерской «переживательностью», серьезностью театрального
высказывания и правилами «жизни человеческого духа» на сцене. Все то, что называют
«русским психологическим театром», и все то, что начало истощаться в конце XX века.
Словосочетание «русский психологический театр» без иронии теперь не произносят, и мы
даже недавно придумали для него аббревиатуру РПТ, что при известных ассоциациях с РПЦ
(Русской православной церковью) означает мир косный и патриархальный, агрессивно
непримиримый и не желающий меняться в условиях мимикрирующего времени.
Современный театр сегодня уводит, клонит в сторону «школы представления», в сторону
аттракционной режиссуры, репризного способа актерской игры, шоуменства на сцене, к большим
громкостям и сценографическим мощностям. К насилию над публикой в зрительном зале, будь то
некомфортная атмосфера шока и скандала на сцене или же агрессия режиссерской концепции,
не позволяющей зрителю интерпретировать информацию, идущую со сцены, в своем ключе.
На поле приращения смысла, звучащего авторского слова работает только современная пьеса.
В России существующая сегодня словно бы в некотором загоне, сама в себе, как субкультура.
Театр официальный и традиционный, театр больших форм занят деконструкцией классических
текстов в той самой аттракционной форме подачи, а не восстановлением смысла и образа
современности.
Новая пьеса остается уделом малых сцен и малобюджетного эксперимента. Но завет
Станиславского, если его правильно понимать, состоит в синтезе школ. И если иронизировать, в
синтезе «life story» и «tits». А если не иронизировать вообще, то в синтезе зрелища и культуры.
Событиями 37-го Международного театрального фестиваля в Тампере стали две версии «Трех
сестер», которую ревнители «чеховской чистоты» часто трактуют как рассказ о «потерянной
России», а западные интерпретаторы используют как повод показать свое отношение к России
нынешней, утерявшей свою былую исключительную влиятельность.
Но, по сути, главным событием в Тампере стали «Три сестры» Кристиана Смедса, сделанные в
театре маленького провинциального финского городка Каяни. Здесь вышеуказанный синтез
ощутим настолько, что, кажется, мы сталкиваемся с титанической культурной работой
постановщика-изобретателя.
Кристиан Смедс (самый многообещающий финский режиссер сегодня) выглядит как
«сибирский валенок». С густой бородой и расплывающимся от счастья лицом. По дождливому
Тампере он ходит в мятой футболке, алых шароварах и полусапожках. Его радушный
люмпенский облик не может свидетельствовать об истинных намерениях культур-героя,
способного вдохновить провинциальную труппу на хулиганский подвиг разрушить и снова
создать великую чеховскую пьесу.
Демонтажем истории о трех сестрах занялся сам режиссер, перекроивший текст до
неузнаваемости, переписавший его для финской действительности.
Перед нами современная семья из Каяни по фамилии Ромпайнен. Имена сохранили только
Ирина, Маша, Ольга, Андрей и Наташа. Остальным придумали не только чужие прозвища, но и
другие специальности. Вершинин стал мэром города, присланным из Хельсинки, Соленый -рокмузыкантом, Тузенбах - почтальоном.
С первой секунды мы попадаем в шумный дом трех сестер на именины Ирины, который
напоминает цыганский хаос из фильмов Эмира Кустурицы. Сестры поют веселые шансоны под
живой аккомпанемент оркестра, Ирина демонстрирует чудеса акробатики, платит за все
цыганский барон Протопопов в дымчатых очках и с золотыми цепями на шее.
Во главе стола добрейшая и мудрейшая цыганская бабушка, у которой каждый найдет
утешение и одобрение. Сперва кажется, что это неприметная у Чехова нянька Анфиса, чуть
позже ты понимаешь, что это умершая мать Ромпайненов.
Весь первый акт на сцене царят беспрерывный кавардак, театральные гэги, музыкальная
вечеринка и царство самой беспечной пародии.
Нужно обладать невероятно взрывным темпераментом, чтобы найти, как это сделал Смедс,
оправдание этой двухчасовой удалой феерии с минимумом чеховского смысла. Режиссура свадеб
и похорон - вот как можно было бы вслед Кустурице назвать этот способ Смедса ощущать жизнь
только в ее крайних проявлениях.
Три пятых спектакля идут в пространстве видео. Оператор в онлайн-режиме бегает за героями
по всему театру (помимо сцены, где в этот момент для зрителей отражается на экране вся
внесценическая жизнь трех сестер) и следит за проявлениями их неутомимой энергии.
Важнейшим элементом этой видеоигры является красное слово live в правом нижнем крае
экрана - обозначение прямого эфира, но и страшный диагноз для искусства театра.
Смедс иронизирует по поводу всей структуры традиционной сцены с многовековыми
традициями, которую очень легко разломать видеоагрессией. Зритель воочию видит,
насколько более «живыми», более «live» оказываются актрисы в видеорежиме, чем это было на
сцене.
Парадокс современных информационных технологий: снятый на видео в прямом режиме
человек кажется нам более естественным, чем актер на театральных подмостках. Точно так же
новость, сообщенная нам тележурналистом и подкрепленная записью, кажется более
эмоциональной, чем если бы мы сами стали свидетелями этого экстраординарного приключения.
Эта надпись live на самом деле - кровавый приговор театру и тому пути, куда он в последнее
время уходит от нас, от меняющегося ежесекундно времени, от потребностей зрителя,
искушаемого телевидением, кино и Интернетом.
Где и когда - Смедс нас заставляет вспоминать об этом своей красной надписью, режущей
глаз, - мы видели последний раз «живых» трех сестер?! Где и когда?!
Но еще большее потрясение нас ждет во втором акте, где, не меняя видеопринципа, Смедс
полностью опрокидывает интонацию спектакля, основывая игру на крупных видеопланах и
подлинно чеховской атмосфере отчаяния, отчуждения, душевной муки. Вторая часть «Трех
сестер» - с расставаниями, смертью, разрушением иллюзий, надежд и любви - осталась и в
текстовом отношении почти не тронутой.
Смедс чувствует себя не в силах продолжать весь этот цыганский табор и аттракционную
режиссуру там, где речь идет о бесконечном человеческом страдании.
Как Розанов в Сергиевом Посаде пришел к выводу, что критикуемое им христианство на самом
деле дает человеку важнейшую терапию - спасает от страха смерти, оно рядом с тобой, когда ты
умираешь, это религия соборования, так и Кристиан Смедс оказался бессильным к деконструкции
чеховского текста и смысла в момент наивысшего страдания своих героев.
Этот спектакль, который мы готовы назвать шедевром, завершается почти нереальной по
точности сценой прощания сестер. Выйдя из видеопространства на цирковой коврик, сестры, как
маленькие аккуратные девочки, садятся, обнявшись, к зрителю спинами.
На экране их мудрая цыганская мама читает им их же финальный монолог («О, милые сестры,
жизнь наша еще не кончена. Будем жить!», «Музыка играет так весело, так радостно.») с
интонацией доброй сказки на ночь. И по спинам утомившихся сестер мы видим, как
успокаиваются под эту сказочную колыбельную их мятежные души.
Сестры выносят трехсвечник на голую сцену, свечи плавятся и траурно плачут, а сестры
скорбно уходят за видеоэкран и там вдруг, резко дернувшись, в последний раз весело
подпрыгнув и заверещав, показывают нам знак «Victory» - знак победы.
Румынские «Три сестры», сделанные режиссером Раду Афримом в театре Андрея Муресану,
есть плод затянувшегося не в меру постколониального синдрома. Объявляя в пресс-релизе, что
Чехов для него «холоднее, чем сам дьявол», режиссер Африм ставит эту пьесу в один ряд с
непереводимыми русскими словами «балалайка» и «самовар». Все до одного уродливые и тупые
герои-клоуны, кривляясь и всячески веселя публику, на самом деле заняты только одним выяснением отношений с Россией и, если говорить более конкретно, доказыванием себе и
публике, что Москва, по которой тоскуют сестры, Россия, которой они принадлежат, не что иное,
как блеф. Едят баранки ножом и вилкой, спят в кокошниках, ругаются русским матом,
используют самовар как ночную вазу, а Соленый кричит, как он любит Москву, держа в руках
американский флажочек. Три сестры, неоднократно раздеваясь, не оставляют сомнений в том,
что выглядят они как профессиональные супермодели. Это, вероятно, должно нам напомнить о
переполнении европейского рынка удовольствий девушками из России и, кстати, из Румынии.
Румынский спектакль заставляет еще больше уважать отечественный театр, который, к счастью,
пока еще не додумался превращать кризис собственных идей в фигу, адресованную соседу.
Павел Руднев