Трансцендентальный мир Канта и феноменологические
реклама
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ Федеральное государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования “Санкт-Петербургский государственный университет” УДК 11 Код ГРНТИ 02.15.31 УТВЕРЖДАЮ Проректор по научной работе Санкт-Петербургского государственного университета д.соц.н. проф. Н. Г. Скворцов ____________ “___” декабря 2008 г. подпись М.П. ОТЧЕТ по проекту: «Письма Иоанна Цеца: проблема авторской индивидуальности в византийской эпистолографии» аналитической ведомственной целевой программы “Развитие научного потенциала высшей школы (2006-2008 годы)” мероприятие: № 2 «Проведение фундаментальных исследований в области естественных, технических и гуманитарных наук. Научно-методическое обеспечение развития инфраструктуры вузовской науки» раздел: № 2.2 «Научно-методическое обеспечение развития инфраструктуры вузовской науки» подраздел: № 2.2.2 «Научно-методическое обеспечение международного научного и образовательного сотрудничества. Развитие совместных научных и научнообразовательных программ и проектов с зарубежными партнерами. Развитие научной и академической мобильности в рамках международного сотрудничества. Научнометодическое обеспечение подготовки научных кадров в высшей школе и развития научно-исследовательской работы студентов и аспирантов» направление: № 2.2.2.3 «Развитие научной и академической мобильности в рамках международного сотрудничества» вид отчета: заключительный Руководитель проекта: _________________________ (к.ф.н. Черноглазов Д. А.) подпись г. Санкт-Петербург 2008 г. РЕФЕРАТ Предлагаемый отчет содержит описание результатов выполнения проекта «Письма Иоанна Цеца: проблема авторской индивидуальности в византийской эпистолографии», который осуществлялся в рамках аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы (2006-2008 годы)». Заключительный отчет состоит из введения, двух частей с подразделами, заключения и списка литературы. Ключевые слова: средневековая культура, византийская литература, жанровая система, литературный этикет, литературная норма, эволюция, традиция, новаторство, эпистолография, риторика, прогимнасма, энкомий, экфрасис, символ, аллегория. Объект исследования: византийская эпистолярная проза IX – XII веков. Цели работы: Проследить эволюцию жанровых канонов византийской эпистолографии с IX по XII век и выявить отличительные черты эпистолярного этикета XII века. Охарактеризовать образ автора в письмах Иоанна Цеца и определить меру его зависимости от жанровых канонов. Методология исследования: основной метод исследования – сопоставительный анализ текстов. Сравниваются письма, составленные разными авторами и в разные эпохи, но в сходной эпистолярной ситуации. Такое сопоставление позволяет проследить трансформацию традиционных мотивов и клише, предусмотренных этикетом для того или иного эпистолярного случая. Для исследования привлекаются письма 28 византийских авторов IX – XII веков. Преимущественно, анализируются 2 эпистолярные ситуации – похвала полученному письму (laus epistulae acceptae) и письма о подарках. Далее в контексте эпистолярного этикета детально исследуются письма Иоанна Цеца. Особое внимание уделяется тем случаям, где эпистолограф отступает от жанровых норм. 2 Результаты работы: 1. продемонстрировано, что жанровые каноны византийской эпистолографии с IX по XII век значительно трансформировались. 2. охарактеризованы некоторые аспекты эпистолярного этикета XII века. 3. показано, что в своих эстетических предпочтениях Иоанн Цец далек от консерватизма, но, напротив, последовательно придерживается новейших тенденций своего времени. 4. выявлено, что Иоанн Цец нередко отступает от жанровых канонов письма и эксплицитно формулирует свои взгляды. Сделана попытка охарактеризовать эти взгляды в широком историческом контексте Комниновской эпохи. Степень внедрения: Исследование жанровых канонов византийской эпистолографии и характеристика мировоззрения одного из выдающихся византийских писателей – важный шаг в изучении истории византийской литературы. Итоги внедрения результатов НИР: Итоги научно-исследовательской работы по проекту «Письма Иоанна Цеца: проблема авторской индивидуальности в византийской эпистолографии» были представлены в двух докладах, а также отражены в двух статьях, подготовленных к печати. Область применения: Положения и выводы исследования могут быть использованы при составлении общих и специальных курсов по истории византийской литературы. 3 СОДЕРЖАНИЕ Введение. . …………………………………..………………………………..…………...….5 Часть первая. Эволюция эпистолярного этикета………………………………..……...9 Laus epistulae acceptae.…………………………………..…………………………..9 Письма о подарках………………………………………………………………….13 Часть вторая. Эпистолярный этикет и авторская индивидуальность в письмах Иоанна Цеца………………………………………………………………………………….19 Заключение……………………………………………………..……..……………………...32 Литература ………………………….………………………………………………….…….34 4 Введение. Цели. Творчество любого средневекового автора во многом определялось традицией и "литературным этикетом" - разветвленной системой правил, "регламентировавшей" реакцию писателя во всех возможных литературных "ситуациях": как рассказать о жизни святого? как восславить победителя? как оплакать умершего? - для каждого случая был предусмотрен определенный набор традиционных мотивов и клише - индивидуальное творчество конкретного автора нередко сводилось к варьированию этикетных формул. Литературный этикет определял, в частности, и образ автора, который был детерминирован порой не столько индивидуальностью писателя, сколько жанровыми канонами. Один и тот же автор в житии и в хронике мог представать в совершенно разных обличьях - как того требовал строгий регламент. Однако было бы совершенно несправедливо отказывать средневековым авторам в оригинальности. Единственный путь к выявлению авторской индивидуальности в средневековом тексте - детальное изучение литературного этикета. Только так мы сможем выяснить, где писатель следует канону, а где от него отступает. Эти отступления были очевидны для современников - они должны быть столь же очевидны и для исследователя. Сказанное выше справедливо и для византийской эпистолографии: это один из самых этикетных жанров средневековой греческой словесности. Жанровые каноны, восходившие к поздней античности, распространялись на все возможные эпистолярные ситуации. Однако не следует, вслед за некоторыми исследователями, считать письма византийцев пустым риторическим упражнением. В последние десятилетия ученые по-новому оценили византийскую эпистолографию - было признано, что и в "обезличенно-риторических" посланиях средневековых греков можно "разглядеть" следы авторской индивидуальности. По выражению М. Маллет, эпистолярная проза в Византии заменяла отсутствовавшую лирическую поэзию. Новые тенденции в науке определяют и цель данной работы: проанализировать образ автора в письмах Иоанна Цеца и выяснить, с одной стороны, в какой мере авторское "я" определяется индивидуальной позицией писателя - его взглядами и эстетическими предпочтениями, и, с другой стороны, 5 насколько оно детерминировано жанровым этикетом. Личность Иоанна Цеца избрана не случайно: это одна из центральных фигур Комниновского возрождения середины 12 столетия, собрание его писем обширно и, что весьма существенно, составлено самим автором. Первая цель влечет за собой вторую. Как уже говорилось, необходимо оценить зависимость писем Цеца от эпистолярного этикета - но сам этот этикет еще почти совсем не изучен. Долгое время считалось, что "правила" эпистолярной "игры" оставались неизменными на протяжении всего византийского тысячелетия, однако уже поверхностное сравнение писем разных веков показывает, что канон существенно менялся, отвечая переменчивой литературной моде. Какова была эволюция византийского эпистолярного этикета? - Этот вопрос был сформулирован в науке лишь недавно, и ответ на него - дело будущего. Конечно, исследовать этот сложный и противоречивый процесс в пределах одной работы было бы невозможно, и мы здесь не ставим перед собой такой задачи. Единственное, что необходимо сделать в рамках данного проекта – охарактеризовать эпистолярный этикет 12 века: в чем авторы Комниновского возрождения подражали письмам своих предшественников, а в чем отступали от традиций? 12 век – эпоха renovatio litterarum, и эпистолярный церемониал, конечно, тоже трансформировался. Наша задача – обозначить некоторые аспекты этой трансформации. приблизиться к Изучение первой эпистолярного из этикета сформулированных 12 века целей и позволит точнее нам оценить «взаимоотношения» писем Цеца с жанровыми канонами: следовал ли Цец новым тенденциям своей эпохи, или придерживался консервативной позиции? Выбор тех или иных орудий из богатого арсенала мотивов и клише тоже может отражать индивидуальность эпистолографа. Методы. Первый этап: характеристика эпистолярного этикета Двум целям соответствуют два этапа работы. Первый этап – характеристика новых тенденций в эпистолярном этикете 12 века. Единственный возможный метод – сопоставительный анализ посланий, написанных разными авторами и в разные эпохи, но в одной эпистолярной ситуации. Такое сравнение позволяет выяснить, как одни мотивы постепенно исчезают, иные нарождаются и 6 развиваются, третьи – видоизменяются. В рамках данной работы мы ограничились временным периодом с конца 8 в. до начала 13 в. – в конце 8, начале 9 вв. Феодор Студит возродил эпистолографию как литературный жанр, и с тех пор она занимала важное место в жанровой системе византийской литературы. Были рассмотрены письма следующих авторов: 9 в.: Феодор Студит, Игнатий Диакон, Фотий, патриарх Константинопольский. 10 в.: Николай Мистик, Никита Магистр, Анонимный учитель, Симеон Логофет, Александр Никейский, Феодор Никейский, Феодор Кизицкий, Константин Багрянородный, Феодор Дафнопат, Лев Синадский, Никифор Уран, Иоанн Геометр (прогимнасмы в форме писем). 11 в.: Иоанн Мавропод, Михаил Пселл, Феофилакт Охридский. 12 – начало 13 в.: Михаил Италик, Феодор Продром, Никифор Василаки, Иоанн Цец, Евстафий Солунский, Григорий Антиох, Евфимий Малаки, Иерофей (письма пока не изданы и доступны только в regesta), Михаил Хониат, Никита Хониат, Иоанн Апокавк. Письма указанных авторов сопоставлялись и с посланиями позднеантичных и ранневизантийских писателей, на которых – в той или иной мере – ориентировались все интеллектуалы нашего периода. Это письма Либания, Василия Кесарийского, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста и др. Этим «столпам» подражали все, но каждое поколение черпало из их наследия что-то свое – это тоже интересная тема, детальное изучение которой пока остается делом будущего. Для сравнительного анализа были избраны две эпистолярные ситуации, весьма распространенные в византийских письмах: laus epistulae acceptae и письма о подарках. Laus epistulae acceptae. Один из лейтмотивов византийской (равно как и западной латинской) эпистолографии – мотив разлуки и одиночества. Автор поневоле разлучен с другом-адресатом, он жаждет видеть его и слышать голос, но, коль скоро это невозможно, единственным утешением остаются письма. «Молчание» корреспондента становится поводом для обильных жалоб, упреков и обвинений (aphilia – одно из наиболее серьезных «обвинений» в дружественной 7 «тяжбе»), а полученное письмо, напротив, вызывает пространные похвалы и изъявления радости и благодарности. Однако авторы 12 века облекают все те же «эмоции» совсем в иную словесную форму, нежели эпистолографы, к примеру, Македонского ренессанса (10 в.). Письма о подарках. В Византии, особенно в интересующий нас период, существовал обычай сопровождать письма подарками. Уже к концу 9 в. сформировалась система правил – какими словами сопровождать подарок и в каких выражениях за него благодарить. Как и в других эпистолярных ситуациях, эти правила на протяжении столетий менялись. Второй этап: анализ авторского «я» в письмах Иоанна Цеца. Характеристика эпистолярного этикета позволяет обратиться к письмам Иоанна Цеца и определить, с одной стороны, в какой мере он этому этикету следует и какие из возможных литературных средств более соответствуют его эстетической позиции, и, с другой стороны, в каких случаях писатель от этикета отступает. Основным методом остается все тот же сопоставительный анализ: письма Цеца, составленные в упомянутых эпистолярных ситуациях, а также и в других случаях, сопоставляются с посланиями других авторов и анализируются в контексте эпистолярного этикета. Подробно изучаются все мотивы, из которых слагается то или иное послание, в каждом отдельном случае определяется характер взаимосвязи нашего автора с жанровой традицией. В некоторых случаях удается найти даже конкретный источник Цеца – образец, которому он следовал при написании того или иного послания (зависимость в таких случаях подтверждается словесными параллелями). Такие случаи особенно интересны: удается проделать за средневековым автором его работу, проследить, что он оставляет без изменения, а что преобразует. Письма Цеца сопоставляются также и с другими его сочинениями – главным образом, с так называемыми «Хилиадами», обширным стихотворным сочинением, которое автор задумал как распространенные комментарии к своим собственным письмам. Такое сравнение позволяет выяснить, в какой мере авторское «я» Цеца трансформируется в зависимости от жанровой формы. 8 Часть первая Эволюция эпистолярного этикета Laus epistulae acceptae Как уже говорилось, изъявление радости по случаю получения письма – одна из самых распространенных эпистолярных ситуаций в византийских письмах. В 9 в. такие риторические похвалы - еще редкость. Послания Феодора Студита носят, по большей части, деловой характер. Среди многочисленных писем Фотия этот мотив появляется только в одном (ер.271). Но в 10 в., в эпоху Македонского ренессанса, когда литературный жанр письма входит в пору расцвета, византийцы обращаются к этой теме уже весьма часто. Так, например, laus epistulae acceptae посвящены 11 писем Николая Мистика (ер.50, 57, 104, 111, 120, 126, 131, 172, 174, 178, 182), 2 письма Никиты Магистра (ер.6, 18), 3 письма Анонимного учителя (ер. 45, 64, 106), 10 писем Симеона Логофета (ер.1, 15, 16, 51, 85, 89, 91, 92, 95, 110), 6 писем Феодора Кизицкого (ер.2, 4, 6, 8, 26, 31), одно письмо Феодора Никейского (ер.37), 4 письма Льва Синадского (ер.3, 26, 33, 52), 3 письма Никифора Урана (ер.4, 5, 16) и 8 анонимных посланий (ер.5, 6, 11, 19, 20, 27, 31). Как же авторы 10 века выражают радость по поводу полученного письма? Один из распространенных мотивов - письмо как утешение (встречается у всех авторов). Присланное письмо - влага, орошающая жаждущую душу (Симеон Логофет, Феодор Кизицкий, Лев Синадский, Никита Магистр, аноним), дуновение, охлаждающее жар страсти (Феодор Кизицкий, Никита Магистр), более всего радует весть о здоровье корреспондента (Николай Мистик, Анонимный учитель, Никифор Уран, аноним). Бурная радость, охватившая автора, противопоставляется его прежнему состоянию - он "приходил в уныние" от длительной разлуки с адресатом (Феодор Никейский), "жаждал" (Симеон Логофет, аноним - сравнение с засухой), волновался и расспрашивал всех, не слышал ли кто о делах адресата (Симеон Логофет, Николай Мистик), даже "ревновал" к другим корреспондентам, обильно получающим письма "желанного" друга (Симеон Логофет). Иногда подробно описывается процесс чтения драгоценного свитка - Симеон Логофет сравнивает письмо с чашей вина, которое он пьет медленно, наслаждаясь вкусом, Никифор Уран, взяв письмо в руки, от радости "долго не мог прийти в себя". 9 Еще один мотив, характерный для писем 10 в.: читая послание друга, византиец ощущает будто бы его присутствие - друг словно стоит перед ним и ведет "сладкие речи" (Симеон Логофет, Лев Синадский, Феодор Никейский, Никифор Уран). Письмо содержит в себе "образ души" его создателя (Симеон Логофет, Лев Синадский, аноним), запечатляет его добрый нрав (Симеон Логофет, Анонимный учитель, аноним). Однако присутствие друга - всего лишь иллюзия. Увидев призрачный "образ" друга, эпистолограф с еще большим рвением устремляется душой к "прототипу" (Симеон Логофет, аноним). Письмо вызывает желание увидеть его создателя лично (Лев Синадский, Николай Мистик, Симеон Логофет, аноним), оно не столько "угашает пламя страсти", сколько "разжигает" его (Феодор Кизицкий), оно не только живительная влага, но и "масло", подливаемое в огонь (Феодор Кизицкий). Предметом эпистолярного комплимента становится и красноречие. Однако красоту стиля полученного послания эпистолографы 10 в. "замечают" не столь часто (всего 11 примеров), а если и упоминают о красноречии, то, как правило, мимоходом и в самых общих выражениях. Письмо - "луг", на котором растут "цветы" словесного "искусства" (Симеон Логофет, аноним, сравнение с лугом развито в письме Никиты Магистра). Письмо исполнено "меда" и " харит" (Симеон Логофет, Никифор Уран, Лев Синадский, аноним), оно "завораживает", как пение сирен (еще не распространенный мотив - только в одном анонимном письме). Письма византийцев 11 в. совсем не похожи на послания их предшественников. Два эпистолографа этой эпохи - Иоанн Мавропод и Михаил Пселл - заметно отступают от прежних традиций. Как же они изъявляют радость по случаю получения дружеского послания? Во-первых, у обоих авторов значительно возрастает интерес к красноречию. Кроме привычных харит и сирен, появляются сравнения с Демосфеном и Нестором. Однако наибольшим новатором оказывается Пселл. В нескольких письмах он утверждает, что письма следует писать простым, разговорным языком - если послание красноречиво, то как раз это и мешает разглядеть в нем "образ души". Стилистическое изящество письма - препятствие для искренней дружбы. В одном из посланий Пселл хвалит своего корреспондента именно за то, что он написал просто и "естественно", не "приукрашивая" свой слог - это и позволило Пселлу воспринять написанное как "живую" беседу, увидеть 10 "образ" друга. Эта мысль Пселла восходит к античности - Псевдо-Дионисий и Псевдо-Прокл предписывают в письмах придерживаться "разговорного" стиля; о том же пишет и Григорий Назианзин в письме к Никобулу, когда призывает адресата не злоупотреблять риторическими фигурами и писать естественно - хотя мнение о красноречии как о преграде для искреннего эпистолярного общения и "единения душ" впервые формулируется в греческой эпистолярной традиции именно у Пселла. По крайней мере, для его византийских предшественников этот мотив вовсе не типичен. Как уже говорилось, эпистолографы 10 века вообще о красноречии высказывались редко, и "мед" и "хариты" уж точно не мешали им видеть образ друга - Симеон Логофет пишет, что его добродетельный друг по справедливости наделен красноречием, чтобы предоставлять свое эпистолярное отображение жаждущим друзьям. Никакого противоречия между красотой стиля и единением душ Симеон не видел. Формулируя эту проблему, Пселл, бесспорно, оказывается новатором. Другое нововведение Пселла - подробные описания эмоций. Так, он детально и живописно повествует о том, какое "воздействие" на него произвело долгожданное послание: развернув письмо, он пришел в неописуемую радость и от избытка чувств чуть не упал на землю - хорошо, кто-то подошел к нему и привел в себя. Так, пишет Пселл, он узнал, что не только горе может "оглушить, будто громом", но также и удовольствие и смех. Сцена, обрисованная Пселлом, образна, динамична и псилогически правдоподобна. Предшественники писателя описывали процесс чтения письма совершенно иначе: Симеон Логофет, как уже говорилось, медленно читал письмо будто "пил маленькими глотками драгоценное вино" - это развернутое риторическое описание не дает зрительно-конкретной картины, какую мы находим в послании Пселла. "Психологизм", повышенное внимание к эмоциям, детальные характеристики человеческого нрава - все это в высшей степени характерно для творческой манеры Пселла. Итак, Мавропод и Пселл отступают от церемониала Македонского ренессанса. Однако об эпистолярном этикете их времени нам судить трудно никаких иных писем той эпохи не сохранилось, и мы не в силах определить, в каких случаях Михаил Пселл следовал тогдашней литературной норме, а в каких эту норму "преодолевал". По крайней мере, ученик Пселла Феофилакт Охридский, 11 письма которого относятся к концу 11 - началу 12 в., отказывается от новых тенденций 11 в. и возвращается к этикету Македонского времени. Он "не обращает внимания" на риторический декор писем, а характеризует их как "утешение", "наставление", "источник", "образ ума" отсутствующего друга - мотивы, привычные для 9 - 10 вв. Какой же путь избирают последующие эпистолографы? Продолжают ли они новые тенденции, намеченные в письмах Мавропода и Пселла, или, вслед за Феофилактом Охридским, возвращаются к эпистолярному канону Македонского ренессанса? Здесь в распоряжении исследователя вновь оказывается обширный материал. Эпистолярных собраний середины - конца 12 в. сохранилось немало, и интересующую нас тему авторы затрагивают часто: Михаил Италик в 2 посланиях (ер.3, 17), Феодор Продром в 4 письмах (ер.3, 6, 14, 15), Георгий Торник в 2 письмах (ер.5, 12), Евстафий Солунский в 6 письмах (ер.10, 12, 32, 35, 41, 45), Евфимий Малаки в 3 письмах (ер.1, 3, 17), Михаил Хониат в 18 письмах (ер.3, 6, 8, 28, 42, 52, 84, 91, 93, 95, 96, 97, 98, 102, 103, 105, 106, 107) (Здесь мы пока не учитываем послания Цеца, которые будут рассмотрены во втором разделе). Таким образом, у нас вновь есть возможность проследить, как, в соответствии с этикетом той эпохи, было принято выражать радость о полученном письме. Авторы Комниновской эпохи не чужды новых тенденций. То, что сразу бросается в глаза - их интерес к вопросам стиля и риторики. Это неудивительно: 12 в. - эпоха расцвета византийского риторического искусства. Когда византиец 12 в. отзывается о полученном письме, он в первую очередь отмечает красоту стиля. Иногда перед нами не только абстрактная похвала красноречию ("сирены", "музыка", "аттический мед", распространяется сравнение писем со статуями), но и конкретная характеристика стиля: так, послание, полученное Евстафием Солунским, "не щебетало без умолку, будто ласточка, а говорило ясно и кратко" ка раз так, "как нравится" автору. Михаила Хониата, напротив, восхитило, что послание было многоречиво и "болтливо", в подражание стилю Галена. Подобная характеристика - не общее место, в ней отражаются индивидуальные вкусы эпистолографа. Письмо, как и прежде, приносит "утешение", но характерно, что "утешает" теперь именно красноречие. Когда Михаил Италик горевал о смерти друга, пришедшее письмо утешило его риторическими приемами, "ритмом" и 12 "красотой слов". Письмо, полученное Михаилом Хониатом, приносило печальные вести, но все равно "очаровывало" "изяществом и красноречием". Больной Евстафий Солунский, когда ему читали письмо, от восторга вскочил с постели - так его впечатлила "сладость" выражений - хотя содержание и здесь не давало повода для радости. Итак, авторы 12 в., прежде всего, проявляют интерес к словесному оформлению письма. Мотив "письмо как образ души", столь распространенный в 9 - 11 вв., напротив, почти исчезает. Изредка он, конечно, звучит, но в тех случаях, когда эпистолограф мотивирует собственное послание (письмо как "крылья, переносящие к адресату" - метафора, характерная в 12 в. для Михаила Хониата). Когда же требуется похвалить полученное письмо, об этом "вспоминают" уже редко - важно уже не то, что письмо есть "изображение" души, а то, насколько искусно это "изображение" ("изваяние") написано ("слеплено") (Продром, ер.3). Противоречие между красноречием и искренностью, столь важное для Пселла, авторы Комниновской эпохи тоже не замечают. В эпоху культа риторики наиболее существенным достоинством письма становится его словесное изящество. Таким образом, сравнение посланий, составленных в разные эпохи, но в одной ситуации (laus epistulae acceptae), приводит к интересным выводам. Выясняется, что на протяжении трех столетий эпистолярный этикет заметно менялся. В 10 в. письмо оценивалось, главным образом, как "изображение" души, а в 12 в. - как образец риторического искусства. Насколько заметной была эволюция в других эпистолярных ситуациях? Письма о подарках Как уже говорилось, письма в Византии весьма часто сопровождались разнообразными подарками - это могла быть рыба, плоды, благовония, шелковая ткань, или даже конь или раб. В ранневизантийскую эпоху эта традиция еще не была столь распространенной - в обширном эпистолярном собрании Василия Великого только три упоминания о подарках, столько же - в посланиях Григория Назианзина. Намного заметнее этот обычай проступает с 9 в. (Феодор Студит ер. 66, 93, 209, 220, 257, 372, 468, 481, 548, 550; Фотий ер. 20, 25, 230, 233, 273). К 10 в. формируется система правил, предписывающих, какими словами сопроводить 13 "скромное" подношение, а какими - благодарить за ценный дар. Среди писем Македонского ренессанса много подобных примеров (Николай Мистик ер. , Симеон Логофет ер. 74, Феодор Кизицкий ер. 4, 6, 11, Константин Багрянородный ер. 1, 3, 12, Феодор Никейский ер. 18, Лев Синадский ер. 45, 48, Никита Магистр ер. 18, Анонимный учитель ер. 24, 64, 78, 103, 107, 109, 114, Феодор Дафнопат ер. 14, 22, 23, 24, 25, 26, 28, 29, 31, аноним ер. 3, 6, 32, 33, Иоанн Геометр – 3 эпистолярных энкомия яблоку), и потому правила, сложившиеся в 10 в. для этой ситуации, нам относительно ясны. Один из подходов к подаркам, характерных для 10 в., в высшей степени типичен для средневекового мировоззрения вообще. Это символико- аллегорическое истолкование подарков. К примеру, Феодор Никейский отправляет другу благовония - это означает, по словам Феодора, что у адресата "благовонная" душа. Феодор Дафнопат получает от императора Романа Лакапина дичь, которую василевс подстрелил на охоте. В благодарственном послании эпистолограф рассуждает о том, что дичь - горный козел и заяц - олицетворяет поверженных врагов империи: сперва они были похожи на ретивых и упрямых козлов, а потом на трусливых зайцев - сложная аллегория продумана до мелочей. Под пером эпистолографов этой эпохи подарок превращается в "символ", "загадку", которую адресату предстоит "разгадать" - и в то же время сделать комплимент пославшему. Другой подход, тоже распространенный в 10 в., связан с темой дружбы. Подарок имеет ценность, поскольку он пришел от друга - это напоминание о друге и свидетельство его любви. Когда Феодор Кизицкий шлет в подарок Константину Багрянородному латук, он пишет: "Мы шлем тебе эти дары, дабы, когда они будут в твоем сладчайшем теле, напоминание обо мне пребудет в священной обители твоей души". Другой показательный пример. Когда Константин Багрянородный получает в подарок от Феодора Кизицкого вино, он пишет: "Когда я попробовал вино, мне показалось, будто я воспринял легкий поцелуй твоих сладких губ". Это письмо весьма характерно для эпистолярного церемониала Македонского времени. Вино "воздействует" как письмо - оно создает иллюзию присутствия отсутствующего друга. Когда византиец этой эпохи читает письмо, ему, как уже говорилось, кажется, будто друг стоит перед ним и ведет речи - когда он пробует присланное вино, ему кажется, будто друг его целует. 14 Таким образом, подарок ценен, поскольку он имеет аллегорическое значение или же является свидетельством о дружбе. Поэтому он и достоин похвалы независимо от его величины, качества, красоты или практической ценности. Например, Анонимный учитель, получив от друга покрывало, отвечает: "Я был рад подарку, но не оттого, что я поражен корыстолюбием, а оттого, что мучим страстью, и теперь, когда я каждую ночь укрываюсь этим покрывалом, оно напоминает мне о твоей любви". Внимание Анонимного учителя сосредоточено на теме подарков - он ни слова не говорит о самом покрывале: теплое или оно, насколько оно красиво, какого цвета? - обо всем этом мы не имеем ни малейшего представления. В письмах 10 в. мы найдем очень мало конкретных описаний подарков. Единственный автор этого времени, который описывает подарки - Феодор Дафнопат. Не случайно, что именно Феодор - первый автор средневизантийской эпохи, который вводит в письмо пространно-риторический экфрасис. Трактовка подарков в его посланиях тоже не всегда традиционна, но Дафнопат еще не окончательно порывает с каноном: его описания еще не самостоятельны "живописные" детали вводятся ради пространного аллегорического объяснения. К примеру, Феодор шлет другу изюм двух сортов. Первый - маленький и медовосладкий, второй - большого размера, черного цвета, изогнутой формы, сморщенный и умеренно сладкий. Это пространное описание требуется автоту для изысканной аллегории: автор желает адресату, чтобы он "явил себя полным сладости и радости", а "кривизны, черноты и морщин" бы избежал. Письмо завершается традиционным замечанием: "Я написал это, движимый страстью. Ты же, если тебе угодно, можешь истолковать мой подарок как-нибудь иначе". Письма двух авторов середины 11 в., Иоанна Мавропода и Михаила Пселла, как уже говорилось, заметно отличаются от посланий их предшественников. Как новые тенденции отражаются на теме подарков? Сосредоточимся на обширном эпистолярном собрании Пселла и рассмотрим, как он трактует интересующую нас тему. Во-первых, Пселл подробно описывает чувства, вызванные полученным подарком - сходную тенденцию мы уже отмечали в первом разделе. К примеру, получив от друга в подарок рыбу, он рассказывает, как он счастлив, и что он сейчас 15 намерен сделать: сперва он направится в купальню, наполнит бассейн лепестками роз, так чтобы поверхность воды стала алой, затем окунется и будет долго плавать и в то же время думать о лучшей на свете рыбе, которую готовят на кухне - и уже только затем голод увлечет его к "скромной" трапезе. Это описание наслаждения и предвкушения, развернутое и, опять-таки, психологически достоверное, не имеет ничего с клише Македонского времени. В другом письме Пселла речь тоже идет о рыбе - получив лакомство, он счастлив и хочет танцевать от радости. Он, конечно, аскет, но эта рыба влечет его вниз, к чувственным удовольствиям. Это послание интересно и тем, что в нем находит отражение излюбленный мотив Пселла: человеческая природа изменчива и противоречива. Пселл часто рассуждает о том, что, с одной стороны, он "философ" и потому "возвышается" над вещным миром, а с другой - человек, и чувственная красота ему не безразлична. В данном письме этот мотив, облеченный в форму шутки, вводится в связи с подарком. Изысканное лакомство отвлекает от философских размышлений - эта тема не раз появляется в посланиях Мавропода и Пселла. Другое новшество, заметное во многих посланиях Пселла - его интерес к самому подарку. Когда он, например, шлет другу дыни, то пишет небольшой энкомий своему подарку. В этом энкомии он восхваляет форму дыни, ее мягкость и сладость, а об аллегорическом толковании даже не задумывается. В других письмах Пселл не ограничивается похвалой, но добавляет естественнонаучный комментарий. Что такое молоко? Как из него производят сыр? Почему в сыре бывают дырки? - На эти вопросы писатель отвечает в пространном послании, сопровождающем сыр. Подобное отношение к подаркам характерно для этой эпохи, когда интерес византийцев к материальному миру возрастает, и все чаще делаются попытки объяснить природные явления не только символически, но дать им научное истолкование. Феофилакт Охридский, как и в других эпистолярных случаях, занимает последовательно консервативную позицию. Подаркам посвящены 8 писем Феофилакта, и во всех подарки трактуются исключительно аллегорически. Как правило, Феофилакт рассуждает о богословско-символическом значении чисел. Когда он шлет подарок в 50 рыб, то подробно разъясняет, почему это число символ совершенства. Итак, Феофилакт и здесь сознательно отвергает новые 16 тенденции. Его консерватизм проявляется и в других эпистолярных ситуациях. Вполне вероятно, что он полемизирует со своим великим учителем на уровне эпистолярного этикета. Как тема подарков отражается в эпистолярной прозе середины - конца 12 в.? Во-первых, авторы этой эпохи решительно отказываются от символикоаллегорической трактовки. Мотив "подарок как напоминание о друге" тоже почти не появляется. Авторы Комниновского времени, как и их предшественник Михаил Пселл, концентрируют внимание на самом подарке. 12 в. - эпоха господства риторики, и описания подарков нередко облекаются в риторическую форму энкомия или экфрасиса. Но следует отметить, что такие "риторические" послания это не абстрактные "школьные" прогимнасмы, как, например, три энкомия яблокам, составленные в конце 10 в. Иоанном Геометром. Письма 12 в., напротив, изобилуют деталями из повседневной жизни. Известно, что писатели 12 в. питали живейший интерес именно к бытовым подробностям - бытовые зарисовки для текстов этой эпохи в высшей степени характерны. Пример подробного описания подарка - письмо Михаила Италика. Ритор получает в подарок так называемых "ливийских" рыб. В ответном письме он благодарит корреспондента - он не один насладился лакомством, но поделился с другом - а затем описывает вкус рыбы и сравнивает ее с местными рыбами. Увы, адресат не сообщил Италику, как эту рыбу готовить, но Италик догадался сам далее следует краткий кулинарный рецепт. Однако наиболее яркие и образные описания даров мы находим в письмах Евстафия Солунского. В одном из них говорится о винограде, который Евстафий шлет в подарок своему покровителю Никифору Комнину. Евстафий описывает подарок и сравнивает виноград с медовыми сотами. Так же, как Италик, Евстафий не избегает конкретной информации и приводит обиходное названия этого сорта. Однако наиболее примечател здесь интерес писателя к цветовым оттенкам. Описывая виноград, Евстафий употребляет 6 прилагательных, обозначающих разные оттенки. Внимание к цветам характерно для творческой манеры Евстафия оно заметно и в других его трудах, к примеру, в комментарии к "Одиссее". В другом послании речь заходит о птице (уже готовое блюдо), которую Евстафий получил от того же Никифора. Писатель внимательно осматривает птицу - в 17 письме мы находим ее образное описание с необычными сравнениями - но никак не может понять, что это за птица: эта странная птица вообще на птицу не похожа. В этой связи Евстафий употребляет слово "загадка". Как уже упоминалось, для авторов 10 в. подарок тоже становился "загадкой", но загадка была тогда совсем иного рода: в 10 в. эпистолографы размышляли об аллегорическом значении подарка, а автор 12 в. задается вопросом, что за странную птицу ему прислали. Никакого интереса к символическому значению птицы Евстафий не питает. Это письмо интересно и тем, что в нем детально описаны эмоции автора - восторг и удивление. В этом отношении Евстафий оказывается ближе к Пселлу, чем его современники. Таким образом, авторы 12 в. не возвращаются к этикету Македонского ренессанса, а продолжают и развивают новые тенденции, заложенные в 11 столетии. 18 Часть вторая Эпистолярный этикет и авторская индивидуальность в письмах Иоанна Цеца В первом разделе мы охарактеризовали общие тенденции в эволюции жанровых канонов византийского письма за 3 столетия и показали, каковы были отличительные черты эпистолярного этикета Комниновской эпохи. Задача второго раздела - рассмотреть письма Иоанна Цеца и выяснить, в каких случаях он следовал этикету своего времени, а в каких - отступал от него. такое исследование, как уже говорилось, позволит "проследить" за работой средневекового писателя и приблизит к пониманию его мировоззрения и эстетических предпочтений. Теме laus epistulae acceptae Цец посвящает 5 пространных посланий (ер.13, 19, 61, 76, 77). Первое из них обращено к Мануилу Гавриилакиту, жившему в то время в Фессалии. Оценивая полученное письмо друга, Цец выражает удивление: он полагал, что, живя среди варваров, адресат сам стал варваром, но вот, он пишет ему письмо "слаще аттического меда". Ему казалось, что мифы о музах - вымысел древних поэтов, но вот, адресат показал, что на Геликоне (ведь Мануил живет там неподалеку) и вправду обитают музы, они-то, видимо, и научили адресата так красиво писать. Или, может, Хирон еще жив и воспитывает адресата? Только в этом случае автор боится, как бы он не вернулся из Фессалии кентавром. Т.о., перед нами пространно-риторический комплимент. Что же восхваляет Цец в послании своего корреспондента? Все его внимание сосредоточено на красноречии Мануила. О том, чтобы письмо стало для Цеца "утешением", явило бы ему "образ души" друга или пролилось "маслом" на его "пылающую" душу - обо всем этом не говорится ни слова. Цец, таким образом, следует здесь новым тенденциям своего времени - как и другие авторы 12 в., концетрирует внимание на красноречии. Более того, если сравнить это послание с письмами некоторых современников Цеца (Феодор Продром ер. 14, 15, Евфимй Малаки ер. 1), то выясняется, что писатели 12 в. выстраивают свои эпистолярные комплименты по сходной схеме - имеются синтаксические и лексические параллели. Для эпистолярного стиля Комниновского времени характерно и то, что возвышенная похвала в послании Цеца "разбавлена" шуткой (о кентавре) - послания 12 в., в отличие, например, от 10 в., изобилуют примерами дружеского юмора. 19 Второе послание (ер. 19) на интересующую нас тему адресовано ближайшему другу Цеца Льву Харсианиту, рукоположенному митрополитом в далеком Доростоле. Получив долгожданное письмо, Цец выражает восхищение: письмо было как соловей, ласточка, щебетавшая у него в руках, оно усладило его слух аттическим медом, оно напомнило автору о Пандионе и Прокне. Итак, второе письмо похоже на первое - хотя наш автор обращается к ближайшему другу, он ни слова не говорит о "единении душ" и желании личной встречи, но и тут концентрируется на словесном изяществе присланного письма. Форма, в которую этот энкомий облекается, тоже типична для 12 в.: современники Цеца весьма часто отмечают именно "аттический" стиль и нередко вспоминают миф о Терее. Третье послание (ер. 76), посвященное той же теме, столь же характерно для Комниновской эпохи. Автор восхищается адресатом (высоким покровителем), но он превозносит не его «добрый нрав», «запечатленный в зеркале» письма (как это сделал бы Симеон Логофет или Феодор Кизицкий), но его словесное изящество. При этом здесь Цец не ограничивается, как в рассмотренных выше письмах, восхвалением, но вводит конкретную характеристику прочитанного письма – мы узнаем, что послание было написано «умеренным» и «упрощенным» слогом, но «за маской скромности» скрывался талант его создателя. Подобные рассуждения и конкретные характеристики стиля писем, как говорилось в первом разделе, для эпистолярной прозы 12 в. тоже типичны. Еще одно сходное послание – ер. 77. Автор вновь восторгается риторическим искусством адресата. Здесь появляется еще один мотив, типичный, вообще говоря, для всей византийской эпистолографии – автор находит в полученном письме обильные похвалы в свой адрес и просит его так не превозносить. Далее обыкновенно следует череда формул этикетного самоуничижения. Примечательно, что в письме Цеца и этот традиционный мотив выражается в риторических терминах – автор удивляется, что адресат столь искусен в hetton logos, и сравнивает его с Пселлом, написавшим энкомий блохе. Вообще, письма 12 в. изобилуют риторическими терминами, и Цец, как мы видим, оказывается в литературном «авангарде». Итак, 4 рассмотренные письма Цеца – этикетные послания, вполне соответствующие запросам интеллектуальной элиты 12 в. Еще одно послание, 20 составленное по сходному поводу (ер. 61), носит совсем иной характер. Послание обращено к бывшему ученику Цеца Иоанну Трифилису. Контекст восстанавливается без труда: Трифилис отправил из Фессалоники Цецу письмо, а в столицу его доставил отец Трифилиса. Вместе с письмом он передал Цецу какуюто книгу. Скорее всего, книга была прислана в подарок – в «Хилиадах» упоминается о том, что «ученик прислал отца с письмом и подарком». Как же на это отвечает Цец? Письмо открывается традиционной похвалой. Цец восклицает, что он «получил то, чего желал, нашел то, чего искал, живое письмо и одушевленный дар» - речь и о письме, и о письмоносителе, т.е. об отце Трифилиса (письмоносителя византийцы нередко именовали «одушевленным посланием»), который тут же именуется и bibliophoros – книгоноситель. Далее похвалы продолжаются, но уже отнюдь не в традиционной форме. Миниатюрный «энкомий» Трифилису построен как «синкрисис», но с кем же Цец сравнивает своего юного адресата? «Твой дар, пишет наш автор, - подобен дару Авраама. Ведь тогда отец принес сына в дар Богу, а ты, сын, прислал, как драгоценный дар, отца – и не Богу, а нам – отца, разумом умудренного, сединою почтенного, превыше всего любимого… И ты намного превзошел Авраама, - заключает эпистолограф, - ведь он привел Богу сына после долгих принуждений, а ты прислал отца по доброй воле, и кому? – [не Богу, а] нам». Излишне говорить, что подобное сопоставление имеет характер гротеска, риторический синкрисис превращается в пародию, ибо приводит к абсурдному выводу. Этот пассаж, без сомнения, яркий пример изящной литературной игры, характерной для просвещенных византийцев. Это одно из тех asteismata, которыми изобилует переписка нашего автора. Письмо к Трифилису – не единственный случай, когда Цец выстраивает пародийный сикрисис. Так, например, в предисловии к «Аллегориям к Илиаде», обращаясь к василиссе, Цец сопоставляет себя с Моисеем. Моисей рассек жезлом Чермное море и провел яко по суху израильский народ, а Цецу предстоит рассечь не Чермное и не Персидское море, а великий глубокий Океан, охватывающий всю ойкумену – Гомера, и сделать его проходимым, не для одного народа, а для всех. Вывод не делается expressis verbis, но явно напрашивается – сравнение с Моисеем очевидно в пользу Цеца. Особая острота подобных шуток заключается в том, что в игру вовлекаются библейские 21 персонажи. Автор ступает по краю обрыва: один неосторожный шаг – и он уже впадет в богохульство. «Вот такие-то письма нам впредь и отправляй» - восклицает Цец, и, источив похвалы в адрес Трифилиса, принимается хвалить себя самого. Он противопоставляет себя корыстолюбцам – chrematopsychoi anthropoi. Так, он пишет: «Пусть другие люди, с корыстною душой, просят, чтоб им прислали ножи, в которых искусны руки фессалийских мастеров, или колющие коней стрекала, или седла, или что-нибудь иное из фессалийского добра, как гласит оракул: Лучшие кони в Фессалии, женщины в Лакедемоне, Лучшие воины воду пьют Аретусы прекрасной. Этого пусть требуют корыстные. Я же из этого не попрошу ничего – ни фессалийского коня, ни женщину из Лакедемона. Дары же, о которых я говорил, дороже мне прославленного киренского сильфия». Это пространное восхваление собственного бескорыстия эпистолярным этикетом не предусмотрено – оно отражает индивидуальную позицию писателя, авторское «я» выходит за рамки жанровых канонов. Цец гордится своим бескорыстием – этот мотив многократно встречается в его произведениях. В своих письмах, посвященных теме подарков (о чем речь пойдет ниже), писатель демонстративно отказывается от вещественных, особенно съедобных «рабских» даров – он «свободный» человек, бескорыстнейший из всех, и ему дороже письма и изъявления дружбы. Тот же мотив звучит и здесь, с той лишь разницей, что ситуация противоположна. Если, например, друг угостил Цеца куропаткой и тем заслужил порицание, то Трифилис прислал «одушевленное послание» - отца, и стяжал похвалу византийского Катона. Вместе с отцом он, впрочем, прислал и подарок – книгу, но книга, разумеется, в число презренных «рабских» даров не входит. Различные подарки становятся предметом целого ряда писем Иоанна Цеца (ер. 16, 39, 48, 51, 52, 68, 69, 71, 73, 80, 82, 93). Трактовки подарков в этих письмах разнообразны, но аллегорическое истолкование (в 12 в. не распространенное) встречается всего один раз (пример будет рассмотрен ниже). Какие же литературные средства избирает Цец для трактовки подарков? Получив от Иосифа, настоятеля монастыря Пантократора, благовония (ер. 51), Цец пускается «вступает в спор» с древними эллинами, которые полагали, 22 будто амброзия – это мед. На самом деле, полагает Цец, амброзия – это благовония, или, скорее, те самые благовония, которые прислал адресат. Перед нами этикетная похвала, показательная именно для 12 века – благовония в Византии дарили часто, и в письмах их всегда было принято соотносить с «благоуханием» души (примеры многочисленны), и только эпистолограф 12 в. отказывается от этой привычной аллегории, ибо сознательно избегает «старомодных» символико-аллегорических трактовок. Другое благодарственное письмо Цеца тоже типично для 12 столетия. Получив в подарок шелковую ткань, писатель ее подробно описывает, особенно восхищаясь ее серебристым цветом. Многоречивое восхваление ткани, оформленное по всем правилам риторики, переходит в восхваление адресата и города, где он живет. Реакция Цеца характерна для Комниновской эпохи – он не утверждает, как это делал Анонимный учитель 10 в., что ткань напоминает ему о любви друга, но восхищается самим подарком. Письмо от начала до конца этикетно – в нем не найти следа авторской индивидуальности, если не считать, разве что, лаконичного замечания эпистолографа, что «серебряный цвет – его любимый». Подробное, но более конкретное и менее «риторическое» описание подарка можно найти в письме Цеца к уже упомянутому Льву Харсианиту (ер. 80). Ситуация такова: Лев прислал Цецу подарки – раба-славянина, которого прежде звали Всеволодом, а теперь Феодором, и изящную чернильницу из рыбьей кости. Вместе с дарами он прислал и письмо. Как же реагирует Цец? Перечислив дары, он в знак благодарности передает митрополиту поклон и признается, что не может достойно отблагодарить его и потому воздаст молитвами. Это традиционный мотив: такую тривиальную, легко предсказуемую реакцию можно встретить и в других письмах Цеца и в посланиях его современников, например, Евстафия Солунского. Но в письме к близкому другу Цец не ограничивается этикетными клише, но отступает от тривиальных формул. «Я восхищаюсь, - продолжает он, твоим усердием и любовью ко мне. Ведь твоя святость много раз слышала, как я … говорил о том, что не нуждаюсь ни в чем земном, ни в деньгах, ни в поместьях, ни в рабах, ни в чем ином, но твоя святость … пренебрегает моими словами, но шлет мне такие дары, которые мне совершенно не нужны. Ведь жажду и желаю я совсем 23 другого: единственная вожделеннейшая цель наша – видеть твою святость, наслаждаться твоей желанной беседой, или хотя бы слышать голос» (Epist. 119.12– 25). Таким образом, Цец остается верен себе и, «не удерживаясь в рамках» эпистолярного этикета, возвращается к своей излюбленной теме: дары не нужны ему, он не нуждается в земных богатствах, его дружба бескорыстна. Далее эпистолограф рассуждает на другие темы, но в конце письма возвращается к подаркам Льва. «Теперь же, позволь я немного посмеюсь над твоими подарками. Что ж ты, владыко, наделал?» - говорит Цец и принимается перечислять недостатки всего того, что прислал адресат: во-первых, Всеволод-Феодор еще так юн, что Цец скорее сам ему служит, во-вторых, Цец должен кормить его, а средств нет, втретьих, Феодор не знает греческого языка, и потому творит неуклюжие и смешные вещи, в-четвертых, он не русский, а мисиец, в-пятых, он левша, вшестых, он учиться не желает, а хочет только есть, в-седьмых, он сам болезненный и учит другого раба поступать так же как и он, и вот они оба лежат больные. Что же касается чернильницы, то она больше годится для тех, кто ее сделал, для людей, привыкших более пить, нежели писать. Таким образом, Цец дает шуточную оценку присланных ему даров. Он притворяется, что недоволен, и будто бы бранится. О том, что дружеский юмор характерен для эпистолографии 12 в., уже говорилось, и нередко предметом шуток становятся и подарки. Цец здесь, как и в других случаях, отзывается на новые тенденции своего времени. Шуточная оценка подарков появляется и в других его посланиях. Получив от друга ножи, он признается, что этими ножами он вооружил друзей, и теперь они станут его телохранителями (еp. 98). Другого корреспондента Цец сравнивает с Артаксерксом – персидского царя называли длинноруким, но руки адресата явно длиннее: их хватило на то, чтобы дотянуться от Адрианополя до столицы и передать Цецу куропаток (еp. 68). Итак, в рассмотренном письме Цец следует эпистолярному этикету своего времени, но в то же время и отступает от него, пространно рассуждая о своем бескорыстии. В другом послании писатель отходит от традиционных «правил игры» еще дальше. Письмо адресовано все тому же Льву Харсианиту (ер. 39). Ситуация такова: адресат долго не писал Цецу, а потом прислал ему дары – три сушеные рыбы и еще одну рыбу, больших размеров, в уксусе. Однако эти лакомства не сопровождались никаким, хотя бы этикетным письмом. В ответном 24 послании наш автор описывает ход своих размышлений. Вначале он с нетерпением ждал весточки и гадал, какова могла быть причина молчания. Затем он получил подарки, но отсутствие письма огорчило его – он заподозрил, что адресат счел его варваром и рабом, и потому не удостоил ни единой строчки. Однако в конце концов он все же утешился: ему стало понятно истинное значение даров, они вместо письма возвещают автору о здоровье и благополучии адресата. Письмо завершается приветствиями и пожеланием здоровья. Письмо открывается традиционным мотивом – автор упрекает адресата за продолжительное молчание. Это одна из самых распространенных тем византийской эпистолярной литературы. Раскрывается эта тема тоже весьма традиционно: автор недоумевает, почему адресат не пишет ему, и перебирает вероятные причины. «Может быть, писца не было? Может, перо притупилось? Может, иссякли чернила в чернильнице? Может, среди местных жителей не нашлось таких, что направлялись в эти края?» - такими вопросами задавался автор, пока ему не принесли рыб. Когда же ему принесли изысканные яства, не сопровождаемые никаким посланием, то писатель оказался в еще большем недоумении: то ли Лев счел его варваром и потому не удостоил ни словечка? То ли посчитал обжорой и потому угостил не словом, а рыбой? То ли, уличая его в бессловесности, почтил бессловесными дарами? И тут письмо достигает кульминации – Цец высказывает предположение, для него наиболее обидное: «Быть может, видя мою бедность, ты вообразил, что я раб и невольник и потому буду рад рабским подаркам? И не думай! Ты глубоко ошибаешься по поводу моего характера, ты забыл о моем свободном нраве – из-за него я пренебрег придворной жизнью и государевой службой. Сказав «мне довольно малого, а в большем, при условии несвободы, я не нуждаюсь», я избрал жизнь бедную и скромную». Итак, обида Цеца мотивирована тем, что друг посчитал его рабом, и Цец напоминает ему, что наделен – «свободным нравом». Этим качеством писатель особенно гордится и в своих сочинениях не упускает возможности им похвастаться.– одно из центральных понятий мировоззрения Цеца, и потому на его значении следует остановиться и рассмотреть подробнее. 25 Во-первых, термин подразумевает стремление к в собственном смысле этого слова, к «свободе», независимости. Иными словами, это отказ служить кому-либо. Так, и в нашем письме автор говорит о том, что свободный нрав побудил его отказаться от придворной службы, . Более подробно он рассказывает о том же в послании епископу Клокотницы. Оказывается, «дети василевса» изо всех сил умоляли Цеца жить с ними и управлять их делами – «пусть меня считают хвастуном», признает наш автор – но он был неумолим. Нет, он предпочел есть грошовый хлеб, пить воду, вести скромную жизнь, а не утопать в роскоши. Тут же эпистолограф произносит почти ту же фразу, что и в письме ко Льву Харсианиту: «Мне довольно владеть малым, но жить свободно, а в изобилии, при условии несвободы, я не нуждаюсь» (еp. 18). В письме к еще одному другу, Иоанну Трифилису, Цец с гордостью поведает о том, что он так беден, поскольку не склонен льстить тиранам (об этом письме речь пойдет ниже). Эти громкие заявления делались без сомнения на злобу дня. Мотив отказа от рабской службы весьма актуален в XII веке, когда интеллектуалы, дабы заработать себе на хлеб, искали покровительства знатных господ, стремясь поступить на службу к какомунибудь вельможе. Эта служба могла иметь самые разнообразные формы, но нередко она обращалась в полное бесправие и по справедливости именовалась в источниках «рабством». Вот от такого-то рабства, очевидно, и отказывается писатель. Однако значение слова в устах Цеца не сводится к свободолюбию и независимости. Есть и другое значение этого понятия, более широкое и абстрактное. Наиболее четко оно сформулировано в «Хилиадах»: сравнивая себя с сыном Катона Старшего, Цец утверждает, что отец воспитал его «свободным от всего плотского и приземляющего, от власти, от славы, от почестей, от сребролюбия, от всего того, что держит в плену несвободных» (Хилиады. III. 169–171 cp IV. 560–563). Таким образом, свобода – это не только независимость от господ, но и безразличие ко всем мирским благам. Сходные декларации можно обнаружить и в уже упоминавшемся послании к епископу Клокотницы. В интересующем нас послании «слышится» и то, и другое значение. С одной стороны, побуждает эпистолографа отказаться от 26 службы при дворе, а с другой, его свободный нрав означает презрение к низким рабским дарам. Явное недовольство и даже демонстративный отказ – вот что нередко ожидало корреспондентов нашего автора, присылавших ему подарки, особенно съедобные. Так, в письме к Михаилу, своему родственнику, писатель формулирует ту же мысль: он, разумеется, благодарен адресату за куропаток, но просит его впредь слать ему не яства, а письма – «ты ведь хорошо знаешь, что я не обжора и съедобные подарки меня не радуют, я больше золота и топаза жажду получить от тебя письмо». Наиболее интересно послание к Иоанну Василаки – здесь та же мысль сформулирована наиболее полно. Цец опять отказывается принять подарок адресата (в чем он состоял, не уточняется) – ведь если он примет его, то другие тоже станут осыпать его дарами. Оказывается, подарки для Цеца – невыносимое бремя, он нуждается только в искренней дружбе. Цец – «верный и благороднейший друг», он ненавидит подношения. Он подражает в этом древним мужам, Эпаминонду и Катону, и говорит вместе с ними: «вы не убедите меня любить друзей за деньги». Дружба Цеца – благороднейшая и бескорыстнейшая. Показательно, что здесь, как и в «Хилиадах», Цец вспоминает о Катоне, который воплощает для нашего автора идеал нравственной свободы. Итак, получив от Льва традиционный византийский подарок, рыбу, Цец ответил отнюдь не традиционно. Он не стал восхвалять достоинства присланной рыбы или описывать ее изысканный вкус (что мы вполне могли бы ожидать от эпистолографа 12 в.), а расценил ее как дар для раба, чревоугодника, обжоры. Цецу же нужны «свободные» дары – письма. Доказательством его свободного нрава служит в очередной раз рассказанная история о том, как он отверг придворную службу. Таким образом, рассмотренное послание ни в коей мере не является этикетным – напротив, в нем предельно четко сформулирована индивидуальная авторская позиция. Самостоятельность Цеца как писателя еще заметнее в другом письме, обращенном к уже упоминавшемуся Иоанну Трифилису. Ситуация, видимо, такова: Трифилис упрекнул Цеца – он де не отвечает на его послания. В ответном письме автор объясняет причину своего молчания. Одно оправдание традиционно. Оно в самом конце письма – если адресат не получает писем автора, то пусть винит письмоносителей. Однако есть и другое объяснение, более оригинальное, в духе той эпохи: у Цеца нет времени по нескольку раз отвечать на 27 письма Трифилиса, поскольку он занят литературным трудом, его сочинения – это его хлеб, и если он хоть немного прервется, то умрет с голоду. Это объяснение разрастается до двух страниц издания и превращается в пространное изложение принципов и взглядов автора. Начинает Цец издалека. «Я, - заявляет он с порога, - кормлюсь языком и разумом (перевод неточен: Цец, со свойственным ему талантом к словотворчеству, сочиняет для себя два неологизма – egglottogastor и noogastor). Его сочинения – это единственное ремесло, которым он зарабатывает на хлеб. Это позволяет писателю сравнить себя с Симонидом Кеосским. «У меня, - говорит он, - как у Симонида, по словам Пиндара, серебряная муза». По традиции Симонид считается первым поэтом, писавшим за вознаграждение. Сближение Цеца с Симонидом на первый взгляд странно: Цец так часто декларировал свое бескорыстие, а тут вдруг он сравнивает себя с поэтом, которого обвиняли в стяжательстве – в «Хилиадах» сам Цец поведает о том, что Симонид не писал гимны богам, а воспевал своих покровителей. Что же Цец пишет дальше? Упомянув о Симониде, Цец подыскивает в древности еще один пример и сравнивает себя с Платоном. «Я, как Платон, - пишет византиец, - который продавал в Сицилию свои диалоги». Однако на этом синкрисис не заканчивается. «Но пусть божественная душа Платона меня простит!» - с пафосом восклицает Цец, и вправду, дальнейшее сравнение оказывается не в пользу философа. Платон, - пишет Цец, - в совершенстве познал поварское искусство и умел угождать и льстить тиранам. Далее вкратце излагается история жизни Платона. Особо отмечается, почему Платон был изгнан с Сицилии и продан в рабство. Это, оказывается, оттого, что он был уличен в заговоре с помышлявшим о тирании Дионом. Другая версия – Платон дерзко отвечал тирану Дионисию – резко отвергается Цецем как «лживая болтовня». Цец создает негативный образ древнего философа. «Платон, - поясняет он в «Хилиадах», - угождал тиранам и богачам, сопровождал тиранов как наемник, говорил им в угоду, что не к лицу философу, мужу из свободных». Итак, Платон торговал диалогами, знал поварское дело и льстил тиранам, а автору неведомы ни кулинария, ни лесть – литературные сочинения для него единственный спасительный якорь. Потому он и не может прерваться хоть на минуту и ответить адресату. 28 Сравнение с Платоном призвано еще раз подчеркнуть «свободный нрав» автора. Он ни при каких условиях не станет служить вельможам – лесть для него неприемлема. Остается один вопрос: при чем здесь поварское искусство, о котором Цец говорит неоднократно и с явной брезгливостью? В поздней античности сложилась традиция, согласно которой философ изучил на Сицилии поварское дело и даже прибыл туда с целью познакомиться с изысканной кухней. Византийскому эрудиту эта традиция была, конечно, известна. Но почему Цец ставит поварское дело наравне с лестью, будто и то и другое давало корыстному философу средства к жизни? Ответ возможен только один: прямо или косвенно, посредством поздних комментаторов, Цецу был известен пассаж платоновского «Горгия», в котором красноречие сравнивается с поварским делом. И то, и другое – не искусство, а сноровка, имеющая целью угождение. Только повар угождает телу, а оратор – душе. «Красноречие – это поварская сноровка не для тела, а для души». Рассчитывая на эрудицию адресата, Цец мог говорить о поварском искусстве в переносном смысле, имея в виду красноречие. Тогда контекст становится ясен – Платон знал поварское дело, т. е. красноречие, и с его помощью угождал тиранам. Цец, как известно, достиг вершин в искусстве аллегорического толкования. Вполне естественно, что его собственные труды требуют такой же экзегезы, с какой он сам подходил к гомеровскому эпосу. Итак, Цец не умеет льстить и потому живет только литературным трудом. Это происходит еще и потому, что автор, по его словам, «ни у кого ничего даром не берет». Ведь так, - поясняет Цец, - мы были бы несправедливы к тем, кого природа искалечила, лишив правильного строения тела». Смысл этой фразы, непонятной для стороннего читателя, разъясняется в «Хилиадах». Там говорится о том, что автор, следуя примеру Катона и Эпаминонда, ни от кого не принимает даров. Когда некий вельможа будто бы предложил ему жалованье, он якобы ответил: «Поищи гирокомитов, т. е. престарелых, увечных, а Цецу непристало жить как гирокомиты». Ведь так он несправедливо обошелся бы с теми, кто искалечен от природы – с хромыми, слепыми и увечными. Это им подобает жалованье, а Цец живет тем, что на время отдает переписать свои сочинения и берет за это большие деньги. Дары же ему в тягость. Он неохотно принимает их даже от Августы. От одной только севастократориссы Ирины он принимал подарки с радостью. Таким 29 образом, перед нами вариация на излюбленную тему Цеца. Писатель неоднократно говорил о ненависти к дарам. Правда, здесь неприятие подношений мотивировано новой причиной – принимая дары, Цец обделил бы тех, кто нуждается в помощи. Итак, в последнем письме к Иоанну Трифилису перед нами предстает цельный и завершенный образ автора. Это портрет абстрактный и стилизованный. Однако нетрудно заметить, что писатель высказывается здесь по актуальнейшему тогда вопросу. Это вопрос о взаимоотношениях литератора и его высокого покровителя. Многие византийские интеллектуалы в ту эпоху толпились у парадного подъезда, добиваясь покровительства того ил иного вельможи. Риторы, по словам современника, «плодовитые как кролики», произносили бесчисленные льстивые речи в риторических «театрах». В чем же заключалось то покровительство, которого они искали? Как справедливо отмечает П. Магдалино, зависимость интеллектуалов от их покровителей носила самый разнообразный характер. Чаще всего они поступали на службу, иногда в провинции, в отдаленных имениях патрона, и получали за нее регулярное жалованье. Именно такая служба порой превращалась в полное бесправие и напоминала «рабство». В иных случаях зависимость, напротив, была весьма слабой: она сводилась к роли придворного литератора, который писал на заказ и получал за это гонорар. Были и промежуточные случаи, когда поэт получал от мецената воздаяние за свои труды, но вместе с тем мог рассчитывать и на постоянное содержание. Итак, интеллектуалы той эпохи искали покровительства знатных господ. Однако среди писателей были и такие, которые от этой зависимости демонстративно отказывались. Например, Никифор Василаки гордился тем, что не обивал пороги и не произносил угодливых речей. Михаил Хониат в одной из ранних своих речей решительно отказывался от карьеры придворного ритора и отвергал общее мнение, будто образование есть лишь путь к славе и роскоши. Какова же позиция Иоанна Цеца? Писатель уже высказывался на эту тему в письмах ко Льву Харсианиту и в послании к епископу Клокотницы. Цец отвергал все, что ограничило бы его свободу – он готов влачить нищую жизнь, только бы сохранить драгоценную вольность. В рассматриваемом письме к Трифилису позиция нашего автора уточняется и слегка трансформируется. С одной стороны, он не склонен льстить тиранам и демонстративно отказывается от безвозмездной 30 помощи. Последнее особенно интересно: не имеет ли он в виду ту форму зависимости, когда придворный поэт, помимо гонорара, получает постоянное содержание? Однако, с другой стороны, Цец уже не отказывается от любой зависимости: он согласен зарабатывать литературным трудом, подобно Симониду Кеосскому, исполнять заказы знатных господ и получать щедрые гонорары. Писатель занимает компромиссную позицию: он готов исполнять литературные заказы меценатов, но не согласен поступать к ним на регулярную службу и получать жалованье – это уже кажется ему рабством. С особым презрением Цец, видимо, относится к службе, не связанной с литературным трудом, административной, чиновничьей. Это презрение особенно отчетливо выражено им в письме к Иоанну Смениоту. Писатель притворяется, будто забыл название фемы, в которой служит адресат. «Ведь казенные дела, - объясняет автор свою забывчивость, - настолько заботят меня, насколько галок заботит царская власть, орлов – законы Платона, а соловьев – силлогизмы Аристотеля». В письме к Трифилису Цец, вероятно, имплицитно противопоставляет себя адресату. Трифилис вскользь именуется phorologos anthropos – сборщик налогов. Вспомним, что и прежде Цец смеялся над Трифилисом, что он де оставил свободу и, «упорхнув» в Фессалонику, сделался рабом. Итак, сопоставительный анализ посланий Иоанна Цеца приводит к важным выводам. В тех случаях, когда Цец пишет чисто этикетные послания, он всегда следует новейшим тенденциям своего времени – его позицию по отношению к литературному канону никак нельзя назвать консервативной, как, например, у Феофилакта Охридского. Но не все письма Цеца этикетны – он нередко позволяет себе отступить от жанровых норм и в традиционной ситуации реагирует нетрадиционно. В таких случаях особенно четко проступает индивидуальный образ автора, столь же заметный и в других сочинениях Цеца, особенно в «Хилиадах». 31 Заключение В первом разделе работы была предпринята попытка проследить эволюцию византийского эпистолярного этикета с 9 по 12 в. и охарактеризовать новые тенденции в эпистолярной прозе Комниновской эпохи. Было показано, что представление о «незыблемости» византийского эпистолярного церемониала, долгое время общепринятое в науке, совершенно ошибочно – за три века жанровые каноны заметно трансформировались. К примеру, существенно изменилась форма похвалы полученного письма. В 10 в. долгожданное послание друга оценивалось, главным образом, как «утешение», в нем, как в «зеркале», видели «изображение» души, оно создавало иллюзию присутствия друга. Эпистолографы 12 в. оценивают письмо прежде всего как образец риторического искусства. Словесная красота послания – это то, что может утешить адресата и даже исцелить от болезни. Эволюция прослеживается и в отношении византийцев к подаркам. В 10 в. подарки обыкновенно трактуются как напоминания о любви друга и, подобно письмам, создают иллюзию его присутствия, или же наделяются аллегорическим значением. Авторы 12 в. о символико-аллегорическом значении не задумываются и «образ» друга не «видят»: все их внимание сосредоточено на самом подарке – его форме, цвете, вкусе, и т. д. Цель второго раздела – охарактеризовать образ автора в письмах Цеца и оценить его зависимость от жанровых норм. Анализ писем Цеца в широком контексте эпистолярной прозы 10 – 12 вв. позволил по-новому взглянуть на творчество писателя. Во-первых, было показано, что в своих эстетических предпочтениях Цец далек от консерватизма, но, напротив, последовательно придерживается новейших тенденций своего времени. Во-вторых, выяснилось, что Цец далеко не всегда следует эпистолярному этикету, но, напротив, нередко от него отступает и эксплицитно формулирует свои взгляды – в своих посланиях Цец пишет автопортрет. Основная его черта – «свободный нрав», широкое понятие, включающее в себя, с одной стороны, стремление к личной свободе и независимости и, с другой стороны, презрение ко всем мирским благам, благородство и великодушие. Такая концепция свободы восходит к античному идеалу свободного человека – недаром Цец многократно сравнивает себя с Катоном и Эпаминондом. Однако, в устах византийского автора эта концепция, 32 разумеется, обретает новый, злободневный оттенок. При всей своей отвлеченности заявления Цеца призваны объяснить его вполне конкретный поступок – отказ от карьеры в качестве придворного ритора или секретаря. 33 ЛИТЕРАТУРА I. Источники. 1. Anecdota graeca e codd. manuscriptis bibliothecarum Oxoniensium / Descripsit J. A. Cramer. Bd. III. Oxford, 1836. P.158-203. 2. Anonymi professoris epistulae / Rec. A. Markopoulos. Berolini et Novi Eboraci, 2000. 3. Épistoliers byzantins du Xe siècle / Ed. J. Darrouzès. Paris, 1960. 4. Eustathii Thessalonicensis Opuscula / Ed. T.L.F. Tafel. Frankfurt, 1832. 5. Georges et Dèmètrios Tornikès. Lettres et discours / Ed. J. Darrouzès. Paris, 1970. 6. Gregor von Nazianz. Briefe / Rec. P. Gallay. Berlin, 1969. 7. Ignatii Diaconi epistolae / Ed. C. Mango. Dumbarton Oaks, 1997. 8. The Progymnasmata of Ioannes Geometres / Ed. A.R. Littlewood. Amsterdam, 1972. 9. Ioannis Mauropodis Euchaitorum metropolitae epistulae / Ed. A. Karpozilos. Thessalonicae, 1990. 10. Ioannis Tzetzae epistulae / Recensuit P.A.M. Leone. Leipzig, 1972 11. Ioannis Tzetzae Historiae / Recensuit P.A.M. Leone. Napoli, 1968 12. Jean Apokaukos. Lettres et autres documents inédits / Ed. S. Pétridès. Sophia, 1909. 13. Leonis Synadorum metropolitae et syncelli epistolae / Recensuit, anglice vertit et commentario instruxit M.P. Vinson. Dumbarton Oaks, 1985. 14. Libanii opera / Rec. R. Foerster. Vol. X, XI. Bibliotheca Teubneriana, Lipsiae, 1921, 1922. 15. Bd. 2. Athenae, 1880. (Groningen, 1968) 16. Michaelis Pselli scripta minora magnam partem adhuc inedita / Vol. II. Ed. E. Kurtz, F. Drexl. Milano, 1941 17. Psello Michele. Imperatori di Bizanzio (Cronographia). Introduzione di D. Del Corno, testo critico a cura di S. Impellizzeri, commento di U. Criscuolo, traduzione di S. Ronchey. V. I – II. Fondazione Lorenzo Valla, 1984 18. Michel Italikos. Lettres et discours / Ed. P. Gautier. Paris, 1972. 19. Nicephori Basilacae orations et epistolae / Rec. A. Garzya. Bibliotheca Teubneriana, Leipzig, 1984. 20. Nicetae Choniatae orations et epistulae / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1972. 34 21. Nicétas Magistros. Lettres d'un exilé (928-946) / Ed. L.G. Westerink. Paris, 1973. 22. Nicolai I Constantinopolitani patriarchae epistolae / Edd. R.J.H. Jenkins, L.G. Westerink. Dumbarton Oaks, 1973. 23. Photii patriarchae Constantinopolitani epistulae et amphilochia / Rec. B. Laourdas et L.G. Westerink. Vol. I – III. Bibliotheca Teubneriana. Leipzig, 1983-1985 24. Procopii Gazaei epistolae et declamationes / Edd. A. Garzya, R.-J. Loenertz. Ettal, 1963. 25. Sathas K.N. Bibliotheca Graeca Medii Aevi. Vol. 5. Paris, 1876. 26. Théodore Daphnopatès. Correspondance / Ed. I. Darrouzès, L. G. Westerink. Paris, 1978. 27. Théodoret de Cyr. Correspondance / Ed. Y. Azéma. T. I – III. Paris, 1955 – 1965. 28. Theodori Ducae Lascaris epistulae CCXVII / Ed. N. Festa. Firenze, 1898. 29. Theodori Prodromi epistulae // Patrologiae cursus completus. Ed. Migne. Vol. 133. P. 1239-1292. 30. Theodori Studitae epistulae / Ed. G. Fatouros. Bd. 1 – 2. Berolini, 1992. 31. Theophylacti Achridensis epistulae / Rec. P. Gautier. Thessalonicae, 1986 32. Theophylacti Simocatae epistulae / Ed. I. Zanetto. Bibliotheca Teubneriana, Leipzig, 1985. II. Научная литература. 33. Darrouzès J. Deux letters de Grégoire Antiochos écrites de Bulgarie vers 1173 // Byzantinoslavica. 1962. Vol. 23. P. 276 – 284; 1963. Vol. 24. P. 65 – 86. 34. Darrouzès J. Un recueil épistolairedu XII siècle: Académie Roumaine cod gr 508 // Revue des études byzantines. 1972. T. 30. P. 199 – 229. 35. Demoen K. Gifts of Friendship that will remain for ever. Personae, addressed characters and intended audience of Gregory Nazianzen's epistolary poems // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik. 1997. Bd. 47. S. 1 – 11. 36. Dennis G.T. The Byzantines as revealed in their letters // Gonimos: Neoplatonic and Byzantine Studies presented to Leendert G. Westerink at 75. Buffalo, 1988. P. 155 – 165. 37. Fatouros G. Die Abhängigkeit des Theodoros Studites als Epistolographen von den Briefen Basileios' des Grossen // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik. 1991. Bd. 41. S. 61 – 72. 35 38. Grünbart M. Formen der Anrede im byzantinischen Brief vom 6. bis zum 12. Jahrhundert. Wien, 2005. 39. Grünbart M. Nachrichten aus dem Hinterland Konstantinopels: die Briefsammlung des Mönchs Hierotheos (12. Jahrhundert) // Byzantinische Zeitschrift. 2007. Bd. 100. S. 57 – 69. 40. Grünbart M. Prosopographische Beiträge zum Briefcorpus des Ioannes Tzetzes // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik. 1996. Bd. 46. S. 175–225. 41. Hatlie P. Redeeming Byzantine Epistolography // Byzantine and Modern Greek Studies. 1996. Vol. 20. P. 213–248 42. Horna K. Das Hodoiporikon des Konstantin Manasses // Byzantinische Zeitschrift. 1904. Bd. 13. S. 313-355 43. Hunger H. Die hochsprachliche prophane Literatur der Byzantiner. Bd. 1. München, 1978. 44. Kambylis A. Textkritische Beobachtungen zu den Briefen des Johannes Tzetzes // JOB. 20. 1971. S. 133-148 45. Karlsson G. Idéologie et cérémonial dans l épistolographie byzantine. Uppsala, 1959 46. Kazhdan A.P. (in collaboration with S. Franklin). Studies on Byzantine Literature of the Eleventh and Twelfth Centuries. Cambridge University Press, 1984. 47. Kazhdan A.P. and Epstein A.W. Change in Byzantine Culture in the Eleventh and Twelfth Centuries. University of California Press, 1985. 48. Koskenniemi H. Studien zur Idee und Phraseologie des griechischen Briefes bis 400 n. Chr. Helsinki, 1956 49. Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Litteratur. München, 1897 50. Littlewood A. R. The Byzantine Letter of Consolation in the Macedonian and Comnenian Periods // DOP. 1999. Vol. 53. P. 19–41. 51. Littlewood A. R. The Icon of the Soul: The Byzantine Letter // Visible Language. 1976. Vol. 10. P. 197 – 226. 52. Ljubarskij Ja. “Writers΄ Intrusion” in Early Byzantine Literature // Византийские историки и писатели. СПб, 1999. C. 338-354. 53. Magdalino P. The empire of Manuel I Komnenos, 1143–1180. Cambridge, 1993. 54. Magdalino P. The Literary Perception of Everyday Life in Byzantium. Some General Considerations and the Case of John Apokaukos // Byzantinoslavica. 1987. Vol. 48. P. 28 – 38 36 55. Mullett M. Originality in the Byzantine Letter: the Case of Exile // Originality in Byzantine Literature, Art and Music. A Collection of Essays, edited by A.R. Littlewood. Oxbow Monograph 50, 1995. P. 39 – 58. 56. Mullett M. The Classical Tradition in the Byzantine Letter // Byzantium and the Classical tradition. University of Birmingham, 1981. 57. Mullett M. The Madness of Genre // Dumbarton Oaks Papers. 1992. Vol. 46. Homo byzantinus: papers in honor of Alexander Kazhdan. P. 233 – 243. 58. Mullett M. Theophylact of Ochrid. Reading the Letters of a Byzantine Archbishop. Birmingham, 1997. 59. Shepard J. Tzetzes΄ letters to Leo at Dristra // Byzantinische Forschungen. 1979. Bd. 6. P. 191–239. 60. Thraede K. Grundzüge griechisch-römischer Brieftopik. München, 1970. 61. Tomadakes N. Byzantine epistolographia. Athenae, 1969. 62. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М, 1984 63. Каждан А. П. Византийский публицист XII века Евстафий Солунский (окончание) // ВВ. 29. 1968. С. 177-195 64. Каждан А. П. Григорий Антиох. Жизнь и творчество одного чиновника Византийский временник. 1965. Т. 26. С. 77 – 99. 65. Каждан А. П. История византийской литературы (650-850 гг.). СПб, 2002 66. Любарский Я. Н. Замечания о Николае Мистике в связи с изданием его сочинений / Византийские историки и писатели: Сб. ст. СПб., 1999. 67. Любарский Я. Н. Михаил Пселл. Личность и творчество (К истории византийского предгуманизма) / Две книги о Михаиле Пселле. СПб., 2001. 68. Медведев И. П. Византийский гуманизм XIV–XV вв. СПб., 1997. 37
