Russkij Sever 1993

Н.А.Макаров
РУССКИЙ
СЕВЕР:
ТАИНСТВЕННОЕ
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
Институт археологии Российской академии наук
Российский фонд фундаментальных исследований
I-
Москва
1993
Памяти моего отца —художника
Андрея Николаевича Макарова
ВВЕДЕНИЕ
Макаров Н. А.
Русский Север: таинственное средневековье. — 192с,
8 л. ил.
Огромные территории на севере Европейской России
первоначально не входили в состав Древнерусского государства.
Славяне появились здесь лишь на рубеже X—XI вв. и за несколько
столетий отодвинули границы Руси на сотни верст. Откуда пришли
первые колонисты? Какие причины побуждали их заселять
негостеприимные земли? Как сложились их отношения с местным
финно-угорским населением?
Четыре столетия жизни средневекового Севера зримо
воссоздаются на материалах многолетних археологических изысканий, организатором которых был автор предлагаемой книги.
©Макаров НА. 1993 г.
В конце прошлого столетия образованная часть русского
общества с удивлением открыла для себя затерянный мир
средневековья, лежащий на Севере Европейской России.
Этот мир, охватывавший огромные залесенные пространства
Олонецкой, Вологодской и Архангельской губерний, хил в
особом историческом времени. Старики из заонежских
деревень знали о киевском князе Владимире — персонаже
летописей и былин — больше, чем о государственных деятелях
пореформенной империи. Таинственная "чудь", ушедшая под
землю при появлении первых русских поселенцев, была для
них такой же близкой и очевидной реальностью, как
английская эскадра, бомбардировавшая Соловки в Крымскую
войну. Двинские крестьяне могли подтвердить законность
своих земельных владений, показав списки купчих и меновых
грамот XIV—XV веков, полученных их далекими предками
и пролежавшими несколько столетий в избах за божницами.
Север сохранил многие черты славянской древности,
безвозвратно утраченные в центре и на юге. Сознавая это,
десятки ученых — историки, филологи, этнографы, лингвисты,
историки искусства и архитектуры — совершили в середине
ХIX — начале XX века паломничество в северные губернии.
"Идеологическую программу'' подобных поездок лучше всего
сформулировал известный археограф П.М. Строев: "Двиняне,
онежане, пинежцы, важане мало изменились от времени и
нововведений; их характер, свободы, волостное управление,
образ селитьбы, пути сообщения, нравы, самое наречие,
полное архаизмов, и выговор невольно увлекают мысль в
пленительный мир самобытия новгородцев.
Скажу
более,
3
Двина и Поморье суть земли классические для историка
русского. Только там можно постигать вполне народный дух
наших
предков
и
физиономию,
естественную
и
государст-венную, древней России. Сами новгородские и
другие северные летописи делаются вразумительнее во
многом"1.
Итогом паломничества на Север стало не только прямое
соприкосновение с "живой" архаикой, но и обретение
ценнейших
памятников
средневековья,
без
которых
невоз-можно сегодня представить отечественную культуру.
Самым ошеломляющим, пожалуй, явилось открытие былинного
эпоса. Былины сохранились в XIX веке лишь на Севере, и если
бы не память поморских и олонецких сказителей, нынешние
школьники не знали бы имен Ильи Муромца и Добрыни
Никитича. Меньшую известность, ко не меньшую ценность
имеет другая категория находок — рукописи, сберегавшиеся в
монастырях, старообрядческих скитах и крестьянских избах.
Хрестоматийные
памятники
древнерусской
литературы
зача-стую воспроизводятся в современных изданиях по
северным спискам, а основу крупнейших рукописных собраний
страны составляют книги из библиотек Кирилло-Белозерского и
Соловецкого монастырей. Иконы из северных церквей и
часовен украшают сейчас лучшие коллекции древнерусской
живописи. Знакомство с деревянным зодчеством Севера
изменило сложившиеся взгляды на древнерусскую архитектуру.
"... На Русском Севере можно составить себе несравненно более
близкое представление о внешнем облике деревянной Руси
былых времен, нежели в центральных губерниях" 2, — писал
художник и искусствовед И.Э. Грабарь. Именно поэтому в
работах по истории русского искусства фотоснимки одноглавых
северных часовен XVIII—ХIХ веков, как правило, помещены не
на последних, а на первых страницах — они восполняют
естественный недостаток знаний о памятниках ранней поры.
Остается
добавить, что наши
представления
о
традици-онном крестьянском быте также преимущественно
основы-ваются на северных материалах: здесь записан самый
пышный свадебный обряд и самые выразительные знахарские
заговоры, исцеляющие от болезней и снимающие сглаз. В
любом альбоме, посвященном русскому народному искусству,
можно найти фотографии северных вещей: расписных прялок и
резных деревянных ковшей, кокошников и берестяных туесов,
глиняных игрушек и вышитых полотенец, Тысячи подобных
вещей находились в крестьянском обиходе еще в 1950-х годах.
4
Будущее традиционной культуры и исторических
памят-ников Севера не могло оставить равнодушными
дореволю-ционных исследователей: одни из них полагали, что
при благоприятных условиях Север и впредь останется
своеоб-разным
этнографическим заповедником; другие,
наблюдая постепенное угасание былинной традиции и
разрушение обветшавших деревянных церквей, предрекали
неминуемые потери, которые повлечет за собой скорое
изменение хозяйства и образа жизни северян. Действительность
превзошла
даже
крайне
пессимистические
прогнозы:
стремительное разрушение памятников Севера началось уже в
1920-х годах и приобрело тотальный характер. Сегодня в
Заонежье нет не только сказителей, но и самих деревень, где
когда-то записывали былины и "плачи" фольклористы П.Н.
Рыбников и А.Ф. Гильфердинг, как, впрочем, и тысяч других
сел и деревень, возникших еще в XIV—XV веках и
окончательно заброшенных к 60—70-м годам нашего столетия.
Среди десятков деревянных храмов, изображения которых в
1909 году были помещены Грабарем в первом издании
"Истории русского искусства", уцелели лишь единицы. Взорван
древнейший на Севере каменный собор, стоявший в
Спасо-Каменном монастыре на Кубенском озере, его участь
разделили постройки многих монастырей, основанных в глухих
вологодских лесах. Вместе с церквами гибли рукописи:
достаточно вспомнить судьбу Коми-Вымской летописи,
содержавшей уникальные известия о жизни Устюжского края и
бесследно исчезнувшей в Устьвымлаге, на чьей территории
оказался бывший центр Пермской епархии. Быстро менялось
массовое сознание, в нем все прочнее утверждалась идея
"культурной неполноценности прошлого", представление об
ущербности всего, что связано с традиционным сельским
укладом. Вот почему сельские жители уже не помнят ни
традиционного крестьянского календаря, ни назначения тех
орудий, которые недавно были незаменимы в хозяйстве.
Теперь, когда облик Севера неузнаваемо изменился, надо с
горечью признать, что историки недостаточно использовали те
возможности, какие дало им "открытие Севера" в Х1Х веке. В
архивы и музейные собрания попала лишь ничтожная часть
древностей, большинство архитектурных памятников остались
не только не исследованными, но даже не обмеренными, мало и
бессистемно записывались исторические предания, народные
поверья, календарные обычаи.
Историки в долгу перед Севером. Может быть, один из
путей отдать долг — обратиться к событиям тысячелетней
5
давности и рассказать, как начиналось некогда освоение этих
огромных территорий. Вернуться к истокам той блестящей и
самобытной культуры, финал существования которой мы
наблюдаем сегодня. Основываясь на подлинных материалах,
представить картину расчистки первыми колонистами тех
самых полей, которые на наших глазах приходят в запустение и
вновь зарастают лесом.
В средневековой истории северного края многое остается
неясным, многое кажется парадоксальным. Вероятно, далеко не
каждому известно, что пространства к северу от водораздела
Волги и Онеги и Волги и Северной Двины, именуемые обычно
"Русским Севером", первоначально не входили в состав
Древнерусского государства. Славяне появились здесь лишь на
рубеже X—XI веков и за несколько столетий отодвинули
границы Руси на сотни верст к северо-востоку, до Белого моря и
низовьев Северной Двины. Какие причины побуждали их
заселять негостеприимные северные окраины в ту эпоху, когда
в центральных районах Восточной Европы было еще немало
незанятых земель? Откуда пришли первые колонисты и каковы
были маршруты их продвижения? Как сложились их отношения
с местным финно-угорским населением? Почему именно на
окраинах, освоенных в сравнительно позднее время, сложились
наиболее благопри-ятные условия для сохранения архаичных
элементов славян-ской и финно-угорской культуры?
Дать исчерпывающие ответы на эти вопросы непросто.
Современный историк располагает слишком скудным
мате-риалом, чтобы воссоздать полную картину колонизации.
Если собрать вместе все сообщения летописей и других
документов, имеющих отношение к истории Севера XI—XIII
веков, наберется в общей сложности лишь несколько страниц.
Четыре столетия истории неоглядного края, истории,
насыщенной бурными, драматическими событиями и
колос-сальным созидательным трудом, умещаются на
четырех-пяти листах. Чтобы ясно представить те реалии,
которые скрываются за расплывчатым словом "колонизация",
историку необходимо значительно больше фактов, чем
отражено в древних документах.
Недостаток информации о начальных этапах колонизации
может быть в значительной мере восполнен археологическими
исследованиями. Поиски последних десятилетий показали, что
следы первых колонистов не исчезли совершенно — нередко
они доступны для археологического изучения. Речь идет не об
отдельных находках, документирующих проник6
новение славян на Сухону или Онегу, а о целом пласте
средневековых древностей, благодаря чему перед нами
раскрывается реальное содержание исторических процессов,
происходивших в ту эпоху. Именно поэтому автор, будучи по
профессии археологом, взялся написать эту книгу.
Разумеется, возможности археологов не безграничны.
Исследуя средневековое поселение, мы способны определить
время его возникновения с точностью до полустолетия, в
лучшем случае — до четверти века. Конкретный же год
остается неизвестен. При раскопках могильника мы в состоянии
установить пол и возраст погребенных, их этническое
происхождение, а иногда и общественное положение, но мы
никогда не узнаем их имен. Проведя сплошное обследование
того или иного микрорегиона, мы поймем, когда он впервые
был заселен, сколько больших и малых поселений
существовало там в различные периоды. Но почти нереально
выяснить, какие непосредственные события повлекли за собой
приток и отток населения, если рассказ об этих событиях не
попал на страницы летописи. Скрытыми от археолога остаются
многие стороны хозяйст-венной деятельности (орудия
промыслов изготавливались в основном из органических
материалов и не дошли до нас), многие верования и обряды
(исключение составляют погребальные обычаи), многие черты
общественного устрой-ства, не нашедшие прямого отражения в
археологических материалах.
Соблазнительным и естественным кажется заимствовать
недостающую информацию из более поздних источников, столь
обильных и разнообразных на Севере. Однако при таком
подходе историческая картина теряет свою докумен-тальность.
Увлечение ретроспекцией в итоге может дать искаженное
изображение. Мы не станем полностью отка-зываться от
использования поздних свидетельств, но в основу книги
положены материалы, имеющие непосредственное отношение к
начальному периоду освоения Севера, — вещественные остатки
и письменные свидетельства.
Средневековые книжники называли территории на севере
Восточной Европы "полунощными странами". Как в XIV—XVI
веках, так и ранее эти места считались дикими, загадочными и
непохожими на обжитые площади центра Руси. Уже на
водоразделе Волги и Сухоны природа меняла свое обличье: в
знаменитом Комельском лесу росли громадные липы, дупло
одной из них стало жилищем монаха-отшельника
7
Павла Обнорского; в борах на Сухоне стояли сосны "округ себе
меры две меримы" (т.е. в два обхвата); далее, в
междуречье Онега, Сухоны и Северной Двины, простирались
"непроходимыя дебри и лесы темныя и чащи и дрязги великия
... и мхи и блата непостоянный, в них же живяху дивии зверие
медведи и волци, елеии и заяцы, и лисицы, множество много их,
яко скота бяше ..."3" Но гораздо более суровыми и
таинственными были земли, лежащие за Полярным кругом, в
Северном Приуралье: тамошним горам "высота ако
до
небесе",
а
во
время
грозы
из
тучи
выпадали
новорожденные
белки
и
оленята.
У
берегов
"Дышащего моря" — Ледовитого океана — находились врата
преисподней. Об
этом
новгородский
архиепископ
Василий сообщал в послании Феодору, епископу Тверскому.
"Много детей моих, новогородцев (имеются в виду духовные
дети, паства) видоки тому на Дышучем мори:
червь
неусыпающий и скрежет эубный, и река
молненная
(кипящая) Морг, и что вода входить в преисподняя и пакы
исходить 3-жды днем". Но здесь же, на горах, высящихся
посреди моря, находился, по мнению Василия, и земной
рай, откуда некогда был изгнан
Адам.
Земной рай
видели новгородцы, случайно занесенные туда бурей. "... И
принесло их к высоким горам. И ведеша на горе той написан
деиисус лазорем чюдным и велми издивлен, паче меры, яко не
человечьскыма руками творен, но божею благодатью.
И
свет бысть в месте том самосиянен, яко не мочи человеку
исповедати. И пребыша долго время на месте том, а солнца не
виде, но свет бысть многочасьтный, светлуяся паче солнца" 4*
И все же древнерусские путешественники и колонисты
проникали в самые глухие и далекие районы Севера. Было бы в
высшей степени важно и увлекательно проследить их
маршруты, выявить географические точки, на "пороге" которых
они сумели закрепиться в XI—XIII веках. Но в нашей книге
речь пойдет, главным образом, о территориях, менее удаленных
от центра — о Белоэерье, Каргополье, Присухонье, Важской
земле и Устюжском крае. Эта остановка на полпути к
"полунощным странам" имеет несколько причин. Как мы
увидим ниже, археологические материалы XI—XIII веков из
районов Крайнего Севера и даже из Беломорья слишком
немногочисленны
—
и
местное
население,
и
колонисты-сла-вяне оставили там довольно невыразительные
следы. Белозерье, Каргополье, Важская земля начали
осваиваться раньше, были заселены плотнее. К указанному
периоду здесь уже сформировались мощные центры
колонизации, сыгравшие 8
заметную роль в дальнейшем Продвижении русского населения
на северо-восток. Включение этих регионов в состав
Древнерусского государства ставило под его контроль основные
водные артерии Севера и тем открывало прямой доступ к
другим областям — Поморью, Подвинью, Вычегодскому краю.
В истории колонизации Севера освоение волоков на
водоразделах речных систем Волги, Онеги и Северной Двины
следует считать не прелюдией, а важнейшей главой.
По иронии судьбы широкие археологические раскопки
начались на Севере уже тогда, когда "живая старина" почти
полностью исчезла с поверхности земли. "Затерянный мир
средневековья", описанный путешественниками прошлого
столетия, и историческая картина XI—XIII веков, воссозданная
по археологическим материалам, оказались во многом
несходными. Последняя, возможно, разочарует читателя
грубостью быта, некоторой бедностью культуры и жестокой
прозой тех проблем, которые постоянно возникали перед
обществом. Такова действительность средневековья, и автор не
считает себя вправе изображать ее более привлекательной. Его
задача — провести читателя по рекам и волокам Севера и
показать этот край таким, каким увидели его первые поколения
колонистов.
9
Часть I
ТЕРРИТОРИЯ
СТАНОВИТСЯ
ЧАСТЬЮ
СТРАНЫ
Селища и могильники
Пятнадцать лет назад я готовился
к
своему первому полевому сезону на
Севере. В этот год мы начинали работы с чувством тревоги и
недоумения. Поводом для создания нашей экспедиции стала
печально знаменитая теперь затея переброски части стока
северных рек и озер в Волгу. Реализация "проекта
века" означала затопление обширнейших территорий, а вместе с
землей под воду ушли бы и древности, которые она хранила
в недрах. О древностях вспомнили уже тогда, когда
проектировщики расставили вешки на трассах будущих
каналов. И вот я и несколько моих коллег спешно
мобилизованы для
обследования
Вологодского
и
Архангельского Севера. То, что называлось у проектировщиков
"зоной переброски",
было для нас таинственным "белым
пятном",
где,
вполне
вероятно,
обнаружились
бы
сотни древних поселений и могильников — или, говоря
языком археологов,
"археологических
памятников".
Перед
нами поставили задачу: возможно более полно выявить
археологические памятники в "зоне переброски".
Впрочем, насчет "белого пятна" —не совсем точно. К
1970-м годам на озерах Лача, Воже и Кубенское и в верхнем
течении Сухоны были известны памятники древнейших эпох —
стоянки неолита, поселения бронзового и раннего железного
веков; некоторые из них открыты еще в прошлом столетии. Зато
о памятниках средневековья мы ничего не знали. Между тем
X—XIII века — начало славянского расселения на Севере и
памятники той поры — материальные свидетели этих
процессов. Что же они собой представляют? Где располагаются?
Как выглядят? Какие находки скрываются под слоем грунта?
Дать ответы на поставленные вопросы нужно было как можно
скорее.
10
Разведочные маршруты археолога прокладываются сперва
в архивах и музейных фондах. Прежде чем приступить к
поискам на той или иной территории, необходимо выяснить, где
и как вели разведки твои предшественники и
что им удалось обнаружить. А если ты
убежден, что настоящих, профессиональных
изысканий здесь еще не было, попытайся
найти
описания
местных
достопримечательностей,
составленные
краеведами из уездных городов, или
дневниковые
записи
старых
путешественников. Все это позволит заранее
наметить программу, определить, где и что
следует искать и на что рассчитывать.
Перед первым полевым сезоном я старательно изучил все
доступные публикации и музейные хранилища, но результаты
оказались весьма скромными. Я смог установить, что
средневековые памятники на "моей" территории почти не
искали, а если искали, то не находили. И наоборот, если
все-таки находили, то абсолютно случайно. Так был открыт
единственный
известный
к
середине
1970-х
годов
средневековый могильник в деревне Погостище: крестьянин
ремонтировал хозяйственную постройку и, копая яму для
столба на собственном дворе, наткнулся на погребение с
богатыми украшениями. Увы, от могильника мало что уцелело.
И все же следы существования многих человеческих
поколений не могли совершенно изгладиться, особенно на
Севере, где историческое наследие средневековья сохранилось
полнее, чем в любой другой части России. Люди жили и
умирали здесь, а значит, в земле должны быть остатки
разрушенных и сгоревших жилищ, камни от очагов, черепки
разбитых горшков и потерянные бытовые вещи, кости
погребенных и то, что было положено с ними в могилы. Все это
не может раствориться бесследно.
Укрепленные поселения называют городищами.Поиски
таких поселений не слишком трудны, поскольку городища
имеют обычно валы и рвы, хорошо заметные невооруженным
глазом, вдобавок они располагаются на высоких, открытых
местах. Почти все городища известны сельским жителям
близлежащих районов, что тоже помогает археологам. Но, к
сожалению, городищ на Архангельском и Вологодском Севере
немного, и в подавляющем большинстве их датируют не ранее
чем XV веком. Заключение о поздней дате северных городищ
было сделано еще в 1960-х годах ленинградским археологом
О.В. Овсянниковым1, и наши обследования подтвердили его
вывод. Поэтому основной целью новых
11
разведок сразу же стали поиски неукрепленных поселений —
селищ.
Обнаружить селище значительно труднее, так как у него
нет ярко выраженных наземных признаков. Там, где когда-то
стояли постройки, теперь ровная поверхность. Разведчик ищет
выходы "культурного слоя" — темного грунта, отложившегося
за время жизни поселения и насыщенного органическими
остатками, черепками глиняной посуды. Если поверхность
земли распахана или на ней явно видны какие-либо обнажения
— размытые участки берега, осыпи, ямы, все относительно
просто: можно легко определить, есть ли на данном участке
культурный слой или его нет. Если поверхность покрыта
плотным
дерном,
археологу
приходится
выкапывать
разведочные шурфы.
Для пробных разведок были выбраны районы на
левобережье Шексны, вблизи Кириллова монастыря, вокруг
Кубенского озера, откуда берет начало Сухона, и на юге
Каргополья. Эти территории представлялись наиболее перспективными для поисков селищ X—XIII веков. Во-первых, они
находились в относительной близости к основному ядру
древнерусских земель, лежавшему к западу от Шексны и Белого
озера, и первая волна славянской колонизации неминуемо
должна была оставить здесь свои следы. Во-вторых, они были
плотно заселены в последующий период — XV—XVI веках, о
чем нам хорошо... известно по купчим и жалованным грамотам
и писцовым книгам(2) Многие современные деревни стоят на
местах поселений этих двух столетий. Логично предположить,
что, по крайней мере, часть из них возникла в еще более
раннюю пору.
Прошла первая неделя разведок. Мы обследовали моренные
гривы и высокие береговые террасы — оптимальные участки
для средневековых селищ. Казалось бы, тут исстари должны
были ставить могучие срубы. Но разведки принесли
разочарование — после самых тщательных поисков на
"оп-тимальных участках" мы не нашли ни единого черепка
эпохи Киевской Руси. Несмотря на неудачи, мы упрямо
продолжали маршруты по кромкам береговых террас, однако
результаты по-прежнему были неутешительными. На распаханных полях и деревенских огородах, где археологи обычно
ищут выходы культурного слоя, попадались черепки XVI,ХV,
иногда XIV веков, и только. Напрашивался вывод: массивы
земель, густо заселенные в XV—XVI веках, до этого пустовали.
После двух месяцев поиски поселений зашли в тупик.
Одновременно мы вели и поиски могильников. На сей раз
стратегия была иной. Известно, что в X—XIII веках на
12
Руси существовал курганный обряд погребения, — тогда над
захоронениями возводились высокие земляные насыпи, которые
и сегодня хорошо читаются на местности. В границах Руси
археологи выявили сотни курганных групп, раскопали в общей
сложности несколько десятков тысяч курганов. Если славяне
начали свое продвижение на Север в X—XI век. к, вместе с
ними там должны были появиться и славянские погребальные
памятники — курганные могильники. Действительно, в и
сторико-географических описаниях раз-личных районов Севера
встречаются упоминания о курганах, насыпанных якобы над
древними погребениями. С этими курганами связаны легенды о
битвах местных жителей — предков теперешних северян — с
таинственной "чудью", "панами" или "литвой". На Белозерье
едва ли не каждый курган считают могилой Синеуса —
легендарного брата Рюрика, пришедшего княжить на Белое
озеро. Но у археологов давно возникли сомнения в том, что эти
курганы — искусственные насыпи, подобные курганам
Новгородчины или центральных областей Руси. Впервые такое
сомнение было высказано еще А.А. Спицыным — классиком
отечест-венной
археологии,
живо
интересовавшимся
древностями Белозерья.(3).
На Каргополье, на левобережье Шексны и в других
районах мы осмотрели около десятка "курганов". После
подробного знакомства с ними оправдались самые худшие
подозрения — несмотря на выразительный внешний вид и
колоритные предания, курганы оказались естественными
возвышениями. Заложив разведочную траншею или зачистив
обнажение на склоне кургана, мы неизменно встречали в
разрезе лишь галы.у и чистый белый песок. Перед нами были
холмы природного происхождения.
Поиски курганных могильников завершились так же
неудачно, как и поиски поселений.
Полевой сезон заканчивался. Средневековье оставалось
"неуловимым", и мне пришлось переключиться на
обследо-вание памятников эпохи первобытности, которое вели
мои коллеги по экспедиции. В конце августа мы начали
разведки на восточном берегу озера Лача. Никаких перспектив
отыскать тут следы средневековья вроде бы не было. Лача —
большое озеро с низкими берегами, округа его в основном
неудобна для земледелия и потому покрыта лесом, который
никогда не вырубался. Деревень мало. Пешие маршруты по
заболоченным берегам рек, впадающих в озеро с востока, почти
невозможны. Разработчики "проекта века", выбирая
13
площадки для будущих гидроузлов, передвигались на
вертолетах. Скромных средств нашей экспедиции хватало
только на аренду гребной лодки.
Медленно проплывая вдоль берега, я высаживался в тех
местах, какие казались пригодными для древних поселений. В
нижнем течении речки Кинемы мне предстояло осмотреть
поселение эпохи неолита и раннего металла, открытое еще в
1920-х годах в урочище Попово. Лишь там можно было вылезти
из лодки, не рискуя оставить сапоги в болотистой жиже. Мне
нужно было выяснить толщину культурного слоя на древней
стоянке, и я решил заложить шурф, отступя от берега, на
пологом всхолмлении, поросшем молодым лесом. В темном
грунте шурфа попадались грубые черепки, украшенные некогда
мастером или причудливыми вдавлениями палочки, или
оттисками шнура, — так выглядит керамика эпохи бронзы и
раннего железа. И вдруг рядом с ними я увидел какой-то
предмет зеленоватого цвета, — этот цвет приобретает
окислившаяся в земле бронза. Взяв находку в руки, я не поверил
своим глазам: на ладони у меня красовался массивный
крест-подвеска. Тут же, рядом с ним, нашлась пара бронзовых
бубенчиков, затем бусина, затем в стенке шурфа обнаружились
человеческие кости. После некоторого замешательства, вполне
естественного, если вспомнить двухмесячные безрезультатные
поиски, я понял, что встретил наконец средневековье.
Разведочный шурф случайно попал на место могильника,
который, судя по первым же найденным украшениям, относился
к XI веку.
Теперь пора объяснить, почему наши разведки, как,
впрочем, и поиски наших предшественников, долго оставались
бе зрезультатными.
Первая причина — средневековые памятники искали
совсем не в тех ландшафтных условиях. Я рассчитывал, что они
располагаются там же, где и позднссредневсковые поселения,
хозяйство которых было ориентировано на земледелие; в
действительности же они находились на низких озерных и
речных побережьях, на небольших возвышениях посреди
заболоченных равнин — там же, где и поселения эпохи
первобытности.
Вторая причина — отсутствие земляных насыпей над
средневековыми погребениями. Ниже мы попытаемся понять,
почему курганный обряд не получил распространения на
Севере, а пока отметим еще раз, что северные могильники —
грунтовые. Ясно, что найти могильник, погребения которого не
обозначены на современной поверхности, гораздо труднее, чем
найти курганы.
14
После успеха в урочище Попово поиски пошли уже
значительно легче. Конечно, трудно было привыкнуть к тому,
что средневековые селища располагаются на низких береговых
террасах, иногда на высоте 2—3 метров над водой, что они
часто оказываются рядом с неолитическими стоянками, а то и
непосредственно на их месте, что культурный слой селищ тонок
и малозаметен. Но главное — иметь твердое понятие о том, где
и что искать, а такое понятие мы уже составили. И за
пятнадцать прошедших лет на Каргополье, в Белозерье, на
Сухоне и в Верхнем Подвинье нам удалось найти более 150
средневековых
поселений
и
могильников.
Когда
проектирование переброски части стока северных рек было
наконец прекращено, появилась уверенность, что открытые
нами памятники не уйдут на дно водохранилищ и мы сможем
исследовать их тщательно и неспешно, как требует того
археологическая методика.
Одновременно с нами поиски вели и другие экспедиции. На
Ваге и Северной Двине разведки проводили ленинградские
археологи О.В. Овсянников и В.А. Назаренко, в Заонежье —
М.Г. Косменко и А.М. Спиридонов из Карельского филиала АН
СССР, на Сухоне и Кокшеньге — Н.В. Гуслистов и И.Ф.
Никитинский из Вологодского музея. Общими усилиями на
Севере за короткое время удалось обнаружить десятки
неизвестных ранее археологических памятников. По многим
своим признакам они не похожи друг на друга, но в целом это
уже знакомые нам типы памятников: неукрепленные поселения
— селища и могильники без земляных насыпей над
погребениями.
Результаты разведок на первый взгляд разочаровывают. Мы
привыкли к мысли, что наиболее значительные исторические
процессы древности и средневековья оставляли после себя
глубокий след, поражающий воображение потомков. Кажется,
что чем насыщеннее событиями та или иная историческая
эпота, тем выразительнее связанные с ней материальные
остатки. Вот археологические реалии Древней Руси — прежде
всего это величественные курганы дружинной знати вблизи
Чернигова и Смоленска, могучие валы, опоясывающие Старую
Рязань, многометровый культурный слой Новгорода. Но ведь
освоение Севера славянами — важнейшее историческое
событие, а перед нами его единственные археологические
свидетельства — неприметные, едва уловимые поселения и
немногочисленные погребения в могильниках на песчаных
дюнах. Стоит сказать, что они с удивительной легкостью
стираются
с лица
земли, —
15
достаточно нескольких высоких паводков или глубокой
тракторной вспашки в течение двух-трех лет, чтобы памятники
были полностью размыты,
развеяны, распаханы.
Первопроходцы X—XIII веков были как будто на редкость
равнодушны к внешним атрибутам своего исторического
бессмертия. Они не оставили нам в наследство каких-либо
циклопических сооружений, которые могли бы увековечить их
память. Однако их скромные археологические следы, счастливо
избежавшие тотального затопления, заслуживают самого
пристального внимания и заключают в себе ценнейшую
информацию об "облике" той эпохи.
Взгляд на карту: от Белоозера до Великого Устюга
Тот, кто полагает, что в летописи можно найти связный,
подробный рассказ о проникновении переселенцев из
центральных областей Руси на Север, о постепенном
продвижении их все дальше к Белому морю, сопровождавшемся
основанием городов и погостов на вновь освоенных землях,
глубоко заблуждается. Этот процесс, занимающий умы
современных историков, находится вне поля зрения летописца,
будучи
заслоненным
более
яркими
событиями,
происходившими у него на глазах: политическими
конф-ликтами, военными столкновениями, междоусобной
борьбой за княжеские столы (престолы). Вместо обстоятельного
повествования о включении той или иной северной области в
состав государственной территории Руси мы неожиданно
встречаем в летописи просто новое географическое название и
делаем вывод, что включение уже состоялось. Нет в нашем
распоряжении и полного списка освоенных к ХШ веку
северных областей, которым можно было бы восполь-зоваться
для исторической карты. И все же попытаемся нанести на карту
названия рек, озер, волостей и населенных пунктов,
упомянутых в документах XI—XIII веков, и благодаря этому
представить себе общую картину.
Одновременно мы познакомимся и с археологической
картой. На ней насчитывается сейчас более 220 точек, за каждой
из которых — поселение, могильник, монетный клад либо
случайная находка средневековых украшений. Памятники на
карте различаются по внешнему виду, по степени сохранности и
насыщенности предметами древности. Их объединяет лишь
одно — это материальные остатки, твердо датируемые XI—XIII
веками, то есть свидетельства постоянного или временного
пребывания человека на Севере в ту эпоху.
16
Русский Север в X—XIII вв.:
— археологические памятники; 6 - населенные пункты
и территории, упомянутые в документах ХII-ХШ вв.; в
— города.
И внимательно рассмотрев карту, мы можем оценить
заселенность тех или иных северных областей, судить о
размещении населения, наконец увидеть направление
миг-рационных потоков, их подъемы и спады в различные
периоды.
Свой обзор мы начнем с Белого озера. В
"Повести временных лет" Белоозеро значится в числе
древнейших
русских городов, существовавших уже в IX веке. "Первыми
насельниками" его названа "весь" — одно из финно-угорских
племен, однако, судя по археологическим данным,
проник-новение славян сюда наблюдалось в том же веке, а с
конца следующего столетия идет быстрое смешение
славянского и финно-угорского населения. Хотя Белоозеро,
превратившееся в XI веке в крупнейший экономический и
административный центр Севера, было связано с центральными
областями Руси значительно теснее, чем остальные
севернорусские территории, упоминания о нем в летописи
редки. Сказано, например, что в трагическом 1238 году
ростовский епископ Кирилл нашел здесь спасение от татар. К
тому же году относится образование Белозерского удельного
княжества: белозерский стол занял Глеб, сын убитого Батыем
Василька Константи-новича1.
В Белозерской округе известно сегодня до 80
археоло-гических памятников X—XIII веков — гораздо больше,
чем в сопредельных областях2. Летописный город Белоозеро,
располагавшийся у истока Шексны, исследован Л. А
Голубевой3 в ходе многолетних раскопок. В последнее
десятилетие объектами раскопок стали рядовые поселения и
могильники. Белозерские селища, при всем своем северном
своеобразии, стабильны, долго временны и во многом сходны с
обычными сельскими поселениями более южных районов.
Активный приток в Белозерскую округу выходцев из русской
метрополии начался, по-видимому, на рубеже X—XI веков.
Именно в это время возникают десятки новых поселений на
северном и восточном берегах озера, в низовьях Кемы, в
верхнем течении Шексны и на Волоке Славенском. Во второй
половине XII и в XIII веке плотность населения на побережье
Белого озера существенно не возросла — очевидно, новые
переселенцы устремлялись уже в более удаленные районы.
Можно было бы предположить, что, освоив берега озера и
впадающих в него рек, колонисты должны были постепенно
продвигаться на север и восток, шаг за шагом занимая те земли,
которые непосредственно прилегают к Белозерью. В
действительности же леса на водоразделе Белого озера ч озера
Воже почти не привлекали внимания переселенцев, в бассейне
самого озера Воже и на его берегах найдены лишь единичные
памятники XI—XIII веков. Вожеозерский край, или иначе
Чаронда, появился в документах только в XV веке4. Воже-озеро
явно не стало центром притяжения колонистов, пожелавших
покинуть Белозерье, оно оказалось
18
скорее опорным пунктом для проникновения дальше на Север.
Одна из причин этого, безусловно, сильная заболоченность
Вожеозерского края.
К северу от Чаронды лежит озеро Лача, откуда вытекает
Онега. Озеро впервые упомянуто в "Молении Даниила
Заточника" — едва ли не самом загадочном памятнике
древнерусской литературы XII столетия. "... Кому Белоозеро, а
мне черней смолы; кому Лача озеро, а мне на нем седя плач
горкии ..." — восклицает таинственный герой "Моления"1.
Возможно, эта реплика простая игра слов, а не указание на
местопребывание Даниила, но русские книжники XV века
понимали ее буквально. Для них озеро Лача —место, "идеже бе
Даниил Заточник"6. Окрестности озера обследованы довольно
подробно, здесь известно сейчас около полутора десятков селищ
и могильников XI—XIII веков. В могильниках погребены
представители смешанного славяно-финского населения; судя
по находкам в них, уже в XI веке связи с центральными
областями Руси были достаточно прочными.
Недалеко от истока Онеги находится город Каргополь.
Первые летописные сведения о нем относятся к XV веку', и о
древнейшей его истории у нас нет никаких источников. Согласно
преданиям, Каргополь был основан в XII веке, но достоверность
их более чем сомнительна. При раскопках в городе культурный
слой XI—XIV веков не обнаружен, однако некоторые находки,
собранные на размытом участке берега Онеги, датируются не
позднее XIII века. Значит, какое-то поселение на месте Каргополя
тогда уже сущест-вовало. Еще несколько селищ XI—XIII веков
открыто в последние годы чуть севернее Каргополя, у первых
онежских порогов. Ниже по течению реки подобных памятников ,
выявить не удалось: складывается впечатление, что значительные
пространства по обоим берегам Онеги оставались в
домонгольское
время
незаселенными.
Таким
образом,
Лачаозерский район, где на небольшой площади сконцентрировались основанные в XI—XII веках поселения, был окружен
широкой полосой слабоосвоенных земель не только с юга, но и с
севера.
Колонисты, двинувшиеся на восток от Белого озера,
казалось бы, непременно должны были остановиться на берегах
полноводного Кубенского озера, богатого рыбой и дающего
начало реке Сухоне. Между тем мы уже имели возможность
убедиться, что колонизация — далеко не всегда простое
переселение на близлежащие пустующие просторы. Вот и в
районе Кубенского озера известны лишь единичные
19
пункты с находками вещей XII—XIII веков. Территории в
бассейне реки Кубены, прилегающие с востока к Кубенскому
озеру, назывались в средневековье Заозерьем. В XIV веке при
разделе Ярославского княжества они выделились в особый удел.
К востоку от Заозерья, на левобережье Сухоны в XIV — первой
половине XV века существовало Бохтюжское удельное
княжество, принадлежавшее потомкам ростовских князей,
центром его было село Архангельское8. Археологи-ческое
обследование позволяет предполагать, что первона-чальное
заселение Заозерья и Бохтюги приходится на XIII век, —
именно с этого столетия ведет свою историю село
Архангельское.
Вологда упомянута впервые под 1264 годом в перечне
северных волостей Великого Новгорода9. Спустя девять лет в
летописи появляется сообщение о военном конфликте между
Новгородом и тверским князем Святославом Ярос-лавичем.
Святослав "начата воевать волость новгородскую: Волок,
Бежици и Вологду ..."10. В 1303 году в городе была построена
церковь Успения, освящение которой произвел новгородский
епископ Феоктист, из чего можно заключить, что Вологда в
начале XIV века была уже крупным населенным пунктом".
Древнейший культурный слой, обнаруженный в его пределах
при раскопках, датируется примерно XIII веком . В низовьях
реки Вологды и в верхнем течении Сухоны в последнее время
удалось выявить целый ряд поселений с древнерусской
керамикой XII—XIII веков. Скорее всего, расселение славян в
При сухонской низменности началось со второй половины XII
века, центром этой области и стала впоследствии Вологда.
В верховьях Сухона течет по низменной равнине. Далее на
востоке, с устья Двиницы, берега ее делаются выше и круче; в
нижнем течении, около Нюксеницы и Устъ-Стрельны, река уже
-пробивает себе дорогу в глубоком каньоне. Ель, сосна и береза,
растущие по краю сорокаметрового обрыва, порой чередуются с
лиственницей и пихтой. Трудно поверить, что в домонгольское
время эти живописные места были заселены слабо, однако
подробные разведки последних лет не оставляют на сей счет
никаких сомнений. Очевидно, что-то мешало устройству здесь
постоянных поселений.
На всем протяжении Сухоны, от устья Двиницы до
Великого Устюга, найдены лишь считанные единицы селищ и
грунтовых могильников. В нескольких десятках километров
выше Устюга исследовалась единственная в округе курганная
группа, раскопки которой вели еще в начале нашего столетия.
20
Думается, она оставлена небольшим людским сообществом,
продвинувшимся сюда из Костромского Поволжья. Наиболее
интересный памятник — Старототемское поселение, предшественник современной Тотьмы, расположенное чуть ниже ее по
течению Сухоны. Возникнув не позднее начала XIII века, оно
сразу же стало крупным населенным пунктом. Вероятно,
именно слабой заселенностью берегов Сухоны можно
объяснить то обстоятельство, что сведения об этом крае в
письменных
источниках
XII—XIV
веков
полностью
отсутствуют.
Высокие коренные берега Сухоны расступаются лишь в
самых ее низовьях, образуя широкую долину. Слившись с
Югом, Сухона рождает Северную Двину. Тут стоит Великий
Устюг — один из древнейших и значительных центров
славянской колонизации на Севере. Под 1178 годом
Вьгчегодско-Вымская летопись рассказывает об основании
князем Всеволодом Большое Гнездо города Гледена в устье
Юга. По той же летописи, в 1212 году сын Всеволода
Константин "заложи град Устюг Великий за четыре стадии
(версты. — Н.М.) от Гледены и детинец в церкви устроив в
нем"13. На протяжении двух с половиной столетий оба города
сосуществовали, причем Гледен, вставший на высоком,
труднодоступном холме, служил главной военной цитаделью. В
летописях он упоминается обычно в связи с осадами,
приступами, набегами ушкуйников. (Ушкуями — речными
суднами с веслами — пользовались дружины, формируемые для
разбойных нападений.) В 1438 году крепость на горе Гледен
была разрушена и сожжена вятчанами, после чего город
запустел. Его археологические следы — культурный слой,
перемытый весенними разливами Сухоны, зафиксирован нашей
экспедицией у стен Троицко-Гледенского монастыря. В свою
очередь, Великий Устюг был средоточением хозяйственной
жизни края. В 1290 году там освятили деревянный Успенский
собор — древнейший предшественник каменного собора
XVI—XVII веков, который можно видеть и сегодня на
Соборном Дворище.
Поиски средневековых поселений вблизи Великого Устюга,
начатые нами в 1982 году, долго шли впустую. Лишь в 1986-м
под Устюгом обнаружилась серия долгожданных селищ, и мы
поняли причину первоначальных неудач. Дело в том, что
колонисты устраивали свои поселения на небольших
повышениях в широких поймах рек, ибо на заливных лугах
были лучшие пастбища и лучшие пахотные земли. Сильные
21
весенние паводки Юга и Северной Двины часто смывали
постройки, давили их льдинами, заносили поля песком.
Вдобавок после паводков реки нередко меняли русло, уходили
от деревни, оставляя ее на старице. Чтобы найти поселения в
долинах рек среди множества стариц и полоев, надолго
заполненных паводковой водой, необходимо тщательно
обследовать малейшие повышения в пойме, заложить на каждом
из них по нескольку шурфов. Сейчас под Устюгом открыто
порядка 20 селищ, основанных выходцами из центральных
областей Руси в конце XII и в XIII веке,но гораздо больше их
было полностью смыто. Ясно, что Великий Устюг уже тогда
находился в центре плотно заселенной сельской округи, заметно
отличавшейся в этом отношении от сопредельных территорий.
Устюжский край стал крайней точкой славянского
расселения на Севере. Дальше на восток, за Двиной, на Вычегде
и Выми, жили лишь пермские племена, предки современных
коми-зырян. Постоянных русских поселении в Вычегодском
крае не было, наверное, вплоть до второй половины XIV века,
когда уроженец Великого Устюга Стефан Пермский начал свою
миссионерскую деятельность среди зырян.
Историческая карта оказывается весьма далекой от того
полотна, какое можно нарисовать в воображении до знакомства
с конкретными материалами, — зеленый фон тайги, по
которому равномерно разбросаны островки полей с темными
точками деревень. На реальной карте — причудливое чередование небольших освоенных и огромных незаселенных
пространств. Та же картина повторится, если продвинуться еще
дальше на север, — в Заонежье, на Вагу и в Подвинье.
Взгляд на карту: от Заонежья до ТОЙМЫ И Пинеги
Трудно придумать бумаги более скучные, чем официальные
документы, регламентирующие размеры налогов и судебных
пошлин. Однако спустя восемь столетий после их появления
подобные документы могут стать для историка увлекательным
чтением. Именно это случилось с так называемой Уставной
грамотой 1137 года, составленной в Новгороде по повелению
князя Святослава Олыовича и содержащей перечень 28
северных погостов, выплачивающих судебную десятину
новгородскому епископу'. Сегодня она служит незаменимым
источником для определения географии новгородских вла22
дений, основная часть которых лежала севернее Белоозера,
Присухонья и Великого Устюга.
Нельзя сказать, что Уставная грамота — документ,
абсо-лютно понятный историкам. Неясно, например, включены
ли в него все новгородские погосты, существовавшие к тому
времени на Севере, или только некоторые из них. Далеко не все
перечисленные в грамоте географические названия поддаются
четкой привязке к месту: мы знаем, что за прошедшие столетия
множество поселений сменили свои имена. Но вопросы,
которые оставляет без ответа Уставная грамота, во многом
проясняются при обращении к другим документам и
археологической карте.
Раньше других на Севере новгородцами были освоены
Прионежье и Заонежье. Об этом свидетельствует уже то
обстоятельство, что Заонежье входило в состав Обонежской
пятины, то есть в границы основной территории Новгородского
государства, тогда как иные области — Вологда, Заволочье,
Пермь — имели статус "волостей", колоний Великого
Новго-рода. Тем не менее упоминания о Заонежье или о
каких-либо его населенных пунктах вплоть до XIV века в
документах отсутствуют, если не считать трех погостов в
Уставной грамоте, местоположение которых остается, впрочем,
спор-ным2.
Ранняя
колонизация
Прионежья
и
Заонежья
подтверж-дается и археологическими материалами. Экспедиции
Ка-рельского филиала РАН выявили здесь около 40
средневековых поселений, большинство из которых датируется
X—XI веками7. Поселения тяготеют к крупным озерам,
располагаются на невысоких береговых мысах, в стороне от
современных деревень. От белозерских они отличаются
меньшими размерами и меньшей толщиной культурного слоя;
иногда он настолько беден находками, что догадаться о бывшем
селище под силу лишь очень опытному археологу-разведчику.
В Западном Заонежье при раскопках не встречены черепки
глиняных сосудов, по-видимому, здесь не изготав-ливали
керамику, а использовали в быту металлическую и деревянную
посуду. Кем были местные обитатели — пересе-ленцами из
древнерусских областей или коренным населением? Ответить
на этот вопрос пока трудно, но оставшиеся древнерусские
украшения и бытовые вещи явно говорят о том, что в Заонежье
поддерживали самые тесные связи с русской метрополией. Судя
по наличию специфических приладожских украшений,
в
освоении
этих территорий
23
немалое участие принимали ладожане. Пожалуй, единственный
памятник, указывающий на появление в Заонежье отдельных
групп переселенцев из более южных областей в X—XI веках,
— Челмужские курганы на северо-восточном берегу Онежского
озера, вблизи Челмужского погоста.
В Прионежье самая плотная концентрация поселений
характерна для окрестностей Водлозера, находящегося близ
водораздела Онежского озера и реки Онеги. Далее на востоке, в
среднем и нижнем течении Онеги, средневековых памятников
почти не найдено, кроме могильника у деревни Карельская и
двух селищ у Бирючевских порогов, на волоке из Онеги в Емцу.
Слабая заселенность вполне объяснима: в среднем течении
Онега, как и Сухона, не имеет широкой долины с пойменными
лугами, столь привлекательными для коло-нистов. С востока в
Онегу впадает река Моша, вытекающая из Мошинского озера.
Уставная грамота указывает тут на один из новгородских
погостов. Нашими разведками в районе Мошинского озера
выявлено до 10 поселений и могильников
— наиболее
крупное
гнездо
средневековых
памятников в
бассейне Онеги.
Гораздо плотнее, была заселена соседняя Важская земля, в
бассейне левого притока Северной Двины — Ваги. Судя по
всему, по плотности населения она уступала лишь Белозерью. В
летописях XI—XV веков Важская земля, Подвинъе и Поонежье
выступают под общим именем — "Заволочье", но
первоначально термин использовался для обозначения одной
Важской земли, освоенной раньше, чем сопредельные
территории на Севере4. В Уставной грамоте названы четыре
новгородских погоста на Ваге, центральным был погост в устье
реки Вели, ее левого притока. При работах на Ваге нам впервые
удалось разведать археологические памятники, которые
правомерно идентифицировать с пого-стами в Уставной
грамоте. Поэтому, рассказывая о Важской земле, уместно
сделать краткое отступление и познакомить читателя с
северным погостом XII века.
Известно, что древнерусский погост — место сбора дани,
центр небольшого административного округа. Можно
пред-ставить себе скромных размеров крепость с деревянными
или земляными укреплениями, церковью, административными
и хозяйственными постройками. Такое представление
тра-диционно для исторической литературы. Но отвечает ли оно
действительности? В Уставной грамоте значится погост в
Усть-Ваге. В отличие от многих других географических
наименований, "Усть-Вага" поддается однозначной расшиф24
ровке: это место впадения Ваги в Двину, где и по сей день
существует куст деревень с таким названием. Усть-Важская
волость окружена борами и моховыми болотами, никогда не
знала
промышленного
строительства
и
масштабных
мелиоративных работ, что дает надежду на хорошую
сохранность памятников древности. Наши доскональные
обследования показали, что погосту в Усть-Ваге соответствуют
три небольших селища, расположенных на окраинах
современных деревень. То, что эти селища — современники
Уставной грамоты 1137 года, не вызывает никаких сомнений:
на одном из них после долгих поисков среди черепков
средневековых сосудов нам попался бронзовый бубенчик
XI—XII веков. Не исключено, что на самом деле древних
поселений в Усть-Ваге было больше: два или три селища могли
быть разрушены появившимися в наше время деревнями или
лесосплавом, но никакой "крепостцы" здесь быть не могло —
для нее не остается места на подробной топографической карте.
Следовательно, погост XII века — обычное гнездо сельских
поселений, может, лишь более крупное. Внешне его
административные функции никак не выделены. И если бы не
Уставная грамота, мы никогда бы не узнали, что скромные
селища в Усть-Ваге платили судебную десятину новгородскому
епископу.
Кроме селищ, на территории Важской земли открыто
сейчас примерно два десятка средневековых могильников.
Немало их исчезло еще в прошлом веке при различных
земляных и сельскохозяйственных работах, и об их
существовании напоминают только украшения и топоры,
некогда переданные в музеи любознательными "находчиками".
Важские могильники оставлены финно-угорским и смешанным
славяно-финским населением, которое уже в XI веке было
тесно связано с древнерусской метрополией. Наверное,
основной приток пришлого люда на Вагу относится к ХП-ХШ
векам.
В XIII веке важские погосты стали укрупняться, здесь
сооружались церкви, сюда присылались из Новгорода
церковные книги. Среди многочисленных рукописей,
погиб-ших в московском пожаре при вторжении Наполеона,
был "Шенкурский пролог", написанный в 1229 году в
Новгороде дьячком Давидом " в храм Спаса за Волок в
Шенкурье" . О связях Важской земли с Новгородом
свидетельствуют пергаментные документы и берестяные
грамоты6. Но не позднее XIII века на Ваге и ее притоках Устье и
Кокшеньге
появились
владения
ростовских
князей,
вклинившиеся между новгородскими погостами.
25
Подвинье, по мнению большинства историков, было
освоено
новгородцами
еще
в
глубокой
древности.
Действи-тельно, некоторые погосты Уставной грамоты,
несомненно, находились в нижнем течении Двины. Три погоста
— еще дальше на востоке, на Пинеге, правом притоке Двины7.
В Государственной Публичной библиотеке хранится "Паремийник" (сборник избранных мест из Ветхого Завета),созданный в
1271 году в Новгороде для церкви Бориса и Глеба в
Матигорах(8), — значит, Матигоры выросли уже до крупного
поселения. В первой половине XIV века административным
центром новгородских владений на Двине были Холмогоры. В
XIII—XIV веках, а может, и раньше в Подвинье проникают
ростовские князья.
Однако,
как
это
ни
парадоксально,
никаких
археологи-ческих свидетельств древнерусской колонизации в
Нижнем Подвинье пока не выявлено, если не считать двух
бронзовых подвесок-уточек, найденных на Пинеге. В низовьях
Двины, там, где должны были существовать поселения
новгородцев, несмотря на самые подробные разведки, не
обнаружено памятников того времени. Остается предположить,
что
подобная
ситуация
—
опять-таки
следствие
разрушительной работы паводков, о чем уже говорилось. И
позднесредне-вековые деревни, располагавшиеся на невысоких
всхолмлениях в пойме Двины, тоже часто страдали от весенних
половодий, смывавших и стиравших льдом пойменные
останцы. Видимо, древнейшие поселения оказались смыты
половодьем, хотя это предположение не исключает, конечно,
счастливой возможности отыскать их следы в будущем.
Должно быть, правобережье Двины в среднем и нижнем ее
течении
было
заселено
какими-то
финно-угорскими
группировками, долгое время сберегавшими свой язык и
культуру. В рукописях XIII—XIV веков содержатся сведения о
"суре поганой", "пинеге" и "тоймичах" 9. Пока об этих
этнических образованиях нам неизвестно ничего, кроме их
имен.
Возможно,
тоймичам
принадлежат
небольшие
могиль-ники и отдельные находки средневековых вещей,
зафик-сированные в последние годы ленинградскими
археологами в Среднем Подвинье.
Почти совершенно скрытой от нас остается история
возникновения первых русских поселений в Беломорье.
Несомненно, дорога к Белому морю была проложена не позднее
начала XI века, о чем можно судить по двум кладам монет и
серебряных украшений, один из которых был найден еще до
революции вблизи Кеми, а второй совсем
26
недавно, в 1989 году, в устье Северной Двины. Между тем в
Уставной грамоте сказано лишь об одном пункте "на мори".
Десятина, поступавшая отсюда новгородскому епископу,
выплачивалась солью. Упоминаний о постоянных поселениях
на побережье в документах до конца XIV века нет, вплоть до
последнего времени не находили там и археологических
памятников эпохи средневековья.
В 1985 году архангельскому археологу А.Я. Мартынову
посчастливилось вскрыть первое захоронение XII—XIII веков
на Соловецких островах. Оно находилось под небольшой
каменной насыпью. Этническая принадлежность погребенного
остается неясной, симптоматично, однако, что крупная
подковообразная застежка из его облачения близка карельским
украшениям. Это заставляет вспомнить документы XV века,
извещавшие о владениях "пяти родов карельских детей" на
Беломорском побережье10. Пожалуй, промысловые угодья
Беломорья были освоены уже в XII веке — здесь рыбачили,
охотились на морского зверя, варили соль, нг не устраивали
постоянных поселений. Приходившие на побережье сезонные
промысловики жили на Двине, Ваге и в Заонежье.
Где же провести северную границу Руси предмонгольского
времени? Автор "Слова о погибели земли Русской",
произведения, написанного вскоре после Батыева нашествия,
прорисовывает ее следующим образом: "... от немець до корелы,
от корелы до Устюга, где тамо бяху тоймици погании и за
Дышачим морем; от моря до болгар..." 11. Основная территория
расселения карел в тот период — Северо-Западное Приладожье.
Местоположение Устюга не требует комментариев. "Тоймици
(тоймичи) погании" (то есть некрещеные) обитали, вероятно, не
в ближайшей округе Устюга, а ниже по Двине, где в нее
впадают реки Верхняя и Нижняя Тойма. "Дышачим (дышащим)
морем" называли на Руси Белое море или Ледовитый океан,
возможно, из-за сильных приливов, поражавших наших предков
из конти-нентальной Восточной Европы. Болгары —население
не Дунайской, а Волжской Болгарии, государства, которое
занимало часть Поволжья и Прикамья. Мы видим, что рубежи,
обозначенные безымянным автором середины XIII века,
примерно соответствуют границе, которую реально наметить по
археологическим материалам.
Если в X веке зона постоянного русского расселения
достигала Белого озера и Юго-Восточного Приладожья, то к
концу XII века она охватывала уже Устюжский край и
27
Нижнее
Подвинье.
За
два — два
с
половиной
столетия граница отступила на 600 километров к
северо-востоку.
Изменения на исторической карте настолько грандиозны,
что у читателя могут возникнуть законные сомнения в точности
приведенных оценок и наблюдений. Может быть, раздвигались
лишь границы государства и освоение Севера в X—XIII веках —
присоединение новых пространств с уже сложившимся
массивом населения, которое отныне должно было подчиняться
власти русских князей, платить дань и участвовать в военных
походах? До начала широких археологических обследований на
Севере такое предположение было в принципе допустимым, но
сейчас его уже принять нельзя. Ведь в Белозерье, на Каргополье,
в Важской земле и Устюжском крае возникли десятки новых
поселений, людская численность резко увеличилась, причем в
западных районах, расположенных ближе к основной
территории Древнеруского государства, аналогичные процессы
начались раньше. Ясно, что колонизация X—ХШ веков —это
прежде всего мощный приток нового населения на северные
окраины Восточной Европы12. Ниже мы увидим, что среди
колонистов были не только славяне, но и представители
различных финно-угорских племен, втянутые в общую
"кампанию" по заселению периферийных областей. Но и те и
другие выполняли одну историческую роль — они выступали
как проводники нового экономического уклада и создатели
русской государственности на Севере.
. Волости за Двиной и Онегой
Мы очертили территорию, за границами которой в
XII—ХШ веках не было постоянных русских поселений и
погостов, плативших дань в государственную казну. В то же
время политическая власть древнерусского государства
простиралась гораздо дальше на север и восток, где
финно-угорские племена тоже были связаны с Русью
данническими отношениями. Сбор дани среди них
произ-водили
специальные
чиновники
—
данщики,
совершавшие свои поездки в сопровождении вооруженных
отрядов.
Кольский полуостров в средневековье был заселен саамами
или лопарями, сохранившими кочевой уклад и занимавшимися
рыболовством и охотой на оленей. С середины XIII века здесь
начинают расселяться и карелы. "Тре" — новгородская волость
на Кольском полуострове — впервые возникает на страницах
документов в 1264 году1, а еще раньше, в 1216-м,
28
в новгородской летописи упомянут "терский данник" (сборщик,
а не плательщик дани) Семен Петрилович2. Возможно, в
северо-западных районах Кольского полуострова находилась
другая новгородская волость — "Колопермь", встречавшаяся в
тех же документах, но это мнение разделяют не все историки.
Судя по норвежским источникам, в середине XIII века
новгородцы собирали дань далеко на западе — вплоть до
Люнгенфьорда, то есть на всей территории современной
норвежской провинции Финнмарк. Однако права новгородцев в
западной и восточной частях "страны саамов" были
различными. Саамы, обитавшие на западе, платили "двойную
дань" — русским и норвежцам; на восток, в пределы волости
Тре, норвежские чиновники доступа не имели3.
Проникновение новгородцев на Кольский полуостров
началось задолго до XIII века, о чем свидетельствуют
археологические находки. В сентябре 1887 года две крестьянки
из села Варзуги на Терском берегу, собиравшие ягоды вблизи
устья речки Индерки, нашли в осыпи песчаного холма семь
массивных серебряных обручей — шейных гривен.
Достав-ленные в Петербург в Археологическую комиссию,
гривны хранятся сейчас в Эрмитаже. Они представляют собой
продукцию древнерусских ювелиров и датируются XI веком.
Очевидно,
их
завезли
на
Терский
берег
первые
военно-торг-овые экспедиции из Новгорода.
Здесь же, в районе Варзуги, ленинградский археолог О.В.
Овсянников обследовал остатки двух могильников XII — начала
XIII века. Один из них оказался разрушенным, в другом
насчитывалось всего три захоронения. Вопрос об этнической
принадлежности погребенных и тут окончательно не решен, но
найденные украшения указывают на то, что связи между
Терским берегом и русской метрополией были уже достаточно
прочными4. А вот скромные размеры могильника — лишь трое
похороненных — наводит на мысль, что в XII—XIII веках на
Терском берегу не было еще постоянных, долговременных
поселений. По документам XVI века мы знаем, что часть
промысловых угодий принадлежала двинянам. Очевидно, и в
древнейший период Терский берег осваивался из Подвинья, и
даншики попадали сюда морским путем.
Саамы вели подвижный образ жизни, поэтому их
археологические следы трудноуловимы. В целом на Кольском
полуострове саамские поселения и могильники X—XIII веков
остаются невыявленными; лучше изучены подобные памятники
на севере Швеции и Норвегии. Саамы долго были язычниками:
29
многочисленны
подвески-кресты,
которые,
видимо,
пользо-вались повышенным спросом у саамов. Не случайно в
XIII веке они наладили собственное производство этих вещей
по древнерусским образцам. Грубые саамские отливки легко
отличить от более качественных изделий профессиональных
ювелиров на Руси. Несомненно, язычники-саамы верили в
сакральную {божественную, магическую) силу креста.
Древ-нерусские украшения попадали и на север Норвегии, в
Тромс и Финнмарк, где они встречаются в саамских
погребениях.
Состав находок и их география позволяют предположить,
что меновой торговлей занимались жители Важской земли
— "заволочане", и недаром мирный договор 1326 года между
Новгородом и Норвегией отдельно оговаривал право
"заволочан" беспрепятственно совершать торговые поездки на
норвежскую сторону6. Широкое вовлечение северной
Скандинавии в сферу русской торговли (и в какой-то мере
— в сферу русского политического влияния) относится к
XII—XIII векам. В следующем столетии деятельность русских
купцов на этой территории полностью свертывается.
Водно-волоковые пути Севера в XI—ХШ вв.:
а — маршруты водно-волоковых путей; 6 — волоки;
в — северо-восточная граница зоны распространения
древнерусских курганов; г — города и археологические
памятники XI—ХШ вв.; д — находки предметов
древнерусского происхождения на Крайнем Севере.
в горах и на побережьях озер, в особых священных местах они
приносили в жертву своим божествам оленей. Боги принимали
также предметы вооружения в быта, украшения. В шведских
провинциях Норрботтен и Вестерботтен археологам удалось
обнаружить серию саамских святилищ, где среди камней
россыпью лежали украшения X—XIII веков, причем многие из
них — севернорусского происхождения5. Подвески в виде
уточек и коньков, подвески-лунницы и височные кольца как две
капли воды похожи на своих "двойников", получивших
массовое распространение в Костромском Поволжье,
в
Белозерье
и в Важском крае.
Особенно
30
В древнейшей части "Повести временных лет" перечислены
"инии языци (народы) иже дань дают Руси". В числе прочих мы
находим и пермь. Речь идет как о волости Пермь, которая с XIII
века постоянно упоминается в списке северных волостей
Великого Новгорода', так и о ее обитателях — перми
вычегодской" — предках современных коми-зырян, —
занимавших обширные пространства в бассейнах Нижней и
Средней Вычегды, Выми и Верхней Мезени. "Всякому же
хотящему шествовати в Пермскую землю удобезден путь есть
от града от Устюга рекою Вычегдою вверх до нде же вниде в
самую Пермь ...", — читаем мы в "Житии Стефана Пермского".
Проживавшие в этом крае сочетали в XI—XIII веках
промысловое хозяйство с занятием скотоводством и были
немного знакомы с земледелием. На Выми, историческом
центре "перми вычегодской", плотность населения была
достаточно высокой, а населенные пункты — крупными и
стабильными.
Благодаря многолетним раскопкам здесь исследованы
могильники, в которых насчитываются сотни средневековых
погребений9. Уже в XI веке на Вымь стали поступать вещи
прибалтийско-финского происхождения и западно-европей-ские
монеты, что указывает на контакты перми с новгородцами
31
или с их финно-угорскими соседями на новгородской земле —
проводниками новгородского влияния на Севере. С XII века в
могилы пермян клали древнерусские украшения и горшки,
изготовленные на гончарном круге. Особенно много таких
вещей встречается на Пожегском городище (река Вымь),
раскопки которого ведет в последние годы экспедиция Коми
филиала АН СССР под руководством Э.А. Савельевой.
Городище располагается на важнейшем водном пути в Северное
Приуралье, проходившем по Вычегде и Выми, и, учитывая
мощность его земляного вала и состав находок, можно
предположить, что оно было опорным пунктом русских
данщиков, направлявшихся в Печору и Югру.
В перечне племен "иже дань дают Руси" вслед за Пермью
названа печора10. Из летописи следует, что печорская дань
поступала в Новгород уже в конце XI века; волость Печора, как
и Пермь, неизменно фигурирует в договорах Великого
Новгорода с князьями как новгородская колония. До сих пор
остается, однако, неясным, какой народ скрывается за
летописным словом "печора", не вполне понятно также, в каких
районах необъятного Печорского края собирали дань
новгородцы. Для летописца начала XII века печора — особый
народ, отличный, с одной стороны, от югры, предков
современных хантов и манси, с другой стороны — от самояди,
древних
самодийцев,
предков
современных
ненцев.
Боль-шинство советских исследователей видят в печоре древнее
аборигенное
население
Европейского
Северо-Востока
праса-амских или палеоазиатских корней и считают, что в
первой половине И тыс. н.э. печора была постепенно
ассимилирована пришедшими из-за Урала ненцами. Очевидно,
она заселяла северную часть Печорского бассейна, поскольку
Южное Припечорье было занято угорскими племенами.
Наиболее яркий и известный археологический памятник
здесь
—
Хэйбидя-Падарское
жертвенное
место
в
Большезе-мельской Тундре11. В течение многих столетий нашей
эры, с VI по XIV век, охотники и рыболовы приносили жертвы
своим божествам. Как и саамы Северной Швеции, они
закалывали оленей и других животных, оставляли богам
металлические украшения, бытовые вещи, наконечники стрел.
На невысоком бугре в тундре геологу Г.А. Чернову, а затем
археологу В.И. Канивцу удалось собрать около трех тысяч
различных предметов. В последние годы в Северном
Припечорье открыты и другие святилища с богатыми
находками.
32
Несравнимо менее выразительны поселения этого края —
стоянки так называемой бичевницкой культуры — с тонким,
слабо выраженным культурным слоем, из которого были
извлечены черепки сосудов, орнаментированных гребенчатым
штампом и ямочными вдавлениями, и кремневые орудия.
Металлические орудия труда наряду с украшениями
попа-даются крайне редко; многие из них, как и металлические
вещи, найденные на святилищах, — привозные. Население,
оставившее эти памятники, вело подвижный образ жизни,
занималось охотой, морским промыслом и рыболовством. Если
считать, что стоянки бичевницкой культуры принадлежат
летописной печоре, то по уровню социально-экономического
развития она заметно отставала от южных соседей, прежде
всего — перми.
Археологические' свидетельства проникновения русских
данщиков на Печору немногочисленны. На городище Поганый
Нос вблизи устья Ижмы найдена серия предметов XI—XII
веков: железный топор, наконечник копья, наконечники стрел,
кресало с бронзовой рукоятью. Топор с широким
симметричным лезвием, несомненно, представляет собой
боевое оружие, такие топоры первоначально были на
вооружении скандинавских викингов, а затем, с конца X века,
получили распространение в ряде стран Балтийского региона, в
том числе и в некоторых новгородских землях. По-видимому,
обладателем этого оружия был новгородский дружинник,
явившийся в Печору в составе отряда данщиков. Есть и другие
материальные свидетельства былых "западных" связей: вблизи
устья Усы найдены три массивные подковообразные застежки,
на Хэйбидя-Падарском жертвенном месте — бронзовые
бусы-флакончики приладожского происхождения. Но самая
богатая коллекция древнерусских украшений и бытовых вещей
недавно оказалась в руках О. В. Овсянникова при раскопках
Городецкого святилища; недалеко от него позднее был
построен Пустозерский острог.
Известно, что в XIV—XV веках добраться до Печорского
края можно было двумя путями. Один из них начинался в
Нижнем Подвинье и проходил по Пинеге, Кулою, Мезени и
Пезе, выводя к левому притоку Печоры — Цильме. Другой путь
вел из Верхнего Подвинья по Вычегде и Выми в Ижму —
левый приток Печоры, против устья которой и находилось
упомянутое выше городище Поганый Нос. Оба пути открывали
доступ прежде всего в северную половину Печорского
бассейна. Должно быть, Верхняя Печора была в меньшей
степени вовлечена в сферу русской колонизации
33
Саам на жертвенном месте. На камне полукруг из оленьих рогов.
Гравюра из книги И. Шеффера. \673 г.
и русской торговли. Находки предметов западного
проис-хождения здесь единичны. Стоит назвать, пожалуй, лишь
несколько западно-европейских серебряных денариев XI века,
обнаруженных на жертвенном месте в Уньинской пещере
вместе с другими приношениями. Возможно, эти монеты
перешли от местных купцов к купцам русским и данщикам.
Среди народов, "иже живут в странах полунощных",
летописец упоминает утру или югру, однако в списке племен,
плативших дань Руси в начале XII века, югра отсутствует. О
торговой поездке "в Югру" впервые сообщается в "Повести
временных лет" под 1096 годом13. Летописец передает рассказ
новгородца Гюряты Роговича, пославшего на Север "отрока" —
дружинника и торгового агента: " Глаголя сице яко послах
отрок свои в Печеру люди, иже суть дань лающе Новгороду, и
пришедшю отроку моему к ним, и оттуда иде в Югру. Югра же
людье есть язык нем и седят с Самоядью на полунощных
странах". Югорцы (несмотря на свою немоту) поведали
"отроку" Гюряты Роговича о таинственных людях, запертых в
горе на берегу моря; люди эти "секут гору, хотяще высечися и в
горе той просечено оконце мало. Есть же путь до гор тех
непроходим пропастьми снегом и лесом, тем же не доходим их
всегда" (потому и не добираемся до них никогда).
Из рассказа Гюряты Роговича следует как будто бы, что
югра, в отличие от печоры, в то время еще не платила
34
дань новгородцам и лишь вела с ними меновую торговлю. Югра
была мало знакома русским, потому-то летописец и счел
необходимым обстоятельно прокомментировать сведения об
этом народе. Однако уже к концу XII века югру обложили
данью в пользу Новгорода. Под 1187 годом в летописи
говорится об избиении печорских и югорских данщиков, под
1193-м — о большом походе на Югру новгородской рати во
главе с воеводой Ядреем13, причем текст изобилует
интересными подробностями. Мы можем сделать заключение,
что югорцы, хотя бы внешне, признавали данническую
зависимость: "не губите своих смерд и своей дани", — просят
они новгородцев, осадивших их "град". Тем не менее Югра
платила дань неисправно, и получить ее можно было, только
опираясь на значительную военную силу. Поход Ядрея
завершился неудачно, югорцы перебили большую часть рати,
был убит и сам воевода. В следующем столетии в договорах
Новгорода с князьями Югра постоянно фигурирует как
новгородская волость, но, согласно летописным источникам, и
тогда для сбора дани снаряжались внушительные отряды и
вооруженные столкновения данщиков с югорцами были
обычным явлением.
Вопрос об этнической природе югры историкам ясен: это
угорские племена, предки современных хантов и манси. В
начале II тыс. н.э. они обитали по обе стороны Уральского
хребта, в Северном Приуралье и Зауралье, в верхнем течении
Печоры и в Приобье. Труднее определить, где именно собирали
дань новгородцы и какая часть угорских племен была охвачена
новгородской данью.
Основываясь на летописном рассказе 1096 года, мы можем
прийти к выводу, что югра, с которой столкнулись новгородцы
в конце XI века, населяла Западное Приуралье. "Отрок" Гюряты
Роговича не перевалил за Уральский хребет и знал о нем лишь
со слов югорцев: "суть горы, заидуче в луку моря им же высота
ако до небесе ...". Однако сравнительно скоро путь за Урал был
проложен. Земли югры, с которой новгородцы собирали дань в
1364 году, находились на Оби14.
Доказательством раннего проникновения русских в
Зауралье можно считать находку вблизи Березова византийской
серебряной чаши с русской надписью. Она процарапана' на
днище сосуда снаружи и обозначает его стоимость "в пол
четверьти десяте гривьн"; по начертанию букв надпись может
быть датирована XII веком15. В Приобье встречены и некоторые
другие вещи восточно-европейского происхожде35
ния,
подтверждающие
контакты
югры
с
новгородцами и Пермью.
Красноречивые археологические свидетельства "хождений"
новгородцев к югре дали недавние раскопки ленинградского
археолога Л.П. Хлобыстина на острове Вайгач. Хлобыстин
обследовал несколько языческих капищ, где вплоть до нашего
времени совершали жертвоприношения ненцы. Выяснилось, что
до появления ненцев к западу от Уральских гор святилища
принадлежали югре, о чьем трисутствии в тех же районах
напоминают местные географические названия: Югорский
полуостров, пролив Югорский Шар и т.п.
Деревянные идолы, стоявшие на главном святилище острова
— мысу Болванский Нос, были сожжены в 1827 году
православными миссионерами, но земля прежнего святилища
тоже оказалась насыщенной всевозможными приношениями. Из
сотен находок (цветные металлы и железо) немалую долю
составляют вещи древнерусского производства. Как и на
саамских святилищах Северной Швеции, на Вайгаче найдены
многочисленные
предметы
христианского
культа:
подвески-кресты, металлическая оправа от небольшой
на-грудной иконки, литые изображения ангелов. Тут же
браслеты, перстни, подвески в форме животных и птиц,
амулеты-то-порики. Все это попало к югорцам в XI—ХШ веках
от русских данщиков и купцов16.
Самые эффектные находки с Вайгача — плоские литые
фигурки бородатого мужчины. Подобные фигурки — редкий
тип языческого амулета, во всей Восточной Европе их найдено
четыре (в Вятском крае, Перми, Чердыни и Новгороде), а на
Вайгаче — шесть. Некоторые археолога считают эти амулеты
изображениями верховного языческого божества Перуна. У
амулета из Новгорода твердая археоло-гическая дата: он
принадлежит культурному слою середины XII века'7.
Симптоматично, что новгородский амулет отыскали на
Троицком раскопе, рядом с церковью Троицы, которая, судя по
летописи, была построена "югорцами" — купцами,
совер-шавшими торговые поездки в Югру, или постоянными
участниками даннических походов из Новгорода. Вероятно,
дворы "югорцев" находились близ церкви Троицы и
новгородский амулет имеет прямое отношение к их
экспедициям; не исключено, что подобные амулеты
изго-товлялись специально для торговли с Югрой.
Знакомство с находками из саамских святилищ на севере
Скандинавии и особенно открытие святилища на Вайгаче
36
изменяют наши привычные представления о масштабах
деятельности русских данщиков и купцов на Крайнем Севере.
Выясняется, что контакты их с местными племенами носили
гораздо более регулярный характер, а объем торговли был куда
значительнее, чем это можно было предполагать прежде.
Данщики и купцы появились на Кольском полуострове,
Вычегде, Печоре и в Приуралье примерно одновременно с
появлением постоянных русских поселенцев в Заонежье, на Ваге
и на Каргополье, одновременно с широким заселением
Белозерской округи и прилегающих земель. Нет сомнения в том,
что эти процессы были взаимосвязанными. Организация
экспедиций на Крайний Север едва ли была бы возможной, если
бы граница постоянного русского расселения в X—XII веках
оставалась неизменной. Эти экспедиции нуждались во многом: в
запасах продовольствия (вспомним, как "изнемогоша голодом"
новгородские данщики в Югре зимой 1193 года), в специальном
снаряжении, в транспортных средствах. Да еще и в более
позднее время, посылая промысловые ватаги на Беломорское
побережье, великие князья особо заботились об их обеспечении.
В грамоте великого князя Андрея Александровича (1294-1304
гг.) оговорено, что по пути следования ватаг жители Двинской
земли должны предо-ставлять им "с погостов корм и подводы по
пошлине (старине)"; при посылке кормленщиков великого князя
на Печору в XIV веке они должны были получать подводы в
Перми, что прямо оговорено в грамотах18. Разумеется,
экспедициям требовались и опытные проводники, хорошо
знающие местную географию и природные особенности, и,
наверное, "заволочане" лучше других справлялись с такой
ролью. Данщики возвращались изнуренными долгим путешествием и были легким объектом для нападений и грабежей.
Известно, что в 1323 году устюжане напали на новгородцев и
отняли у них собранную в Югре дань19. По-видимому, и в
предшествовавшие столетия —в XI—XIII веках — постоянным
обитателям Белозерья, Заволочья и Подвинья придавалось
существенное значение в обслуживании экспедиций данщиков и
обеспечении их безопасности.
К концу XI — самое позднее к середине XII века
новгородцы успели достичь наиболее удаленных точек Севера и
проложить дорогу на те территории, которые с ХШ века
фигурируют в документах уже как новгородские волости. В
последующем, вплоть до потери независимости Новгорода,
территориального расширения новгородских владений на
Севере не происходило. Продолжалось лишь экономическое
37
освоение
необъятных
присоединенных
земель
при
распрост-ранении новых форм хозяйства и передвижении
населения. Содержание этих "внутренних" процессов мы и
попытаемся
понять,
познакомившись
поближе
с
археологическими материалами.
По рекам и волокам
Вернемся теперь в Белозерье, Заонежье и Важский край и
попытаемся проследить, откуда и как начинались те
тысячеверстные пути, которые в конечном счете выводили к
"Дышащему морю"— на Вайгач, к Терскому берегу и
Финнмарку. Это маршруты далеких военных и торговых
экспедиций, а одновременно — основные каналы продвижения
колонистов, переселявшихся на Север из центральных областей
Руси. Конфигурация таких путей в немалой степени обусловила
географию русской колонизации на окраинах.
Для средневекового путешественника территория Севера
— "блата и дебри непроходнии". Сухопутные дороги большой
протяженности появились здесь лишь в XVI веке, но все равно
плыть по воде или ездить по санному зимнику было
несравненно более удобно и быстро, чем покрывать расстояния
верхом либо на колесном транспорте. В записках Сигизмунда
Герберштейна, посла австрийского императора, побывавшего в
России в царствование Василия III, говорится о северных
областях: "Путешествие... вследствие частых болот и лесов,
окруженных реками, удобно только при настланных мостах,
скованны льдом... чем дальше туда (на север —Н.М.) двигаться,
тем больше попадается непроходимых болот, рек и лесов"1.
Герберштейн сообщает о двух сухопутных дорогах,
связывавших Москву и Белоозеро, тем не менее Иван Грозный,
отправляясь после казанского похода на богомолье в Кириллов
монастырь, предпочел воспользоваться речными судами: "...
Волгою же плыл колько десять миль до Шексны реки великие, и
Шексною вверх аж до озера великаго Белаго..." 2
Правда, в уже знакомой нам грамоте великого князя Андрея
Александровича 1294—1304 годов упоминаются подводы,
которые получали на Двине его слуги1, но, надо думать,
получали лишь для сухопутных волоков. О том, что
представляла собой поездка по волоку летом, мы можем судить
по записям в дневнике В.НЛаткина, известного промышленника
и путешественника, в 1840-х годах дважды добиравшегося до
Печоры. Латкин подробно описывает
38
Путь из Белоозера на Онегу в ХI—ХШ вв.
39
50-километровый Пожегодский волок между Вымью и
Мезенью: "Езда по живым мостам утомительна, эти мосты
занимают едва ли не половину пути. Я называю их живыми,
потому что под ногами лошади каждая мостовина движется,
выскакивает, открывая местами довольно глубокие ямы. Это
короткие, ничем не скрепленные жерди, набросанные местами
на деревья, положенные по бокам дороги... Лошадь с трудом
держится на них, часто проваливается в болото, выскакивает,
старается приостановиться на мосту, но жерди двигаются под
ногами, и она спотыкаясь идет дальше, снова проваливается, а
иногда падает. На непривычной лошади здесь не проехать и
версты..."4.
Подобное наблюдалось не только на далеких Мезени и
Печоре. Со слов сотрудников новгородского земства в конце
XIX века, летом трудно было посуху достичь огромного села
Чаронда на озере Воже. Жалобы на отсутствие сносных
тележных "коммуникаций" в северных губерниях неизменно
содержатся в путевых записках этнографов и фольклористов
прошлого столетия. Что ж тогда говорить о средневековых
путешественниках! Не удивительно, что они стремились
максимально передвигаться по воде и пересекать водоразделы
по самым коротким волокам.
Взглянув на карту, легко убедиться, что речная сеть Севера
необычайно густая и разветвленная, и, казалось бы, это
обстоятельство открывало широкую возможность выбора:
следуй в нужном тебе направлении, но по разным рекам,
разными маршрутами. В действительности же не все реки и
озера были одинаково удобны, и путешественники
предпочитали проторенные,
освоенные
водные
пути,
оста-вавшиеся без изменений в течении столетий. Некоторые из
"привычных" маршрутов указаны в летописях, однако больше
конкретной информации заключено в поземельных документах
и писцовых книгах XV — XVII веков, где перечислены
важнейшие волоки Севера. Зная местоположение волоков,
довольно просто проследить общую протяженность трасс. Что
касается их древнейшей истории, то необходимые сведения о
ней могут дать раскопки поселений и могильников на волоках.
Лишь эти раскопки позволяют ответить на вопрос, когда
началось движение на Север по той или иной водной
магистрали.
Одна из них пролегала по Ладоге, Свири и Онежскому
озеру. Исходной точкой была Ладога. Именно в Ладоге
услышал летописец рассказы "мужей старых" о хождениях
40
в Югру. И не случайно, пожалуй, бусы и подвески XI века,
изготовленные в Приладожье или копирующие приладожские
образцы, археологи встречают в самых различных уголках
Севера: в Северном Белозерье, на озере Лача, на Ваге, Северной
Двине, Вычегде и даже в Большеземельской тундре. Путь по
Свири отмечен курганами, в которых оказались оружие и
торговый инвентарь, в том числе весы, служившие для
взвешивания монеты. Но наиболее важное свидетельство
использования Севера в качестве торговой артерии — семь
кладов монетного серебра XI — начала XII века, наиденных на
ее берегах5; некоторые из них — внушительных размеров,
насчитывали по нескольку тысяч монет. На территории
Восточной Европы не много мест, где западно-европейские
денарии представлены в таком изобилии.
От Онежского озера можно было двигаться и на север, и на
восток, и на юго-восток. По рекам и озерам, лежащим к северу
от Повенецкого залива, можно было выйти к Кемскому берегу
Белого моря. Клад серебрянных украшений, обнаруженный
вблизи Кеми, свидетельствует о том, что дорога сюда была
проложена не позднее XI века, но точный маршрут
путешествий остается пока не вполне ясным.
Еще
большую
роль
в
системе
средневековых
коммуни-каций играл путь на восток от Онежского озера к реке
Онега. Он шел по Водле, ее левому притоку Череве и далее
выводил в речную сеть Онеги, на Волоцкое озеро, реки
Волошеву, Почу, Кенозеро и реку Кену, приток Онеги. На
водоразделе Онежского озера и Онеги, между Черевой и
Волоцким озером, находился волок, указанный в писцовой
книге 1563 года: "...на Мышьих Черевах Волочек Кемский, а
через тот Волочек торговые люди из Ноугороцкие земли ходят с
товаром в Заволоцкую землю, а из Заволоцкие земли в
Ноугороцкие земли водяным путем в судех, а великого князя
крестьяне... через тот Волочек товар волочат..."6.
Археолог С.З.Чернов, обследовавший трассу в 1979 году,
выяснил, что остатки волоковой дороги сохранились и поныне:
протяженность ее составляла примерно семь километров, в
топких местах она была замощена бревнами. Дорогой
пользовались вплоть до 1940-х годов7. Когда же она появилась
впервые? Судя по всему, движение через Кенский волок
началось не позднее XI века. Правда, поселения и могильники
той эпохи на самом волоке найти не удалось, но они открыты
севернее, на берегах Водлозера, откуда вытекает Водла. При
раскопках водлозерских селищ археологами из Карельского
филиала АН СССР собрана
41
целая коллекция вещей, привезенных в Прионежье по Свири, —
стеклянные бусы, бронзовая гривна, массивная бронзовая
застежка и даже литейная форма для изготовления
ромбощитковых височных колец. Такие кольца в XI — XII
веках были излюбленными украшениями новгродских женщин,
и форма для их отливки могла попасть на Водлозеро только с
выходцами из Новгород чины. Очевидно, население,
обслуживавшее Кеноши волок, обитало на водлозерских
селищах.
Чтобы двигаться дальше на восток, можно было выбрать
два варианта. Спустившись по Онеге, путешественник выходил
к верховьям Емцы, левого притока Северной Двины, и по Емце
достигал Нижнего Подвинья. Именно так пришел в Подвинье в
начале XVI века монах и иконописец Антоний, будущий
основатель
Антониево-Сийского
монастыря.
Прямое
подтверждение существования волока между Онегой и Емцой
есть в одной из грамот XVII века8. Несомненно, волок стал
служить нашим предкам еще в древнерусскую пору — в
исходной точке его, на берегу Онеги, выявлено селище XII —
XIII веков.
Второй вариант движения —по Моше, правому притоку
Онеги, Мошинскому озеру, Верхопуйскому озеру и реке Пуе,
притоку Ваги. Волок между Мошинским и Верхопуйским
озерами на водоразделе Онеги и Северной Двины —
единственный
севернорусский
волок,
упомянутый
в
пись-менных документах домонгольских времен. Согласно
уставной грамоте 1137 года, здесь находился погост, доходы с
которого поступали новгородскому епископу9. Должно быть,
первона-чально погост располагался на юго-восточном берегу
озера, близ устья реки Воезерки, верховья которой подходили к
Верхопуйскому озеру. Вот тут, в районе современной деревни
Погостите, наша экспедиция отыскала селище и остатки
могильника XI века, убедившие нас в том, что освоение волока
произошло значительно ранее середины XII века. В XII — XIII
века в Мошинской волости уже сложилось крупное гнездо
поселений, центр которого переместился на остров в северной
части озера.
Надо думать, путешественник, следовавший из Новгорода в
Нижнее Подвинье, в Вычегодский край на Кокшеньгу или на
Пикету, очутившись на Ваге, чувствовал, что самые тяжелые
испытания, самые трудные участки дороги остались позади.
Дальше не было волоков — по большим, полноводным рекам
он мог доплыть до любых мест необъятного Северодвинского
бассейна.
42
Путь на юго-восток от Онежского озера "прочерчивался" по
Вытегре и Ковже до Белого озера. Теперь это трасса
Волго-Балтийского канала. Подъем уровня воды лишил
археологов надежды увидеть своими глазами следы
средне-вековых поселений и могильников на волоке, который
соединял верховья Вытегры, впадающей в Онежское озеро, с
верховьями Ковжи, относящейся к Волжской речной системе. О
том, что такой волок был, говорят лишь документы XV — XVII
веков. В писцовой книге 1496 года значится: "Да в Вытегорском
же погосте великого князя волок Гостии Немецкой, а возят
хрестьяне вытегряне изо всех боярщин да и монастырские изо
всего погоста на том волоце соль и иной товар..." 10. С помощью
писцовой книги 1626/27 года выясняется, что обслуживанием
волока занималось не только население Обонежской пятины
Свытегряне"), но и белозерцы — жители Бадожской волости на
Ковже: "Да Бадожские волости крестьяне платят с волоку, что
возят гостей от Вытегорского рубежа через Бадожскую волость
до реки до Ковжи..."11 А почему волок между Вытегрой и
Ковжей носил название "Гостин Немецкой"? Потому, наверное,
что он нужен был как для местной торговли, так и для ввоза во
внутренние районы Севера западноевропейских товаров.
В последние годы археологические разведки и раскопки в
низовьях Кемы, левого притока Ковжи, дали многочисленные
материалы в пользу того, что в X —XIII веках
Вытегорско-Ковжский путь был включен в общую систему
коммуникаций Ладога — Свирь — Онежское озеро.
Первооткрывателями этого пути были, вероятно, новгородцы,
продвинувшиеся по Вытегре к низовьям Кемы не позднее X
века. О том свидетельствуют открытые на Кеме две сопки —
больше их в бассейне Белого озера нет. Сопки — высокие
земляные насыпи с остатками трупосожжений;
обычай
сооружать такие насыпи в VIII —
X веках имел распространение лишь на Новгородчине.
Вытегорско-Ковжский путь был известен и варягам. На одном
из селищ в низовьях Кемы мы обнаружили скандинавские
амулеты. Значительное количество привозных вещей, в том
числе денариев, найденных на Кеме, датируется
XI веком. Возможно, тогда Вытегорско-Ковжский путь был
особенно оживленным.
Итак, сквозной маршрут по Ладоге, Свири, Онежскому
озеру, Онеге и Ваге с различными его ответвлениями стал
основным каналом новгородской колонизации, сыграв
громадную роль в истории освоения Севера. Но не меньшее
43
значение имела и другая водная дорога, начинавшаяся в
Верхнем
Поволжье.
Проходя
по
Шексне,
она
связывала Волгу
с
Белым озером.
Ее-то
и избрал
Иван
Грозный, отправляясь на богомолье в Кириллов
монастырь. Причем интересно, что это единственная северная
водная артерия, движение по которой прямо засвидетельствовано
в "Повести временных лет". Она упомянута в летописной статье
1071 года, рассказывающей о выступлении волхвов во
время неурожая
в
Ростово- Суздальской
земле
и
о
расправе с . "лучшими женами" в погостах "по Волэе и по
Шексне"12. Без сомнения, путь по Шексне был известен с
глубокой древности, задолго до появления славян на Верхней
Волге. Не позднее второй половины IX века он уже
составлял часть
великого
Волжского
пути,
соединявшего
страны Халифата со Скандинавией, и пережил
свой расцвет в IX — X .веках11. В конце X столетия Волжский
путь перестает быть каналом международной торговли, но
движение по Шексне в этот период не затухает, как не
прекращается оно
и
в
последующем.
Шексна,
изобилующая
порогами, образующая многочисленные петли
и излучины и потому, казалось бы, не очень удобная для
судоходства, по-прежнему служила мостом между Севером и
центральными районами Ростово-Суздальской Руси.
К северу и востоку от Белого озера лежали водоразделы
величайших рек Восточной Европы. Преодолеть их можно
было,
лишь используя небольшие реки,
озера и
волоки. Археологические памятники на маршрутах от Белого
озера к
Онеге
и
Сухоне
были
подробно
обследованы
нашей экспедицией.
Путь
к
верховьям
Онеги вел по Ухтоме, впадающей в Белое озеро, к
Волоцкому
озеру
и далее волоком в озеро Долгое, из
которого вытекает другая Ухтома, приток Модлоны.
Спустившись по Модлоне, путешественник попадал в озеро
Воже, а оттуда по реке Свиди в озеро Лача, дающее
истоки Онеге. В писцовой книге 1585 года упомянут
"старый волок" (он же "Красный волок") между двумя
Ухтомами — белозерской
и
вожеозерской'4.
В
ходе
наших разведок было установлено, что вдоль всей трассы из
Белого озера к Онеге тянется цепочка средневековых
поселений, удаленных друг от друга да 30 — 45 километров, что
примерно соответствует дневному переходу на лодке.
Поселения занимали ключевые точки древнего пути: в его
начальном пункте, в устье Ухтомы белозерской, на Волоцком
озере, вблизи волока, у впадения Ухтомы вожеозерской в
Модлону, на западном берегу озера Воже, в Чаронде,
у
порогов на Свиди. Крайней северной точкой тут можно считать
Надпорожский погост в верховьях Онеги, где обнаружены два
средневековых селища. Определить, когда было открыто
движение через Красный волок, позволяет коллекция
украшений из могильника Погостище, находящегося близ устья
Ухтомы вожеозерской. В погребении начала XI века
сохранилось много привозных вещей: стеклянных и каменных
бус, браслетов, застежек15. Наверняка могильник связан с
древним водным путем, а перечисленные украшения попали в
Вожеозерский бассейн через Белоозеро. Значит, путь был
проложен из Белоозера к верховьям Онеги не позднее начала XI
века. На волоках и пристанях здесь в XVI — XVII веках стояли
амбары с солью, неоднократно упоминаемые в писцовых
книгах, и во время моих первых поездок на озера Воже и
Перешное живы были еще старики, точно помнившие места, где
ставились такие амбары. Дорога к верховьям Онеги и далее вниз
по Онеге к Белому морю была едва ли не главной дорогой, по
которой в центральные районы Русского государства
доставлялась соль.
Путь на восток, на Сухону и Северную Двину, проходил по
левым притокам Шексны и далее через Волок Славенский в
реку Порозовицу, впадающую в Кубенское озеро. В "Сказании о
Каменном монастыре" есть описание путешествия по этому
маршруту князя Глеба Борисовича. Глеб... "пойде с Бела езера
ко граду Устюгу в судех рекою Порозовицею в Кубенское
озеро, а стоял десять дней, зане тогда в езере волны велики —
нельзя итти в судех, на том месте, идеже стоит церковь Антоней
Великий. И оттоле пойде по великому езеру, и как будет на
Карачевской пучине, по устроению Божию воздвижеся туча
сильна, от западные страны с ветром велием и громом
страшным, и молниями зельными, яко княжым насадом
(кораблям) покрыватися волнами". После молитвы князя его
корабль вынесло в восточную часть Кубенского озера, к
Каменному острову, где жили двенадцать монахов. Глеб,
давший обет в случае своего спасения построить церковь на том
месте, куда его принесет буря, "посла мужа древоделя и постави
церковь древяную... и монастырь устроив"... "И пойде оттуда по
Кубенскому езеру к великой реке Сухоне, яже течет из
Кубенского езера в Студеное море окиян своим устаем от
начала миру, и прииде ко острову ко Кривой Луке, около два
поприща (версты), а поперек яко вержение каменю (т.е.
расстояние брошенного камня), князь же перекопа и потече тем
рвом великая река Сухона, и крест постави и оттоле
зовется
44
45
Княже-Глебова прость. И оттоле пойде к Вологде реке и тамо
такоже перекопа и крест постави и оттоле зовется такоже
Княже Глебова прость. и до сие дни"16.
При внимательном чтении историк найдет в этом рассказе
много неясностей и противоречий. Таинственна сама личность
Глеба Борисовича — летописи и родословцы ростовского
княжеского дома не знают такого князя ни в середине XIV века
(в "Сказании" путешествие Глеба датируется 1342 годом), ни в
более раннее время. Крест, о котором идет речь в "Сказании",
был водружен Глебом, вероятно, в урочище Святая Лука. Здесь
Сухона действительно образует два рукава — длинную
излучину и короткую прямую протоку — "прость", но
сомнительно, что последняя искусственного происхожде-ния.
Впрочем, как бы мы ни оценивали достоверность "Сказания",
ясно, что его создатель, Паисий Ярославов, завершивший свой
труд около 1481 года, имел твердое убеждение, что путешествия
из Белоозера в Устюг по реке Порозовище, Кубенскому озеру и
Сухоне совершались еще в глубокой древности, "за много лет
до пришествия Кирилла чюдотвориа на Бело езеро и Дмитрия
чюдотворца Прилуцкого на Вологду, тогда же не все
заволжские земли во крещении бе.,.".
О Волоке Славенском, соединявшем речную систему
Шексны с системой Сухоны, нам известно значительно больше,
чем о любом другом средневековом волоке. Во-первых, потому,
что в XV — XVI веках Волок Славенский играл
исключительную роль в сети речных коммуникаций, будучи
самым коротким и удобным путем из Верхнего Поволжья в
Подвинье и Поморье. Во-вторых, из-за близкого соседства его
со знаменитым Кнрилло-Белозерским монастырем: в богатом
монастырском архиве он освещен в целом ряде документов. И
наконец,
благодаря
многолетним
археологи-ческим
исследованиям в этом микрорегионе, где средневековые
поселения и могильники сохранились намного лучше, чем на
других волоках.
Первое упоминание о Волоке Славенском относится к 1389
году, когда Дмитрий Донской завещал волость "Волочек"
вместе с другими белозерскими владениями своей супруге". В
1454 году внук Дмитрия князь Михаил Андреевич отдал треть
доходов с волока двум монастырям — Кириллову и
Ферапонтову. В жалованной грамоте Михаила Андреевича
точно обозначена трасса — "с Словенского озера волок на
Порозобицкое озеро"' . Оба озера можно без труда найти
46
Путь через Волок Славянский в X! - ХШ вв.
могильники
Путь через Волок Славенский в XI—XIII вв. на
современной карте, первое из них дает начало Славянке, левом
притоку Шексны, из второго вытекает Порозовица, всего
четыре
километра
разделяют
здесь
верховья
рек
Волжской и Северодвинской систем.
Между Словенским и Порозовицким озерами существовала
"волоковая дорога", не раз упомянутая в монастырских
документах.
Некоторые
сведения
о
том,
как
транспортиро-вались суда по волоку, можно почерпнуть из
писцовой книги 1585 года: корабли и товар через "волок сухой
возят
47
на конех на трех верстах"19 . Вроде бы средневековым
путешественникам было сподручнее перетаскивать корабли
через болотистую низину между двумя озерами, на которой
"прочитываются" русла высохших и заросших ручьев. Но,
оказывается, удобнее было поступать иначе: вытягивать суда на
берег и перевозить их по высокой сухой гряде с помощью
конной тяги.
Археологические исследования удревняют время освоения
волока почти на четыре столетия. Дорога к нему была
проложена в начале XI века белозерцами, захоронения которых
мы вскрыли в 1986 году в могильнике Нефедьево. Через Волок
Славенский ввозились на восток западноевро-пейские монеты,
стеклянные бусы и прочие предметы импорта, однако, по всей
вероятности, он использовался не слишком часто. Ситуация
изменилась в середине XII века, когда численность постоянных
обитателей на волоке заметно возросла и возникло до десятка
новых поселений, что, конечно, было вызвано активизацией
движения по Шекс-нинско-Кубенской системе. Основное же
гнездо поселений XI — XII веков находилось в нескольких
километрах к западу от "волоковой дороги", описанной в
документах последующих столетий. Поселения вблизи
"волоковой дороги" появились на рубеже XII—XIII веков, и,
видимо, лишь в этот период волок приобретает тот вид,
который у него был в позднее средневековье.
Мы знаем, что по Шекснинско-Сухонскому пути плавали
не только мирные купеческие суда и лодки переселенцев.
Безусловно, данным маршрутом двигались новгородцы в 1398
году во время знаменитого похода против северных волостей
великого князя московского. Новгородцы "... поидоша на
Белоозеро, и взяша и повоиваша и пожгоща... И Кубенския
волости около Вологды повоиваша и пришедше на Устюг в
соймах (в ладьях)... посади пожгоша и волости многие
повоиваша..."20. А спустя почти 40 лет, в 1435 году, здесь
проходили воеводы великого князя Василия Васильевича и
отряды его противника в междоусобной войне князя Василия
Косого. Когда Василий Косой стоял в Заозерье, вблизи места
впадения Кубены в Кубенское озеро, на него неожиданно напал
заозерский князь Федор Дмитриевич, но Василию удалось
разбить его отряд и обратить в бегство. Федор Дмитриевич
бежал к Волоку Славенскому, рассчитывая, по-видимому, на
укрытие в Поволжье, которое находилось под контролем воевод
великого князя."... Он же (Василий Косой. — Н.М.) поби их и
посече многих и угони на Волочке
48
княгиню Марью с дочерью и с снохами ... княже Федорову
матерь, а сам князь Федор утекл. И оттоле (с Волока
Славенского) поиде князь Василей на Устюг" 21.
Шекснинско-Сухонский путь, будучи самым наезженным,
самым обычным при передвижениях из Поволжья на Север, не
был вместе с тем единственно возможным. Очевидно, для
сообшения с Тотьмой и Устюгом ростовцы пользовались
водно-волоковыми путями, проходившими по Костроме, Унже
и правым притокам Сухоны, через водораздел Волги и Северной
Двины. Освоив волоки между левыми притоками Сухоны и
верховьями Ваги, они обеспечили себе удобный доступ к
Кокшеньге и другим ростовским волостям в Важском крае. Но
мы весьма приблизительно представляем себе эти маршруты и
не
располагаем
еще
археологическими
материалами,
способными пролить свет на историю их освоения.
На протяжении столетий основными воротами Севера
оставались Свирь и Шексна, дававшие начало двум водным
магистралям: Свирь — Онежское озеро — Онега — Северная
Двина и Шексна — Сухона — Северная Двина. Они во многом
определили направление новгородского и ростово-суздальского
колонизационных потоков и границы между владениями обеих
сторон на Севере. Свирско-Онежский путь был под
безраздельным контролем новгородцев и делал их полностью
независимыми в своей колонизационной деятельности,
поскольку благодаря ему они могли попадать на Север, минуя
Белозерье, то есть обходя территории, принадлежавшие князьям
Северо-Восточной Руси. Этот путь открывал новгородцам
легкий доступ в Беломорье, Нижнее Подвинье, на Печору, в
Северное Приуралье, в то же время он обеспечивал связь с
богатым и густо населенным (разумеется, по северным меркам)
Важским краем, являвшимся своеоб-разным плацдармом для
экспедиций, направляющихся в наиболее удаленные районы
Севера. У Свирско-Онежского пути были, впрочем, и
недостатки: значительную часть его составляли малые и средние
реки, не всегда удобные для плавания; кроме того, некоторые
северные области, например Верхнее Подвинье или
Вычегодский край, оставались от него в стороне. И хотя
новгородцы
обладали
своего
рода
монополией
на
Свирско-Онежский путь, в начальный период колонизации они
нередко выбирали дорогу через Белое озеро, Кубенское озеро и
Сухону. Очевидно, эта дорога обладала значительными
преимуществами для путешествен49
ника, устремлявшегося в Вологду, на Вычегду или Вымь.
Маршрут из Онежского озера к Белому по Вытегре и Ковже
был проложен не белоэерцами, а новгородцами, он давал им
выход к Шекснинско-Сухонскому пути, которым до середины
XII века новгородцы пользовались достаточно свободно.
Впоследствии ситуация переменилась.
Под 1219 годом новгородская летопись рассказывает о том,
как владимиро -суздальские князья Георгий и Ярослав
Всеволодовичи задержали новгородский отряд численностью
400 человек, направлявшийся в Тоймокары~то есть на Верхнюю
Тойму, приток Северной Двины в среднем ее течении, — "и не
пусти ихь Гюрги ни Ярослав сквозь свою землю . Летописец не
сообщает, где именно были задержаны новгородцы, но скорее
на Шекснинско-Сухонском пути. Легче всего было остановить
новгородцев в Белозерье: для авторов более поздних
новгородских летописей Белоозеро — обычное место военных
столкновений обеих сторон. Под 1366 годом сообщается, что
новгородский боярин Василий Данилович, возвращаясь с
Двины, был схвачен людьми великого князя "на Вологде"
(также на Шекснинско-Сухонском пути), "а он поехал с Двины,
а того не ведал, не стереглся"23. По-видимому, в XIII — XIV
веках поездки по этой трассе были для новгородцев сопряжены
с большим риском — она находилась под полным контролем
ростовцев (позднее москвичей) и перекрывалась при малейшем
обострении отношений между Новгородом и великим князем.
Впрочем, ход борьбы новгородцев с ростовцами за
контроль над основными водными магистралями Севера
восстанавливается сегодня лишь в самых общих чертах, многое
здесь пока гипотетично. Гораздо более определенны наши
представления о хронологии освоения водно-волоковых путей.
Выясняется, что все главные волоки были проложены уже в XI
— XII веках. За этот короткий период колонисты сумели
выбрать оптимальные варианты маршрутов по северным рекам,
которые в последующие столетия оставались почти
неизменными. На Севере возникали десятки новых поселений,
заселялись новые территории, менялся хозяйст-венный уклад,
но основные линии коммуникаций оставались такими же,
какими их проложили первые поколения колонистов.
"Где селитву собе сотворити?"
Если попытаться разложить историю колонизации на
элементарные слагаемые, представить ее как цепочку простых,
50
но законченных событий, каждое из которых заключает в себе
общий смысл происходящего, то таким событием окажется
рождение нового поселения. Пускай оно останется самым
заурядным населенным пунктом, и судьба его ничем не будет
отличаться от судеб сотен других, но появление его на свежей
лесной вырубке означает расширение освоенных территорий,
очередное изменение границы между обжитыми и необжитыми
пространствами. К сожалению, это событие почти недоступно
взгляду историка. С точки зрения средневековых хронистов,
основание новых деревень явно не заслуживало внимания.
Археолог же, начинающий раскопки на северном селище,
может быть почти уверен, что ему не придется расчистить
остатки самых древних построек и увидеть первые следы
пребывания человека на-исследуемом участке. Эти следы будут
неизбежно стерты последующей человеческой деятельностью в
ходе многочисленных пере-планировок, перестроек и земляных
работ. Поэтому картина рождения нового поселения, которую
мы в состоянии нарисовать сегодня, неполна и схематична.
В древности выбор места для селища — в высшей степени
ответственная акция. От того, насколько удачным был выбор, во
многом зависело хозяйственное благополучие и даже в ряде
случаев сама жизнь человека. Это своего рода священодействие:
по преданию, бытовавшему на Севере, начинали с гадания —на
воду озера спускали плот или икону и поселение устраивали
там, куда их приносило к берегу течением. Известен и другой
вариант: при выборе места для церкви пускали коня,
запряженного в сани, в которые было положено бревно; церковь
строили там, где конь останавливался. Несколько по-иному
поступали с монастырями. Герои житийных повестей,
основатели северных монастырей, совершали длительные
путешествия в поисках подходящего места для обители; они не
торопились с окончательным выбором, внимательно и подолгу
присмат-риваясь к тем или иным урочищам. Александр
Ошевенский, основавший в 1433 году монастырь на р.Чурьеге на
Каргополье, "обходивше многа места и приидоша на некое
место Богом наставляем, угодно бе к монастырскому строению.
Около же его блата и дебри и сие возлюби преподобный
Александр"1. Дионисий Глушицкий, уроженец Вологды и монах
Спасо-Каменного монастыря, решив в 1390-е годы основать
свою собственную обитель, "обходя округ Кубенского озера,
идеже бы ему место обрести". Первоначально Дионисий
возобновил
51
запустевший монастырь в урочище Святая Лука в верховьях
Сухоны, но, очевидно, окзалася не вполне доволен своим
выбором и по прошествии некоторого времени ушел далее на
восток, на р.Глушицу, "сам же отыде оттуду поприщ
пятьнадесят и там монастырь состави"2. Зная топографические
характеристики поселений X — XIII веков на Севере,
закономерности их расположения, мы можем в какой-то мере
представить те правила, которыми руководствовались первые
поколения колонистов. Современному горожанину свободные,
девственные земли Севера видятся неким однородным
пространством — бери и селись где хочешь. Не удивительно,
что во многих работах можно встретить заключение об
огромном массиве пустующих, незанятых земель на Севере в
средневековье. При этом не учитывается, что при выборе места
для поселения наш предок был весьма требователен, даже
придирчив. Удобными для жизни ему казались лишь отдельные
урочища, выгоды и преимущества которых по сравнению с
другими, неизменно остававшимися незаселенными, нам теперь
не всегда понятны. Какими свойствами должно обладать
искомое урочище? Важнейшее из них — близость к "большой
воде", обеспечивавшей человеку подвижность и возможность
контактов с внешним миром, ибо сухопутных дорог на Севере
еще нет. Предпочтительно расположения вблизи устья реки,
куда весной заходит из озера на нерест рыба. Обязательное
условие — наличие свободной от леса поймы, лугов, где можно
пасти скот, а также участков земли с плодородными, легкими
для обработки почвами. Наконец, необходима ровная
горизонтальная площадка, на песчаном основании — во время
весенних паводков поселение может на короткое время
заливаться, но песчаный грунт быстро просыхает, как только
уходит вода. Это далеко не полный перечень тех требований,
которые предъявляли к местам для жилья разборчивые
колонисты X—XIII веков. Естественно, что найти урочище,
обладающее всеми перечисленными свойствами, было нелегко
даже на слабозаселенном Севере, приходилось присматривать
места за десятки и даже сотни километров от уже
существующих населенных пунктов. Ярким примером,
иллюстрирующем неизменную привязанность человека к одним
и тем же урочищам, можно считать историю Троицкого
Авнежского монастыря, находившегося в 'среднем течении
Сухоны, недалеко от устья Авнеги. Из сказания об обретении
мощей Кассиана и Григория Авнежских явствует, что
небольшой' бедный
монастырь
был
разорен
и
сожжен
52
разбойниками в конце XIV века, а его основатели убиты. От
построек монастыря не осталось никаких следов, площадь его
поросла лесом. Прошло около 130 лет. В 1524 году "человек
некий именем Гавриил" ищет место для деревни на Авнеге и в
конце концов выбирает тот самый участок, где поселились
когда-то монахи Кассиан и Григорий. Гавриил "посече лес, яко
ту селитву (поселение — Н.М.) сотворити хотяше". Не обратив
внимания на чудесные знамения над могилами основателей
монастыря, Гавриил выжег лес "и ралом разорав и нивы
посеяше и храмины себе постави близ места онаго". Далее
Гавриил передал свой починок некоему Федору, который
неожиданно и обнаружил здесь погребения Кассиана и
Григория .
В первой четверти XVI века среднее течение Сухоны
оставалось еще слабозаселенным; нетронутый, девственный лес
был здесь куда более обычным элементом пейзажа, чем
заросшее пепелище. Случайно ли, что Гавриил, ничего не
знавший о существовании монастыря на Авнеге, устроил свою
"селитву" в урочище, которое уже некогда было обитаемо? Едва
ли. Скорее, это закономерное следствие того, что колонистов в
течение столетий привлекали одинаковые типы урочищ —
какие были оптимальными для поселений. И хотя история
Троицкого Авнежского монастыря относится к позднему
средневековью, описанная ситуация скорее характерна для
предшествующего периода- Ведь свыше трети селищ XI—XIII
веков заняли места своих предше-ственников эпохи железа,
бронзы и камня. Переселенцы, расчищавшие площадки для
построек, неизбежно должны были находить каменные топоры
и наконечники стрел, черепки горшков с необычным
орнаментом, а иногда и погребения. Эти находки едва ли
радовали, поскольку, согласно восточнославянским верованиям,
избу не следует ставить там, где было заброшенное поселение.
По-видимому, житейский практицизм, трезвый учет достоинств
избранных
урочищ
не
раз
заставлял
пренебрегать
традиционными запретами.
Как далеко отстояло место нового поселения от старого? В
нашем распоряжении довольно мало фактов, позволяющих
ответить на этот вопрос, так как лишь в редких случаях точно
известно, куда и откуда продвигались колонисты.
Первопоселенцы, обосновавшиеся в начале XI века на
Волоке Славенском, были выходцами из Белозерской округи
или с верховьев Шексны. От Шексны до Волока Славенского
53
по прямой около 25 километров; длина пути, который должны
были проделать переселенцы по рекам, чтобы попасть на волок,
составляла более 40 километров.
Очередная группа переселенцев появилась на Волоке
Славенском в середине XII века. Исходный район, из которого
могли продвинуться эти колонисты, устанавливается не столь
определенно, ближайшей возможной территорией можно
считать низовья Шексны. Если так, то им пришлось преодолеть
не менее 200 километров. Никифор Ошевень в 1430-х годах
переселился на Каргополье из Северного Белозерья, с берегов
Вашкозера". Расстояние от Вашкоэера до реки Чурьеги, на
берегу которой поставил свою деревню Никифор, по прямой
равняется примерно 170, по рекам 250 километров.
Монах-пустынножитель, водворяясь на новом месте,
довольствуется минимумом удобств. Лазарь, основатель
монастыря на Муромском озере, придя на место будущей
обители, "глаголех в себе: се покой мой, зде вселюся во веки... и
ископах себе пещеру..."5. Кирилл Челмогорский, основатель
небольшого монастыря вблизи Лекшмозера, "ископа себе с
восточной страны пещеру малу в горе той, поживе же
преподобный в пещере той зиму едину и потом созда себе
келицу малу'*. Сходным образом описывает Пахомий Серб
приход Кирилла Белозерского на Сиверское озеро: "Место оно
идеже святый Кирилл вселис бор бяше велий и чаща и никому
ту от человека жившу..." Выкопав пещеру и водрузив крест на
месте, где встанет монастырь, Кирилл начинает вырубать лес и
устраивает подсеку. "По сем же святому лес посекошу и место
отребившу и в едино собравшу хворастие оно, мысляше бо
зелие некое насеяти, заеже скудно место бяше и пусто..." 7. Слово
"зелие"
в
древнерусском
языке
обозначает
овощи,
следовательно, Кирилл заводит вблизи монастыря не пашню, а
всего лишь огород.
Но при раскопках северных селищ X — XIII веков остатки
пещер не встречены ни разу, и мы вправе полагать, что
водворение мирянина на новом месте происходило иначе.
Мирянин, решившийся на новое поселение, как правило,
зрелый мужчина, обремененный семьей. (Никифор Ошевень, к
примеру, имел взрослого сына). Он готов терпеть неизбежные
лишения, но не склонен к эксцентричным поступкам и
стремится наиболее рационально организовать тяжелый труд на
осваиваемой земле.
По-видимому, при "переезде" предпочтение нередко
отдавалось промысловым угодьям, которые в какой-то мере
54
уже были приспособлены для жизни. Хорошо известно, что
значили эти угодья для северян в XVI — XIX веках. "Лешие
становища" располагались иной раз за десятки и сотни верст от
постоянного жилья, здесь стояли лесные избушки, амбары для
хранения припасов, вешала для сушки сетей, в лесу были
расчищены тропинки, иногда здесь же устраивалась подсека.
Каждая семья владела в лесу строго определенным участком,
границы его были помечены специальными зарубками на
стволах деревьев — "гранями", о которых многократно
упоминают документы XV - XVII веков. Из писцовой книги
1585 года мы знаем, что за белозерцами были зкреплены
"рыбные ловли, находившиеся далеко на севере... в Заволочье в
Лаче озере...и в малых озерках в леших, кои идут в Лаче озеро
да в реку в Онегу по Натпорожье, по Хирью порог..."8.
Несомненно, эти рыболовные угодья попали в руки белозерцев
задолго до XVI века, в ту эпоху, когда территории в бассейне
озера Лача оставались еще слабозаселенными. И видимо, не
случайно Никифор Ошевень поставил свою деревню чуть
севернее реки Лекшмы и Надпорожья, обозначенных в
писцовой книге как северная граница белозерских промысловых
угодий. Очевидно, Ники-фор, как и многие другие переселенцы,
обосновался не в диком лесу, а на месте старых "становищ",
принадлежавших ему и его предкам, где было все необходимое,
чтобы перезимовать первый год и не рыть пещеру.
Подобные механизмы переселения фиксируются по
этнографическим материалам недавнего прошлого; на озере
Лача мною записаны рассказы об охотниках и рыбаках, подолгу
живших в своих промысловых "станках"; в конце концов они
оставались там постоянно, забирая к себе семью. Так, например,
возник небольшой выселок в устье реки Шолекши, на западном
берегу Лача. Нередко переселенец завещал похоронить себя не
на общем кладбище, а вблизи нового жилья.
Пожалуй, лишь однажды нам удалось точно определить
погребения первопоселегщев в средневековом некрополе -когда
мы вели раскопки могильника Нефедьево на Волоке
Славенском. Основная часть этого могильника занимала склоны
невысокого холма на берегу Порозовицы. На вершине холма, в
стороне от других захоронений, при раскопках выявился контур
квадратной ямы необычно больших размеров
— 2,6 х 2,6 метра. На дне ямы мы увидели останки двоих
— мужчины и женщины.
Молодая женщина была в парадном уборе. У черепа ее
лежали височные кольца из серебряной проволоки. На шею
55
было надето три гривны — одна железная и две бронзовые;
здесь же целая россыпь бус — всего более 740. Бусы
преимущественно из цветного стекла, но есть и из сердолика,
горного хрусталя и серебряные, на тонкую полусферу которых
напаяны крохотные шарики зерни. К ожерелью относились
также три серебряные арабские монеты, превращенные в
подвески. На груди у женщины бронзовая застежка — фибула,
скреплявшая
платье,
или
накидку,
на
запястьях
многочисленные бронзовые браслеты, на пальцах серебряные и
бронзовые перстни. К поясу прикреплена связка бронзовых
бубенчиков... Кроме украшений, покойную сопровождали
бытовые вещи — костяной гребень, ножи, пряслице (грузик для
веретена); в ногах были поставлены сосуды с напутственной
пищей. Своеобразный орнамент, оттиснутый на стенках этих
грубых, сделанных без помощи гончарного круга сосудов, был
распространен лишь на Белом озере и в верховьях Шексны, что
и позволило нам установить, откуда пришли первопо се ленцы.
Мужчина, погребенный рядом, был немного старше
женщины, он умер в возрасте 40 — 50 лет. Набор вещей у него
поскромнее: перстень, поясные пряжки, железный топор,
наконечник стрелы, нож, кремень и кресало для высекания
огня. У колена неизменный горшок, украшенный теми же
штампиками.
Характерно, что в ногах у обоих расчищены скелеты собак,
причем около черепа одной из них найден бронзовый бубенчик
— вероятно, он был привязан ей на шею. Согласно языческим
верованиям, собака — животное, связанное с загробным миром
и его божествами. Жертвоприношение собак было важным
элементом похоронного ритуала.
Почему мы уверены в том, что перед нами погребения
первопоселенцев? В этом убеждает прежде всего их дата.
Находка арабских монет, позднейшая из которых чеканена в
1004—1005 годах, и наборы бус дают возможность с полной
точностью датировать захоронения началом XI века; они, по
крайней мере, на одно-два десятилетия древнее всех остальных
захоронений в могильнике Нефедьево. Обилие вещевого
инвентаря у женщины, наличие среди украшений шейных
обручей-гривен — своеобразных символов социаль-ного
престижа, обособленное положение погребений на вершине
холма и некоторые детали обряда свидетельствуют об
имущественном достатке этих людей и их особом
общественном статусе. Может быть, именно проложив дорогу
56
на волок, став его хозяевами, они приобрели богатство и
привилегии?..
Основание поселка у нынешней деревни Нефедьево вполне
правомерно рассматривать как удачную попытку колонизации.
Судя по соотношению погребений различных периодов, число
обитателей поселка на протяжении XI — XII веков постоянно
увеличивалось. Антрополог Т. И. Алексеева, исследовавшая
кости из могильника, сделала вывод о высоком (по
средневековым меркам) биологическом уровне жизни
колонистов, их относительном долголетии и хорошей
адаптации к новым условиям.
Однако было бы неверно считать, что всякое переселение
— это обязательно триумф. Мы привыкли думать, будто
человек средневековья был наделен совершенным знанием
природы, что в своей хозяйственной деятельности он умел все
предвидеть и все предусмотреть. В действительности и он
ошибался, в том числе и при выборе места для поселения. По
беломорским преданиям, положение знаменитых помор-ских
сел Бирма, Нюхча и Шуерецкое первоначально было
определено неудачно, и впоследствии их пришлось
перено-сить9.
Троицкий
Усть-Шехонский
монастырь,
поставленный у истока Шексны из Белого озера, перемещали
дважды: "Начат место оное одолевати вода и с того места
преставиша монастырь той на... место Новокрестное, а ныне
завомо Угольный мыс... И тут стоял монастырь шестьдесят три
года. Одоле же вода и начат подмывати вода, понеже на самом
устье, и оттоле преставиша монастырь вниз по Шексне реке, яко
поприще едино на место нарицаемо Лимоновско..." 10. Во многих
устюжских деревнях еще живы предания о том, что
располагались они раньше иначе, а потом были "передвинуты"
на более высокие участки из-за повторяющихся сильных
паводков. Заложив разведочный шурф по указке старожилов той
или иной деревни, мы нередко и правда находили селища XII
—XIII веков.
Несмотря на огромный опыт и интуицию переселенцев, они
не могли обезопасить себя от разнообразных неожи-данностей
и поручиться за точность своего выбора. Основание нового
поселения всегда было связано с известной долей риска и
требовало не только трезвого расчета, но и смелости.
Новые орудия в руках у новых хозяев
Будем считать, что переселенцам сопутствовала удача.
Несколько семей, проделав долгий и утомительный путь по
57
рекам и волокам, благополучно добрались до восточного
берега озера Лача
(здесь действительно находится
первое открытое нами селище). На свежей лесной вырубке
выросли постройки нового поселка. Время действия — начало
XI века. Исходные районы, откуда двинулись в дорогу
колонисты (будь то Верхнее Поволжье или Юго-Восточное
Приладожье), — периферия европейской цивилизации, но
жители при всем своем провинциализме приобщены ко многим
ее достижениям. Им известно большинство хозяйственных
новинок той эпохи, включая самые совершенные типы орудий
труда и ремесленные технологии. Территория же вокруг озера
Лача — глухие дебри по ту сторону границы, которая разделяет
мир цивилизации и мир первобытности, и переселение
неминуемо влечет если не полный разрыв привычных связей, то,
по крайней мере, значительное
их
ослабление.
Хозяйственный
опыт
пересе-ленцев в какой-то степени
материализовался в тех инстру-ментах и орудиях, которые они
положили в лодку, покидая родные края. Что же взяли с собой
практичные и дальновидные колонисты?
Чтобы
ответить
на этот вопрос, заглянем в поселок через 5, 10 лет после
основания, когда его обитатели прочно устроятся на новом
месте и их жизнь войдет в нормальное русло.
Но посмотрим сначала, как выглядит сам поселок. Он
миниатюрен. Площадь северного селища обычно не превышает
2000 квадратных метров, а нередкая "норма" — 500,
1000. Стоит напомнить, что площадь средней городской усадьбы
в Новгороде в то время примерно 450 квадратных метров,
боярская усадьба —от
750 до
1400, то есть вся
северная деревня может легко уместиться на одном боярском
дворе. В ней не более пяти-шести жилых построек,
вытянутых цепочкой
вдоль
едва
заметно
возвышающегося
берега. Окруженные
болотистой
низиной,
заливаемой
весенними паводками, они тесно
примыкают друг к другу. Мала деревня, малы и ее дома. К
сожалению, остатки наземных жилищ плохо сохраняются на
Севере, и мы не можем достоверно реконструировать их облик,
но в тех редких случаях, когда это удается, выясняется, что их
основание — всего 4x4 или 5x5 метров. Очевидно, что в
большинстве они представляют собой простые однокамерные
срубы.
При раскопках лето-писного Белоозера были
обнаружены строения повнушитель-нее: их размеры 7x5, 7,5x6,
10x6 метров. Но опять-таки они весьма просты по планировке —
двухкамерные срубы, состо-ящие из жилой избы и сеней. На
северном селище XI века 58
нет утепленных помещений для скота, входящих в общий
комплекс с избой. Вероятно, скот содержался в легких загонах
либо в отдельно стоявших хлевах, остатки которых несколько
раз попадались при раскопках Белоозера. Жилище отапливалось
печью-каменкой, размещаемой обычно в центре избы, — так
она давала больше тепла. Естественно, печь топилась
по-черному. Ставить в такую печь глиняные горшки было не
очень удобно, поэтому северяне в XI—ХШ веках широко
употребляли металлическую посуду. На одном из селищ в
развале печки-каменки была найдена массивная железная цепь с
крюком на одном конце и кольцом на другом — она служила
для подвешивания над очагом железного котла.
Сегодня нам трудно представить поселок XI—XIII веков
без монументальной избы на высоком подклете, где
многочисленные жилые и хозяйственные постройки объединены под общей крышей. Фотографии этих изб есть в любых
изданиях по народному искусству и архитектуре, и для нас они
едва ли не самые яркие атрибуты величественной и архаичной
культуры Севера. Однако, как показали исследования
последних десятилетий, подобные комплексы построек начали
формироваться лишь в XVI веке, и поселок XI—XIII веков
обнаруживает мало сходства с северной деревней недавнего
прошлого. Более верное представление о его внешнем облике
дают промысловые станки рыбаков, сохранившиеся еще кое-где
на Каргополье и на озере Воже. Тут мы видим крохотные
избушки, вплотную жмущиеся друг к другу у самой воды. В
передней стене прорублена маленькая, низкая дверь. Посреди
избушки огромный очаг из прокаленных растрескавшихся
камней, который служит не только для отопления, но и для
сушки рыбы. Вдоль стен идут узкие скамьи, в одном из углов
дощатые нары. Потолок прокопчен дочерна, в центре его
отверстие для выхода дыма. Пожалуй, не найти более точную
копию северного селища XI—XIII веков.
Среди орудий, имеющих отношение к рождению нового
поселка, главенствующая роль принадлежит топору, которым
были срублены первые избы. Мы можем вообразить, как
тщательно и придирчиво подбирали себе переселенцы эти
орудия, перед тем как отправиться в далекое путешествие.
Топор был у них в руках с первых дней пути. Он был нужен для
починки лодки, для того, чтобы разобрать завал упавших
деревьев на речном перекате и вырубить катки, необходимые
для транспортировки лодки по волоку. Устра59
иваясь на новом месте, переселенец почти не расставался с
топором.
При раскопках селищ топоры остаются довольно редкими
находками, что вполне естественно; сломанные топоры не
выбрасывали, а отдавали в перековку, целые старались не
терять, особенно рядом с собственным домом. Зато в
могильниках они сопровождают почти каждое мужское
погребение — их клали в могилы глубоких старцев и
десятилетних мальчиков. Загробное существование мужчины
без топора казалось таким же невозможным, как и земная
жизнь.
Рабочие
топоры
XI—XII
веков
по
форме
близки современным. Отличие заключается в том, что верхняя
грань у
них
прямая,
а
лезвие
подлинее
и
поуже
(хотя
в археологической литературе их нередко
называют широко-лезвийными). В основании лезвия имелась
широкая полу-круглая выемка, облегчавшая вес орудия,
тем
не
менее топоры
оставались
тяжелыми
и
массивными.
Обух
был снабжен двумя отростками
—"щекавицами",
предназначенными
для
прочного
крепления
топора
на рукояти.
При насадке
топоры
расклинивались
железными
клиньями,
в качестве
которых
часто
использовались
обломки
ножей.
Расчищая
топор,
положенный
в
погребении,
мы
почти непременно обнаруживаем три-четыре клина в его
проушном отверстии.
Топоры
описанной
формы
получили в X—XI веках повсеместное распространение в
Северной и Восточной Европе, первоначальной родиной их
была, по-видимому, Скандинавия. В XIII веке на смену
им приходит другой тип
топора — так
называемые
топоры "с симметричным лезвием", более легкие и более
простой формы.1
Металлографический анализ топоров из белоозерских и
каргопольских могильников, проведенный в лаборатории
естественнонаучных методов Института археологии РАН В.И.
Завьяловым, показал, что технология их изготовления была
достаточно сложной. Тело топора в большинстве случае
формировалось из полосы металла, согнутой пополам на
оправке, после чего лезвие проковывалось и подвергалось
закалке. Существовал и другой, более трудоемкий способ, при
котором в железное тело топора вставлялась стальная полоса,
образовывшая его лезвие. Оба эти способа были хорошо
известны древнерусским кузнецам, они позволяли получать
высококачественные орудия с твердым лезвием и вязким
основанием, способным выдерживать сильные нагрузки.
60
Первопоселенцы принесли на Север не только сами топоры,
но и технологию их изготовления. Часть топоров, извлеченных
из северных могильников XI—XII веков, несомненно
представляет собой продукцию местных кузнецов: они
отличаются худшим качеством сварочных швов и особой
структурой, свидетельствующей о некотором нарушении
температурного режима при закалке. Наверное, уровень
мастерства -сельских кузнецов был несколько ниже, чем у
городских ремесленников, но в целом они владели всеми
приемами ремесла, не исключая самых сложных — таких, как
вварка стального лезвия.
Каким бы ни был профессиональный уровень кузнецов,
наладивших в XI веке производство топоров на Севере,
появление этих орудий означало грандиозный переворот в
истории края. Вплоть до X века железные топоры были весьма
редкими предметами в северных поселениях. На всей
территории Русского Севера известен сейчас лишь один
железный топор I тыс. н. э., найденный на стоянке Кудома XI на
Сямозере.2 По форме он существенно отличается от топоров
X—XIII веков. Во-первых, лезвие его очень узкое, во-вторых, он
не проушной, а втульчатый. Такие топоры, носящие в
археологической литературе название кельтов, насаживались на
г-образные рукояти. Можно допустить, что малое количество
топоров в археологических коллекциях I тыс. н.э. — следствие
слабой изученности могильников той эпохи. Но совершенно
очевидно, что рабочие качества кельтов были гораздо ниже, чем
рабочие качества принесенных на Север переселенцами
широколезвийных проушных топоров. С их наличием
положение человека в тайге должно было измениться самым
радикальным образом. Перед северянами впервые открылась
возможность расширять окультуренные территории, вырубая
значительные участки леса.
Отмечая ограниченное распространение железных топоров
на Севере в I тыс. н.э., следует сказать, что почти столь же
редкими здесь были и многие другие железные орудия.
Железный нож — самый заурядный бытовой предмет, без
которого немыслимо повседневное существование человека,
занятого
промысловой
деятельностью
или
сельским
хозяй-ством. Но на памятниках I тыс. н. э. между Белоозером и
Двиной найдено всего лишь до полутора десятков ножей. Эти
ножи небольшие, у многих из них сильно сточенное лезвие.
Видимо, металл представлял в ту эпоху немалую ценность и
железные орудия оставались в употреблении вплоть до полного
износа. Переселенцы X—XI веков принесли
61
с собой на Север ножи с узким удлиненным клиновидным
лезвием и толстой спинкой. Изготовлены они были в так
называемой технике "пакета": сварены из нескольких железных
и стальных полос, чаще всего из трех; в середине клинка —
стальная
полоса,
по бокам — железные.
В X—XI
веках подобный тип ножей преобладал в Северной
Руси
и
в странах Балтийского региона. Трудоемкая
технология окупа-лась Высоким качеством изделий: закаленная
стальная полоса, составлявшая основу клинка, делала лезвие
острым и твердым, вместе с тем оно сохраняло пластичность
благодаря боковым железным полосам. На памятниках X—XII
веков обнаружено несколько
сотен
ножей
подобного
типа. Лишь с этого времени нож можно считать обычной
находкой на северном поселении. Примечательно, что в
дневрерусских городах производство ножей в технике
"пакета"
прекратилось
в середине XII столетия, когда
ремесленники стали отдавать предпочтение упрощенным
технологическим схемам. На смену ножам с узким клиновидным
лезвием пришли плоские ножи, менее качественные, но более
дешевые. На Севере же узкие ножи пользовались повышенным
спросом вплоть до конца XII века.3
Среди инструментов, впервые появившихся на Севере в XI
веке, железный ложкарь. Это простое орудие представляет
собой железный стержень, один конец которого круто загнут и
имеет двустороннее лезвие. С его помощью мастер вырезал
различные внутренние выемы, обрабатывал внутренние
поверхности посуды и других деревянных изделий. Дерево
служило в лесной полосе Восточной Европы едва ли ни
важнейшим поделочным материалом, поэтому трудно
пере-оценить значение такого незаменимого инструмента
ковшеч-ников и резчиков по дереву. Ложкарь XI века почти
неотличим от резцов, употреблявшихся для подобных операций
деревенскими кустарями в недавнем прошлом.
В развале одной из построек начала XI века довелось
отыскать обломок железной косы — единственной на
север-норусских селищах. Впрочем, при раскопках Белоозера
найден десяток целых и фрагментированных кос. Эти находки
хорошо вписываются в географический контекст: пахотной
земли вблизи Белоозера было мало, зато знаменитые
шекснинские заливные луга с трех сторон окружали город.
Древнейшие косы в Белоозере происходят из горизонта XI века,
и вполне вероятно, что знакомство северян с ними произошло
лишь в XI столетии. Впрочем, настаивать на этом нельзя, ведь
при остром дефиците железа сломанные 62
косы в I тыс. н. э. наверняка не выбрасывались, а снова
попадали в кузнечные горны.
Рассказы о похищении скотины лешим во время выпаса ее в
лесу — один из колоритнейших сюжетов русских быличек.
Понятно, что в условиях северного скотоводства, когда коровы
долгое время пасутся в лесах и кустарниках, опасность того, что
какая-то из них заблудится, была вполне реальной. Чтобы
сохранить стадо, опытные пастухи прибегали к магическим
операциям. Чем сложнее и таинственнее был ритуал,
исполнявшийся при первом выгоне скота на пастбище весной,
тем выше оценивалось их профессиональное искусство. Но
крестьяне не пренебрегали и чисто практическими мерами,
облегчавшими поиски отбившейся от стада скотины, — они
привязывали на шею корове большой металлический
колокольчик — ботало. Первые ботала в северных поселках
датируются рубежом X—XI веков, они сделаны из тонкого
железного листа, покрытого с наружной стороны слоем меди, и
за тысячу лет не претерпели почти никаких изменений; ботала,
сохранившиеся в современном крестьянском обиходе,
идентичны найденным при раскопках.
К скотоводству имеет отношение и еще одно железное
орудие, сохранившееся на поселении XI—XII веков, —
пружинные кэжницы. Это пара узких лезвий на длинных
стержнях, соединенных пружинящим концом. Сейчас такими
ножницами пользуются в деревнях для стрижки овец, в
древнерусское время у них было универсальное применение, но
стрижка овечьей шерсти стояло на первом месте.
Многие домашние производства почти полностью скрыты
от глаз археолога. В их числе прядение и ткачество. В
средневековье прядение — обычное и естественное занятие
женщины; на иконах Благовещения дева Мария нередко
изображалась за прялкой. Но деревянные прялки и веретена
истлели, не оставив малейшего следа в черном грунте северных
селищ, и единственное, что сегодня попадает в наши руки, —
это пряслица.
Пряслице — небольшой диск с отверстием, надевавшийся
на один конец веретена и усиливавший таким образом
вращательный момент при скручивании нити. В I тыс. н. э.
пряслица на Севере изготавливались из кости и глины, в X—XI
веках переселенцы из центральных областей принесли с собой
пряслица из шифера -мягкого красивого розового камня,
добывавшегося на Волыни в окрестностях города Овруча. В
X—XI веках шиферные пряслица имели на Руси повсеместное
распространение, тысячи их найдены при
63
раскопках городов и селищ. Едва ли, привезенные на Север, они
были удобнее местных костяных, гладко заполированных и
украшенных аккуратным геометрическим орнаментом. Они
обладали лишь одним безусловным преимуществом: в глазах
переселенцев они были привычным атрибутом женских
домашних занятий, атрибутом хорошо знакомого бытового
уклада русской метрополии.
Мельничные жернова, в отличие от шиферных пряслиц,
бессмысленно и неудобно перевозить в лодке за долгие десятки
верст. Их "воспроизводили" на новом месте, точно копируя
жернова, употреблявшиеся в центральных областях Древней
Руси. В Белоозере в слоях XII—XIII веков археологи отыскали
пять
целых
и
фрагментировакных
жерновов.4
В
Предшествующий период на Севере были неизвестны не только
жернова, но и более простые приспособления для размола зерен
— зернотерки.
Лук и стрелы, изобретенные еще в эпоху мезолита, стали
традиционным оружием таежных охотников за многие
тысячелетия до описываемых событий. Колонисты X—XI веков
принесли с собой лишь железные наконечники стрел. До этого
охотники вооружались в основном костяными, которые
встречаются еще в погребениях XI—XII веков. По-видимому,
они были достаточно удобны, особенно при пушной охоте, для
которой предназначались особые нако-нечники с тупым концом,
оглушавшие или убивавшие зверя, но не портившие его шкурки.
У железных наконечников стрел, "прижившихся' на Севере,
ромбическая или остролистая форма, к древку они крепились с
помощью плоского черешка. Тяжелые и массивные, они
применялись, очевидно, для охоты на крупного зверя, поскольку
в этом обладали несравненными преимуществами перед
костяными.
Не следует думать, что переселенцам удалось без особого
труда внедрить на далеких окраинах Европы все достижения
средневековой экономики и культуры. Далеко не все можно
было "перенести" на Север, многое не вписывалось в новый
хозяйственный и бытовой уклад. Нелегко, например, оказалось
наладить на Севере собственное гончарное производство. К
концу X века Древняя Русь повсеместно перешла на керамику,
изготавливаемую на гончарном круге. На Севере первые
круговые сосуды стати внедряться в обиход еще во второй
половине X века, однако вплоть до конца XII столетия основная
масса населения пользовалась главным образом лепной
посудой. Дело, конечно, не в том, что переселенцам оставались
неизвестными какие-то секреты использования
64
гончарного круга. Причина в другом. Сбыт продукции
профессиональных гончаров в условиях разреженного
рас-селения был сопряжен с большими неудобствами, —
представим себе перевозку хрупких кухонных горшков в ладьях
из поселка в поселок. Поэтому обитатели северной периферии
довольствовались незамысловатыми домашними изделиями и
продолжали изготовлять грубые лепные горшки спустя два
столетия после того, как такие горшки были разбиты жителями
центра.
И тем не менее появление на Севере первой волны
переселенцев из древнерусской метрополии — это появление
новых орудий труда, новых отраслей домашнего производства и
ремесел. Прежде всего это наступление настоящего железного
века. На Белом и Онежском озерах началом его следует считать
рубеж IX—X веков; на территориях, лежащих далее к
северо-востоку, он наступает, по-видимому, на рубеже X—XI
веков. Огромный разрыв в "технической вооруженности"
северян и жителей остальной части Восточной Европы наконец
ликвидирован. История десятков предметов, без которых мы не
можем представить себе существование многих поколений
северных крестьян и промысловиков, берет начало именно с
этого рубежа. Бытовые и производственные веши I тыс. н. э.
вызовут у современного жителя Архангельской области,
принадлежащего к старшему поколению лишь недоумение: о
предназначении большинства из них он ничего не сможет
сказать. Назначение орудий X—XIII вв. он определит
безошибочно, более того, непременно возьмется судить о
преимуществах и недостатках этих вещей по сравнению с их
"прямыми потомками", сохранившимися в крестьянском
обиходе первой половины XX века. И это, пожалуй, наиболее
яркое выражение глубины и характера тех изменений, которые
претерпела в начале II тыс. н. э. материальная культура Севера.
"Нивы", "пожни" н "рыбные ловища"
Познакомившись с орудиями труда и промыслов, какими
пользовались в X—XII веках северяне, нетрудно составить
представление о главных отраслях их хозяйства. Мельничный
жернов свидетельствует о существовании земледелия, которое,
судя по многочисленным находкам топоров, было подсечным.
Косы и ботала указывают на занятие скотоводством; железный
крючок с бородком — снасть рыболова; наконечник стрелы —
оружие
охотника.
Отсюда следует обычное для
любого
65
учебного пособия заключение о хозяйстве, основанном на
земледелии и скотоводстве, при сохранении промыслов. Эта
формула настолько расплывчата, что одинаково приемлема для
любой области Древней Руси — от Белозерья и Приладожья до
Среднего Поднепровья и Волыни.
Между тем любая попытка конкретизировать наши знания
о хозяйственной специфики различных областей, используя
орудия труда из раскопок, оказывается почти безрезультатной.
Находки позволяют лишь констатировать наличие тех или иных
отраслей хозяйства, но и то не всегда. Что может сказать
археолог о пушной охоте, если она велась с помощью силков и
ловушек, сделанных из органических материалов, причем не на
поселении, где ведутся раскопки, а вблизи места промысла?
Казалось бы, с земледельческими орудиями проще: серп сделан
из железа, рало имеет железный наконечник, они изготовлялись
в поселке и хранились там тогда, когда не использовались при
полевых работах. Тем не менее и серпы, и наральники остаются
редкими находками. На поселениях их не теряли и не
выбрасывали, не было у восточных славян и обычая класть их в
погребения. Поэтому если серпов и наральников нет в раскопе
на средневековом селище, это вовсе не означает, что обитатели
его не знали земледелия.
К счастью, у археологов есть и другие возможности для
изучения древней экономики. Мы хорошо представляем
особенности топографии средневековых населенных пунктов на
Севере, закономерности их распределения на местности; нам
известно, что памятники той эпохи концентрируются в одних
ландшафтных зонах и отсутствуют в других. Ясно, что за
особенностями расселения стоят особенности эконо-мики,
своеобразие хозяйственного уклада.
При первом же взгляде на археологическую карту
Белозерья и Каргаполья бросается в глаза резкий контраст
между плотно заселенными побережьями крупнейших озер и
рек и остальной территорией, где археологические памятники
почти вовсе не попадаются. Средневековые поселения
сосредоточены на узкой полосе земли по берегам Белого озера,
Шексны, Кемы, озер Лача и Воже, здесь они образуют иногда
густую сеть, зато остальная, площадь остается практически
безлюдной. Деревень нет как раз в тех районах,
земледельческая освоенность которых в XVI—XIX веках была
наиболее высокой, а население — наиболее плотным.1 Примерно такую же картину мы наблюдаем в Заонежье.
66
Мне вспоминается первое селище, открытое на восточном
берегу озера Лача. Это не лучшее место для занятия
земледелием: лопата гнется при попытке воткнуть ее в твердый
грунт; лес обступает отвоеванную у него площадку сплошной
стеной, и вряд ли когда-нибудь в нем были большие вырубки.
Другие селища окружены болотистыми низинами, где
невозможно найти подходящий участок для пашни. Не стоит,
однако, абсолютизировать такие законо-мерности, ибо мы
встречаем и противоположную картину: многие средневековые
поселения располагаются в долинах Шексны и Кемы на
плодородных почвах. Трудно вообразить, чтобы люди, жившие
там, не использовали прекрасных возможностей для ведения
сельского хозяйства. Но площади, пригодные для пашни, в
долинах рек были невелики. На картах XVIII века показаны
обширные покосы — "пожни", занимающие почти всю долину
Шексны и Кемы, а между ними небольшие островки полей. В
документах XV—XVI веков, описывающих земельные владения
на приозерных и приречных территориях, "пожни"
упоминаются гораздо чаще, чем "нивы" — пашни. Зная цену
заливным пойменным лугам, крестьяне Белозерья не
распахивали их, а использовали как сенокосные угодья.
Известно, что в XIX веке земледелие не могло прокормить
жителей некоторых приозерных районов. В Чаронде, на
западном берегу озера Воже, своего хлеба в лучшие годы не
хватало даже до середины зимы.2 По оценкам земской
статистики, на восточном берегу озера Лача, в Калитинской
волости (именно здесь находятся первые открытые нами
средневековые памятники) пахотные земли составляли в конце
ХГХ века всего 1% от всех удобных пространств, причем
возможности для их расширения были практически исчерпаны.3
Обитателей этих районов кормили сами озера. В конце XIX
века на Белом озере из 10-15 тысяч приозерного населения
рыбной ловлей занималось около 4 тысяч. В шестидесятых
годах XVII века во время зимнего лова на Белом озере
выставлялось до 112 длинных частых неводов — "тагасов",
каждый из которых ставила артель из нескольких десятков
человек. Общий улов тагасного промысла — 48 000 пудов (т. е.
около 768 тонн), что заметно превышает современные
среднегодовые уловы.4 Рыбную ловлю вели ради нужды не
одних лишь местных жителей. Уже в XIV веке рыбаки
Онежского озера поставляли в Новгород лососей. Сигизмунд,
Герберштейн, посетивший Россию в начале XVI
67
века, был осведомлен о замечательных вкусовых качествах
белозерской рыбы: "... рыбы которые заходят из Волги в озеро
(Белое)... гораздо лучше, мало того, они становятся тем вкуснее,
чем дольше там оставались1'.5 В XV веке право рыбной ловли на
Белом озере предоставлялось в качестве привилегии
крупнейшим монастырям, например, Троице-Сергиеву, а в XVI!
веке на Шексне ежегодно устраивался весной лов стерляди "на
государев обиход". В XVI—XVII веках многие белозерские
волости выплачивали оброк рыбой; с одного рыболовного еза
следовало "15 осетров... а икры осетрьи давать им 2 пуда без 5
гривенок (около 30 кг), да 100 стерлядей". "... А мера тем
оброчным стерлядям в три четверти аршина (примерно 50 см), а
мереть оброчные стерляди государевым печатным орленым
аршином, с косом и с хвостом, с головы до самой остряди и до
хвостовые, последние розвилины пера, а розвилину самые
хвостовые остряди в меру не класть..." 6 Существовал спрос и на
менее ценные породы рыб: некоторые волости платили оброк
"щучиной" -соленой щукой. Высушенным белозерским снетком
в XVII веке снабжались русские войска во время походов.
Рыболовные снасти, использовавшиеся в XVI—XVII веках,
поражают своим разнообразием. Пожалуй, наиболее экзотическим способом ловли можно считать "езовый". "Езы", "осеки"
или "заколы" представляли собой частоколы из бревен и
жердей, перегораживавшие реки или заливы. В изгороди
оставлялся узкий проход, в который ставились ловушки
("вентери" или "чалмы"). Первое упоминание об одном из
шекснинских езов содержится в духовной грамоте Дмитрия
Донского, но, судя по археологическим данным, начал» езовой
ловли восходит еще к эпохе неолита. Шекснинские езы конца
XVI века были монументальными сооружениями, для которых
требовалось огромное количество леса; строи-тельство каждого
велось силами целой волости.
Очевидно, в XI—XIII веках масштабы рыбного промысла
на Севере были значительно скромнее, чем в XVI—XVII веках,
и весь улов потреблялся местным населением. Вплоть до конца
XII столетия рыбаки промышляли в основном с помощью езов и
крючных орудий. О продуктивности крючной ловли
свидетельствует рассказ из жития Кирилла Белозерского о
монахе Германе, который ловил рыбу "ничем же иным, токмо
оудицею и от сея доволь бяше всем братиам" 8. Рыболовные
крючки X — первой половины XII века удивляют размерами, а
находки грузил от сетей в слоях того периода единичны. На
рубеже XII—XIII веков грузил становится
68
заметно больше — широкое распространение получает
невод-ная ловля. Поскольку рыболовные сети были изобретены
еще в эпоху мезолита, отсутствие их среди снастей белозерских
рыбаков вплоть до конца XII века можно объяснить лишь тем,
что они обходились более простыми приспособлениями,
обеспечивавшими достаточно высокие уловы. Однако рост
населения со временем потребовал новых способов лова и
новых типов снастей.
Любопытно, что три крупнейших гнезда поселении
X—XIII веков на Белом озере находились в тех местах, вблизи
которых локализуются лучшие промысловые угодья, — в
приустьевой части Кемы, около Киснемы и у Крохинского
брода в истоке Шексны. В двух последних пунктах на
каменистых отмелях нерестились самые ценные породы рыб, и
в XVII веке эти участки считались заповедными — здешний
улов шел к царскому двору.
Гораздо меньше исторических и этнографических
сви-детельств об охоте в приозерных областях. Известно, что
ловчие птицы из Белозерья поставлялись царям для соколиной
охоты. "...Белозерские ястреби рвахуся от златых колодиц ис
камена града Москвы... хотят ударити на многое стады гусиныя
и на лебединыя..." — так описывает автор "Задон-щины"9
нетерпение русских воинов перед выступлением на Куликово
поле. Эта поэтическая метафора обладает доку-ментальной
точностью: в писцовой книге начала XVIII веке упомянуты
деревни на Волоке Славенском, в которых живут "сокольи
пометчики" (ловцы соколов)10. В болотистой глуши вокруг
озера Воже еще в конце XIX века крестьяне широко занимались
таким архаичным промыслом, как сбор утиных яиц. Но ценных
пород пушного зверя на Каргополье и в Белозерье в XIX веке не
было, охота велась лишь на белку и зайца, и объем ее был
небольшим.
Между тем в X—XII веках ситуация была иной, и пушная
охота в Белозерье и на Каргополье отличалась размахом, что
подтверждают как обилие костей бобра и куницы на
средневековых поселениях, так и сообщения ранних
письменных источников. В летописной статье 1071 года в
перечне
продуктов,
обеспечивавших
благосостояние
белозерцев, наряду с "житом" (зерном), рыбой и медом названы
"скора" (меха) и "веверицы" — белки.
XIX век — время окончательного упадка пушного
про-мысла на Европейском Севере России. "Многие
промыш-ленники бросают свои путики, винтовку и ловушки и
находят
69
выгодным обратиться за добыванием насущного хлеба к иного
рода занятиям — земледелию, морским промыслам, лесным
работам"11. Охота сохраняет свое значение лишь для обитателей
наиболее глухих и малонаселенных областей. Здесь, на севере
Карелии, на Верхней Вычегде и Печоре, она оставалась такой
же, как и столетия назад. Охотничий сезон длился с середины
осени до конца зимы и делился на два периода: осенний
{октябрь — ноябрь), когда отстре-ливали боровую дичь и
белку, и зимний (январь — март), когда промышляли более
ценные породы пушного зверя. В тайге, на значительном
расстоянии от деревень, за каждым охотником были закреплены
определенные угодья, в границы которых нельзя было вступать
никому другому. В своем "владении" вблизи специально
расчищенных тропинок — "путиков" охотник расставлял
ловушки и устраивал ловчие ямы. Существовал и артельный
способ охоты, видимо, более древний и выгодный там, где
пушные ресурсы еще не были истощены. При артельном
способе группа из нескольких человек уходила за сотни верст от
жилья в поисках ценной добычи — соболя, куницы, горностая.
Несомненно, в XI—XIII веках эти формы промысловой
охоты широко практиковались повсюду на Севере, что было бы
невозможно без сохранения обширных незаселенных
пространств прежде всего в верховьях рек и на водоразделах.
Поэтому, с точки зрения колонистов, громадные лесные
массивы в Белозерье, на Каргопольс, Ваге и Сухоне — "бор
великий", "дебрь непроходима" — не были неосвоенными
территориями. Они использовались как охотничьи угодья и
были столь же необходимы людям, как нивы и пожни.
Высокий удельный вес охоты в хозяйстве северян в
X—XIII веках можно рассматривать как показатель архаичного
характера экономики. Особенно если мы вспомним, что поселки
переселенцев стоят на местах стоянок эпохи неолита, а значит,
они начали свою деятельность с освоения той хозяйственной
зоны, которая в течение тысячелетий давала пропитание
первобытным охотникам и рыболовам. Но не надо торопиться с
подобным выводом. Ведь характер охоты в X—XI веков
коренным образом изменился. Если раньше это была мясная
охота, действительно дававшая пропитание, то охота X—XIII
веков ориентирована на пушнину и продукты ее почти целиком
предназначены для обмена. Охота носит товарный характер, а
пропитание — в буквальном смысле — обеспечивает другие
отрасли: рыболовство, скотоводство и земледелие.
70
Хозяйство северян в XI—XIII веков — сложное,
комп-лексное, и нам нелегко разобраться, какие направления
его были основным стимулом для продвижения на Север.
Раскопки последних десятилетий показали, что теория
"неземледельческого освоения Севера" нуждается в серьезных
коррективах. Земледелие появилось на Севере в XI—XII веках
(а на Белом озере, возможно, и несколько раньше) вместе с
первой волной переселенцев — славян. Они были уроженцами
сельскохозяйственных областей и, конечно, несли с собой
традиции земледелия — привычной для них формы
деятельности. Но наличие на Севере незанятых участков,
удобных для сельского хозяйства, не было для них основным
побудительным мотивом колонизации. Колонисты стремились
максимально использовать местные условия и в ряде случаев
явно жертвовали интересами земледелия ради промыслов.
Масштабы земледелия вплоть до XIV века оставались
ограниченными. Главным стимулом для колонизации на
начальных ее этапах был пушной промысел, притягивавший на
Север все новые группы переселенцев и стремительно
вовлекавший
огромные
окраинные
территории
в
экономи-ческую систему Дневнерусского государства.
"Так происходит купля и продажа их"
Из школьного учебника истории средних веков мы с
детства усвоили, что при феодализме господствует натуральное
хозяйство, а следовательно, почти ничего не продается на
рынке и не покупается.
Напомнив эти простые и непреложные истины, обратимся
к археологическим материалам и увидим, что реальная
экономическая жизнь средневековья не сводилась к жесткой
схеме. Когда вы расчищаете погребение XI—XII веков в одном
из северных могильников (возьмем для примера уже знакомый
нам могильник Нефедьево на Волоке Славенском) и через ваши
руки проходят десятки и сотни вещей, положенных некогда в
захоронения, неожиданно выясняется, как уже говорилось, что
в основном это вещи привозные, попавшие на Север в
результате торговли.
Больше всего в погребении стеклянных бус—до
нескольких сотен. Где они изготовлены? Вероятно, в Сирии,
Передней Азии или в городах Балтийского региона, а может,
некоторые из них, самые незатейливые, — продукция русских
стеклоделов, но продукция городского, а не деревенского
ремесла. Сердоликовые бусы привезены из Средней Азии;
71
там же, в Бухаре и Самарканде, были чеканены серебряные
арабские монеты, дополнявшие ожерелье. Среди поясных
подвесок найдена раковина каури с беретов Индийского океана.
Ножны с нарядной бронзовой обкладкой — импорт из
Прибалтики. Пряслице из розового шифера, вероятно,
произведено на Волыни, в районе города Овруч. Костяная
расческа в орнаментированном футляре, прототипом которой
были гребни, делавшиеся ранее во Фризии, вышла из какой-то
городской мастерской Древней Руси. Без сомнения, изделия
русских городских ремесленников — серебряные бусины и
лунницы с напаянными на них мелкими шариками зерни,
образующими геометрические фигуры. Кем произве-дены
остальные вещи из серебра и бронзы, городскими или
деревенскими ювелирами, установить трудно, но в любом
случае они работали с привозным металлом, ведь в XI—XII
веках на Руси еще не подступались к собственным
месторождениям меди и серебра.
Так какие же предметы, выявленные в погребении, можно
считать продукцией местных мастеров, применявших местное
сырье? Глиняный горшок, железный нож, железное кресало —
этим и ограничивается перечень. Иными словами, несмотря на
пресловутое господство натурального хозяйства, обитатели
Севера предпочитали пользоваться привозным товаром.
Конечно, почти весь перечисленный импорт — мелочи, без
которых легко обойтись. Но количество подобных мелочей,
найденных в одном-единственном погребении, впечатляет:
можно представить, каков был общий объем товаром,
ввозившихся тогда на Север.
Пожалуй, самое выразительное свидетельство широкого
размаха
торговли
—
западноевропейские
денарии,
обнаружен-ные и в погребениях, и в кладах. Чеканены они в
Германии, Фризии, Англии и даже в Италии. В чем тут дело?
На Руси князья — и Владимир, и Святополк, и Ярослав —
пробовали выпускать свои монеты, но не хватало металла. В
IX—X веках потребность в серебре удовлетворялась за счет
притока арабских дирхемов: они служили сырьем русским
ювелирам и одновременно обращались на территории Руси в
качестве денег1. До земель, лежавших к северу и востоку от
Белого озера, доходили лишь отдельные дирхемы, которые
неизменно превращали в подвески и носили на груди вместе с
бусами. К концу X века серебряные рудники арабского Востока
истощились, и взамен дирхемов на Русь стали поступать
западноевропейские денарии. В некоторых из этих монет,
сохранившихся в могильниках Севера, проделаны
72
ушки для подвешивания — они включались в ожерелье. Но
встречаются и монеты без ушек — так называемые "оболы
мертвых", которыми снабжали умерших, чтобы те могли
оплатить свой переход в загробный мир. Следовательно,
денарии, оказавшиеся на Севере, были средством обращения
и платежа.
Если в погребениях мы находим лишь единичные монеты,
то в кладах они исчисляются сотнями, а то и тысячами.
Древнейшие клады денариев (Падмозеро, Свирьстрой
II, Благовещенское) были зарыты в 20-х годах XI столетия, и мы
вправе
так датировать начало поступления на
Север
западноевропейских монет2.
Наиболее поздние клады
отно-сятся к началу XII века. К тому времени вследствие порчи
монеты на монетных дворах Запада доля серебра в ней
резко снижается, и русские купцы постепенно отказываются от
ввоза денариев. Впрочем, отдельные экземпляры, прежде всего
английские денарии Этельреда II и Кнута Великого, лучшие по
составу металла, да к тому же, как правило, с крупным
изображением креста на одной стороне, еще долго
использовались как украшения и присутствуют в погребениях
середины XII века.
Ввоз западноевропейской монеты, безусловно, оказал
стимулирующее воздействие на экономику северных окраин
Руси. Но, очевидно, в гораздо большем объеме ввозились сюда
разнообразные товары: продукция ремесленников, сырье, а
возможно, и продовольствие. Приток этих товаров позволял
создать более приемлемые условия для переселенцев,
оседавших на Севере, и несколько выровнять уровень жизни на
периферии и в центре.
А что представлял собой встречный поток товаров* идущих
с Севера на русский рынок? Разумеется, основу его составляла
пушнина. О массовом вывозе мехов из северных областей
говорится в записках западноевропейских путешественников,
посетивших Россию в XVI веке. Задолго до них о пушных
богатствах Севера Восточной Европы писали арабские
географы, в чьих сочинениях мы находим колоритные
свидетельства "немой торговли" купцов из Волжской Булгарии с
обитателями страны Йура — Югрой. Путешественники,
добравшиеся до Йуры, делали привал в условленном месте.
"Каждый из них оставляет там те товары, с которыми приехал, и
возвращается в свою обычную стоянку. На следующий день они
приходят снова для осмотра своего товара и находят насупротив
него известное количество соболей, белок и горностаев. Если
хозяин товара доволен
73
тем, что нашел насупротив своего товара, то он берет его, если
же не доволен им, то оставляет его. Те (жители Йуры — Н.М.)
набавляют его (своего товара), часто же убирают свой товар,
оставляя на месте товар купцов. Так происходит купля и
продажа их. Те, которые ездят сюда, не знают, кто
покупает у них и кто продаст им, джинны ли это или люди, и
не видяг никого"3. Так рассказывает арабский географ
Ибн Баттута, "И каждый человек находит около своего
товара что-нибудь из тех вещей; если он согласен, то берет его, а
если нет, забирает свои веши и оставляет другие, и не бывает
обмана"4, — сообщает другой араб, Абу Хамид ал-Гарнати,
побывавший в Восточной Европе в середине XII века. С
этими описаниями перекликается уже знакомый нам рассказ
Гюряты
Роговича
о
поездке
его "отрока" в Югру.
Далеко в полунощных странах таинственные люди,
заключенные в горе, "секут гору, хотяще высечися, и в горе
той просечено оконце мало, и туде молвят и есть не разумети
языку их, но кажют на железо и помовают рукою
просяща железа, и аще кто вдаст им нож ли, ли секиру и
они дают скорою противу (то есть дают взамен меха.-Н.М.) ..."5
Рассказы о "немой торговле" на первый взгляд совершенно
фантастичны. Неожиданные подтверждения их достоверности
содержат документы XVII века, касающиеся взаимоотношений
русских и аборигенов Сибири. Действительно, торговля нередко
приобретала специфические формы, когда участники сделки
избегали прямых контактов и "метали" или "кидали" товар. Так,
в 1640 году в Якутском уезде сын боярский Парфен Ходырев
взял у одного якута соболью шубу, "а кинул де ему за ту шубу 9
прядок бисеру". В 1652 году в Туруханске тунгусы подошли к
зимовью русских промышленников "и покинули им три
бобришка, а четвертый пополам разрезан да сшит, да 3
кошлачишка, а взяли де у них за то 4 топора да котел медный".
Сходным образом осуществлялся и сбор ясака6. В начале
XVIII века, юкагиры, приходившие с ясаком к Анадырскому
острогу, не давали меха в руки чиновникам, ведавшим сбором, а
"метали средь реки на лед", то есть поступали точно так же, как
обитатели Югорской земли, оставлявшие на снегу свои товары.
В других случаях плательщики ясака, на входя в зимовье
русских, подавали меха через окно на шесте или на копье и из
того же окна получали "государевы подарки", что невольно
заставляло вспомнить "оконце мало", через которое происходил
обмен мехов на железо в рассказе 74
Гюряты Роговича. Очевидно, существование столь странной
формы торговли объясняется тем, что обе стороны,
разделенные
колоссальной
культурной
дистанцией,
испыты-вали недоверие друг к другу.
Торговые поездки в Приуралье, сведения о которых попали
в "Повесть временных лет", имеют, как мне кажется, некоторое
отношение к богатым погребениям в могильниках Белозерья,
Каргополья и Важского края. Колонисты, обосновавшиеся в
этих местах, должны были первыми уяснить выгоду, какую
сулили подобные экспедиции. Дело в том, что меха одних и тех
же зверей могли оцениваться по-разному, в зависимость от их
качества, причем перепад в ценах был очень велик. Например, в
40-50-х годах XVII века отдельные соболиные шкурки в Сибири
стоили 400, 500 и даже 550 рублей, в то время как цена
обычного соболя составляла всего 1-2 рубля . Выше всего
ценились густые и шелковистые меха, поступавшие из районов
с наиболее суровыми климатическими условиями. Вот почему
заволочане, не ограничиваясь промыслом в Важском крае и на
Двине, предпринимали в XII—XIII веках торговые поездки к
саамам, обитавшим на севере Кольского полуострова и
Скандинавии, о чем нам известно как по письменным
источникам, так и по находкам вещей "важското"
проис-хождения на саамских святилищах. Представляется, что
материальный достаток, который нашел отражение в богатых
наборах предметов из погребений, был приобретен и путем
продажи собственноручно добытой пушнины, и путем
посреднической торговли мехами.
Пушной промысел и пушная торговля приносили выгоду не
только их непосредственным участникам. Чтобы пред-ставить,
сколь важную роль играла пушная торговля в экономике
Древнерусского государства, вспомним, что многие денежные
единицы Древней Руси названы по именам пушных зверей.
Слово "веверица" в древнерусском языке одновременно
обозначало белку, мех белки и мелкую денежную единицу;
"куна" — и мех куницы, и более крупная единила денежного
счета, кроме того, "куны" — собирательное обозначение денег.
Меха были главной статьей русского экспорта, и огромная
масса пушнины, поступавшая на рынок, обеспе-чивала мощный
приток на Русь драгоценных металлов с Запада и Востока.
По-видимому, именно истребление пушного зверя в
центральных областях Руси в X веке, его перепромысел,
вынудили искать новые промысловые угодья на слабозасе75
ленных территориях к северу и востоку от Шексны, Белого и
Ладожского озер, что и дало начальный импульс для движения
на Север. Концы тех нитей, которые связывали Русь с центрами
средневековой цивилизации, уводили в глухую тайгу. И те, кто
промышлял пушнину на Севере, хорошо понимали, насколько
необходима их деятельность для стабильного состояния
общества и государства.
В "Житии Стефана Пермского" излагается своеобразный
богословский диспут — "прение" между Стефаном и зырянским
старейшиной
и
волхвом
Памом,
защитником
древних языческих верований и одновременно апологетом
архаичного северного хозяйства. Бо время "прения" Пам
перечисляет богатства Пермского края: "белки или соболи или
куницы или рыси и прочая ловля..." И далее говорит об
огромном значении
для
Руси
традиционного
хозяйственного
уклада зырян:
"не нашею ли ловлею и
ваши князи и боляре и велможи обогощаемы суть... не
от нашея ли ловля и во Орду посылаются... и в Царьград, и
в Немцы, и в Литву и в прочия грады и страны и в
дальняя языки...?"8 Эти слова сказаны о пушнине, добывавшейся
на Пермской земле, но имеют прямое отношение и к другим
областям Севера. Позднее,
в
XVII
веке,
во
время
освоения Сибири, московское правительство стремилось
установить жесткий контроль над вывозом мехов из-за Урала.
Опасаясь прямых контактов между русскими промышленниками
и западно-ев-ропейскими купцами, оно закрыло Мангазейский
морской ход, который в перспективе давал англичанам и
голландцам доступ к устью Оби. Но основные усилия
правительства были направлены на то, чтобы не допустить
беспошлинной торговли мехами, — вот почему пушнину
предписывалось продавать только на гостиных дворах.
Точно
так
же, по-видимому, пыталась поставить под
контроль вывоз мехов из северных областей княжеская
администрация в XI—XIII веках, в ту пору, когда промысел
велся еще к западу от Уральских гор. На это указывают
некоторые археологические находки последнего десятилетия.
В 1981-1985 годах наша экспедиция исследовала
инте-реснейший могильник в низовьях Кемьг. Кемский
некрополь — под таким названием он вошел в археологическую
литературу — выделяется среди прочих могильников Севера
уже тем, что большинство погребений отмечено высокими
земляными насыпями, тогда как остальные могильники
бескурганные. Еще более выразительны другие особенности
76
этого памятника. Во-первых, странно соотношение мужских и
женских захоронений: на 38 мужчин приходится лишь 19
женщин и !7 детей. Во-вторых, обращает на себя внимание
обилие боевого оружия. Топоры и другие предметы вооружения
сопровождают примерно половину мужских погребений, что
совершенно несвойственно древнерусским могильникам той
эпохи. В одной из могил найден меч —оружие профессионального воина, в другой — небольшой топорик с серебряной
инкрустацией, который не только был пригоден к бою, но и
служил парадным, церемониальным оружием. Наконец,
Кемский некрополь поражает концентрацией привозных вещей,
в том числе редких, экзотических, никак не характерных для
сельского рынка. Так, найдены глиняные поливные чашечки
иранского происхождения, миндаль и фисташки, глиняные
поливные яйца-писанки, изготовлявшиеся лишь в Киеве и
Новгороде.
Но
самое
удивительное
—
обилие
западно-европейских монет, по количеству которых Кемский
некрополь превосходит любой другой древнерусский
могиль-ник. Здесь встречено в общей сложности 80 денариев, во
многих захоронениях — по две, три, четыре монеты.
Как же интерпретировать столь необычные находки?
Кемский некрополь оставлен небольшой группой славян,
обосновавшихся в XI веке в Северном Белозерье в некоторой
изоляции от остального населения края. Ясно, что большинство
мужчин в группе были не простыми земледельцами или
промысловиками, а воинами, дружинниками. Кроме того, судя
по монетам, они постоянно осуществляли какие-то денежные
операции. Очевидно, кто-то из них жил на Кеме временно, нес
военную службу.
Кемский некрополь находится на водно-волоковом пути из
Онежского озера в Белое. Этот путь, как помнит читатель,
проходил примерно по трассе нынешнего Волга-Балтийского
канала — по Вытегре и Ковже, которая в нижнем течении
сливалась с Кемой. Закрепившись в низовьях Кемы, можно
было, блокировав сообщение между Обонежьем и Белозерьем,
держать под контролем всю разветвленнгую систему водных
путей, сходившихся на Белом озере. Поэтому у нас есть все
основания считать, что мужчины-воины, погребенные под
курганными насыпями, были представителями княжеской
администрации, посланными на Кему, чтобы контролировать
вывоз пушнины из северных областей, взымать пошлину за
меха, поступавшие на Русь по Вытегорско-Ковжской артерии.
Иначе говоря, перед нами погребения таможенников XI века с
атрибутами их профессии.
77
С Кемским некрополем мы еще познакомимся подробнее, а
пока отметим, что в 70-х годах XI века он перестал
функционировать. Возможно, таможенный пункт прекратил
свое существование и контроль за вывозом мехов из внутренних
районов Севера стал производиться уже в самом городе
Белоозеро, примерно в 60 километрах от поселка дружинников
на Кеме."
Старый городок Белозерский"
Мы приложили немало усилий, чтобы показать, сколь
скромное место занимал в Х—ХШ веках человек в девственном
северном пейзаже.
И все же
будем объективны:
помимо миниатюрных поселений, разбросанных в тайге на
небольших островах пашен и выкошенных лугов, на Севере
существовали и города. Имя одного из них — Белоозеро —
особенно часто повторяется
в
нашем
рассказе.
Ограничиваться
беглым упоминанием о нем было бы
несправедливо, ведь в "Повести временных лет" Белоозеро
стоит в перечне древнейших городов и названо местом
княжения Синеуса —легендарного брата Рюрика. Белоозеро
достойно внимания и по другим причинам: оно хорошо
изучено археологически, и, позна-комившись с ним,
мы
увидим воочию,
что представлял собой русский город на
Севере в далеком прошлом.
Судьба
Белоозера
как
археологического
памятника неповторима и трагична. Сегодняшний Белозерск был
построен в двенадцати километрах к западу от своего
предшественника, запустевшего в XIV веке. Урочище, где
находилось Белоозеро, получило у местных жителей название
"Старый город". Когда археологу доводится иметь дело
с
остатками
прежнего поселения
в
современной
городской черте,
он обычно сталкивается с тем, что
средневековый культурный слой погребен под толщей
строительного мусора и асфальта, прорезан котлованами
фундаментов
и траншеями разных коммуникаций, над
древними
кварталами
возвышаются
новые
здания.
Воспроизвести топографию такого города можно лишь
по его старым планам. А вот развалины Белоозера уже в XIV
веке поросли травой и с тех пор там в общем-то ничего не
строили — царствовали пашни да сенокосы. Раздолье для
археолога!
Начиная с середины прошлого века Старый город
несколько раз обследовался, а в 1949 году Л.А.Голубева
приступила здесь к стационарным раскопками В это время
первоначальный
окружающий
ландшафт
был
в
полной
78
неприкосновенности, а само поселение отличала уникальная
сохранность. Достаточно сказать, что на поверхности луга были
хорошо заметны бугры — развалы печей, отапливавших
некогда жилища горожан. Тщательно зафиксировав их на
плане, Голубе ва смогла еще до раскопок схематично
разобраться в застройке Белоозера.
Раскопки Голубевой продолжались в течение 12 полевых
сезонов и завершились лишь в 1965 году, когда в результате
создания Волго-Балтийской водной системы уровень воды в
Шексне был поднят и большая часть средневекового поселения
ушла под воду. Неузнаваемо изменилась и естественная
ландшафтная среда: заливные луга и пашни в долине Шексны
превратились в болота, небольшие речки, ограничивавшие
территорию города и разделявшие ее на отдельные участки,
стали широкими заливами с мутной гнилой водой. В ходе
раскопок были исследованы десятки построек, найдена масса
вещей, и все же оказались вскрытыми лишь 7 тысяч квадратных
метров городской площади из 50
гектаров.
Полузатопленные остатки Старого города продолжали
привлекать любителей древностей — ежегодно здесь собирали
множество самых разнообразных средневековых предметов —
от стеклянных бисерин до кузнечных клещей. Но в 1985 году на
месте Белоозера было начато строительство причала, а когда
работы наконец удалось остановить, культурный слой, по
существу, уже был безжалостно срыт земснарядом. Сейчас у
Крохинской переправы сохранились лишь крохи от
средневекового города, который в 1950-х годах был
своеобразным археологическим заповедником. Тем большее
значение
приобретают
материалы
старых
раскопок,
фотогра-фии, Чертежи и описания, сделанные тогда, когда
поселение сохраняло еще свой прежний облик.
Белозерск, стоящий ныне на южном берегу озера, не может
не удивлять современника циклопическими земляными валами
и рвами, сооруженными в XV веке. Старый город на Шексне у
Крохинской
переправы,
напротив,
лишен
земляных
укреплений, что приводило его исследователей в недоумение.
Действительно, "град", город, в древнерусском понимании
этого слова, — укрепленное поселение, и трудно поверить, что
один из крупнейших центров Северо-Восточной Руси составлял
исключение. Тем более что в летописной статье 1071 года,
описывающей столкновения киевского боярина
Яна
Вышатича с волхвами на Белоозсре, прямо
79
говорится о "граде", в который входит Ян, а в рассказе о походе
новгородцев на Север в 1398 году упоминается сожжение ими
"старого городка" на Белоозере. Между тем Старый город,
представший перед археологами, — невысокая терраса, почти
совершенно плоская, без следов каких-либо укреплений,
опоясывавших ее или перекрывавших доступы к ней на
отдельных рубежах. Голубева заложила специальные траншей в
тех местах, где была надежда обнаружить пусть даже намек на
земляные валы, но поиски не дали результатов. Таким образом,
отсутствие
вокруг
Белоозера
капитальных
земляных
сооружений можно сейчас считать установленным фактом, хотя
не исключено, что город был защищен деревянными стенами.
"Город Белоозеро с крепостью... расположен не на самом
озере, как сообщили некоторые, но все же до такой степени
окружен
отовсюду
болотами,
что
представляется
неприступ-ным. В силу этого обстоятельства государи
московские обычно хранят там свои сокровища" 2, — отмечал в
"Записках" Сигизмунд Герберштейн, имея в виду, правда, уже
новый Белозерск с его мощными земляными валами. Однако, по
мнению посла австрийского императора, леса и болота
обеспечивают безопасность города надежнее, чем крепость.
Добавлю, что информация Герберштейна о хранении на
Белоозере казны великих князей заслуживает доверия, она
подтверждается русскими летописями, повествующими,
на-пример, о том, что Иван III отправил на Белоозеро великую
княгиню Софью и казну в 1480 году, в напряженный период
"стояния на Угре"3. Несомненно, в роли убежища Белоозеро
стало выступать задолго до XV века; мы знаем, что во время
Батыева погрома в 1238 году ростовский епископ Кирилл
укрылся в Белоозере — "тамо избыв ратных"4. Кирилл
полагался не на его деревянные стены, в реальности
существования которых у Нас нет полной уверенности, а на
удаленность города и естественные преграды, затруднявшие
доступ к нему, — все те же леса и болота, о которых писал
Герберштейн.
Многие историки придерживаются такой точки зрения, что
Белоозеро — единственный древнерусский город без земляных
укреплений. Это не совсем так. Земляных валов долго не было и
вокруг некоторых других севернорусских городов — Вологды,
Тотьмы, Каргополя, Холмогор. Великий Устюг не имел
укреплений вплоть до 1438 года, но в нескольких километрах от
него находился хорошо укрепленный Гледен.
80
Вовсе не валы и рвы делали то или иное севернорусское
поселение городом. Город — это прежде всего место
кон-центрации людей. Старое Белоозеро по топографии не
отличалось от рядовых поселков: то же характерное
местоположение на невысоком берегу у самой воды, те же
цепочки изб вдоль берега. Зато по своим размерам оно
превосходило обычные поселения в несколько десятков, если не
в сотню раз. Еще и сейчас слой растрескавшихся камней от
печей-каменок и средневековых черепков тянется вдоль
размытого берега Шексны на полтора километра. Естественно,
не все 50 гектаров площади были застроены жилыми домами: на
отдельных участках стояли производственные постройки и
амбары, были пустыри, огороды, кладбища. И все же Белоозеро
по тем временам — огромный город. Не располагая точными
данными о количестве его жителей, приведем некоторые оценки
численности населения североевропейских городов, сравнимых с
Белоозером по размерам: в Хедебю (Дакия) на площади 24
гектара проживало около 1000 человек, в Бирке (Швеция) на
площади 12 гектаров — 500-600 человек. Очевидно, в том же
диапазоне должна быть определена и численность населения
Белоозера. Можно представить, что испытывал селянин, жизнь
которого проходила в окружении собственной семьи и двух-трех
семей соседей (а в зимние месяцы, когда он отправлялся в тайгу,
— и в полном одиночестве), привязывая лодку У одного из
причалов Белоозера. Для него это был подлинный Вавилон,
колоссальный человеческий муравейник.
Зачем же приезжали в Белоозеро из деревень? Только для
того, чтобы нарушить привычное одиночество, узнать новости
от заезжих купцов и обитателей других поселков? Думаю, что
необходимость в общении была одним из важных мотивов этих
поездок, но, разумеется, не главным. Белоозеро притягивало как
торжище, где можно было приобрети многие вещи,
незаменимые в сельской глубинке, прежде всего изделия
ремесленников. Во время раскопок Голубе вой в Старом городе
были открыты кузницы, выявлены многочисленные следы
ювелирного, кожевенного, косторезного производства. Конечно,
немало из того, что продавалось в Белоозере, было продукцией и
деревенских мастеров: наверняка в XII—XIII веках в каждой
волости работал кузнец, изготовлявший ножи, топоры и другие
бытовые вещи. Но продукция городских мастеров имела в
глазах сельских жителей куда большую ценность, и,
по-видимому. не без оснований: передовые технологические
рецепты, новые
81
более совершенные типы орудий появлялись в первую очередь
в городах.
Белоозеро было крупным центром ювелирного ремесла. На
Суде, в низовьях Кемы, на Волоке Славенском, в бассейнах озер
Воже и Лача найдены серии идентичных украшений, вышедших
из одной ювелирной мастерской, — крестики, подвески в виде
животных и птиц, височные кольца, браслеты. Думается, они
родом из Белоозера. К сожалению, ювелирная технология далеко
не всегда позволяет точно определить, какие именно украшения
делали в той или иной мастерской — большинство вещей
отливалось не в долговременных каменных формах, а в
глиняных, уничтожавшихся сражу же после отливки. Поэтому
едва ли нам удастся найти их на Белоозере. Симптоматично,
однако, что ни на одном из исследованных нами сельских
поселений XI—XIII веков, не нашлось следов ювелирного
производства, ни тиглей — глиняных сосудов, в которых
плавили цветной металл, ни льячек — глиняных ковшиков для
его разлива. Из Белоозера же происходят как многочисленные
тигли и льячки, так и целая серия инструментов ювелира —
молоточки, пуансон, каменные формочки. Выше мы уже
говорили, что эффектные бронзовые украшения в XII—ХШ
веках ввозились в землю саамов, югры и других финно-угорских
племен и обменивались там на меха. Пока не будем решительно
утверждать, что подвески характерных белозерских типов,
обнаруженные на саамских святилищах шведской Лапландии
или на Вайгаче, были изготовлены в Старом городе, но
вероятность этого весьма велика. Видимо, белозерские ювелиры
не только поставляли свою продукцию на местный рынок, но и
снабжали ею участников далеких торговых экспедиций.
Продукты
промыслов,
привозившиеся
сельскими
жите-лями для продажи в Белоозеро, исчезли, не оставив
никаких археологических следов, как и товары, доставлявшиеся
в Белоозеро с севера и востока. Однако роль города как
перевалочного пункта на маршруте, по которому в центральные
районы Руси поступала пушнина, подтверждается интересной
находкой,
выпавшей
на
долю
жителя
Белозерска
Г.И.Алек-сеева. На размытом берегу Шексны вблизи
Крохинской переправы ему попались 18 маленьких свинцовых
пломб с оттисками двузубцевк — няжеских знаков, буквенных
знаков, крестов и изображений святых*. Огромное количество
таких пломб найдено в Дрогичине, близ западной границы Руси,
на древнем пути, соединявшим Русь с Польшей. В меньшем
82
количестве представлены они в Новгороде, в окрестностях
Старой Рязани и под Дубной, на рубеже новгородских и
тверских земель. В других местах находки единичны. Пломбы
датируются XII веком, историки считают, что они были связаны
с какими-то торговыми операциями, может, служили для
опечатывания товаров, провозившихся через границу, недаром
их отыскали в тех пунктах, где в средневековье находились
таможни. Свинцовые пломбы, собранные рядом со Старым
городом, заставляют предположить, что таможня, устроенная в
середине XI века в низовьях Кемы, на Ковжско-Вытегорском
пути, была позднее перенесена к истоку Шексны.
Во второй половине XII—XIII веке приречную часть
Белоозера занимали обширные (до 400 квадратных метров)
усадьбы, по внушительности не уступавшие новгородским. О
значительных размерах многих из построек мы уже говорили
выше; кроме того, там были хлевы и жилые избы, одновременно
и мастерские. В отличие от Новгорода, на Белоозере не найдено
берестяных грамот, и судить о занятиях владельцев усадеб мы
можем лишь по косвенным данным. Безусловно, это были
состоятельные лица, владевшие сельскохозяйственными и
промысловыми угодьями вблизи города, принимавшие участие
в административном управлении северными областями. По
своему социальному статусу они явно выделялись среди
основной массы горожан и сельских жителей.
Средневековый город — не только центр ремесла и
торговли, но прежде всего средоточие политической власти.
Таким было и Белоозеро. В самостоятельное удельное
княжество оно выделилось в 1238 году7, и его первым князем
стал Глеб Василькович, сын ростовского князя Василька
Константиновича, взятого в плен татарами в битве на Сити и
казненного после отказа его поступить на службу Батыю. О
Глебе Васильковиче летопись рассказывает немного : мы знаем
о прибытии его на Белоозеро в 1251 году (видимо, после
совершеннолетия — в 1251 году ему исполнилось 13 лет), о
поездках в Орду (1244, 1249 и 1257 гг.) и женитьбе там во время
последней поездки, о строительстве им церкви Бориса и Глеба в
Ростове (1253 г.), наконец, о вокняжеиии его в Ростове (1277 г.),
где он через год и умер.
Археологические остатки двора Глеба Васильковича на
Белоозере обнаружить не удалось, зато Глеб оставил яркий след
в памяти потомков. Выше уже упоминались предания
83
о спрямлении русел Сухоны и Вологды и о возведении
Спасо-Каменного монастыря. Легенды о том, что Глеб наливал
по чарке вина всякому, кто привозил камень на низкий и
пустынный Каменный остров, мне доводилось слышать от
стариков на Кубенском озере еще в 1970-х годах. По местному
поверью,
Глеб
был
также
основателем
Троицкого
Усть-Шехонского монастыря рядом со Старым городом и
Каргополя у истока Онеги.
Пожалуй, наиболее известна легенда о погребении его в
часовне святого Василия, стоявшей в Старом городе на
специально сооруженной земляной насыпи. В XVIII — начале
XX века в часовне существовала "гробница Глеба", над которой
в день Бориса и Глеба (2 мая и 24 июля) служили панихиды по
князю.
Часовня
и
гробница
описаны
многими
путешественниками, в том числе известным историком
профессором С.П.Шевыревьгм, побывавшем в Белозерье в 1846
году. Между тем в действительности Глеб Василькович был
погребен в Ростове, о чем свидетельствует пространная и
вполне достоверная летописная запись9.
Причины беспримерной популярности Глеба в Белозерье
остаются неизвестными, мы можем лишь предположить, что он
и в самом деле занимался "устроением" своей отчины и в
преданиях отражены глухие и спутанные воспоминания об этой
деятельности.
До того как Белоозеро стало центром самостоятельного
княжения, управление Белозерским краем осуществлялось через
специальных чиновников. Мы знаем, что в 1073-1074 годах дань
здесь собирал Ян Вышатич — боярин киевского князя
Святослава Ярославича. Недавно на Белоозере найдено
несколько свинцовых княжеских печатей, скреплявших какие-то
документы10. Древнейшая из них с архангелом Михаилом
(патроном киевского князя Святополка Изяславича) на лицевой
стороне датируется 1093-1113 годами. Печать с портретом
Василия Великого и надписью "Господи, помози рабу своему
Василию" принадлежала Владимиру Мономаху (Василий — его
крестильное имя). Две другие печати относятся к середине XII
века. На лицевой стороне одной из них — Иоанн Креститель, а
на обороте — Святой Пантелеймон. Это печать князя Ярослава
Изяславича, правившего в Новгороде в 1148-1154 годах,
христианское имя которого, как показал академик В.Л.Янин,
было Иоанн. На второй печати изображен апостол Андрей
Первозванный и княжеский владельческий знак (тамга) в виде
двузубца прямоугольных очертаний; по мнению Янина, такие
печати могли принадлежать одному
84
из потомков Мстислава Владимировича, сына Владимира
Мономаха. Грамоты, скрепленные этими печатями, утрачены, и
содержание их навсегда останется для нас неведомым. Но сама
находка позволяет утверждать, что уже на рубеже XI—XII веков
на Белоозере хранились какие-то важные документы, вышедшие
из княжеской канцелярии, В Старом городе отыскались две
костяные печатки с изображением двузубцев — княжеских
знаков. Один из них имеет прямоугольные очертания, как и знак
на свинцовой печати, это тамга князей Мстиславичей. Двузубец
колоколовидной формы — знак одного из потомков Юрия
Долгорукого. Костяные печатки датируются второй половиной
XII—XIII веками, они предназначались для оттискивания по
воску, и, скорее всего, ими пользовались некие княжеские
чиновники, находившиеся в Белоозере.
Итак, в XI веке Белоозеро — административный центр,
откуда ведется управление громадными территориями. Но ведь в
"Повести временных лет" Белоозеро выступает в роли центра
княжения гораздо раньше — еще в IX веке. Знаменитый сюжет о
призвании князей, относящийся по летописной хронологии к 862
году, посвящен трем братьям-варягам, пришедшим из-за моря;
один из них — Рюрик — занял княжеский стол в Новгороде,
второй — Трувор — в Изборске, третий — Синеус — в
Белоозере. После смерти Трувора и Синеуса их владения
перешли к Рюрику. И хотя крупнейший исследователь русского
летописания А.А.Шахматов доказал, что рассказ о призвании
князей был внесен в летопись лишь в середине XI века, а Синеус
и Трувор — вымышленные, легендарные персонажи, этот
рассказ заслуживает самого обстоятельного археологического
комментария. Тем более что раскопки последних десятилетий на
Рюриковом городище под Новгородом и в Изборске доказали,
что в IX веке оба этих пункта были крупными поселениями с
административными полномочиями.
Почему составитель новгородского свода середины XI века
поместил княжение Синеуса на Белоозеро? Может быть, ему
были известны предания о некогда существовавшем здесь
племенном княжении, о древности Белоозера как политического
центра, связанного с Новгородом? Такое предположение не
лишено правдоподобия, хотя пока оно не находит
археологического подтверждения. Древнейший культурный
слой Белоозера отложился в середине — самое раннее
в
первой
половине
X века.
Нельзя,
конечно,
85
совершенно исключить, что "праядро" Старого города осталось
за пределами раскопов 1949-1965 годов. И все же на его
территории почти нет больших участков, не затронутых
прямыми изысканиями. Допустимо и другое решение вопроса. В
одном из местных летописцев XVI века местом княжения
Синеуса названа Киснема — волость на северном берегу Белого
озера11. Разведками 1982-1983 годов в Киснеме было
обнаружено очень крупное поселение эпохи средневековья
площадью около 10 гектаров, сравнимое по своим размерам
только с Белоозером. В X—XI веках Киснема была не рядовым
населенным пунктом, а значительным центром Белозерской
округи, может быть, своеобразным соперником Белоозера у
истока Шексны. Достоверных материалов IX века о том пока
нет, но в археологическом отношении Киснема изучена
несравненно хуже Старого города, поэтому версия о наличии
здесь центра княжения не может быть полностью отброшена.
История Белоозера в IX веке остается туманной. Сегодня
нам известно, что во второй половине IX столетия оно оказалось
вовлеченным
в
международную
торговлю,
основной
магистралью которой служил великий Волжский путь, что в это
время тут появились первые переселенцы — славяне. В жизни
Белозерья происходили крупные сдвиги, но их суть мы пока
представляем
довольно
смутно.
Предположение
о
существовании на Белом озере во второй половине IX века
какого-то самостоятельного политического "организма" кажется
уже более приемлемым, чем полтора-два десятилетия назад. И
все же не стоит забегать вперед и требовать исчерпывающего
ответа на все вопросы. Оставим последнее слово за теми, кто
продолжит раскопки раннесредневековых памятников на Белом
озере.
"Ныне же место то пусто"
Колонисты XI—XIII веков прекрасно использовали выгоды
своего положения на пограничье между европейской
цивилизацией и глухими таежными провинциями с архаичным
укладом. Они сумели наладить свое хозяйство так, чтобы иметь
в распоряжении, с одной стороны, необходимые для жизни
продукты земледелия и скотоводства, с другой — продукты
пушного промысла, ставшие в ту эпоху одним из самых
ходовых товаров на русском рынке. Хозяйство северян
одинаково невозможно представить без лесных "путиков и
перевесит" и тщательно выкошенных пойменных лугов, без
86
рыболовных езов и полей, для которых выбраны самые
плодородные — "добрые" по терминологии средневековых
документов — земли. Казалось бы, колонисты выработали
наиболее рациональную в условиях Севера экономическую
систему, которая гарантировала своим создателям не только
пропитание, но и известный материальный достаток. Однако
эта система могла сохраняться лишь при очень низкой
плотности населения. Постоянное нарастание потока
пере-селенцев, возникновение новых поселков, увеличение
мас-штабов пушной охоты быстро выводили ее из равновесия.
В конце прошлого века в селе Пречистенском в
Чарондской округе было записано предание об оленях и
птицах, ежегодно, появлявшихся в селе осенью в день
волостного праздника. Согласно преданию, в село прибегали
два оленя и прилетали дикие утки и гуси, добровольно
отдававшие себя людям для общинной трапезы. При этом
крестьяне не убивали всех животных и птиц, одного оленя они
закалывали, а другого отпускали. Но однажды правило было
нарушено: закололи обоих оленей. С тех пор животные
перестали появляться, и к праздничному столу для волостной
трапезы колют домашний скот — быков и баранов'. Различные
варианты этого предания известны и во многих других пунктах
в Чарондской округе, в Белозерьс, на Ваге и Каргополье. При
всем различии деталей основная фабула остается неизменной:
убийство двух оленей вместо одного приводит к исчезновению
чудесных животных и изменению древних обычаев. И хотя
фольклорный сюжет — поэтическая формула, а не
протокольное описание исторических событий, в предании об
оленях
угадывается
отражение
реальных
сдвигов,
происходивших некогда в хозяйстве и культуре Севера.
В самом деле, промысловые ресурсы северных областей
были не безграничны. Мы знаем, что в IX—X веках обитатели
Белозерья вели интенсивную охоту на бобра; на поселении
"Крутик" костей бобра больше, чем костей коровы, овцы или
лося, — 56 процентов соответствующего материала2. Кости
бобра еще встречаются на поселениях XI века, а амулеты,
сделанные из них, — в погребениях того периода, но в
остеологических коллекциях XIII века они уже не
представ-лены. В грамотах конца XIV—XVI веков, подробно
описывающих промысловые угодья Белозерья, нет упоминаний
о "бобровых речках", очевидно, бобры в Белозерье были уже
выбиты. Несколько позже та же участь постигла и
87
куницу,
кости
которой
еше
попадались
на
белозерских поселениях XIII века.
Сигизмунд Герберштейн, живо интересовавшийся пушной
торговлей в России, не упоминает о торговле мехами в
Белозерье; по его свидетельству, на Ваге в начале XVI века
охота велась только на лисиц, а более ценные соболиные меха
поступали из далекого Устюжского края3. Во второй половине
XVI века центры пушной охоты отступают еще дальше на
восток — на Пинегу и Мезень. Англичанин Д. Флетчер,
проехавший в конце XVI века в Москву через Холмогоры и
Вологду, ничего не сообщает о пушной охоте в этих областях;
согласно его запискам, ценные сорта пушнины добываются на
Печоре, в Югорской земле, в Перми и Мурмане4. Можно
предположить, что упадок пушной охоты в Белозерье и на
Каргополье наметился еще в конце XII века. Симптомы его
-сокращение количества привозных вещей в могильниках и
вытеснение
высококаче-ственной
продукции
городских
ремесленников, поступавшей на Север в обмен на меха, более
простыми и дешевыми вещами, изготовленными деревенскими
мастерами.
Тем временем население вновь освоенных областей быстро
росло, новые группы переселенцев опять устремились на север
и восток, и запас незанятых земель в долинах больших северных
рек и на побережьях крупных озер стал истощаться. Колонистам
было все труднее найти новую точку для поселения, где они
вели бы хозяйство так, как привыкли. Дальнейшее продвижение
на восток в какой-то мере сдерживалось плотным массивом
пермско-финских племен, обитавших в бассейне Вычегды.
Продвижение на Север, на Беломорское побережье, требовало
решительного разрыва с традициями земледелия.
Оставалась еще одна возможность -- обратиться к
осво-ению огромных "необитаемых земель", лежавших между
долинами крупнейших рек, в стороне от магистральных путей
колонизации XI—XIII веков. Этот выход кажется нам теперь
самым естественным и логичным, но не надо забывать, что в
сознании человека средневековья внутренние районы с их
моренно-холмистыми ландшафтами и тяжелыми почвами были
мало пригодными для жизни. По-видимому, лишь глубокий
кризис системы промыслово-земледельческого хо-зяйства,
сложившейся на Севере в XI—XII веках, заставил северян
поставить первые деревни в верховьях малых и средних речек
на пологих склонах моренных грив. 88
Мы плохо представляем себе археологические следы
колонизации внутренних районов Севера, начавшейся в XIV
веке, которые остаются почти 'неуловимыми. Однако
письменные документы свидетельствуют о том, что именно
XIV—XV века —период коренных сдвигов в размещении
населения. К началу XV века уже освоены "внутренние районы"
на водоразделе Шексны и Кубенского озера, на восточной части
Белозерской гряды к югу от Белого озера, в бассейне Вологды и
Верхней Сухоны. К XVI веку заселенной оказывается
Каргопольская Суша — равнинное плато с плодородными и
легкими для обработки карбонатными почвами к северо-западу
от
Каргополя.
Участки
с
холми-сто-моренным
и
грядово-моренным рельефом, которые человек неизменно
обходил стороной в предшествующие эпохи, становятся
объектами бурной земледельческой коло-низации. Новые
переселенцы "... начата... лес сещи яко да сотворят себе нивы —
насеяние обилию..."5. При этом число поселений резко
увеличивается: в Белозерской округе выявлено около 60
деревень X—ХШ веков, в XVI в. их было не менее 440; в
бассейне озера Лача в X—XIII веках по археологическим
материалам известно 13 деревень, а по письму 1560 года в 14
приозерных волостях их уже 326(6). Естественно, что объем
земледельческой продукции северных областей заметно
возрастает: во второй половине XIV века во время голода в
Пермской земле Вологда поставляет туда хлеб .
Парадоксально, но климатическая ситуация XIII—XIV
веков менее всего способствовала прогрессу земледелия на
Севере. Тогда наблюдалось общее похолодание, получившее
название "малого ледникового периода". Колебания климата
были наиболее ощутимы на Севере. Ледники, вплотную
подступившие к полям, сделали невозможным дальнейшее
существование норвежских поселений в Гренландии, некогда
основанных викингами. В самой Скандинавии сельское
хозяйство переживает в XIV веке глубокий кризис: количество
крестьянских дворов сокращается на 3/4, а граница земледелия
отступает
далеко
на
юг.
Экономика
Норвегии
переориенти-руется на морское рыболовство. Именно в этот
период, в предельно неблагополучных условиях "малой
ледниковой эпохи", русские крестьяне начинают широкую
земледельческую колонизацию внутренних районов Севера.
Что же произошло со старыми поселениями? Многие из
них дожили до недавнего прошлого. При этом некоторые
89
превратились в богатые торговые и рыболовецкие села и стали
центрами волостей. Взамен неолитической стоянки и
небольшого поселка XIII века в Чаронде, на западном берегу
озера Воже, в XV—XVI веках вырос огромный посад, ставший
в XVII веке центром особой административной единицы —
Чарондского уезда. В верховьях Онеги, у первых Онежских
порогов, два крохотных поселка XI—XII веков сменил
Надпорожский погост, в XVI. веке — центр волости с 16
деревнями. Возникшие в X—XI веках села в низовьях Кемы
образовали в XIV веке центр одного из уделов Белозерского
княжества. Другие поселения, чаще страдавшие от паводков или
окруженные болотистыми низинами, огранивавшими их
территориальный рост, казались уже неудобными для
постоянного проживания. Бесспорно, близкие к ним "пожни" —
заливные луга — по-прежнему выкашивались, и поля
по-прежнему
возделывались,
но
сами
поселения
забрасыва-лись. Обитатели их предпочитали переселяться
дальше от воды, на высокие косогоры коренных берегов,
оставляя на старом месте сенокосные избушки или рыбачьи
"станки". Запустения приозерных районов и сокращения
населения в них в XIV—XVI веках на произошло, однако
исключительное положение, которое занимали эти районы в
X—XIII веках, в последующий период было утрачено.
Выразительна судьба средневекового Белоозера. Мы уже
отмечали, что в XIV веке древний город, стоявший
первоначально у истоков Шексны, был перенесен на южный
берег Белого озера. В летописной статье 1398 года,
рассказывающей о разорении новгородскими ушкуйниками
северных волостей великого князя московского, еще говорится
о двух белозерских "городках'' — старом и новом, причем
старый город был сожжен новгородцами, а с нового они взяли
выкуп8. В XV веке старый город окончательно пришел в
запустение, все летописные упоминания относятся уже к
новому. Для крестьян из деревни Крохинской у истока Шексны
в 90-е годы XV века территория Старого города и его
окрестности уже просто "земля" - пахотные и сенокосные
угодья.9 "... ныне же место то пусто, зовомо Селище Княжее"10,
— сообщается в одной из рукописей XVII века. В литературе
господствует мнение, что Старый город был заброшен после
опустошительных эпидемий чумы 1352 и 1364 годов и
разорения его новгородцами". Но несомненно были и другие
причины.
Новый
Белозерск
—
центр
густонаселенной
земледельче-ской
округи
с
десятками
деревень,
появление которых
90
относится к XIV—XV векам. Поля вплотную подступают к
нему с юга и тянутся на многие километры. В ближайших
окрестностях Старого города лишь несколько деревень. На
картах XVIII века вокруг урочища "Старый город" показаны
небольшие участки пашни, сенокосы вдоль Шексны и огромные
болота с юга и с севера. Старое Белооэеро почти не было
связано с земледельческой округой, его экономическая жизнь
была ориентирована на пушную торговлю, обслуживание
военных и торговых экспедиций, следовавших на Крайний
Север, контроль над водно-волоковыми путями. И хотя
трагические события XIV века сыграли свою роль, решающее
значение для истории города имели изменения характера
колонизации, радикальные сдвиги в хозяйстве и размещении
населения. Белоозеро у истока Шексны было важнейшим
центром старой системы расселения, созданной первыми
поколениями колонистов. И в XIV веке, когда эта система и
связанный с нею хозяйственный уклад уходят в прошлое,
заканчивает свое существование и Белоозеро у истока Шексны.
Часть II.
ЧЕЛОВЕК НА
ВОДОРАЗДЕЛАХ РЕК И
КУЛЬТУР
Славяне и "иные языци"
В первой части книги,
пытаясь оценить общие
закономерности расселения
на Севере и нащупать
эконо-мические
причины
колонизации,
я
нарисовал
обобщенный портрет рядового колониста —основателя
обычной деревни. Но его фигура, как и всякий собирательный
образ, оказывается бледной и маловыразительной. Реальные
действующие лица, осваивавшие северную периферию,
принадлежали к различным социальным слоям и имели
различное имущественное положение. В административном
отношении они были связаны с разными центрами
Древнерусского государства. По-разному воспринимали они
христианство, распространение которого на Севере началось в
XI веке. Наконец, у них было различное племенное, этническое
происхождение, и, по крайней мере первоначально, в X—XI
веках, говорили они на разных языках.
Под названием "чудь", использовавшимся в русских
средневековых документах, выступают финно-угорские
пле-мена, обитавшие на севере Восточной Европы. Слово
заимствовано из "Повести временных лет", и, так же как
обозначение других племен — "поляне", "вятичи", "кривичи",
оно уводит нас к временам рождения Древнерусского
государства, и трудно представить его в живом обиходе. Между
тем во многих деревнях Архангельского Севера еще недавно
были хорошо известны предания о чуди.
Когда я начинал раскопки первого средневекового
могильника на озере Лача, один из стариков рассказал мне, что
было связано с местом, где мы обнаружили погребения: "Народ
такой га Поповке жил —чуди. Сказывают, и серпа не знали,
руками колосья дергали. Вот случилось, принес один из чудей
серп, а остальные испугались, что он у них все сожрет, — мол,
червяк железный. Сели в лодку и поехали
92
его топить. Стали в воду серп выбрасывать, а ручка цепляется за
край лодки. Перевернулись, и все утонули. Давно это было, еще
мои деды молодыми были, а может, и не на их памяти..." Я
заметил, что и другие старики, помнившие подобные предания,
не
ощущали
тысячелетней
исторической
дистанции,
отделявшей нас от чуди, — их повествования относились к
самому недавнему прошлому. Некоторые говорили о чуди (или
о "чудях") с охотой, излагали легенды обстоятельно и
пространно, ничуть не сомневаясь в реальности существования
загадочного народа. Другие, хорошо зная предания,
рассказывали их с очевидным нежеланием, как бы стесняясь
нелепых фантазий старой деревни, о которых современному
человеку лучше не вспоминать. Сюжет большинства преданий
— таинственная гибель чуди при появлении русских, причем в
некоторых случаях чудь сама погребает себя, не желая принять
крещение. Но не всегда отношения русских и чуди рисуются
как враждебные, зачастую чудь представлена далекими
предками современного сельского населения. Так, в деревне
Погостите на Мошинском озере, где находится крупное гнездо
средневековых поселений, старики убеждали меня, что жители
северного конца деревни происходят от чуди, являются ее
прямыми потомками.
Память о том, что огромные территории в северной части
Восточной Европы до прихода славян были заселены
финно-угорскими племенами, сохранили не только предания. О
том свидетельствует в первую очередь топонимика. Имена
многих рек, ручьев и озер произошло не из славянских, а из
финно-угорских языков: придя на новые земли, славяне
восприняли эти названия от аборигенов. О дославянском
населении территорий мы узнаем и из "Повести временных
лет": "... перьвии насельници в Новегороде Словене, в
Полотьсте Кривичи, в Ростове Меря, в Белеозере Весь, в
Муроме Мурома". Для летописца чудь, весь, меря и мурома —
неславянские племена, особые народы со своим языком и
культурой. "... Си суть свои язык имуще от колена Афетова иже
живут в странах полунощных..."2.
По мнению большинства историков, встреча славян и чуди
оказалась главным событием в этнической истории великорусов
на рубеже I и II тыс. н. э. Каковы же были обстоятельства
встречи, где она состоялась и с какими именно
финно-угорскими племенами вступили в соприкос-новение
продвигающиеся на Север славяне? Отвечая на эти вопросы, мы
попытаемся реконструировать этническую карту Севера
в
X веке, то есть в то время, когда мощная
93
колонизационная волна еще не перекатилась через Шексну и
контуры племенных территорий сохраняли относительную
стабильность.
Попробуем прежде всего уточнить восточную границу
славянского расселения путем картирования славянских
погребальных памятников конца I тыс. н. э.3 Славяне, еще не
принявшие христианства, кремировали своих умерших, после
чего устраивали захоронения в курганах. Одно из летописных
племен , словене ильменские, возводили над остатками
трупосожжения высокие земляные насыпи — сопки. Каждая
сопка была коллективной усыпальницей членов одной семьи и
сооружалась в несколько приемов; очевидно, после очередных
похорон ее досыпали. В результате сопки превращались в
огромные, величественные сооружения высотой иногда до 10
метров. Основная масса сопок концентрируется на территории
Ильменского бассейна — там, где летописец помещает словен
новгородских: "Словене же седоша около езера Илмеря и
прозващася своим имянем"4. Северо-восточная граница
распространения этих памятников достигает р.Сяси в Южном
Приладожье и среднего течения одного из притоков Волги —
Мологи, заходя на Колпь в бассейне Шексны.
В верховьях Волги, на Мологе и ее притоках известны, хотя
их и мало, узкие вытянутые земляные насыпи — длинные
курганы. Большинство археологов связывает их с другим
восточнославянским племенем — кривичами, которые,
соглас-но "Повести временных лет", обитали "... на верх Волги,
и на верх Двины и на верх Днепра..." 5. Более многочисленные
здесь полусферические курганы X века с остатками
трупосожжений. Невозможно пока установить, кому они
принадлежат — кривичам или словенам новгородским, но в
целом их славянское происхождение не вызывает сомнений.
Таким образом, восточная граница славянского расселения,
начинавшаяся в Южном Приладожье, пересекала Мологу в
среднем ее течении и выводила к Ярославскому Поволжью.
На расстоянии свыше сотни километров от нее, на правом
берегу Кемы, впадающей в Белое озеро, стоят, как уже
говорилось, две одиночные сопки, а недалеко от них —
небольшое городище с лепной керамикой, напоминающей
славянскую керамику Приильменья ГХ—X веков. Это
своеобразный островок славянского расселения, выдвинутый
далеко на северо-восток. Других сопок на Белом озере нет, как
нет здесь и славянских курганов с трупосожжениями. И все же
мы вправе полагать, что присутствие славян на
94
Белом озере, где, по летописи, еще ь IX веке находилось
княжение Синеуса, не ограничивалось низовьями Кемы.
Действительно, на поселениях второй половины IX—X веков в
Белозерье, этническая принадлежность которых определяется в
целом как весская, встречаются лепная керамика и украшения
славянских типов, причем количество этих находок зачастую
весьма велико. Наличие славянской и финно-угор-ской посуды
в одних и тех же жилищах, часто в развалах одних и тех же
очагов, свидетельствует о проникновении славян в
финно-угорскую среду, о постоянном проживании их в
поселках веси.
Летописную
весь
языковеды
считают
прибалтийско-фин-ским племенем, чьими отдаленными
потомками являются современные вепсы — народность,
представители которой живут в Восточной Карелии, на востоке
Ленинградской и на западе Вологодской областей. Летописец
называет центром племенной территории веси Белое озеро "на
Белеозере седят Весь..." Упоминается она лишь при описании
древнейших событий русской истории, в частности, когда речь
идет об изгнании варягов "за море", а затем об их призвании на
Русь в 862 году, — весь помогала славянам. Последний раз она
появляется на страницах "Повести временных лет" под 882
годом в числе участников похода Олега на Киев. Причем
симптоматично, что в летописи весь неизменно соседствует с
поволжско-финскими,
а
не
прибалтийско-финскими
пле-менами, — возможно, это указывает на ее близкое родство
поволжской мере6.
Весь не оставила нам столь заметных для невооруженного
глаза памятников, как сопки или полусферические курганы
славян, поэтому очертить ее территорию в X веке оказывается
сложнее. Достоверны поселения веси на Белом озере, Шсксне и
ее правом притоке — Суде, лучше других изучено поседение
Крутик в верховьях Шексны, раскопки которого проводила
ЛАГолубева. Своеобразие культуры веси ярко проявилось в
лепной керамике — массовом археологическом материале,
попадающем в руки исследователя даже при самых
ограниченных земляных работах на памятнике. Керамика веси
богато украшена отпечатками различных штампов —
гребенчатых, рамочных, треугольных, образующих пояски на
плечиках
сосудов.
Другим
прибалтийско-финским
и
повол-жско-финским племенам такая орнаментика была
незнакома. Для женского костюма веси характерно обилие
металлических украшений, среди которых небольшие шумящие
привески и
95
подвески, изготовленные в наборной технике, то есть
сплетенные и спаянные из отдельных бронзовых жгутов. Как и
славяне, весь в IX—X веках сжигала своих покойников, но
сожженные кости и многочисленные сопровождающие вещи
помещались при этом в особые наземные "домики мертвых"
или под невысокие расплывчатые курганные насыпи. Подобные
сооружения были недавно изучены вологодским археологом
А.Н.Башенькиным на Суде и в бассейне Средней Мологи7 и
нашей экспедицией-—к востоку от Шексны, в районе Волока
Славенского.
Судьба различных территориальных групп веси сложилась
неодинаково. Белозерская весь оказалась на магистралях
древнерусской колонизации и быстро смешалась со славянами
На местах ее поселений уже в XI веке существовали
древнерусские поселки. Судско-моложская весь, напротив,
осталась в стороне от основных водных путей, которые
использовались колонистами-славянами для продвижения на
Север; благодаря обособленному положению она длительное
время сохраняла свою культуру и свой язык. По-видимому,
именно ее потомков подразумевал Сигизмунд Гсрберштейн,
писавший в XVI веке о жителях Белозерья, имевших
собственны язык, хотя и говоривших по-русски.
Особой группе западнофинского населения принадлежат
приладожский
курганы
—
весьма
выразительные
археологиче-ские памятники на р.Сяси, Тихвинке, Паше и Ояти.
Древнейшие из них относятся к X веку и устроены своеобразно:
в центре насыпи очажок, на котором обычно стоят кухонные
принадлежности — горшки, сковородки и т.п.; по одну сторону
от очажка мужские погребения, по другую — женские. Многие
археологи видят в таких курганах модель жилища, разделенного
на мужскую и женскую половины. Набор сопровождающих
вещей и украшений в приладожских курганах гораздо богаче,
чем в славянских курганах Новгородчины, немало украшений
ярко выраженного финн-угорского облика. И хотя уже в X веке
в Приладожье появились скандинавы, а позднее славяне,
аборигены долгое время сберегали свою культуру, оставаясь
самостоятельным этническим образованием. Общее количество
курганных насыпей в Юго-Восточном Приладожье достигает
нескольких сотен, следовательно, плотность населения была
достаточно
высокой,
и
жители
Приладожья
были
заинтересованы в освоении незанятых земель на севере и на
востоке,
К сожалению, в летописи нет определенных сведений о
том, какое же финно-угорское племя обитало в Приладожье.
96
По мысли Л.А.Голубевой, это одна из этнографических групп
веси8. Другие археологи полагают, что это особое племя и
условно именуют его приладожской чудью'.
Противоположный, северо-западный берег Ладожского
озера в конце I тыс. н. э. занимали предки современных карел,
тоже из группы западнофинских племен. "Корелы", данники
Великого Новгорода и неизменные союзники его в борьбе со
шведами, впервые упоминаются в русских летописях под 1143
годом, еще позже их имя встречается на страницах
западно-европейских хроник. Вероятно, фор-мирование
"корелы"
как
самостоятельной
этнической
единицы
завершилось лишь в ХII веке, что археологически отражено в
своеобразных памятниках — грунтовых могильниках с
захоронениями в деревянных срубах. Основная племенная
территория корелы, ограничивавшаяся Северо-Западным
Приладожьем, не относилась к зоне русского расселения, но в
XII—XIV веках корелы понемногу приникают на Кольский
полуостров и в Поморье, где сталкиваются с русскими
колонистами10.
Меря входила в группу поволжско-финских племен, и ее
язык был, очевидно, близок языку мордвы и мари. "... а на
Ростовском озере меря, а на Клещине озере меря же..."" — так
определяется в "Повести временных лет" этническая территория
этого племени. Однако большинство финно-угроведов считают,
что озера Ростовское (Неро) и Клещино (Плещеево) — лишь
главные центры обширной мерянской области, охватывавшей
до прихода славян едва ли не все Волго-Клязменское
междуречье. Погребальные памятники мери второй половины I
тыс. н. э. — могильники с простыми грунтовыми ямами, в
которых можно увидеть как следы кремаций, так и
несожженные останки умерших. Женские погребения
сопровождаются многочисленными украшениями, в том числе
уже знакомыми нам наборными подвесками и шумящими
привесками.
Поселения
мери
представляют
собой
преимущественно неукрепленные селища, хотя известны и
городища. В районе озер Неро и Плещеево в последние
десятилетие открыты крупные гнезда мерянских селищ,
некоторые из которых — огромной площади, что отличает их от
скромных по размерам поселений веси. Ясно, что летописные
центры размещения мери действительно были плотно заселены.
На севере племенная территория мери достигала Ярославского
Поволжья, где получили распространение характерные для
мери приземистые горшки
97
с хорошо заглаженной, иногда подношенной поверхностью,
непохожие на керамику веси.
Подобно веси, меря упоминается в летописях лишь при
описании событий IX — начала X века, а затем исчезает с ее
страниц. В XI—XII веках население центральных областей
Волго-Клязменского междуречья было уже ассимилировано
славянами. Но именно в это время к северу от основного
мерянского ареала появляются археологические памятники с
мерянской керамикой и украшениями, отражающие участие
отдельных групп мери в общем колонизационном движении на
Север.
Северо-восток Европы в конце I тыс. н. э. был заселен
пермскими племенами — предками современных коми-зырян,
коми-пермяков и удмуртов. Западная граница их расселения
доходила до верховьев Северной Двины. Летописец, называя
пермь среди народов "иже дань дают Руси", имел в виду,
по-видимому, население, обитавшее на Вычегде и Выми и
оставившее
памятники
ванвиздинской
и
вымской
археоло-гической
культуры.
Памятники
ванвиздинской
культуры, относящиеся ко второй половине I тыс. н. э.,
поражают архаизмом: на поселениях крайне редки
металлические вещи, зато многочисленны орудия из кости и
кремня, круглодонная керамика напоминает сосуды эпохи
бронзы и раннего железа. Основой хозяйства в этот период
оставалась охота. Впрочем, в начале II тыс. н. э. в
экономическом и культурном развитии Вычегодского края
происходит резкий скачок, и материалы вымской культуры уже
вполне соответствуют нашему представлению о средневековых
древностях финно-угров.
Между областями, заселенными в X веке корелой, весью,
славянами и мерей, с одной стороны, и пермскими племенами, с
другой, остается обширнейшее пространство — почти весь
бассейн Онежского озера, Онеги и Северной Двины. Здесь
известны лишь отдельные археологические памятники второй
половины I тыс. н, э. Это небольшие неукрепленные поселения
с бедным культурным слоем и бедными находками — собраны
главным образом черепки сосудов, поверхность которых
покрыта штриховкой и украшена иногда ямочными
вдавлениями.
Именно
на
эти
поселения
вышли
колонисты-славяне на Сухоне и озере Лача, впервые проникнув
сюда на рубеже 1-Й тыс. н. э. Судя по керамике и немногим
металлическим вещам, финно-угры, кому принадлежали эти
98
памятники, были близки как весскому населению Белозерья, так
и поволжско-финским племенам. Следуя летописи, мы можем
называть их "заволоцкой чудью". В "Повести временных лет"
она упомянута один раз, и, возможно, "заволоцкая чудь" —
собирательное
имя,
использованное
летописцем
для
обозначения не вполне однородных в этническом отношении
аборигенов Заволочья. Ясно, что их было немного и они не
создали яркой культуры, в отличие от белозерской веси или
мери.
Но
поселения
со
штрихованной
керамикой,
орнаменти-рованной ямочными вдавлениями, встречены в
южной части Заволочья. Северная часть его была, очевидно,
заселена саамами. Саамы, или лопари, обитают сейчас на севере
Скандинавии и на Кольском полуострове, однако в древности
они занимали на Европейском Севере гораздо большие области,
о чем убедительно свидетельствуют, например, географические
названия саамского происхождения, широко распространенные
в пределах современных Архангельской и Вологодской
областей и Карелии. Точно установить, когда саамы оставили
эти территории и отступили на Север под давлением
прибалтийско-финского или русского населения, весьма
затруднительно. "Лопь" — так именовали на Руси саамов —
редко упоминается в средневековых документах. Нет ее и в
летописном перечне северных племен, плативших дань Руси,
хотя из западно-европейских источников XII—ХШ веков
известно,
что
лопь
была
подвластна
Новгороду11.
Археологические памятники саамов конца I — начала II тыс. н.
э. в Поморье чрезвычайно бедны и потому почти неуловимы.
Язык саамов относится к прибалтийско-финской группе, но
он выделился из прибалтийско-финского праязыка несколько
раньше остальных. По своему хозяйственному укладу саамы в
средневековье резко отличались от других финно-угорских
племен: они отдавали предпочтение охоте и рыболовству,
меньше внимания уделяя оленеводству. Естественно, что саамы
вели полукочевой образ жизни. Еще в конце железного века они
частично отказались от производства керамики, не было у них и
собственной металлургии — они применяли привозной металл и
широко использовали орудия из кости и рога.
Не приходится удивляться, что саамы оставили так мало
археологических следов, а датировка саамских памятников до
сих пор крайне неопределенна. По мнению финского
99
исследователя К.Карпелана, южная граница саамского
рас-селения в железном веке и средневековье проходила
севернее Ладожского озера, пересекала Онежское озеро и
выводила к Белому морю13. Таким образом, в Заонежье и
Поморье русские колонисты в XI—ХШ веках неизбежно
должны были вступить в прямые контакты с саамами14.
Славяне, продвинувшиеся в X веке в Верхнее Поволжье,
Белозсрье и Приладожье, столкнулись не с монолитным
массивом чудских племен, единых в языковом и культурном
отношении. Они встретили самостоятельные этнические
единицы, принадлежавшие к разным ветвям обширной
финно-угорской общности, часто далекие друг от друга по
языку. Еще резче был контраст между хозяйственными
укладами
отдельных
племен,
скажем,
между
скотоводчески-земледельческим
хозяйством
мери
и
первобытным хозяйством саамов. Уже в IX—X веках
финно-угорские племена занимала неодинаковое положение в
политической системе Древне-русского государства: одни из
них выступали как полноправные участники крупнейших
политических акций {например, призвания князей), другие —
как скромные плательщики дани. Нарастающая активность
славян на северной периферии так или иначе должна была
отразиться на судьбе всех чудских племен. Но когда мощный
поток колонизации пересек Шексну и Белое озеро и устремился
далее на северо-восток, конкретные исторические роли
различных племен в новой ситуации оказались различными.
Племена приходят в движение
Стабильная, классическая картина расселения, когда
каждая этническая группа имеет свою собственную территорию
и собственную культуру и почти всегда может быть названа по
имени, уходит в прошлое примерно на рубеже I и II
тысячелетий. Ее сменяет если не полный хаос, то гораздо менее
упорядоченная этническая карта, на которой племенные
границы размыты или вовсе стерты, памятники различных
племен располагаются чересполосно, а характерные этнические
черты в них настолько скрещены или видоизменены, что
нередко нельзя сказать, представитель какого племени лежит в
той или иной могиле. Ясно, что земли к северо-востоку от
Шексны, Белого озера и Приладожья, прежде почти безлюдные,
стали ареной невиданных ранее передвижений, в водовороте
которых смешались разные этнические группы.
100
Вглядываясь в археологические материалы XI—XII веков,
рассматривая украшения и бытовые вещи, анализируя детали
погребального обряда, мы стремимся узнать изменившийся
облик уже знакомых нам племен и проследить их дальнейшую
судьбу.
Следы аборигенов, обитавших в южной части бассейна
Онеги и Северной Двины в I тыс. н.э., в последующий период
совершенно теряются. Все попытки найти в археологических
памятниках XI—XIII веков какие-либо элементы, бесспорно
восходящие к культуре "заволоцкой чуди", завершаются
неудачей. Правда, некоторые археологи полагают, что
могильники XI—XIII веков на Ваге и Кокшеньге принадлежат
заволоцкой чуди1, но какую-либо связь между этими
памятниками и памятниками более ранней эпохи проследить
пока не удается. Очевидно, немногочисленное коренное
население Заволочья быстро смешалось с при-шельцами,
полностью растворившись в их среде и приняв их культуру.
Зато другие чудские племена, основные ареалы которых
находились далеко на юго-западе, в XI—XII веках оставили
довольно заметные следы в Северном Белозерье, Каргополье,
Заонежье и Заволочье. Так на многих памятниках XI века мы
встречаем характерные украшения, производившиеся в
Юго-Восточном
Приладожье,
например,
бронзовые
бусы-фла-кончики . или подвески в виде ключа. Подвески,
представ-ляющие собой плоское прорезное изображение
уточки, впервые появились в Приладожье в X веке, в XI—XII
веках они получают повсеместное распространение на
территории Белозерья, Каргополья и Важского края. Хотя
местные отливки XI—XII веков отличаются от ранних
приладожских образцов, более изящных и совершенных по
форме, несомненно, что первые прорезные подвески-уточки
попали на Каргополье и Вагу вместе с выходцами из
Приладожья.
Какие причины вовлекали финно-угорское население
Приладожья в общую колонизационную волну? Прежде всего
мы должны помнить, что Юго-Восточное Приладожье было в
непосредственной близости от Свирско-Онежского водного
пути, по которому двигались новгородцы. Оно было тесно
связано с Ладогой — крупным центром международной
торговли (в частности, торговли мехами). Наконец,
Прила-дожье было плотно заселено: здесь наверняка имелось
избыточное население, искавшее новые места для жизни и
новые промысловые угодья. Впрочем, отсутствие за пределами
101
Приладожья столь характерных для этого региона курганов с
очажками заставляет предполагать, что в переселении
участвовали лишь отдельные группы финно-угров, не
образовывавшие самостоятельного колонизационного потока и
не стремившиеся к созданию в Заволочье собственных
колонизационных центров.
Еще большими людскими ресурсами, необходимыми для
освоения новых территории, располагали мерянские области.
Между поволжской мерей и финно-уграми Верхней Онеги и
Верхней Сухоны существовали какие-то давние связи, а Шексна
использовалась мерянами как дорога на Север с глубокой
древности, задолго до появления в Верхнем Поволжье славян.
Поэтому участие мери в авангарде движения южного потока
колонизации в XI—XII веках столь же естественно и
закономерно, как участие приладожских финно-угров в
движении с запада. В общей массе финно-угорских украшений
из Северного Белозерья, Каргополья и Важского края можно
легко найти характерные предметы мерянского убора.
Массивные наборные подвески, изображающие коньков, —
излюбленные украшения мерянских женщин, на основной
территории мери выходят из употребления в XI веке, когда в
Волю-Клязменском междуречье массово распространяется
ювелирная продукция славянских ремесленников . В обиходе
мерян, переселившихся в Белозерье, подвески-коньки, правда
уже не спаянные из отдельных бронзовых жгутов, а литые,
сохраняются вплоть до рубежа XI—XII веков. Мерянского
происхождения также височные кольца со втулкой на одном
конце, треугольные и трубчатые подвески с шумящими
привесками, двуспиральные подвески. Еще более надежный
показатель проникновения мерян на Север — наличие здесь
лепных сосудов характерных поволжских типов, приземистых и
лишенных орнаментации. Особенно много такой посуды
найдено в могильнике Нефедьево I на Волоке Славенском.
Меряне, испытавшие уже сильное влияние славянской культуры
и частично смешавшиеся со славянами, были в этом
микрорегионе в XII веке не этнической примесью, а этническим
большинством. Повторяемость, устойчивость мерянских
элементов в погребениях наводит на мысль, что на Волок
Славенский продвинулись не разрозненные колонисты, а
компактная, единая группа мерян.
Северо-восточная группа веси, жившая на Белом Озере и в
верховьях Шексны, уже в силу своего географического
положения не могла остаться в стороне от потока колонизации.
Тем не менее участие ее в движении на северо-восток мы
102
можем скорее реконструировать умозрительно, чем подтвердить
конкретными археологическими фактами. Дело в том, что
выделить комплекс украшений, специфичных только для
северо-восточной группы веси, пока не удается, потому
затруднены и поиски собственно весских элементов в
древностях Каргополья и Заволочья. Весьма вероятно, однако,
что появление в XI веке лепных сосудов со штампованным
орнаментом на озере Лача, Мошинском озере и на Ваге может
быть обусловлено продвижением сюда белозерской веси.
Неожиданно присутствие среди колонистов представителей
судско-моложской веси, державшейся несколько обособленно и
не имевшей столь тесных контактов со славянами, как
поволжская меря или весь Белоозера. За сотни километров от
основного ее ареала, на северо-восточном берегу Онежского
озера, в Челмужском погосте, раскопаны курганы с совершенно
необычными для Заонежья погребениями в деревянных срубах3.
Подобный обряд, несомненно, связан с весской традицией:
серия курганов с деревянными срубными конструкциями
исследована в последние годы на Суде и реках Моложского
бассейна. Из Челмужских курганов извлечен глиняный сосуд,
орнаментированный пояском из у-образных фигур, которых
никогда не делали местные мастера. Зато точно такой же
орнамент украшает сосуды из погребений на Суде. Конечно,
переселение судско-моложской веси далее на Север не было
массовым, но, судя по материалам Челмужских курганов,
отдельные ее группы оказались втянутыми в общий процесс.
Может быть финно-угорское население было вынуждено
уходить под напором славян, занимавших его исконные земли?
Подобная точка зрения высказывалась многими историками как
в прошлом веке, так и в нынешнем. В.О.Ключевский писал о
мирком, незлобливом характере чуди, не противостоявшей
славянскому движению4; в других работах подчеркивается
стремление чуди уйти в наиболее глухие районы, отступить в
верховья рек и на водоразделы и тем самым остаться в стороне
от бурных событий, которыми так богаты первые века II
тысячелетия. Но образ мирной, стремящейся к покою чуди,
подчинившейся славянам, не вполне согласуется с
археологическими фактами. Весь не покидает берега Белого
озера после прихода сюда славян. Переселенцы.-меряне в XII
веке находятся не в таежных дебрях, а на Волоке Славенском —
на главном пути из Шексны в Сухону. Пребывание здесь сулило
максимальные
103
выгоды и максимальные опасности. Обжитые места в глухом и
спокойном Судском краю весь бросала не для того, чтобы найти
еще более уединенные и глухие углы, а для того, чтобы занять
ключевой пункт на восточном побережье Онежского озера —
Челмужский погост. Не удивительно, что и на Волоке
Славенском, и в Челмужских курганах в мужских погребениях
найдены боевые топоры, хотя в целом находки оружия на
Севере редки. "Незлобливая" чудь, как и славянские колонисты,
стремилась обеспечить себе высокий материальный достаток и
социальный престиж. Чтобы достичь этого, ей необходимо
было не замкнутое, уединенное существование, а широкий
размах пушного промысла, хорошо налаженные торговые связи,
участие в местном управлении и сборе дани.
Нам осталось познакомиться с археологическими следами
продвижения на Север славян. Самый яркий памятник
славянской колонизации — уже упоминавшийся Кемский
некрополь,
могильник
русских
дружинников
на
Ковжско-Вытегорском пути. Здесь каждая деталь обряда,
каждое украшение строго соответствует общим нормам
восточнос-лавянской культуры.
Погребенные
обращены
головами на запад, над ними возведены земляные насыпи
правильной полусферической формы, окруженные ровиками.
Точно такие же курганы XI века встречаются на Киевщине и
Новгородчине, в Смоленском Поднепровье и Суздальском
Ополье — во всех областях обширной территории, заселенной
восточными славянами. Несмотря на довольно высокое
социальное положение женщин, похороненных в Кемском
некрополе, их парадный убор подчеркнуто скромен, что тоже
отвечает традиции. Убор составляют височные кольца, ожерелье
из бус с подвесками, браслеты, перстни, в редких случаях —
застежки-фибулы и нагрудные подвески. Все вещи
принад-лежат к классическим восточнославянским типам. После
тяжелых,
массивных
украшений,
изготовленных
финно-угор-скими мастерами, ювелирные изделия из Кемских
курганов восхищают миниатюрностью и изяществом. Среди
нескольких сот украшений, представленных в этой коллекции,
мы находим лишь пять предметов финно-угорского
происхож-дения — цепочку из восьмеркообразных костыльков и
под-вески, но они найдены в детских погребениях;
по-видимому, в костюме детей племенные традиции
выдерживались не так строго. Материалы Ксмского некрополя
можно
воспри-нимать
как
своеобразный
эталон
восточнославянской куль104
туры, перенесенный на Север с сохранением всех элементов,
всех мельчайших деталей и в полной изоляции от
финно-угорского окружения.
Но Кемский некрополь — совершенно необычный
па-мятник. Как известно, это могильник дружинников, которые
несли службу на таможенной заставе, и их культурная
отчужденность от местной среды была обусловлена особым
социальным положением и административным статусом.
Видимо, агенты центральной власти, посланные на периферию,
стремились
подчеркнуть
свою
связь
с
княжеской
админист-рацией, может, и нарочито не отказываясь от обычаев
и культуры русской метрополии. Что же касается рядовой
массы славянских переселенцев, то они ни в коей мере не были
привержены этнической замкнутости и вступали в
многообразные контакты с финно-уграми. Только что выше
рассказывалось о частых находках славянской и финской
керамики X века в развалах одних и тех же очагов на Белом
озере. Смешение славян и финнов продолжалось и в XI—XII
веках, принимая все большие масштабы. В могильниках того
времени на Белозерьс и Каргополье мы сталкиваемся с
погребальным обрядом, синтезирующим славянские и
финно-угорские элементы. Захоронения со славянскими и
финно-угорскими украшениями располагаются на площадках,
вплотную примыкая друг к другу, но еще чаще эти украшения
бывают вместе в одном захоронении. Славянская круговая
керамика и славянские ювелирные изделия хорошо
представлены между Онежским озером и верховьями Северной
Двины на многих памятниках, но они присутствуют не в
чистом, концентрированном виде, а в смешении с
финно-угорскими.
Приведенные факты на первый взгляд воспринимаются с
недоверием. Мы привыкли считать, что этнические барьеры в
средневековье были жесткими и представители разных племен
держались обособленно даже тогда, когда становились
близкими соседями. Переселение славян на финно-угорские
территории видится, как правило, переселением отдельных
родов или больших семей, строивших себе отдельные поселки.
Разумеется, и такое было. Но не менее распространена была
инфильтрация небольших групп славян в инородную
этническую среду, за которой неизбежно следовало смешение
племен, причем племен неродственных, принадлежавших к
различным языковым семьям.
Результатом этого смешения стали постепенная ассимиляция
финно-угорских
группировок
и
формирование
в
105
Северном Белозерье, на Каргополье и в Важском
крае древнерусского населения. Весь уже в XI веке исчезает со
страниц русских летописей. В летописной статье 1071 года,
рассказывающей о восстании волхвов на Белооэере, местные
жители
названы
не
весью,
а
"белозерцами".
Несомненно, белозерцы говорили на древнерусском языке, ибо
летописец не сообщает о каких-либо языковых трудностях,
возникавших при
общении
с
ними
у
киевских
данщиков.
На
Ваге ассимиляция
финно-угорского
населения
шла
несколько медленнее:
в
древнейшей
Важской
грамоте — купчей
на Шенкурский погост
1315-1322 годов — староста погоста и его братья носят еще
финские имена5. Но при описании событий, происходивших
в Заволочье в XII—XIV веках, "эаволоцкая чудь" ни
разу не упомянута, вместо нее в документах с XIV века
появляются "важане" и "двиняне"6. Авторы
сочинений,
посвященных
основанию
древнейших монастырей на
Севере,
весьма внимательные к местному северному
колориту, не сообщают о столкновении монахов с
финноязычным населением7. Наиболее подробный список
"иноязычников", живущих на Севере, содержится в "Житии
Стефана
Пермского";
в этом
списке
перечислены
"Лопь", "Корела", "Югра", "Печера", Тогуличи" (т.е. вогулы),
"Самоядь" (т.е. ненцы),
"Сиряне" (коми-зыряне) и "Пермь
Великая" (коми-пермяки)*. Ни веси, ни заволоцкой чуди в
списке нет —к моменту его составления (конец XIV или
первая половина XV века) они давно уже перестали
существовать как самостоятельные этнические единицы.
На
смену
им приходят
"белозерцы",
"важане",
"двиняне",
"устюжане" — особые территориальные и
этнографические группы древне-русской
народности,
вобравшие в себя чудские племена Севера.
Чудское наследие
Что же было унаследовано русскими от чуди? Этот вопрос
волновал еще В.О.Ключевского, который попытался дать ответ
на него применительно ко всей территории великорусского
расселения в Восточной Европе: "Наша великорусская
физиономия не совсем точно воспроизводит общеславянские
черты. Другие славяне, признавая в ней эти черты,однако,
замечают и некоторую стороннюю примесь: именно
скулистость великоросса, преобладание смуглого цвета лица и
волос, и особенно типический великорусский нос, покоящийся
на широком основании, с большой вероятностью
106
ставят на счет финского влияния". Далее В.О.Ключевский писал
о влиянии финно-угорских языков на великорусские говоры и
об образах финно-угорской мифологии4 в поверьях русских
крестьян1. Впрочем, выводы В.О.Ключевского о значительном
финно-угорском воздействии на русскую культуру разделялись
далеко не всеми. В конце 1920-х годов крупнейший авторитет в
области славянской этнографии Д.К.Зеленин выступил с
работой, в которой вклад финно-угров в формирование
великорусской народности почти полностью отрицался2, а еще
раньше
сходные
мысли
были
высказаны
ведущим
археологом-славистом начала XX века А.А.Спицы-ным3.
Попытаемся оценить объем и характер финно-угорского
наследия в культуре Русского Севера, обратившись к
археологическим материалам XI—XIII веков.
Для археолога знакомство с этим наследием начинается с
черепков. Выше я уже говорил, что белозерская весь в IX—X
веках украшала свою керамику оттисками различных штампов,
образующими причудливые узоры на плечике горшка. Но
грубые черепки с отпечатками гребенчатого чекана или более
сложных штампов встречаются и на поселениях, и в
могильниках XI—XII веков, культура которых в целом имеет
славянский облик. Даже в Кемском некрополе, где славянский
погребальный обряд выдержан с предельной строгостью, а
костюм погребенных женщин подчеркнуто следует славянской
традиции, мы находим лепные горшки с поясками из
гребенчатых штампов на плечике. Изготовление лепной
керамики было женским домашним занятием, эта керамика шла
в хозяйство и не предназначалась для продажи. Как же попали
горшки с весскими орнаментами в погребения дружинников?
Может быть, причина — смешанные браки: славяне брали себе
жен финно-угорского происхождения, приносивших в новую
этническую среду свойственные им навыки изготовления
посуды? Такой ответ кажется вполне правдоподобным. Но
среди лепных горшков XI—XII веков с архаичным весским
орнаментом оказались сосуды типичных славянских форм.
Объяснение тут может быть только одно — "весская
орнаментика" постепенно получила распространение в
различных этнических средах и стала в XI—XII веках общим
культурным достоянием народов Севера4.
Финно-угорский — чудской — колорит еще заметнее в
парадном уборе северорусской женщины, который включал
десятки
металлических
украшений,
носившихся
в
строго
107
определенном порядке и образовывавших некую единую
композицию. Пышное и тяжеловесное на первый взгляд
убранство при более подробном знакомстве поражает
соразмерностью составляющих его частей; пожалуй, его можно
считать самым высоким достижением прикладного искусства
Севера XII—XIII веков и одновременно самым ярким явлением,
синтезирующим элементы славянской и финно-угорской
культуры.
Основа этого убора — височные кольца, ожерелье из бус с
подвесками и поясные украшения. Височные кольца в
средневековье определяли этнографическое лило славянства,
без них невозможно представить парадный костюм славянской
женщины. Кольца на специальных лентах или ремнях одевались
на голову, крепились на висках слева и справа. Во всех областях
восточнославянского расселения были распространены простые
проволочные кольца малого диаметра, которые археологи
назвали перстнеобразными; наряду с ними бытовали и
украшения сложной формы, требовавшие высокого ювелирного
искусства. На Севере ломимо перстнеобразных носили
проволочные кольца большого диаметра — браслето-образные,
а также кольца, на проволочную дужку которых были нанизаны
металлические или стеклянные бусы, — бусенные. В отличие от
височных колец, ожерелье из бус — элемент убора, в
этническом отношении нейтральный. Его считали в равной
степени "своим" представительницы разных племен и народов.
Впрочем, ожерельные подвески на Севере скорее указывают на
украшения славянских типов: это лунницы, круглые подвески,
тут же крестики, образки.
Самой эффектной частью убора было все же не ожерелье, а
комплект шумящих подвесок на поясе. Шумели они потому,''
что внизу у них проделаны петельки, за которые на коротких
цепочках зацеплялись бубенчики либо миниатюрные бронзовые
подвески, — когда женщина двигалась, они звенели. Подвески
удивительно богаты по форме: фигурки животных и птиц,
ажурные кольца, треугольные рамки, украшения в виде конуса
или умбона — полусферических либо конических бляшек. В
один комплект входило обычно пять-шесть подвесок,
прикреплявшихся к поясу с помощью специальных кожаных
ремешков, сплошь обнизанных брон-зовыми бусами, так что
казалось, будто подвески посажены на гибкую металлическую
основу. "Шумящие комплекты" известны в финно-угорской
среде еще с эпохи железа и со временем стали наиболее
выразительным элементом женской одежды восточнофинских
племен. В северорусском уборе
109
они заимствованы, а широкое распространение их — следствие
влияния не столько белозерской веси, сколько поволжской
мери, для костюма которой шумящие подвески более
характерны.
Перечисленные
детали
парадного
убора—лишь
необхо-димый минимум ювелирных изделий; при желании их
можно было дополнить десятком других. В их числе
металлические шейные обручи — гривны, свитые из нескольких
жгутов или согнутые из одного дрота — круглого,
перекрученного, а то и раскованного. Одежду на груди
скрепляли массивными застежками-фибулами (они тоже
относятся к группе фин-но-угорских украшений, но
происхождение их связано не с поволжско-финской, а с
прибалтийско-финской средой). Здесь же на груди могли
носиться и некоторые подвески, не входившие в комплект
ожерелья и поясных украшений. Наконец, убор почти всегда
дополнялся браслетами — по два-три на каждом запястье, и еще
более многочисленными перстнями.
Присмотримся поближе к отдельным элементам этого
роскошного убора. Больше всего привлекают внимание
подвески в виде одноглавых и двуглавых коньков, уточек,
петушков. Почти у всех этих предметов есть прототипы —
ранние изделия финно-угорского художественного ремесла, но в
начале II тыс. н.э., когда производство их налаживается в
древнерусских центрах, форма и орнаментация настолько
изменяются, что исходные образцы угадываются с трудом.
Возьмем,
например,
плоскую
прорезную
подвеску,
изобра-жающую какое-то четвероногое существо, похожее на
грифона. Нелегко поверить, что по первоначальному замыслу
это была нагая женщина, восседавшая на коне, попирающем
змею. Сюжет отражает неизвестные нам мифологические
представления народов Прикамья, на территории которого
подвески "всадницы на змее" изготовлялись в X веке . В конце X
— начале XI века, когда русские купцы, освоив северные
волоки, завязали торговые отношения с Прикамьем, несколько
подвесок попало в Приладожье и Заонежье. Сюжет их остался,
по всей вероятности, непонятным местным жителям, но сами по
себе они казались эффектными и необычными, поэтому
севернорусские
ремесленники
наладили
аналогичное
производство в Белозерье или Важском крае и повели дело с
таким размахом, что отдельные экземпляры их продукции
достигли Шведской Лапландии. При этом, однако, подвеска
изменилась неузнаваемо: змея стала простой полоской —
основанием подвески, конь превратился в гри110
фона, а вместо всадницы на спине у грифона появилась
петелька.
С
пермско-финским
кругом
древностей
связано
проис-хождение еще одного типа украшений — лунничного
височного кольца. Сперва родиной его тоже было Прикамье, но
в XI веке с ним познакомились в Карелии, Приладожье,
Каргополье и Важском бассейне, а в XII—XIII веках
Каргополье и Важский край — уже основные зоны
распространения
лунничных
колец.
Они
сделались
выразительной деталью, подчеркивающей этнографическое
своеобразие костюма жи-телей этих областей. Рассматривая
височные кольца XI века, найденные в севернорусских землях,
трудно определить, откуда они родом — из Прикамья или из
Заволочья: все изделия однотипны и Довольно точно
воспроизводят
древнейшие
прикамские
образцы.
Но
севернорусское происхождение лунничных колец XII—XIII
веков выдает штампованный орнамент на их лопастях —
орнамент, повторяющийся на браслетах, подвесках и других
предметах и явно, указывающий на западную, а не восточную
ремесленную "школу".
Мы видим, что создатели севернорусского женского убора
XI—XIII веков не придерживались рамок какой-либо одной
этнической традиции, а заимствовали и перерабатывали многие
яркие элементы славянского и финского костюма. История
подвески-грифона и лунничного височного кольца показывает,
что финно-угорские черты в севернорусской культуре далеко не
всегда объясняются прямой ассимиляцией древнерусским
населением каких-либо финно-угорских груп-пировок. Оба
типа украшений бытовали среди тех племен, которые были
удалены от территории славянского расселения на сотни верст
и не подвергались непосредственной ассимиляции. Выходит,
что некоторый вклад в севернорусскую культуру внесли даже
те финские племена, которые не смешивались со славянами.
Если продолжить рассказ о финно-угорских украшениях в
севернорусском костюме, у читателя может сложиться
впечатление, что заимствования ограничивались лишь этой
сферой. Между тем они охватывали многие области
материальной и духовной культуры. Достаточно сказать, что
планировка жилища, при которой печь-каменка располагается в
центре жилого помещения, неоднократно зафиксированная на
древнерусских поселениях Севера, в том числе и в Белоозере,
не характерна для славянского домостроительства. Зато именно
такое положение печи прослежено в постройках
111
белозерской веси IX—X веков и в жилищах других
финно-угорских племен. Знаменательно, что как раз этот,
оптимальный для Севера, вариант планировки стал обычным
для севернорусской избы XIX—XX веков.
Выше уже упоминалось о том, что на поселении в районе
Волока Славенского была найдена железная цепь с кольцом на
одном конце и крюком на другом, подобные цепи
использовались для подвешивания над очагом метал-лической
посуды у скандинавов и западных финнов, на Руси же они
встречаются только в Юго-Восточном Приладожье, где в X—XI
веках обитало прибалтийско-финское население. Можно было
бы предположить, что очажная цепь попала на Волок
Славенский вместе с выходцем из Прибалтики или Приладожья,
но рядом с ней в развале очага находились круговая
древнерусская керамика и столь типичные для славян
перстнеобразные височные кольца, бронзовый шейный крестик.
Поэтому следует признать, что не свойственная славянскому
интерьеру очажная цепь вошла в обиход у древнерусского
населения Севера.
Заимствования распространялись и на область хозяйства,
хотя уловить их здесь труднее. Приведу лишь один пример. В
XVII веке из Белоозера в Москву посылались "отписки" о
состоянии рыбного промысла. К удивлению чиновников, в
лексике документов было немало слов, значение которых
москвичи понять не могли. Слова, обозначающие рыболовные
снасти: "тагас" — частый невод, "керенка"6 — редкая сетка и
т.п., взяты из финно-угорских языков. Очевидно, и сами снасти,
использовавшиеся тогда рыбаками, мы вправе считать
изобретением белозерской веси.
Переселясь на Север, славяне принесли с собой
традиционные элементы своей культуры. Появление на Волоке
Славенском пряслиц из овручского шифера или наборных
костяных расчесок, вытеснивших не менее совершенную
продукцию местных косторезов, — свидетельство стойкой
привязанности переселенцев к бытовым мелочам, с которыми в
человеческом сознании ассоциируется привычный бытовой
уклад. Несомненно, от каждой отдельной мелочи можно было
безболезненно отказаться, но, отказавшись от всех,
переселенцы неизбежно утратили бы собственное этническое
лицо. Умение сохранять мелочи в конечном итоге обернулось
способностью сохранить лучшие достижения народной
культуры восточного славянства. Вспомним, что былины
киевского и новгородского цикла были записаны в XIX веке
лишь в Архангельской и Олонецкой губерниях,
112
— из памяти обитателей других областей России они были
начисто стерты.
Вместе с тем в новом природном окружении отказ от
каких-то черт привычного быта и хозяйства был неизбежен.
Познакомившись с культурой финно-угорского мира, славяне
охотно перенимали ее элементы по чисто практическим
соображениям: ведь за долгие столетия жизни на Севере
финно-угры сумели прекрасно адаптироваться к местным
условиям. Обычная для финно-угров планировка избы с печью
в центре больше подходит для суровых климатических условий,
чем типичная для славян планировка с печью в углу, при
которой тепло быстро выветривается из жилища,
— и славяне меняют планировку. Рыболовство в северных
озерах и реках имело свою специфику — и славяне, очевидно,
заимствовали у финно-угров некоторые разновидности снастей,
а вместе с тем и их названия. Подвеска металлического
котла на цепи удобна при варке пищи на очаге, сложенном
из дикого камня, — и славяне отдают должное этому бытовому
новшеству. При отсутствии во многих поселках профессионального гончарства вновь возникает потребность в лепной
посуде, но навыки се изготовления у славян — выходцев из
центральных областей Руси — уже основательно забыты, и
переселенцы начинают производить керамику на манер
финно-угров, охотно следуя местным образцам. Некоторый
консерватизм, замеченный нами в характере переселенцев,
сочетался с удивительной восприимчивостью к культурным
навыкам соседей, со способностью легко учиться тому, что
действительно необходимо для нормального существовании
в новых условиях.
На
вновь
осваиваемых
территориях
изменения
претер-певали не только образ жизни и хозяйство колонистов,
менялось их мироощущение, эстетические вкусы и психология.
Здесь, вдали от русской метрополии, привычная подчеркнутая
скромность славянского женского убора могла показаться
бедностью, а колонисты ощущали себя сильными и богатыми
хозяевами дикого края. Варварская пышность костюма — с
включением в него изделий финно-угорского художественного
ремесла — создавала столь нужный им образ достатка и
изобилия.
Девственная
тайга
дала
преуспевающим
промыс-ловикам слишком много, чтобы 01Ш могли
пренебрежительно относиться к искусству ее коренных
обитателей, произведения которых оставляли равнодушными
жителей старых центров Руси. Вычурные узоры, образованные
переплетением метал-лических жгутов, бронзовая бахрома из
колокольчиков,бу113
бенчиков и миниатюрных утиных лапок на концах тяжелых
литых цепочек, грубые фигурки коня и утки — таинственных
персонажей местной мифологии ассоциировались для этих
людей с новыми землями, с которыми они прочно связали свою
судьбу.
Следы скандинавов
Вместе с предметами характерных славянских и финских
типов на Русском Севере встречены и отдельные предметы
скандинавского
происхождения.
Скандинавских
вещей
не-много; собранные вместе, они могут легко уместиться в
одной музейной витрине и, казалось бы, заслуживают скорее
краткого упоминания, нежели отдельной главы. Но у археолога
к ним особое отношение. И не только потому, что будучи
изготовленными за тысячи километров от места находки, они
проделали долгий путь на Русь. Связанные с этими вещами
исторические сюжеты уводят нас к самым острым и
дискуссионным проблемам русской истории IX—X веков.
Коротко напомню суть пресловутой норманнской
про-блемы. Согласно "Повести временных лет", первым князем
на новгородском столе был варяг Рюрик, призванный из-за моря
представителями славянских и финских племен Северной Руси
— словен, кривичей, мери, веси и чуди. Год призвания Рюрика
— 862-й — по традиции принимается за ту хронологическую
точку, с которой отсчитывалась история Русского государства.
Большинство русских князей IX—X веков, известия о которых
сохранила нам летопись, носят скандинавские имена, а в их
ближайшем окружении немало варягов, выступающих в
качестве наиболее доверенных советников, воевод и
дипломатических представителей. Все это дало основание ряду
историков считать норманнов основателями Древнерусского
государства.
Норманнская теория с момента своего рождения оказалась
под огнем многочисленных критиков. Некоторые их аргументы
вытекают из общих установок относительно происхождения
государства, — так, неоднократно формулировалось положение
о том, что государство — продукт внутреннего развития и его
невозможно привнести извне, создать искусственно. Другие
соображения носят вполне конкретный характер. К примеру,
А.А.Шахматов доказал, что рассказ о призвании варягов
отсутствовал в древнейшем киевском своде и был включен в
летопись лишь составителем новгородского свода середины XI
века1. Увлекшись полемикой, наиболее кате114
горичные антинорманнисты почти полностью отрицали
присутствие варягов на Руси в IX—X веках. Но по мере
накопления археологических материалов становилось все более
очевидно, что варяжские древности К — начала X века на Руси
достаточно многочисленны и их нельзя не заметить или
объявить случайной примесью на древнерусских поселениях и
могильниках.
Варягам принадлежит целый ряд богатых дружинных
погребений в Киеве, в Шестовицком могильнике под
Черниговом, в Гнездове под Смоленском, в Ярославском
Поволжье и в Приладожье, а в урочище Плакун в Старой Ладоге
исследован небольшой могильник, целиком оставлен-ный
выходцами из Скандинавии. Кроме того, почти на всей
территории Древней Руси в настоящее время известны
отдельные вещи скандинавского происхождения: одни из них,
скажем предметы с процарапанными скандинавскими
руническими надписями, единичны, а другие, прежде всего
предметы вооружения и женские украшения, изготовленные
скандинавскими ремесленниками, напротив, встречаются
сравнительно часто.
Сейчас никто уже не решится утверждать, что скандинавы
были основателями Древнерусского государства. Но, с другой
стороны, никто уже не может отрицать их широкого
присутствия на Руси в IX—X веках. Вопрос стоит о конкретной
роли варягов в сложной исторической ситуации IX—X веков,
об их реальном положении в древнерусском обществе, наконец,
о характере их участия в политических и военных событиях той
эпохи1.
Обзор скандинавских находок на Севере начнем с
памятников верховьев Шексны. Здесь, на весском поселении
Кругах, Л.А.ГолубевоЙ при раскопках был обнаружен ажурный
бронзовый наконечник ножен меча. Рельефный орнамент на нем
выполнен в скандинавском стиле Борре: на первый взгляд узор
— чисто декоративная фигура, образованная переплетением
лент и завершающаяся личиной зверя, но, вглядываясь
внимательнее, мы увидим в этой фигуре стилизованное
изображение сидящей птицы. На Руси известно всего три таких
наконечника — помимо Кругика, их отыскали в Новгороде и
под Смоленском, все датируются второй половиной X века. На
территории же Скандинавии, особенно в Швеции, находок
значительно больше3. На Крутике найдена также длинная
бронзовая игла от кольцевидной фибулы — подобными
фибулами
мужчины-скандинавы
застегивали
115
плащи. Голубева обратила внимание на то, что оба предмета —
наконечник ножен и игла от фибулы — оказались в камнях
очагов, сложенных на некотором отдалении от поселка. Может,
этот участок был местом остановки проезжих воинов и купцов,
вступавших в торговые и иные отношения с местным
населением, но все же державшихся обособленно?
Представление о варягах как о профессиональных воинах,
которые возникают в любой географической точке Восточной и
Западной Европы, держа в руках оружие, подкрепляется
материалами Белоозера. Здесь нашелся еще один наконечник
ножен меча со стилизованным изображением птицы, правда,
уже другого типа, без какой-либо декоративной отделки, но
несомненно имеющий скандинавское происхождение . При
раскопках Голубевой попался также наконечник стрелы
необычной формы: длинный, узкий, с четырехгранным пером и
двумя боковыми шипами. На вооружении славян и
финно-угорских
племен
Восточной
Европы
таких
наконеч-ников не было, зато они были широко распространены
в Скандинавии и Финляндии. Атрибутом походного быта воина
и путешественника можно, по-видимому, считать треугольную
железную накладку с шипами, которая, судя по скандинавским
аналогиям, крепилась к обуви и облегчала хождение по льду.
Впрочем, в Белоозере скандинавы оставили не только
предметы воинского снаряжения, но и женские украшения. К
ним относится подковообразная застежка-фибула , концы
которой, в соответствии с традицией скандинавского
искусства,, оформлены в виде человеческих или звериных
личин5. Круглая подвеска к ожерелью с геометрическим
орнаментом в точности похожа на те, что выявлены в
Новгороде, однако в Новгород, как и в Белоозеро, эти веши
завезли из Скандинавии — каменная литейная формочка для
подобных украшений обнаружена в Швеции.
В 1985 году, дожидаясь парома через Шексну, я бродил» по
территории Старого города и в размывах берега поднял дужку из
тонкого серебряного дрота с согнутыми и завязанными в петли
кончиками. Находку можно бы принять за какую-то случайную
поделку или неоконченное изделие, брошенное мастером, но
материал и аккуратное исполнение наводил на мысль, что в
руках у меня часть какой-то сложной ювелирной конструкции.
Но какой? Прошло довольно много времени, прежде чем мне с
помощью большого знатока средневековых украшений
М.В.Седовой удалось опознать в этом предмете специальное
приспособление для
116
крепления амулетов к шейной гривне, С середины VIII века в
Скандинавии получили распространение амулеты в виде
миниатюрных молоточков, символизирующие молот Тора,
скандинавского бога-громовика. По скандинавской мифоло-гии,
Тор — бог грома, неба и плодородия, защищающий мир богов и
людей от великанов и чудовищ, причем основное оружие Тора
— железный молот Мьелльнир. По-видимому, скандинавы
считали, что миниатюрные серебряные или железные
молоточки-амулеты заключают в себе часть чудесной силы
этого оружия. Существовали различные способы ношения
амулетов, но чаще всего их носили прикрепленными к шейным
гривнам, для чего в некоторых случаях и требовались
серебряные дужки.
В том, что наша реконструкция не фантазия, убеждает
находка в другом пункте Белозерья — на селище Никольское V
в низовьях Кемы. Здесь при раскопках извлечено оригинальное
серебряное украшение — та же дужка с петлей на одном конце,
отличающаяся от белозерской меньшими размерами и наличием
девяти закрепленных на ней миниатюрных серебряных
стерженьков — символических изо-бражений молота Тора.
Более натуралистически воспроизводит оружие бога-громовика
железный молоточек-амулет из того же селища.
Эти находки ставят перед исследователями серьезные
вопросы. Археологи привыкли встречать вещи скандинавского
происхождения на транзитных водных путях, на крупных
торгово-ремесленных поселениях или в городах, то есть там,.
где скандинавы могли заниматься торговлей или находиться на
военной службе. Именно к таким пунктам правомерно отнести
Белоозеро и поселение "Крутик" на Шексне. В отличие от них,
селище Никольское V на Кеме — скромный сельский поселок, в
котором могло быть лишь пять-шесть жилых построек. В
обиходе у жителей была характерная весская керамика со
штампованным орнаментом, а в их костюме — такие типичные
финно-угорские украшения, как шумящие привески в виде
утиных лапок. Может здесь обитало чисто финно-угорское
население,
получавшее
про-дукцию
скандинавских
ремесленников от заезжих купцов? Принять это предположение
трудно, поскольку амулеты-мо-лоточки, особенно железные, не
были предметами торговли — они изготовлены достаточно
просто и лишены какой-либо внешней привлекательности, а их
символика была понятна только в той среде, какая была знакома
со скандинавскими мифами. Остается признать, что на
маленьком белозерском
117
селище вместе с весью жили пришельцы-скандинавы,
пользовавшиеся финно-угорской лепной посудой, но
сохра-нявшие верования своей родины. Очевидно, скандинавы
достигли низовьев Кемы так же, как и первые
переселен-цы-славяне, — по Свири, Онежскому озеру, Вытегре
и Ковже.
Из сказанного не следует делать категоричный вывод, что
скандинавские изделия, в- том числе некоторые типы
подвесок-амулетов, не могли привозиться на Русский Север на
продажу. В одном из женских погребений Кемского некрополя
в классическом наборе восточнославянских укра-шений
представлена чуждая ему подвеска круглой формы с
сердцевидным вырезом и стилизованной звериной личиной —
излюбленным изображением скандинавов. Эта эффектная
импортная вещь заняла центральное место в ожерелье
женщины-славянки. В Челмужских курганах на северном
берегу Онежского озера найдены "в скандинавском
испол-нении''
массивные
браслеты
(так
называемые
ладьевидные), подковообразная фибула с розетками на концах и
плоская подвеска в виде всадника. Последняя находка наиболее
интересна: голова сидящего на коне мужчины повернута в фас,
в левой руке он держит щит, в правой — птицу. Возможно
здесь изображен Один — глава скандинавского языческого
пантеона, божество войны и покровитель воинов, с его
священной птицей — вороном. Некоторые детали как будто бы
противоречат этой атрибуции (мы знаем, что на скандинавских
рунических камнях конь Одина Слейпнир предстает
восьминогим, а сам Один — в низко надвинутой широкополой
шляпе, между тем в нашем случае мужчина на обычном
четвероногом коне и с непокрытой головой), но в целом ее
нельзя исключить. Тем не менее владелица подвески не была
скандинавского происхождения — общий облик ее костюма
имел ярко выраженные финно-угорские черты. Точно так же не
была скандинавкой и обладательница еще одного колоритного
скандинавского изделия — литой подковообразной фибулы,
извлеченной нами из погребения на Волоке Славенском. Этой
массивной фибулой, вероятно, застегивали верхнюю накидку,
концы ее оформлены в виде повернутых в разные стороны
голов дракона с оскаленными пастями. Местом изготовления
подобных украшений считается остров Готланд, На Руси наша
находка — единственная. Попавшая на Белозерье ютландская
фибула вошла в один комплект украшений со славянскими
височными кольцами и
финно-угорскими
шумящими
поясными привесками, то
118
есть стала составным элементом характерного севернорусского
костюма.
Мы видим, что присутствие варягов во внутренних районах
Севера ограничивалось в основном Белозерской округой, а пик
их активности приходится на вторую половину X —рубеж
X—XI веков. В пользу того, что скандинавы попадали на Белое
озеро по Свири, Онежскому озеру, Вытегре и Ковже,
свидетельствуют находки из низовьев Кемы, куда выходил
Вытегорско-Ковжский путь. Исходной точкой этого маршрута
могла быть Ладога в которой варяги постоянно проживали в
IX—X веках наряду со славянами и финно-уграми и которая в
первой половине XI века управлялась норвежскими ярлами,
родственниками Ингигерд, жены Ярослава Мудрого. Впрочем,
нельзя исключить и возможности их продвижения вверх по
Шексне из Поволжья, тем более, что Великий Волжский путь
был хорошо знаком скандинавам. В Белозерской округе их
было не много, и присутствие их ощущается гораздо слабее,
чем в Приладожье или Ярославском Поволжье. Челмужский
погост и Волок Славенский — наиболее удаленные от
Балтийского региона точки восточноевропейского Севера, где
найдены вещи скандинавского происхождения. Стоит
подчеркнуть, что варяга добирались до внутренних районов
Севера теми же водными дорогами, что и славяне, и у нас нет
никаких
данных
для
того,
чтобы
считать
их
первооткрывателями этих дорог. Волоки из Шексны в Сухону и
из Белого озера к рекам бассейна Онеги оставались в X—XII
веках неизвестными скандинавам, и они не вели в Заволочье
самостоятельной торговой деятельности6.
Итак, нет оснований говорить об особой, исключительной
роли варягов в освоении внутренних районов Севера. Но само
появление здесь отдельных выходцев из Скандинавии в высшей
степени знаменательно. Это свидетельство необычайной
предприимчивости скандинавских воинов и купцов, которые,
движимые скорее стремлением к наживе, чем жаждой
приключений, отваживались свернуть с наез-женных
транзитных путей и заглянуть в наименее затронутые
тогдашней цивилизацией области Восточной Европы. Вместе с
тем мы еще раз можем убедиться, что северная "глубинка" в
средневековье не была отделена от остального мира
непроходимой стеной, что она являлась не только местом
самобытного существования различных этнических групп, но и
местом
общения
представителей различных народов.
119
Подвеска скандинавского
происхож-дения из Челмужских
курганов. XI в.
Культурные импульсы с запада, из стран Балтийского региона,
несколько приглушенные и ослабленные, все же достигали
Русского Севера.
Храмы и мольбища
В курсе "Русской истории" В.О.Ключевский полностью
привел текст малоизвестного исторического сочинения XVII
века, обнаруженного им в одной из рукописей Соловецкого
монастыря. Это "Сказание о церкви Великого Василия и о
вере". Сказание привлекло Ключевского тем, что оно
"простодушно и в легендарном полусвете" отображало
взаимоотношения христианства и язычества на Северо-Востоке
Руси, служило прекрасной иллюстрацией общих взглядов
историка на судьбу языческих верований славян и финнов
после принятия христианства. Для нас не менее интересен и
"местный колорит" сказания, повествующего о сооружении
первой церкви в Белоозере.
"А на Белеозере жили люди некрещеные, и как учали
креститися и веру христианскую спознавати, и они поставили
церковь, а не ведают, во имя которого святого. И на утро
собрались да пошли в церковь свящати и нарещи которого
святого, и как пришли к церкви, оже в речке под церковию
стоит челнок, в челноку стулец, и на стульце икона Василий
Великий, а пред иконою просфира. И они икону взяли, а
церковь нарекли во имя Великого Василия. И некто невежа взял
просфиру ту да хотел укусити ее; ино его от просфиры той
шибло, а просфира окаменела. И они церковь свящали да учали
обедню пети, да как начали евангелие чести, ино грянуло не по
обычаю, как бы страшной, великой гром грянул и вси люди
уполошилися, чаяли, что церковь пала,
120
и они скочили и учали смотрит ино в прежние лета ту было
молбище за алтарем, береза да камень, к ту березу вырвало с
корнем, да и камень взяло из земли да в Шексну и потопило. И
на Белеозере то первая церковь Василий Великий от такова
времени, как вера стала .
Хотя в основу сказания, составленного в XVII веке, были
положены думается, местные белозерские легенды, автора и
описываемые им события разделяло семь столетий
— немалая хронологическая дистанция. Поэтому, рискуя
нарушить неповторимое обаяние предания, мы вправе задать
вопрос: отражает ли оно какие-либо исторические реалии
или целиком вымышлено?
Сначала о самой церкви. В первой части книги я уже
упоминал о часовне св. Василия, стоявшей до 1930-х годов на
вершине кургана в Старом городе на берегу правого притока
Шексны — речки Васильевки. Еще в середине XIX века жители
окрестных деревень рассказывали, что часовня была построена
на месте церкви, посвященной тому же святому и упраздненной
после запустения Белооэера у истока Шексны. Топографическая
ситуация в целом соответствует тексту сказания, более того,
некоторые его детали проясняются именно после знакомства с
местоположением часовни. Становится понятным, например,
почему челнок с иконою стоял "под церковью" — храм
находился на высоком кургане, понятно, почему в сказании
говорится о речке, а не о реке
— челнок был причален к берегу Васильевки, а не Шексны.
Раскопки кургана, на котором поставили церковь, а позднее
часовню, были произведены Голубевой. Выяснилось, что он
представляет собой искусственный холм, созданный в
несколько приемов, причем древнейшая основа его — насыпь
чистого песка и галечника, появившаяся на культурном слое
поселения. Впоследствии курган неоднократно подсы-пался, на
вершине и на склонах его было устроено кладбище2. Хотя
остатки самого храма были полностью разрушены, нет
сомнения в том, что насыпь была возведена специально для
церкви, и в этом нет ничего удивительного, если учесть, что
Белоозеро располагалось на очень низком участке берега и
наверняка часто заливалось.
Автор сказания ничего не сообщил о времени
строи-тельства храма, отметив лишь, что он "от такова времени,
как вера стала". Археология тоже не дает точной даты. Во
второй половине X века на месте церкви были еще жилые
постройки. Но в XII веке церковь уже существовала
и,
121
видимо, при ней функционировало небольшое кладбище — в
насыпном грунте кургана найдены бронзовый крест-эн-колпион
(двустворчатый крест с частицами мощей) и литая иконка с
изображением Богоматери, относящиеся к XII—XIII векам, а
несколько в стороне от кургана встречены обломки церковных
колоколов и больших подсвечников — хоросов. Значит церковь
святого Василия была сооружена не раньше конца X века, но не
позднее XII века.
Теперь о мольбище. Древнейший культурный слой,
перекрытый насыпью кургана, содержал самые обычные веши
— черепки сосудов, глиняные пряслица, стеклянные бусы, здесь
же Голубева расчистила развал очага и столбовые ямы
какого-то строения. Если сохранять объективность и не давать
волю фантазии, придется признать, что все это гораздо больше
напоминает остатки обычной жилой по-стройки, чем остатки
языческого мольбища.
Но не стоит понимать текст сказания слишком буквально и
ожидать от него протокольной точности. Отсутствие мольбища
непосредственно под основанием церкви не исключает ни того
факта, что оно было в Белоозере, ни разрушения его при
строительстве первой церкви. И тут я должен познакомить
читателя с интереснейшей находкой, извлеченной со дна
Шекскы и хранящейся сейчас в новгородском музее.
Речь идет о каменном идоле — мужчине с вытянутым
лицом, на котором обозначены глаза, нос, рот и подбородок.
Голова завершается полукруглой шапкой, придающей всей
скульптуре четко выраженную фаллическую форму. Общая
высота идола около 70 сантиметров3.
Место, где в 1893 году при расчистке русла Шексны
обнаружили идола, приобретенного затем новгородским
собирателем древностей В.С. Передольским, остается, к
сожалению, неизвестным. Есть, однако, серьезные основания
полагать, что идол — из Белоозера или его ближайших
окрестностей. Во-первых, район Белоозера был в X—XI веках
заселен гораздо плотнее, чем другие участки течения Шексны,
следовательно, здесь должны были быть и языческие
святилища. Во-вторых, район Белоозера был центром
концентрации славянского населения, а каменные идолы,
подобные шекснинскому, встречаются на территориях занятых
лишь славянами, а не финно-уграми. Кроме того, мы знаем, что
именно у Старого города в конце XIX века велись
гидротехнические работы в связи со строительством и
эксплуатацией Крохинской плотины на Шексне.
122
Шекснинский идол разделил судьбу многих языческих
изваяний, брошенных в воду во время принятия христианства.
Деревянный Перун с серебряной головой и золотыми усами,
стоявший в Киеве, был "вринут" в Днепр, причем Владимир
приказал: "Аще кде пристанет и вы то огревайте его от брега,
дондеже пороги пройдет, то тогда охабитеся его (т.е. оставьте
его)"4. Новгородский Перун, тоже деревянный, был брошен в
Волхов; на следующий день ремесленник-гончар нашел его
приставшим к берегу ниже по теченгао "и отрину и шестом: Ты,
рече, Перунище — досыти еси ел и пил, а нынича поплови
прочь . Самое знаменитое языческое изваяние славян —
каменный четырехликий Збручский идол
— было найдено в Поднестровье в русле реки, на высоком
берегу которой располагалось святилище. Видимо, низвержение идолов происходило не только в Киеве и Новгороде
— местные языческие святилища, в свою очередь, подлежали
разрушению. Вот что означают слова сказания "да и камень
взяло из земли да в Шексну и потопило".
Впрочем, невозможно настаивать на том, что шекснинский
идол имеет непосредственное отношение к событиям, о
которых повествует сказание. Вполне вероятно, что описанное в
нем мольбище не святилище с рукотворными идолами, а
культовое место, в котором предметами поклонения служили
природные объекты — камни и деревья. Именно о таком
мольбище
рассказывает
предание
об
усть-вымской
березе.
123
Береза необыкновенной величины, стоявшая в Усть-Выми, была
у коми-зырян одной из самых чтимых святынь. Ей жертвовали
звериные шкуры. Согласно преданию, крестивший зырян
Стефан Пермский собственноручно срубил почитаемое дерево
— это заняло у него три дня. Взамен березы была возведена
деревянная церковь архангелов Михаила и Гавриила, причем
пень березы оказался под престолом церкви. В XVIII веке при
сооружении каменной церкви, сменившей дере-вянную, пень
был оставлен под амвоном, зыряне продолжали поклоняться
ему, как прежде они поклонялись березе, и в конце концов
разобрали его по шегасе6. История усть-вымской березы,
легендарная в древнейшей своей части, во многом повторяет
историю белозерского мольбища. Отмечу, что почитание
камней и деревьев в средневековье было распространено не
только среди финно-угров, сходные культы существовали и у
славян. Не все мольбища были разрушены христианскими
проповедниками, поэтому сегодня мы имеем некоторое
представление о том, как они выглядели в натуре.
Весной 1979 года мне посчастливилось обследовать
уникальное культовое место под Ошевенском на Каргополье.
Занимаясь поисками средневековых селищ, я обратил внимание
на две высокие сосны на берегу озерка. Ветки и стволы этих
деревьев, растущих из одного корня, были объвязаны
вышитыми
полотенцами,
поясками,
передниками
и
домоткаными юбками. Невдалеке от сосен стоял крест, также
обвязанный полотенцами. Здесь же я обнаружил большую
прямоугольную плиту, расколотую надвое. На верхней грани ее
было хорошо заметно овальное углубление, напоминавшее
человеческий след. На боковой грани высечено число "1876".
В траве у камня лежало несколько монет.
Местные старики неохотно рассказывали об обрядах,
совершавшихся у ошевенских сосен. После долгих расспросов
мне удалось выяснить, что это место почиталось святым: по
преданию, овальное углубление на камне — след ноги
Александра Ошевенского, основавшего в середине XV века
Ошевенский монастырь. Когда-то, наверное, в 1876 году, над
камнем была построена часовня, позднее разобранная.
Торжественные молебны тут устраивались весной и в начале
лета — в Вербное Воскресенье и за неделю до Троицы. Старики
помнят, что в эти дни сюда собиралось все население окрестных
деревень. Те, у кого болели ноги, наступали босой ступней на
след; в озерко и в дупло одной из сосен бросали деньги.
Особенно важным считалось пожертвовать часть одежды,
которые привязывали к соснам,
124
причем чем выше на стволе будет закреплено приношение, тем
благосклоннее оно будет принято, поэтому иногда эту
операцию доверяли мальчикам, залезавшим на самую верхушку
сосны. Труднее всего оказалось выяснить, о чем молились
жители Ошевенской волости, приходя в святое урочище. Как
думают старики, молились о сохранении здоровья и об
исцелении от различных болезней7.
Ошевенский следовик стал объектом поклонения не раньше
XV века — наши разведки показали, что до этого ошевенская
округа оставалась незаселенной. Вероятно, в то время на берегу
озера стояли другие сосны, к которым тоже привязывали
полотенца и пояски. Ошевенское святилише (если к
почитаемому урочищу применимо такое название) никогда не
было таким значительным культовым центром язычников, как
мольбище Белоозера или Усть-Выми. Но история его во многом
повторяет историю других, более известных святилищ. В
какой-то момент была предпринята попытка придать народному
культу ортодоксальный христи-анский характер, при этом
камень с естественным углублением в виде следа был подтесан
(но так, чтобы не повредить "след") и над ним поставили
часовню. По иронии судьбы камень со следом и священные
сосны пережили часовню, о существовании которой помнят в
Ошевенске лишь несколько старожилов.
В житийных повестях XVI—XVII веков и в
этнографи-ческих записях, сделанных в прошлом столетии, мы
найдем и другие примеры строительства храмов и часовен в
урочищах, бывших объектами народного нехристианского
поклонения. Однако не стоит переоценивать роль культа камней
и деревьев в жизни северного крестьянина ХГХ века. Рассказ об
ошевенском следовике и священных соснах может создать
иллюзию, что за многие сотни лет, прошедшие со времен
крещения северных областей, позиции христианства и
язычества здесь остались неизменными. В действительности все
обстояло иначе. Для XI века возведение храма на месте
разрушенного языческого мольбища или рядом с ним —
важнейшее событие политической и культурной истории, а сама
церковь — материальное выражение торжества христи-анства.
В XIX веке случаи сооружения часовен в почитаемых народом
урочищах — экзотические курьезы провинциальной жизни.
Бродя под Ошевенском, я обнаружил еще несколько камней и
деревьев, служивших объектами почитания, правда, не столь
колоритных, как первое святилище. Но ни до, ни
125
после этого мне не удавалось найти на Севере какие-либо
культовые объекты, столь ярко и полно сохранявшие языческие
традиции. Очень немногочисленны описания таких объектов в
этнографической литературе XIX века, почти полностью
отсутствуют сведения о них и в памяти местных жителей
старшего поколения. Вот почему мы должны признать
ошевенское культовое место единственным в своем роде
памятником, редчайшим примером сохранения архаичных
верований и обрядов в среде северного крестьянства.
А значит, рассказ о вырванной с корнем березе и
потопленном священном камне из белозерского мольбища,
символизирующий торжество христианства, приобретает глубокий иносказательный смысл.
Язычники или "люди
новокрещенные"?
Что же происходило в сознании обитателей Белозерья
после того, как на местах языческих мольбищ были построены
первые христианские храмы? Разумеется, вероучение и обряды
новой религии были усвоены ими далеко не сразу. Материалы
раскопанных нами могильников дают некоторое представление
о том, как сочетались в ту пору идеи и ритуалы двух
религиозных систем1.
В XI—XII веках население Белозерья и Каргополья уже не
сжигает своих покойников, как это делали славяне и финны в
конце I тыс. н.э. Подобно жителям большинства других
областей Древней Руси, они погребают умерших. Изменение
обряда — несомненно, результат влияния христи-анства,
учившего, что в день Страшного Суда умершие воскреснут во
плоти, для чего их кости должны быть сохранены. Но,
отказавшись от сожжения умерших, северяне не стали
буквально выполнять другие требования христиан-ского
обряда. Так, женщин хоронили в парадном уборе, с большим
количеством металлических украшений. В ноги погребенным
ставили горшки с напутственной пищей. Судя по тому, что
сосуды небольшие, северяне полагали, что пища понадобится
умершему лишь в тот короткий период, пока он еще не
достигнет загробного мира. Умершего снабжали также
некоторым минимумом бытовых вещей и орудий труда. В
могилу мужчины клали обычно гребень, нож, кресало с
кремнем, наконечники стрел и топор; в могилу женщины —
гребень, нож и пряслице. Следовательно, загробный мир
представлялся некоторым подобием земного, где мужчины
охотятся и расчищают участки леса под пашню, а женщины
прядут.
126
Ориентировка захоронений в северных могильниках
поначалу приводит в недоумение. Согласно христианскому
обряду, умерший должен лежать головой на запад; язычники
устраивали могилы иначе, но тоже сообразуясь со сторонами'
света. На Севере в XI—XII веках мы встречаем поразительное
разнообразие положения погребений, причем большинство из
них следует не сторонам горизонта, в промежуточным
направлениям,
скажем,
юго-юго-западу
или
востоку-северо-востоку. На первый взгляд, картина кажется
совершенно хаотичной, но, приглядевшись, можно заметить,
что в каждом отдельном могильнике все погребения повернуты
примерно в одном направлении. Значит, ориентировка
погребения была все же небезразлична для северян, но у
жителей каждого поселка были свои соображения о том, в
какую сторону должен быть умерший обращен головой.
Разобраться в этих непростых обычаях помогают
этнографические данные о верованиях и обрядах народов
Крайнего Севера, прежде всего саамов. Оказывается, производя
захоронения, саамы учитывали в первую очередь местные
ориентиры — куда течет река, где находятся скалы, холмы.
Обычно могилы ориентировали по течению реки, соединявшей, как верили саамы, мир живых с миром мертвых; в других
случаях — по горе, считавшейся в данной местности
священной. Стороны света почти не влияли на ориентировку.
Должно быть обитатели Белозерья и Каргополья в XI—XII
веках погребали своих сородичей, руководствуясь теми же
соображениями. Для жителей маленького поселка, затерянного
в тайге и связанного с "большой землей" лишь водным путем,
местные ориентиры, топография окружающего их микрокосма
были более значимы, чем универсальные космологические
модели. С их точки зрения, не важно было, куда лежит умерший
головой — на запад или на юг, важно, что он обращен к реке, по
которой ему предстоит отравиться в загробный мир.
Вызывает удивление еще одна особенность белозерских и
каргопольских могильников — неглубокие могильные ямы.
Часто археолог, закладывающий разведочную траншею,
находит погребение прямо под дерном. Будучи помещенными в
мелкие ямы, захоронения легко разрушались, особенно если
площадка могильника впоследствии распахивалась, и нередко
вместо анатомически нетронутых костяков остается слой
перемешанных костей вдобавок с украшениями и черепками
сосудов. Почему же обитатели Белозерья и Каргополья,
снабжая умерших внушительным количеством
127
дорогих вещей, так мало заботились о сохранности погребений,
ведь в мягком песчаном грунте можно было без труда вырыть
более глубокие ямы? Тут сказалась инерция местных языческих
форм погребального обряда. В I тыс. н.э. белозерцы после
сожжения умершего помешали его прах в неглубокие ямки или
в особые деревянные "домики мертвых", исследованные в
последние годы на Суде и Чагояе. Когда отказались от
сожжения умерших, сохранили твердое убеждение, что их
останки должны находиться не в недрах земли, а вблизи от
поверхности. Вероятно, над погребенными сооружали
специальные деревянные срубы, подобные сру-бам-домовинам,
стоявшим в XIX веке на деревенских кладбищах во многих
районах Севера. Остатки таких домовин в отдельных случаях
удается зафиксировать в ходе раскопок. О стойкости языческих
верований свидетельствуют находки в ряде погребений
подвесок из зубов, когтей и пяточных костей животных —
бобра, куницы, лисы, волка. В XI—XII веках они не могли быть
украшениями — клык со сверлиной явно не отвечал
эстетическим
запросам
белозерцев,
избалованных
высококачественными изделиями профессиональных ювелиров.
Подвески служили амулетами-оберегами, защищавшими их
владельцев от болезней и колдовства.
Все же не будем торопиться объявлять белозерцев
язычниками хотя бы потому, что некоторые из них погребены с
крестами и иконками-образками. Эти предметы носили на шее
или на груди, иногда в ожерелье на одной нитке с бусами и
подвесками. Может быть, белозерцы не подозревали о том, что
крест — символ христианства, и считали ею обычным
украшением? Взвесив все "за" и "против", мы увидим, что это
не так. При расчистке погребений удалось проследить, что в
ожерельях крест неизменно занимал центральное место. Кресты
никогда не включали в наборы поясных украшений, очевидно,
их, в отличие от языческих амулетов, считалось не допустимым
опускать на пояс и бедра. А само присутствие креста в ожерелье
в соседстве с бусами еще не доказывает, что значение его как
религиозного символа оставалось непонятным. Ведь русские
княгини в XV—XVI веках, несомненно исповедовавшие
христианство, тоже носили кресты в монистах вместе с бусами.
В Белоэерье кресты были у зрелых женщин,
юношей-подростков и особенно часто у детей. Известно, что
детская смертность в средневековье была чрезвычайно
высока, и,
128
по-видимому, опасаясь за жизнь и здоровье ребенка, родители
вешали ему на шею крест, сила которого должна уберегать от
болезней, несчастных случаев и т. п. Любопытно, что кресты
почти не встречаются в погребениях девушек брачного
возраста, убор которых отличался особой пышностью.
Девушки, достигшие совершеннолетия, но еще не вышедшие
замуж, были главными участницами различных обрядов и
игрищ, порой весьма сомнительного характера и явно
недопустимых с точки зрения христианской морали. Возможно,
кресты специально изымались из их парадного убора.
Белозерцы, погребенные с крестами и образками, видимо,
уже приняли крещение, но имели довольно смутное
представление о содержании христианского вероучения. В этом
нет ничего удивительного. В XI—XII веках церковь, опираясь
на поддержку светской власти, могла сравнительно легко
крестить население окраинных областей. Вспомним слова,
произнесенные князем Владимиром перед крещением киевлян:
"Аще не обряшется кто заутра на реце (на Днепре, где
происходило крещение.-Н.М.)... противник мне да будет" 2.
Однако духовенство далеко не всегда располагало
возмож-ностью для внедрения идей и обрядов христианства, в
том
числе
и
православного
"чина
погребения".
Новообращенные христиане плохо разбирались в сложной
христианской
теологии,
но
всячески
стремились
продемонстрировать свой переход в новую веру. Вот и стали
прикладывать кресты и образки к убору, в котором хоронили
покойника. Внешние атрибуты христианства были для
неофитов гораздо важнее, чем сущность вероучения.
Под влиянием христианства погребальный обряд
посте-пенно изменяется, очищаясь от языческих элементов. В
некрополе летописного Белоозера уже в конце XI века
появились погребения в дощатых гробах, скрепленных
гвоздями, с западной ориентировкой; руки у покойников
сложены на животе. В конце XII — первой половине XIII века
погребения, обряд которых полностью соответствует
христианским нормам, преобладают и на деревенских
кладбищах. Украшений и орудий труда в этих захоронениях
нет, и для археолога раскопки их уже не так увлекательны, как
раскопки захоронений более ранней эпохи. В XIII веке победа
христианства на Севере перестает быть формальной победой
официальной идеологии, — многие языческие верования и
обряды действительно уступают место христи-анским.
129
И все же языческие верования были живы в памяти, и
господство новой религии оставалось неустойчивым. Голод,
неурожай, стихийные бедствия вызывали массовые обращения
"нетвердых в вере" христиан к старым языческим богам,
авторитет которых не был еще окончательно подорван.
Археологам доводится фиксировать любопытные рецидивы
язычества, случаи возврата к старым обрядам.
Раскопки могильника Горка на Каргополье на первых порах
не предвещали каких-либо неожиданностей. Мы исследовали
погребения христиан, почти полностью порвавших с
языческими обычаями и поэтому похороненных без бытовых
вещей и лишь с немногими украшениями. Но при расчистке
площадки могильника на краю ее была выявлена большая яма,
заполненная черным грунтом, в яме — скелеты пяти собак и
пяти птиц, уток и стрепета, заваленные камнями. Среди камней
мы обнаружили несколько кусков железа и два запертых
железных замка, а также тонкие бронзовые оковки от
деревянной чаши. Все это попало в яму на рубеже XII—ХШ или
в самом начале XIII века3.
Чтобы разгадать суть находок, нам придется снова
обратиться к этнографическим материалам Крайнего Севера.
Оказывается у ненцев и саамов собак приносили в жертву богам
загробного мира, когда жертвы небесным божествам уже не
помогали. Обычный повод — тяжелая болезнь человека или
падеж оленей. По верованиям саамов, если жертвенное
животное помешается в яму, это означает, что приношение
посвящено подземным богам. Очевидно тем же богам
адресовались и каргопольцы. Но почему в яме скелеты пяти
собак и пяти птиц? Познакомившись с общим расположением
погребений на площадке могильника, мы увидим, что они
образуют пять четких рядов, каждый из которых, возможно,
отведен членам одной семьи. Представители этих семей и
приняли участие в жертвоприношении — бросили на дно ямы по
умерщвленной собаке и птице. Завалив яму камнями, участники
обряда положили сверху куски железа и замки, предварительно
их заперев, что символизировало нейтрали-зацию злых сил,
"замыкание" их именно в этой яме. Железо и железные
предметы воплощали в себе магическую "железную ограду",
которая защищает человека от колдовства в русских заговорах
XVIII—XIX веков. Надо думать, что обряд завершался распитием
хмельного напитка, — чаша из-под него также была брошена в
яму.
Мрачный ритуал был обусловлен, вероятно, каким-то
драматическим событием, угрожавшим
существованию
не130
большого сообщества, обитавшего на селище у нынешней
деревни Горка. Таким событием мог быть голод или по&альная
болезнь. Люди, устроившие могильник, не отличались особой
приверженностью к язычеству, при обычном течении жизни они
строго соблюдали христианские обряды. Но в тяжелой,
кризисной ситуации, вызванной какими-то неизвестными нам
обстоятельствами на рубеже XII—ХШ веков, обращение к
христианским
святым
казалось
уже
недостаточным.
Необходимо было умилостивить языческих богов. И жители
Каргополья, нарушая установления церкви, вновь совершили
древние жертвоприношения.
Среди историков довольно прочно утвердилось мнение, что
язычество на Севере сохранялось преимущественно в среде
финно-угров, сопротивлявшихся введению христианства
сильнее, чем славяне. Сегодня эта точка зрения выглядит далеко
не бесспорной. Если некоторые финно-угорские племена,
например
пермь
вычегодская,
стойко
противостояли
христианизации (а вместе с ней и укреплению политической
власти русских феодалов в Вычегодском крае), то белозерская
весь приняла крещение одновременно с пришедшими на Белое
озеро славянами и вместе с ними приобщалась к обрядам новой
религии. И хотя языческие верования и правда держались на
Севере дольше, чем в других регионах, причины этого явления
заключаются вовсе не в фанатичной враждебности
финно-угорского населения к христианству.
Значение имел прежде всего географический фактор.
Северные области были удалены от крупных церковных
центров, и епископы плохо представляли ситуацию на окраинах.
Согласно церковным правилам, для создания храма требовался
антиминс — особый плат с частицами мощей святых,
возлагавшийся на алтарь. Правом выдавать и возлагать
антиминсы обладали лишь епископы, следовательно, вопрос о
строительстве каждой церкви решался в центре епархии — в
Новгороде или Ростове. Мы знаем, что в XV веке монахи
вынуждены были пускаться в долгие и небезопасные
путешествия в эти города, чтобы получить от епископов
благословение на постройку храмов в основанных ими
монастырях. Несомненно, такие путешествия, не способствовавшие быстрому увеличению числа церквей, совершались и
раньше.
Кроме того, миссионерскую деятельность первых
свя-щенников затрудняло разреженное расселение. Сам образ
жизни колониста-промысловика, проводившего долгие месяцы
131
в лесу, не позволял ему регулярно посещать церковные службы,
исповедоваться и причащаться. Учитывая солидные расстояния,
разделявшие в XI—XIII веках мелкие гнезда северных
поселений, мы должны предположить, что свя-щенники далеко
не всегда успевали крестить, венчать и отпевать обитателей
своих
огромных
приходов.
Не
удиви-тельно,
что
отправлявшихся на Север данщнков сопровождали не только
дружинники, но и священники. "Попин- был среди спутников
Яна Вышатича в его поездке на Бслоозеро в 1073-1074 годах,
поп Иванка Леген — в отряде новгородского воеводы Ядрея,
ходившего в Югру в 1193 году4.
Наконец, не стоит упускать из виду, что известный архаизм
хозяйственного уклада и общественных отношений не мог не
отражаться на религиозном сознании северян. Традиционные
занятия и общинные порядки издревле находились под
покровительством языческих богов. Поэтому внутреннее
сопротивление обитателей Севера новой религии было сильнее,
чем в любой другой древнерусской области. Чтобы преодолеть
его, здесь нужно было больше времени и больше усилий
миссионеров.
"Старая чадь, "отроки" и холопы
В летописных рассказах о событиях XI—XIII веков мы
встречаем упоминания о князьях и свободных общинниках,
дружинниках и холопах, языческих волхвах и православных
священниках. Это вполне естественно, ведь русское общество
было уже обществом со сложной социальной структурой. Перед
археологом, ведущим раскопки могильников, неизбежно встает
вопрос, кому принадлежат открытые им погребения, на какой
ступени общественной лестницы стояли те люди, останки
которых лежат в могильных ямах.
Беда в том, что в древнерусских могильниках, в отличие от
античных некрополей, над погребенным не ставили каменного
надгробия с указанием его имени, социального статуса и рода
занятий. Что касается профессиональной принадлежности
умерших, то она не находила почти никакого выражения в
погребальном обряде: у восточных славян не было обычая
хоронить земледельцев с серпами или сошниками, кузнецов — с
кузнечными клещами, а купцов — с гирьками и весами для
взвешивания монет (хотя некоторые из этих предметов и
попадали в погребения). Общественное же положение умерших
так или иначе должно было отражаться в погребальном
обряде. Трудно представить, что "лучших
132
мужей", участвовавших в управлении государством и носивших
на шее тяжелые золотые гривны, хоронили так же, как и
"простую чадь" — обыкновенных общинников, всю жизнь
ходивших за плугом.
Как же на практике различать погребения? Простым и
соблазнительным решением задачи кажется разделение их по
"богатству" — то есть по количеству и качеству вещей,
положенных в могилу. Самые богатые погребения должны
принадлежать феодальной знати, самые бедные, без всяких
вещей, — неимущим, зависимой части общества. В
действи-тельности же "бедность" погребения не всегда означает
реальную бедность, а "богатство" не всегда бывает
свиде-тельством подлинного богатства.
С
распространением
христианства
представители
фео-дального сословия начинаю строго следовать нормам
христианской обрядности, предписывавшей производить
за-хоронения без оружия и бытовых вещей. Предметы роскоши,
окружавшие дружинников при жизни, крайне редко можно
найти в погребениях XI—XIII веков. На фоне их мнимой
бедности могилы простых общинников-смердов, еще не
принявших крещение или не соблюдавших требования
христианского обряда, могут показаться богатыми. Еще
запутаннее картина из-за различия этнических традиций. Так,
обычай класть оружие с покойником в финно-угорской среде
имел более широкое распространение, чем в славянской, но это
вовсе не значит, что дружинная прослойка в финском обществе
была многочисленнее, чем у славян. Парадный убор женщины
финно-угорского происхождения включал большое количество
металлических украшений, в то время как в "классическом"
славянском уборе их было немного, но и это различие нельзя
считать
свидетельством
имущест-венного
неравенства.
Выясняется, что сосуществование в могильнике "бедных" и
"богатых" погребений зачастую обусловлено этническими, а не
социальными контрастами. Из всего сказанного следует
неутешительный вывод об отсутствии в погребениях
универсальных
"знаков
различий",
указывающих
на
принадлежность их феодалам, свободным общинникам или
зависимым людям. Нередко профессио-нальная этика археолога
требует от него честно признать нереальной точную
социальную атрибуцию погребений того или иного могильника
— такое признание стоит больше, чем необоснованные,
произвольные характеристики. Но в других случаях мы можем
рассчитывать на некоторый успех1.
Если бросить общий взгляд на огромную коллекцию
украшений, собранную при раскопках северных могильников,
133
легко заметить, что в столь пестром собрании, включающем
вещи различных стилей и несходных форм, есть некоторое
единство. Все предметы примерно одного качества.
Профес-сиональный уровень изготовивших их мастеров был
при-близительно одинаковым, причем довольно высоким, хотя
самыми сложными приемами ювелирного ремесла они не
владели. Большинство украшений из бронзы и биллона (сплава
бронзы и серебра), реже попадаются серебряные вещи
небольшого веса. Правда, в некоторых погребениях мы
встречаем серебряные височные кольца и бусы, сделанные в
более сложной технике скани и зерни, а в Белоозере
обнаружено даже погребение с золотым височным кольцом, но
подобные находки не меняют общей картины. В погребениях
нет массивных золотых и серебряных гривен, золотых и
серебряных колтов с эмалью и чернью (украшений, похожих на
серьги, крепившихся к головному убору), серебряных
браслетов-наручей — тех вещей, которые носило боярство
Киева, Чернигова, Новгорода, Владимира и которые известны,
главным образом, по кладам из этих городов. Парадные уборы
женщин северного поселка различались количеством
украшений, а не их качеством. И хотя имущественное
положение владелиц этих уборов могло быть разным, в целом
разделявшие их социальные барьеры едва ли были велики,
иначе не стали бы они приобретать продукцию одних и тех же
мастеров. Основными социальными группами в северных
поселках были, по-видимому, "простая чадь" — то есть смерды,
свободные общинники, и "старая чадь" — старейшины,
обладавшие достатком, приобщенные к местному управлению и
сбору дани. Обе эти группы в XI—ХII веках не были резко
обособлены друг от друга.
Погребения "старой чади" поддаются идентификации в
могильнике Нефедьево I. Выше уже говорилось о парном
захоронении мужчины и женщины, выделяющемся по своему
богатству и древнейшем на Волоке Славенском. Это не
единственное парное захоронение в могильнике, помимо него
здесь выявлено еще шесть аналогичных комплексов.
Совместное погребение мужчины и женщины заставляет
вспомнить рассказы средневековых арабских авторов об
убийстве жены после смерти мужа у славян и совместном их
погребении. В действительности нравы XI—XII веков были не
столь жестоки: на женских костях не видно следов
насильственной смерти, кроме того, захоронения мужчин и
женщин находятся обычно на разных глубинах, что ясно
указывает на их неодновременность. Иначе говоря, никто
134
не убивал жену, чтобы положить ее в могилу мужа, но
супругов погребали так, чтобы они лежали рядом в строго
симметричном положении, причем для жены, как правило,
выбирали место слева от мужа.
Кого же хоронили в парных могилах? Женские погребения
впечатляют пышностью убранства — в них представлены
самые богатые наборы украшений. В пяти из семи парных
погребений в парадный женских убор входили бронзовые и
железные гривны, которые редко встречаются в одиночных
погребениях. Шейные гривны были в средневековье не только
украшением, но и атрибутом власти, знаком высокого
социального статуса. Мужские погребения в парных могилах
мало отличаются от любых прочих. Правда, почти во всех —
массивные наконечники стрел, использовавшиеся скорее как
боевое оружие, нежели как оружие охотника, а в одном из
погребений найден боевой топорик с серебряной инкрустацией
— парадное, церемониальное оружие, символи-зировавшее
особое общественное положение умершего. Но тут же тяжелые
рабочие топоры, которые свидетельствуют о том, что особое
положение не избавляло мужчин от обычного труда, от
повседневных забот промысловика и земледельца. Пожалуй,
выделить погребения старейшин едва ли было бы возможно,
если бы не пышные наряды их спутниц.
Каково символическое значение парных погребений?
Думается, что смысл их заключается не только в том, чтобы
подчеркнуть прочность семейных связей, соединявших
умерших, — ведь двойные могилы устраивались для немногих
семейных пар. Очевидно, парное погребение мужчины и
женщины было знаком особого внимания к умершим,
признанием их высокого положения в общине. Отмечу, что все
мужчины в парных могилах были не моложе 30 лет, и если
учесть, что средняя продолжительность жизни в ту эпоху
составляла именно 30-40 лет, мы можем отнести этих людей к
старшей возрастной группе. По-видимому, на посмертные
привилегии мог рассчитывать не всякий представитель знатной
семьи, а лишь тот из них, кто благодаря своим личным
качествам, жизненному опыту и авторитету смог стать
старейшиной, получить реальную власть в общине.
Остается выяснить, кому принадлежат остальные
погре-бения на Волоке Славенском. Абстрагируясь от
некоторых частностей, мы должны признать их погребениями
лично свободных
рядовых
общинников.
Здесь
трудно найти
какие-либо признаки неполноправного социального положе-ния
или явной бедности. Почти все мужчины похоронены с
рабочими топорами, между тем мы помним, что топор для
человека той эпохи помимо орудия труда еще и своеобразный
знак социальной полноценности: топор — оружие ополченца,
топором делают на стволах деревьев "затесы", отмечающие
границы земельный владении, формула "куда топор ходил"
используется. в юридических документах для обозначения
участка, освоенного тем или иным лицом и являющегося его
собственностью.
В целом по материалам могильника Нефедьево можно
составить представление о довольно однородном коллективе, в
котором социальная дифференциация только намечается.
Совершенно иная социальная структура может быть
реконструирована по материалам Кемского некрополя, где у нас
есть редкая возможность идентифицировать погребения
дружинников XI века. Читателю уже известно, что обычно
археолог не в состоянии выделить их захоронения среди
огромной массы однотипных, поскольку дружинников,
первыми принимавших христианство, хоронили без оружия. Но
на Кеме сложилась особая ситуация. На далекой северной
периферии скромный христианский обряд плохо вписывался в
общий культурный контекст. Инерция старых верований,
старых обычаев была сильнее, и воины должны были
отправляться в загробный мир с воинскими атрибутами.
В Кемском некрополе примерно половина мужчин
погребена с оружием, в основном с боевыми топорами. От
рабочих топоров боевые отличаются специфической формой.
легкостью и небольшими размерами. Когда вы берете в руки
топорик, умещающийся на ладони, трудно поверить, что это
оружие, а не игрушка. Однако массивный, тяжелый топор
неудобен в бою и обременителен в походе. На лезвиях у многих
топориков сквозные отверстия, служившие для пристегивания
чехла, — чтобы не пораниться об остро отточенное оружие, в
походе
его
носили
зачехленным.
Боевые
топоры
предназначались для нанесения мощных ударов, естественно,
что у них надежная конструкция обуха. Для прочного
крепления топора на рукояти обухи нередко снабжены
длинными отростками — "шекавицами", плотно сжимавшими
топорище3.
Один
из
топоров
украшен серебряной
инкрустацией, в целом повторяющей орнамент на топоре из
могильника Нефедьево, в боковые грани у него покрыты
аккуратными чешуйками, на край лезвия спускается бахрома из
треугольных язычков.
136
Боевые топоры предназначались для ближнего боя, ими в
основном вооружали пехотинцев. Топор — оружие младших
дружинников, выступающих в летописях по именем "отроков"
или "детских". Они находились в личном услужении у князя,
несли службу на пограничных заставах, участвовали в сборе
дани и военных походах.
Владельцы боевых топоров, погребенные в Кемском
некрополе, — молодые мужчины или подростки, все не старше
35 лет. Некоторые из них в самом деле отроки в нашем
понимании — им от 11 до 16 лет. Почему дружинники умирали
молодыми? Может быть причиной тому какие-либо особые
обстоятельства? Едва ли, При средней продолжи-тельности
жизни 30-40 лет смерть в молодом возрасте была обычным
явлением.
Некоторые курганы, возведенные над погребениями
"отроков", имели внушительные размеры — высота их достигала 1 метра. Другие, высотой всего 0,3-0,4 метра, были почти
незаметны до начала раскопок. Но само наличие земляных
насыпей, отмечающих могилы подростков с боевыми топорами
(насыпь отсутствовала лишь над одним погребением),
достаточно показательно — ведь не все обитатели поселка на
Кеме удостаивались подобной чести, в Кемском некрополе
немало простых бескурганных захоронений. Отметим еще одно
обстоятельство — многие курганы в Кемском некрополе
сооружены не для одного погребенного, а для двух (реже трех),
очевидно, для членов одной семьи или ближайших
родственников. Между тем почти у всех погребений "отроков"
отдельные насыпи. Создается впечатление, что "отроки" не
были связаны родственными узами с другими лицами,
погребенными в этом могильнике, и что низовья Кемы были для
них временным местопребыванием.
Топоры — не единственное оружие, встреченное в
Кем-ском некрополе. В одном из курганов (по иронии судьбы
это первый раскопанный здесь курган) был обнаружен меч —
исключительно редкая находка в русских -захоронениях XI
века. Его нашли в погребении мужчины 35-45 лет, которое по
остальным признакам мало чем отличалось от других мужских
погребений: кроме меча, тут были железный нож, серебряный
перстень и глиняный горшок. Меч лежал на левой половине
скелета, так что рукоять его находилась на груди погребенного,
а конец клинка около левого колена. В таком положении нет
ничего удивительного, поскольку мечи в средневековье носили
не на поясе, а на специальной перевязи,
надетой
через
плечо.
Отсутствие
какой-либо
137
декоративной отделки и простая форма рукояти меча может
навести на мысль, что это изделие местного кузнеца, не
искусного в изготовлении боевого оружия. Но на клинке
удалось расчистить остатки клейма — аббревиатуру латинской
надписи "In nomine Domini" — "Во имя Господа". Стало быть,
клинок, как и масса других клинков, найденных на
древнерусских памятниках, был привезен с запада.
Меч не входил в комплект вооружения "отрока". В
средневековье он был символом принадлежности к верхушке
феодального сословия, оружием бояр и старших дружинников,
составлявших ближайшее окружение князя и занимавших
ключевые посты в войске и в гражданской администрации. Но
владелец меча, похороненный в Кемском некрополе, явно не
принадлежал к этому кругу лиц. Высота его кургана была около
1 метра, то есть примерно такой же, как высота курганов над
могилами "отроков", а ценность перстня, надетого на ею палец,
определялась стоимостью серебра, а не качеством работы
ювелира. Скорее всего, владелец меча занимал какую-либо
промежуточную ступень между младшими дружинниками и
боярами.
Среди должностных лиц, упоминаемых в "Русской правде",
мы встречаем "мечника" — особого чиновника, причастного,
должно быть, к княжескому суду и сбору дани. "Мечник" (он же
"вирник" или "емец") осуществлял сбор судебных пошлин
вместе с "отрокам", за убийство его назначен штраф 40 гривен4
— такой же, как за купца или за боярского тиуна, но меньший,
чем за княжеского тиуна — слугу более высокого ранга, за
убийство которого следовал штраф в 80 гривен. (Тиуны
управляли княжеским или боярским хозяй-ством.) Очевидно,
именно "мечнику", у кого в подчинении находились "отроки", и
принадлежал найденный меч.
Далеко не все погребения в Кемском некрополе
сопровождались оружием — в ногах у многих мужчин лежали
рабочие топоры. Что представляли собой эти лица в социальном
отношении? Они обладали явным престижем: курганные насыпи
над их захоронениями по своим размерам не уступают насыпям
над захоронениями "отроков", а иногда и превосходят их; кроме
того, в этих насыпях нередки женские погребения с большим
количеством дорогих украшений. Некоторым из владельцев
рабочих топоров 20-30 лет, но большинство из них люди
старшей возрастной группы — 40-50 лет. Очевидно, это главы
семей, прочно обосновавшихся на Кеме. Военная служба не
была для них профессиональным занятием, но, возможно, они
тоже находились на службе у князя.
138
Добавлю, что в Кемском некрополе встречено несколько
детских погребений с миниатюрными бронзовыми топориками
— копией боевых топоров, точно воспроизводяших особенности их формы, вплоть до конструкции обуха и сквозного
отверстия для пристегивания чехла на лезвии. Бронзовые
топорики лежат в ногах у детей — там же, где у взрослых
лежат настоящие топоры. Как видно, топоры-амулеты
носились мальчиками, которым в будущем предстояло стать
"отроками", и были признаком принадлежности к воинскому
сословию.
Где же могилы тех, кто занимал низшую ступень в
социальной иерархии? Рядом с курганами в Кемском некрополе
расчищено 23 погребения в простых грунтовых ямах. Эти ямы
намного мельче и уже просторных могильных ям под
курганами, да и деревянные гробы здесь гораздо проще, их не
стали скреплять, как в иных случаях, десятками кованых
гвоздей. Примерно половина бескурганных могил
— детские. Шесть женских выделяются крайне небольшим
количеством украшений, грубым их изготовлением и явно
случайным набором. Мужские также бедны находками, в
некоторых из них отсутствуют топоры. Все эти детали
склоняют к выводу, что бескурганные могилы взрослых
принадлежат лично несвободным людям — рабыням и холопам.
Не исключено, что дети, погребенные в простых грунтовых
ямах, — дети рабынь. Их сверстников, рожденных свободными
женщинами, хоронили в курганах, где тоже есть детские
погребения.
Подробное знакомство с Кемским некрополем убеждает
нас в том, что свободный общинник уже в XI веке не был
единственным действующим лицом в колонизационном
процессе и полным хозяином вновь освоенных северных
областей. Впрочем, мы не должны забывать, что Кемский
некрополь связан с таможенно-контрольным тгунктом,
со-зданным на Ковжско-Вытегорском пути центральной
адми-нистрацией, чем и обусловлен особый социальный состав
погребенных. Чтобы контролировать водные коммуникации в
районе Белого озера, княжеская власть должна была иметь
своих представителей — чиновников, воинов и хозяйственных
агентоа По-видимому, именно последние — владельцы
рабо-чих топоров — и были основателями и постоянными
жителями поселка на Кеме. Младшие дружинники и
должностные лица лишь несли временную службу, и состав из
периодически менялся. Для обслуживания воинов и чиновников
требовалось какое-то количество зависимых лиц — холопов,
скромные погребения которых не были отмечены курганными
насыпями.
139
Кемский некрополь функционировал недолго. Судя по
находкам монет, самые ранние захоронения здесь относятся к
1040-м годам, а самые поздние — к 1070-м годам. Около
середины 1070-х годов контрольный пункт на Кеме прекратил
свое существование. Какие же события происходили в это
время на Белом озере?
"Встаcта два волхва... и придоста на Белоозеро..."
Открыв "Повесть временных лет" и просмотрев статьи
1070-х годов, мы сразу же найдем знакомое географическое
название — "Белоозеро". "В лето 6578... (1071 г. по
современному летосчислению). Бывши бо единою скудости в
Ростовстей области, встаста два волхва от Ярославля... И
придоста на Белоозеро..."1 События, о которых повествует эта
летописная статья, бесчисленное количество раз привле-кали
внимание историков. Их анализ содержится в любой
обобщающей работе по домонгольской Руси, им посвящены
десятки специальных публикаций. Передадим вкратце рассказ
летописца.
Во время голода в Ростовской земля два волхва из
Ярославля объявили, что они знают, кто "держит обилие", и
вместе со своими сторонниками двинулись в путь по Волге.
Приходя в погосты, волхвы указывали "лучших жен" и
объявляли, что одни из них "держат" жито (зерно, хлеб), другие
— мед, третьи — рыбу, четвертые — "скору" (пушнину).
"Лучших жен" приводили к волхвам, и те "в мечте прорезавше
за плечем" (разрезали тело за плечом у женщин) и доставали
оттуда хлеб, рыбу или шкурку белки. Убивая "лучших жен" и
забирая их имущество, волхвы пришли на Белое озеро: здесь
собралось 300 их сторонников.
Прежде чем продолжить рассказ, необходимо уточнить
значение некоторых терминов и уяснить общий смысл странных
действий волхвов. "Лучшие жены", против которых направлено
выступление волхвов, несомненно, представи-тельницы
местной знати, выделявшейся среди обитателей погостов в
имущественном и социальном отношении. Иными словами,
речь идет о женщинах из среды той самой "старой чади", с
погребениями которой мы познакомились, рассмат-ривая
материалы могильника Нефедьево.
Что означают слова летописца "держат обилие"? Проще
всего понять их таким образом, что "лучшие жены" укрывают
какие-то запасы продовольствия и не желают делиться ими с
другими
общинниками.
В
подтверждение
этого
можно
140
привести
тот
факт,
что
волхвы
захватывают
имущество казненных — "имение их отимашета собе". Но
основная цель волхвов заключалась, скорее всего, не в том, что
бы изъять у местной знати запасы продуктов и раздать их
неимущим. Согласно языческим верованиям многих народов,
предста-вители
власти,
старейшины,
и
их
семьи
несут
высшую ответственность за природные явления и
связанное с ними благосостояние общества. Волхвы обвиняли
"лучших жен" в том, что они "держат гобино" С'гобино"
в древнерусском языке — богатство земных плодов), то есть, в
том, что они спровоцировали
неурожай,
очевидно,
нарушив какие-то языческие обычаи или прямо прибегнув к
колдовству. При таком объяснении ясно, Почему жертвами
волхвов оказываются не мужчины, а женщины — ведь, по
народным поверьям, хозяйственная и лечебная магия, а также
колдовские обряды, вызывающие неурожай, голод и повальные
болезни, компе-тенция женщин. Известно, что еще в XIX
веке в глухих районах Украины и Белоруссии крестьяне
считали
винов-ницами
эпидемий
женщин-колдуний
и
нередко
требовали из казни — единственной
меры,
способной пресечь зло.
В летописном рассказе волхвы,
объясняя свои действия, говорят: "да аще истребиве сих (лучших
жен), будет гобино" — после казни
виновных
неурожай
прекратится2.
Таким
образом, волхвы
покушались
не
только
на
жизнь
и
имущество конкретных
представителей местной знати, но и на социальный авторитет
формирующегося феодального класса в целом.
Почему волхвы извлекали "обилие", прорезая тело за
плечами у женщин? Еще в прошлом веке историки обратили
внимание на некоторые обряды мордовских крестьян,
позволяющие прояснить темные места в летописном тексте. В
XIX веке у мордвы существовало особое общинное моление
— "Велен-молян", припасы для которого поступали из каждого
дома. Сборщики припасов заранее назначали день своего
приезда в деревню, к этому дню женщины шили холщовые
мешочки с длинными шнурками. В одних из мешочков
насыпали муку, в другой клали бурачок с медом, в третий
— бурачок с маслом, в четвертый — яйца, в пятый — деньги.
Передача припасов сборщиками сопровождалась особым
ритуалом. Женщины встречали их обнаженными по пояс, стоя в
избе спиной к двери с перекинутыми через плечо мешочками.
Сборщики подходили к женщинам сзади и слегка кололи их
голые спины и плечи священным ножом, а затем произносили
специальную молитву, обрезали шнурки. на которых держались
мешочки, и уносили их. Мужчины
141
не участвовали в обряде (за исключением сборщиков-жрецов), в
этот день они уходили из деревни. Теперь понятно, что
летописные
волхвы
следовали
языческому
ритуалу,
испол-нявшемуся у финно-угорских народов, вероятно, не
только у мордвы, но у родственной ей веси, при сборе припасов
для общинного жертвоприношения3.
Продолжим
летописный
рассказ.
"В
се
же
время приключися прити от Святослава дань емлющю Яневи
сыну Вышатину"
(
в
это
время
на
Белоозере
находился
Ян Вышатич, собиравший дань для князя
Святослава). Белозерцы поведали ему о расправе с "лучшими
женами" в погостах на Волге и на Шексне. Выяснив, что
волхвы — смерды князя Святослава и, таким образом,
подсудны его суду, Ян Вышатич послал к их сторонникам
парламентера и потребовал выдачи волхвов. Те отвечали
отказом,
и
тогда
Ян
сам отправился к ним в
сопровождении 12 "отроков". Вначале Ян хотел идти
невооруженным, но "отроки" сказали ему: "Не ходи без
оружия, осоромят тя. — Он же повеле взяти оружья отрокам..."
Сам Ян вооружился топором.
Когда Ян приблизился к
мятежникам, трое из них вышли ему навстречу со словами:
"Вида (смотри) идешн на смерть, не ходи". Тем не менее Ян
вступил в схватку. Кто-то попытался ударить его топором, но
Ян "оборотя топор удари и тылием" (обухом). "Отроки" Яна
вынудили сторонников волхвов скрыться в лесу,
при
этом
в
стычке
был
убит сопровождавший
их
священник "попин Янев". Ян не стал преследовать восставших, а
вернулся в Белоозеро и сказал белозерцам: "аще не имате волхву
сею, не иду от вас и за лето" (т.е. если не выдадите волхвов,
останусь собирать дань у вас еще на год). Угроза подействовала.
"Белозерцы же шедше яша я (схватили их) и преведоша е к
Яневи".
Далее летописец подробно передает диалог между Яном и
волхвами, сочетающий в себе черты судебного разбира-тельства
и богословской полемики. На вопрос, зачем было убито столько
людей, волхвы отвечали, что это было сделано для прекращения
голода, и предложили Яну Вышитичу у него на глазах извлечь
из тела женщины хлеб или рыбу — "аще ли хощеши то пред
тобою вынемеве жито ли, рыбу ли, ино что". "По истине лжа то
(это ложь)", — сказал Ян. Бог сотворил человека из земли,
человек состоит из костей, жил и крови, ничего другого в нем
нет, и никто, кроме Бога , не ведает, как был сотворен человек.
Мы знаем, как сотворен человек, отвечали волхвы. Бог мылся в
бане,
142
и вспотел, и отерся ветошкой, и бросил ее с небес на землю, и
заспорили сатана с Богом, кому сотворить из нее человека, и
сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил, поэтому,
когда умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу.
Продолжая разговор, Ян выясняет, что Бог, в которого веруют
волхвы, "седит в бездне". 'То есть бес, — говорит Ян, — а Бог
есть на небеси седя на престоле славим от ангел иже предстоят
ему". Затем Ян рассказывает о грядущем втором пришествии
Христа и победе его над Антихристом и его слугами и,
обращаясь к волхвам, заключает, что с ними (Антихристовыми
слугами) он расправится сам, не дожидаясь второго
пришествия, — "вам же и еде муку прияти от мене".
Сделаем некоторое пояснение. В полемике с волхвами Ян
Вышатич излагает ортодоксальные христианские взгляды о
месте Бога и человека во Вселенной. Труднее разобраться в том,
что представляют собой религиозные воззрения его оппонентов.
На вопрос Яна "коему Богу веруете" волхвы отвечают —
"Антихристу", видящему в бездне. Но ведь сами они говорят,
что Бог, мывшийся в бане ("мовнице"), находился на
небесах
и
именно
оттуда
уронил
свою
ветошку.
По-видимому, мы не должны забывать, что рассказ
о белозерских волхвах попал в летопись со слов Яна Вышатича,
стремившегося
дискредитировать
язычество.
"Миф
о
сотво-рение человека" в передаче волхвов имеет довольно
точные соответствия
в
религиозных
верованиях
финно-угорских народов, записанных этнографами в XIX веке.
Но сходные дуалистические мифы (рассматривающие мир
как арену противоборства доброго и злого начала) с глубокой
древности бытовали на Востоке, а в средневековье широко
распрост-ранились на Балканах среди еретиков-богомилов.
Известно, сколь велико было на Руси влияние южнославянской
культуры. Поэтому современному исследователю так и
не
удается выяснить, что заключал в себе изложенный
волхвами рассказ о
сотворении
человека, — миф,
сформировавшийся в фин-но-угорской среде и получивший там
всеобщее признание, или принесенный с юга "бродячий сюжет",
знакомый лишь профессиональным служителям языческого
культа — волхвам. "Нама бози поведают: не можеши нам
створити ничтоже", — заявили волхвы и потребовали,
чтобы их доставили к князю Святославу. "Лжют вам
бози", — возражал
Ян.
В подтверждение своей власти
он приказал бить волхвов и вырвать у них бороды, после
чего спросил: "что вам бози
143
молвят?" — "Стати нам пред Святославом", — упорствовали
волхвы. Тогда Ян приказал вложить кляп им в рот и связать их.
Волхвов привезли в ладье на устье Шексны, то есть в то место,
где река вытекает из Белого озера, примерно в трех верстах от
города. Здесь Ян еще раз повторил вопрос: "что вам бози
молвят?" Волхвы осознали наконец безнадеж-ность положения:
"сице нама бози молвят — не быти нама живы от тобе". — То ти
вам право поведали" (ваши боги сказали правду), — согласился
Ян. И все же волхвы просили Яна сохранить им жизнь, говоря,
что если он отпустит их, то получит "много добра", а если
убьет, то примет "многу печаль и зло"; вероятно, волхвы имели
в виду милости и проклятья своих божественных покровителей.
"Аще ваю (вас) пущю, то зло ми будет от Бога, аще вас
погублю, то мзда (награда) ми будет", — отвечал Ян. После
этого он обратился к сопровождающим его "повозникам" с
вопросом, у кого из них родственники были убиты волхвами.
"Они же реша ("повозники" сказали) мне мати, другому сестра,
иному роженье (дочь). Он же (Ян Вышатич) рече им —мьстите
своих". Волхвы были убиты "повозниками", а их тела повесили
на дубе. Ян Вышатич отправился в обратный путь, а на
следующую ночь тела волхвов были съедены медведем. "И тако
погыбнуста наущением бесовскым, инем ведуща, а своея
пагубы не ведуче", — заканчивает рассказ летописец.
Летописный текст вновь требует комментариев. Отмечу
прежде всего, что при расправе с волхвами Ян Вышатич строго
соблюдает юридические формальности. Следуя законам
Древнерусского государства, он требует выдачи волхвов, лишь
убедившись в том, что они подсудны князю Святославу
Ярославичу, которому он служит. На устье Шексны он
предлагает родственникам убитых женщин воспользоваться
правом кровной мести, признанным "Русской правдой".
Парадоксально, что волхвы также апеллируют к закону,
полагая, что правом судить их обладает лишь князь Святослав.
Возможно, волхвы исходят из каких-то древних юридических
норм, согласно которым суд должен осуществляться
непос-редственно князем, а не его боярами.
Почему тела волхвов были повешены на дубе и почему
летописец счел необходимым упомянуть, что они были съедены
медведем?
Очевидно,
тела
казненных
оставили
непогребенными не только для того, чтобы обитатели
Белозерской округа помнили об их судьбе и не соблазнялись
другими проповедниками язычества. Судя по этнографическим
материалам, тела колдунов и других "нечистых" покойников
144
не следовало предавать земле, поскольку это может вызвать
неурожай, что было особенно злободневно в условиях голода,
охватившего Ростовский край. Съедение волхвов медведем в
глаза летописца служило, видимо, доказательством их
греховности.
Медведь,
почитавшийся
язычниками
финно-уграми священным животным, выступает не как
покровитель волхвов, а как их противник, оскверняющий их
тела.
Таким образом, в обрядовой практике волхвы обращались в
основном к финно-угорским ритуалам, и не удивительно, что
многие историки, в том числе В.О.Ключевский, считала их
представителями
финского
племени'.
Сторонники
проти-воположной точки зрения подчеркивали, что киевлянин
Ян Вышатич, точно передающий подробности своей поездки на
Север, не упоминает о неславянском происхождении волхвов
или о каких-либо языковых барьерах, затруднявших общение с
ними. Во всяком случае, из летописного рассказа не следует,
что волнения охватили лишь финно-угорское население —
выступление волхвов было обращено ко всем обитателя*'
Белозерья без этническою различия.
Широкие раскопки в Белозерском крае показали, что
социальные контрасты в нем были далеко не такими яркими,
как 8 других областях Руси, например на юге, где в XI—XII
веках существовали уже укрощенные боярские усадьбы и
боярские села с зависимым населением. В Белозерье
дифференциация свободных общинников на "простую чадь" и
"старую чадь" еще не привела к их резкой поляризации.
Границы между обеими социальными группами были весьма
расплывчатыми, — мы видели, как нелегко разделить в
могильниках их погребения. Может быть, именно поэтому
позиции государства были здесь слабее, а общественные нормы
старого родового строя казались более приемлемыми. События,
описанные в летописной статье 1071 года, — острейший
социальный конфликт, но противостоящие стороны в нем не
богатые и бедные общинники, а волхвы и княжеские
дружинники, то есть социальные группы, которым
принадлежала власть при старом родовом и новом феодальном
строе. Было бы неверно полагать, что волхвы, приносившие
человеческие жертвоприношения ради прекращения голода,
стремились лишь к захвату имущества "лучших жен". Они
претендовали на большее. От имени языческих богов волхвы
выступали против юридических и религиозных установлений
нового строя, за возврат к старым общественным порядкам.
В русской истории XI века несомненно были и события
значительнее. Но есть ли в летописи более выразительный
145
диалог
между
представителями
противоборствующих
соци-ально-экономических формаций? В смутное, голодное
время, когда общественные противоречия предельно обострены,
а феодальная администрация утрачивает контроль за
происхо-дящим, боярин, служащий киевскому князю, и
язычники-волхвы вступают в яростный спор о том, кто имеет
право властвовать и судить, имена каких богов должны
освящать судебные приговоры. Действующие лица летописного
рассказа становятся на наших глазах символическими
фигурами, и столкновение их — прямое столкновение двух
эпох, двух мировоззрений, двух религий.
Но пора нам вернуться из мира летописи к
археоло-гическим реалиям. Поначалу может сложиться
впечатление, что выступление волхвов не оставили никаких
археологических следов. В культурном слое Белооозера нет
черной прослойки пожара, датированного 1070-ми годами:
действительно, судя по летописи, в самом городе стычек между
сторонниками волхвов и их противниками не происходило. В
земельных документах XV—-XVII веков нет никаких
упоминаний о священном дубе у истока Шексны, на котором
некогда были повешены тела казненных. Но мы уже обратили
внимание, что именно 1070-х годах прекратил свое
существование поселок дружинников в низовьях Кемы. Чтобы
более определенно судить о том, есть ли связь между этими
событиями, необходимо выяснить некоторые подробности
поездки Яна Вышатича на Белоозеро.
Во-первых, время. Тут, казалось бы, все ясно, в летописи
конфликт с волхвами отнесен к 1071 году. Однако под этим
годом помещено четыре рассказа о волхвах, место действия —
Киев, Новгород, Белоозеро и, возможно, Приуралье.
Исследователи уже давно считают, что это объединение
искусственно, в основе его не одновременность описываемых
событий, а единство темы, общая идея — ложные пророчества
волхвов, движимых "бесовским наущением", и их бесславный
конец. В последнее время историк В.А.Кучкин привел
убедительные доводы в пользу того, что столкновение Яна
Вышатича с волхвами следует датировать 1073-1074 годами6.
Один
из
его
аргументов
строится
на
анализе
дендрохроно-логической шкалы: значительное угнетение
годовых колец деревьев, росших в Белозерском крае, относится
к 1073 году, что сопоставляется со "скудостью", неурожаем, о
котором говорится в летописи.
Во-вторых, маршрут. Волхвы пришли на Белоозеро,
поднявшись по Шексне: "встас.а от Ярославля... и поидоста
146
по Волзе... и придоста на Белоозеро". Летопись не сообщает, как
попал на Белоозеро Ян Вышатич, но из изложения событий
следует, что маршруты Яна и волхвов не совпадали, ведь о
казнях "лучших жен" в погостах на Волге и Шексне Ян узнал от
белозерцев, значит, сам он не был в этих погостах. Как
альтернативу Шекснинскому пути можно рассматривать лишь
уже знакомый нам Ковжско-Вытегорский путь. Иными словами,
одним из последних пунктов, где останавливался Ян Вышатич,
прежде чем добраться до Белоозера, был поселок в низовьях
Кемы. А может быть, и последним — расстояние между ним и
Белооэером примерно соответствует дневному переходу под
парусом или на весельной лодке с хорошими гребцами.
И, наконец, возможные спутники Яна Вышатича
во время
сбора
дани.
В
распоряжении
данщика
несомненно находилось
некоторое
количество
младших
дружинников, следовавших с ним от начала до конца его
поездки. Среди его
спутников был и
священник,
погибший
в схватке
с восставшими. Но, помимо
небольшого постоянного отряда, данщика
окружали
местные
старейшины,
низшие
агенты княжеской
администрации,
контролировавшие
доставку
дани
в
установленные места и являвшиеся его проводниками на пути
от погоста к погосту. Трудно представить, что в
неспокойной обстановке 1073-1074 годов "отроки" из поселка на
Кеме, в прямую обязанность которых входил надзор за водными
путями, не стали сопровождать в Белоозеро боярина,
собиравшего дань для киевского князя, и остались в стороне от
столкновения с волхвами. И боевые топорики, найденные в
Кемских курганах, — наверное, то самое оружие,которое
предусмотрительно захватили с собой "отроки", отправляясь
вслед за Яном Вышатичем на переговоры со сторонниками
волхвов. В поединке с волхвами победителем оказался Ян
Вышатич,
но
возможность
самого
поединка
продемонстри-ровала слабость княжеской власти на Севере.
Ведь выступление волхвов было подавлено не силами местной
администрации, которой
был
вверен
надзор
за
северными
окраинами,
а боярином-данщиком, случайно
оказавшимся на месте событий. По-видимому, эти События
побудили
центр
искать
новые формы контроля над
периферийными территориями. Можно предположить, что
власть, отданная прежде в руки присланных на
Белоозеро
чиновников и дружинников, была частично передана местной
знати, ь ее ведение перешел и надзор за водно-волоковыми
путями. Поселок дружинников на Кеме не мог быть сожжен
во время выступлений 1073-1074 годов,
147
а его обитатели, в отличие от жителей шекскинских погостов,
не стали жертвами волхвов. Конец его существованию
положила, очевидно, последовавшая за этими выступлениями
реформа местного управления, в результате которой
конт-рольно-административный пункт на Кеме стал не нужен и
был ликвидирован.
Имена и характеры
Обычные летописные статьи знакомят нас лишь с итогами
того, что свершалось на Севере, опуская подробности и
ограничиваясь констатацией фактов. Статья 1071 года дает
уникальную возможность проследить конкретное течение
событий и увидеть действующих лиц. В поле нашего зрения в
первый раз появляются не безликие статисты, а живые
исторические персонажи с собственными именами и
индивидуальными характерами. Правда, Ян Вышатич, главное
действующее лицо этого рассказа, - киевский боярин, и поездка
на Белоозеро лишь эпизод в его биографии, следовательно, он
менее всего подходит на роль того "героя", которого так
недостает нашему повествованию. И все же, поближе
познакомившись с Яном Вышатичем, мы получим яркое
представление о людях той эпохи, в особенности тех, глазами
которых русские книжники XI века впервые посмотрели на
"полунощные страны".
Ян Вышатич принадлежал к знатному боярскому роду1. Его
отец, Вышага, был воеводой в русском войске, посланном в
1043 году Ярославом Мудрым против Царьграда, В этом походе
русский флот был разбит бурей в Черном море, и воины, кто
уцелел, оказались выброшенными на берег. Никто из княжеских
дружинников не пожелал присоединитъся к той части войска,
которая была вынуждена пробиваться на Русь сухим путем, это
сделал лишь Вышита, заявивший о своей готовности погибнуть
вместе со всеми. Вышага, как и большинство вошюв, попал в
плен к византийцам и провел три года в Царьграде, после чего
вернулся на Русь.
Год смерти Вышаты неизвестен, как неизвестно и то,
сколько лет было Яну в 1043 году. На страницах летописи он
впервые появляется под 1068 годом, когда к южным границам
Руси подступили половецкие полчища и сыновья Ярослава
решили вместе выступить против кочевников. Густынская
летопись сообщает, что перед походом они пришли за
благословением в пещеру к Антонию — основателю
148
Киево-Печерского монастыря. Антоний предрек им неудачу:
"...мнози от вас падут острием меча, друзи же истоплены будут,
останцы же в пленение попадут". Но Яну, находившемуся в
пещере вместе с Ярославичами, было предсказано спасение:
"Яневи же тогда прорече, яко от тоя беды избудет"2. И
действительно, в битве на Альте Ярославичи потерпели
жестокое поражение, однако Ян не погиб в этом походе, как не
погиб он и позже, в 1073-1074 годах, столкнувшись с волхвами.
Очевидно, в 1068 году Ян уже принадлежал к кругу
высших дружинников. В конце 1060-х или в начале 1070-х
годов он сближается с Киево-Печерским монастырем, прежде
всего с Феодосием — авторитетнейшим представителем
пе-черского монашества. Феодосий часто приходил в дом "к
Янове и к жене его Марье. Феодосий бо бе любя я, занеже
живяста по заповеде Господне и в любви живяста". Во время
одного из этих посещений печерский аскет заявил Марье, что
они будут погребены на одном кладбище: "по истине идеже аз
лягу, ту и ты положена будеши".
Мы не знаем, какие должности занимал Ян Вышатич до тех
пор, пока в 1073 году не стал данщиком Святослава. События
на Белоозере позволяют по достоинству оценить его деловые и
личные качества. Ян не теряется в минуты опасности, не боится
прямой конфронтации со своими противниками, особенной
когда в руках у него оружие, которым он владеет вполне
профессионально. Вместе с тем он искушенный политик,
избегающий опрометчивых поступ-ков и бессмысленного
риска. Вспомним, что Ян не преследует волхвов, скрывшихся в
лесу, понимая, что преследование может стоить ему жизни. Он
вынуждает самих белозерцев схватить волхвов, пригрозив им,
что продолжит сбор дани на Белоозере. Чтобы обезопасить себя
от кровной мести, Ян не стал собственноручно казнить волхвов,
он предоставил это родственникам убитых женщин.
После поездки на Белоозеро Ян исчезает со станиц
летописи до 1089 года. За это время на киевском столе
сменилось несколько князей: после смерти Святослава
княжение получил Изяслав, а следом в 1078 году, младший из
Ярославичей — Всеволод. В летописной статье 1089 года Ян
Вышатич уже представлен как киевский тысяцкий и воевода —
значит, за истекшие годы он достиг высших административных
ступеней. Его жена Марья, умершая в 1091 году, была
удостоена погребения в Успенском соборе
149
Печерского монастыря "противу гробу Федосиеву на левой
стороне"3.
В 1093 году Всеволод Ярославич умирает, и ему наследует
новый князь — Святополк, сын Изяслава Ярославича. В том же
году южнорусские земли вновь подвергаются нападению
половецких орд. Святополк выступает против половцев вместе
со своими двоюродными братьями — Владимиром Мономахом
и Ростиславом. В походе участвует и Ян Вышатич. Когда
объединенное русское войско подошло к Стугне, Владимир
Мономах предложил не переправляться через реку, а встать на
ее правом берегу. "И присташа свету (совету) сему смысленые
мужи Ян и прочие. Кияне же не восхотеша света сего но
рекоша: ...поступим на ону сторону реке". Войско перешло
через Стугну, и последовавшая вскоре битва завершилась
полным разгромом русских князей: половцы сперва обратили в
бегство киевское ополчение Святополка, а затем вынудили
отступить Владимира и Ростислава. Переправляясь обратно
через Стугну, Ростислав утонул на глазах у брата.
Видимо, в эти годы Ян Вышатич еще больше сближается с
Киево-Печерским монастырем и становится важнейшим
информатором летописца — создателя "Повести временных
лет". Со слов Яна в летопись попали рассказы о многих
событиях, очевидцем или участником которых ему довелось
быть, на что прямо указывается в одной из записей: "...От него
же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летоггисаньи сем,
от него же слышах"4. Историки подметили, что некоторые
оценки деятельности Всеволода и Святополка, имеющиеся в
летописи, могут принадлежать Яну. В статьях 1090—х годов
есть жалобы на "уных" дружинников, молодых советников
князей, оттесняющих старшее поколение. Из статьи 1093 года
следует, что именно пренебрежение советом "смысленых
мужей", в том числе Яна, привело к военной катастрофе.
Очевидно, что Ян Вышатич уже теряет влияние — общее
направление политики как Всеволода в последние годы его
княжения, так и Святополка устанавливают другие
политические фигуры. Тем не менее Ян по-прежнему занимает
высокие должности в войске. В 1106 году он и его брат Путяга
— среди военачальников в походе против половцев, в
результате которого половецкие орды были отогнаны далеко на
юго-запад.
Ян достиг преклонного возраста. Летописец утверждает,
что в момент смерти, последовавшей в том же 1106 году, ему
было 90 лет, но некоторые исследователи ставят под
150
сомнение точность этой информации. Мог ли девяностолетний
старец преследовать половцев до Дуная? Академик Д. С. Лихачев
считает, что для средневековых авторов число 90 может быть
эпическим определением глубокой старости, предела
человеческой жизни, а не буквальным указанием возраста5. "В
се же лето преставися Ян старец добрый..., в старосте мастите
жив по закону Божию не хужии первых праведник... Бе бо муж
благ и кроток и смерен... Его же гроб есть в Печерском
монастыре у притворе идеже лежит тело его положено месяца
июня в 24". Так выглядит последняя летописная запись,
упоминающая имя Яна. Здесь трудно узнать жестокого и
решительного даншика, с топором в руках утверждавшего
законы нового феодального строя в Белозерье.
Ян Вышатич ~ яркая, незаурядная личность и вместе с тем
он типичен для своего времени. Однако прежде чем оценивать
его как тип человека и государственного деятеля, стоит
познакомиться еще с одной исторической фигурой, имеющей
прямое отношение к истории Севера в XI веке. Речь идет о
князе Глебе Святославиче. Летописная запись о пребывании
Глеба на Севере предельно лаконична: "В се же лето (1078 год)
убиен быс Глеб сын Святославль в Заволочье' .
Глеб — старший сын Святослава Ярославича, внук
Ярослава Мудрого. Год рождения его неизвестен, как и дата
рождения большинства других князей той эпохи. На страницах
летописи Глеб впервые предстает в 1064 году, когда он,
находясь на тмутараканском княжении, неожиданно теряет
стол, захваченный его двоюродным братом Ростиславом
Владимировичем. Напомню читателю, что Тмутаракань —
средневековый город на восточном побережье Керченского
пролива,
район
современно
Тамани.
Тмутаракань
принадле-жала русским князьям и была важным опорным
пунктом Древнерусского государства в Причерноморье. Вместе
с тем, будучи отделенной от остальной Руси широкой полосой
степей, где кочевали половцы, Тмутаракань чаще других
городов захватывалась
князьями-изгоями, потерявшими
на-дежду получить княжение в центральных областях. Одним из
таких князей был Ростислав Владимирович. В 1065 году Глебу
удалось вернуть себе тмутараканское княжение с помощью
Святослава, занимавшего черниговский стол и располагавшего
значительной военной силой, чтобы поддер-жать сына.
Но
когда Святослав возвратился в Чернигов,
151
Ростислав снова изгнал Глеба из Тмутаракани и заставил его
уйти к отцу.
Княжение Ростислава было недолгим, в 1065 году его
отравил византийский наместник. Жители Тмутаракани просят
Святослава опять прислать им Глеба. Посредником в
переговорах выступает находившийся тогда в Тмутаракани
Никон "великий", монах Киево-Печерского монастыря, видный
церковный деятель и историк, составитель летописного свода
1073 года. Переговоры увенчались успехом.
С пребыванием Глеба на престоле связан интереснейший
памятник — так называемый 'Тмутараканский камень". Это
мраморная плита, похожая на основание какой-то античной
статуи, с высеченной на ней кириллической надписью,
гласящей, что в 1068 году "Глеб князь мерил море по леду от
Тмутараканя до Корчева — 14 000 сажень". Речь идет об
измерении ширины Керченского пролива в один из тех
коротких периодов, когда море здесь сковано льдом. Историкам
не вполне понятно, зачем понадобилось Глебу "мерить море".
Может быть, потому, что Керченский пролив, согласно
представлениям средневековых географов, отделял Европу от
Азии?
Академик Б.А.Рыбаков относит к тмутараканскому периоду
жизни Глеба еще одну любопытную находку с Таманского
полуострова — каменную икону с изображением святого
Глеба*. Покровитель князя стоит в полный рост, в правой руке
держит крест — символ мученичества, левая рука положена на
рукоять меча, на голове у святого полукруглая княжеская
шапка, Редкий материал — жировик, из которого изготовлен
образок, и необычная иконография (Глеб изображен без брата
Бориса) позволяют предположить, что эта вещь принадлежала
Глебу Святославичу.
В 1069 году Глеб находится уже на новгородском
княжении, то есть действует на противоположном конце Руси.
Обстоятельства его перемещения остаются не вполне
понятными. Бесспорно, оно как-то обусловлено бурными
событиями 1068-1069 годов, когда старший из Ярославичей,
Изяслав, потерпел тяжелое поражение от половцев и был
изгнан восставшими киевлянами, посадившими на киевский
стол Всеслава Полоцкого. В то же время младший брат
Изяслава Святослав одержал победу над половцами под
Сновском и тем самым значительно укрепил свои
полити-ческие позиции на юге. Наверно, это и дало
возможность Глебу оставить далекую Тмутаракань и занять
новгородский стол,
дававшийся
обычно
одному
из
сыновей киевского
152
князя. В 1069 году Всеслав Полоцкий, не сумевший удержать
киевское княжение, но продолжавший борьбу против
Ярославичей: явился к стенам Новгорода. В битве на Гзени
противником Глеба оказался князь, обладавший неукротимой
энергией и огромным военным опытом, тот самый чародей
Всеслав, который, как сказано в "Слове о полку Игореве",
"людем судяше, князем грады рядяше, а самъ в ночь влоком
рыскаше9 . Глеб, выступивший во главе новгородцев, разбил
дружину Всеслава и войско союзной ему Води — одного из
прибалтийско-финских племен."... Велика бяше сеця вожянам и
паде их бещисльное число..."10 Из Новгородской летописи
следует, что сам Всеслав был пленен, но затем отпущен Глебом.
При княжении Глеба в Новгороде происходит знаменитая
истории с кудесником — единственный эпизод в биографии
князя, позволяющий в полной мере оценить его личные
качества. В Новгороде объявился волхв, убедивший жителей
города в том, что способен совершать чудеса, — "глаголашет
бо, яко преиду по Волхову пред всеми людьми" — и вызвавший
"великий мятеж", из-за чего новгородцы даже хотели убить
епископа Федора. " И епископ же Федор вземши честыи крест и
оболочеся в ризы и ста пред народом и глагола им: "аще хощете
веру яти волхву, тои за него да идет, аще ли верует к кресту, да
идет к нему. И разделншася на двое: а князь Глеб и дружина его
сташа у епископа, а людие вси ндоша за волхва; и бысть мятеж
междю ними. Глеб же, възем топор под скуд (под плащ) и
прииде к волхву и рече ему: то веси ли, что утро хощет быти,
что ли вечер" (знаешь ли, что будет завтра). "Он же рече:
"чюдеса велика створю. Глеб же выимя топор, ростя и (рассек
его) и паде мертв; и людие разидошася. Он же погыбе душею и
телом, предався диаволу"11
Поведение Глеба едва ли нуждается в комментариях. Как ч
Ян Вышатич, он отстаивает религиозные идеи и законы
феодального государства и тех социальных сил, которые
получили в нем всю полноту власти; при этом Глеб не
стесняется брать в руки оружие и использовать его, не
дожидаясь первого улара противника.
Княжение Глеба в Новгороде продолжалось до 1078 года,
что, по-видимому, не мешало ему совершать поездки на юг.
Если верит». Ипатьевской летописи, в 1074 году Глеб вместе со
Святославом посетил умирающего игумена Киево-Печерского
монастыря Феодосия12. В присутствии своего наследника
Святослав дал Феодосию Печерскому обещание оказывать
покровительство монастырю и после его смерти.
153
С новгородским периодом жизни Глеба также связаны
некоторые
археологические
находки.
Одна
из
них—дере-вянный цилиндр с двумя сквозными отверстиями и
вырезанной на нем княжеской тамгой багровидной формы.
Цилиндр найден на Михайловском раскопе в слоях второй
половины XI века. Как доказал В.Л. Янин, подобные предметы
служили замками от кожаных мешков, в которые специальные
чиновники-вирники собирали судебные подати — "виры и
продажи"13. Княжеский знак на цилиндре с Михайловского
раскопа — тамга Глеба Святославича, значит, в мешке,
запертом этим замком, содержались судебные поступления
(очевидно, меха), предназначенные князю.
Такая же тамга вырезана на костяном навершии (рукоятке)
плети с Рюрикова городища, где была резиденция новгородских
князей и размещалась их дружина. Навершие с тамгой Глеба —
вполне
заурядный
предмет,
лишенный
какой-либо
худо-жественной отделки; скорее всего, оно принадлежало не
самому князю, а одному из "отроков", находившихся у него в
услужении.
Жизни
Глеба
оборвалась
неожиданно.
Короткое
лето-писное сообщение об убийстве его "за Волоком" в 1078
году оставляет множество вопросов. Как оказался князь в
далеком Заволочье? Кто и почему его убил? В некоторых более
поздних летописных статьях мы находим упоминание о том, что
Глеб был изгнан из Новгорода и пал от рук чуди. Считая, что
убитый Глебом в Новгороде волхв также был выходцем из
финно-угорской среды, некоторые историки предположили, что
"заволоцкая чудь" отомстила князю за смерть своего
соотечественника.
Думается, однако, что все обстояло иначе. В 1076 году,
прокняжив три года в Киеве, умер отец Глеба Святослав и
киевский стол занял старший из Ярославичей — Изяслав, его
давний недруг. Не исключено, что Изяслав сразу же
предпринимает попытки отнять у сыновей Святослава их
волости. Младший брат Глеба Олег был изгнан из Владимира и
бежал в Тмутаракань, рассчитывая найти здесь военные силы,
необходимые для борьбы с Изяславом. Возможно, уже в 1076
гоау Изяслав пытается лишить Глеба новгородского княжения,
— мы знаем, что зимой 1076 года Глеб и Владимир Мономах
воюют с каким-то общим противником14. Вскоре Глеб теряет
новгородский стол (его преемником оказывается старший сын
Изяслава — Святополк) и бежит в Заволочье. На что надеялся
он, отправляясь на Север? Ясно, что людские ресурсы Заволочья
были довольно скромными —
154
Деревянный цилиндр с отверстиями —
замок от кожаного мешка, в котором
сборщик дани хранил пушнину. На ци-линдре
тамга князя Глеба Святославовича. Новгород,
XI в.
там невозможно было собрать войско, достаточное для борьбы
за новгородское княжение. Зато поступавшая из Заволочья
пушнина давала в руки средства, необходимые для содержания
дружины и организации военного похода. По-видимому,
обитатели Заволочья не пожелали платить дань князю,
потерявшему новгородский стол, и конфликт завершился
убийством Глеба.
Читатель, вероятно, ожидает, что рассказ о Глебе мы
закончим описанием его погребения, открытого в одном из
могильников Заволочья. Мне придется обмануть эти ожидания.
Глеб был похоронен на юге: "его же тело положено быс в
Чернигове
за
Спасом"15
(у
стен
кафедрального
Спасо-Пре-ображенского собора), Глеб был убит 30 мая,
похороны его состоялись 23 июля, то есть чтобы перевезти тело
князя через всю страну, понадобилось менее двух месяцев.
Почему же местом погребения Глеба был избран Чернигов?
Двумя годами ранее здесь был погребен Святослав Ярославич,
долгие годы занимавший черниговский стол; очевидно, с этого
времени
Спасо-Преображенский
собор
стал
общей
усыпальницей его семьи.
155
В 1920-х годах при раскопках у северного притвора собора
бал обнаружен прямоугольный саркофаг из шиферных плит с
полукруглым изголовьем. На дне его, под расколотой крышкой
находились перемешанные кости и куски истлевшей ткани с
золотыми нитями — остатки какого-то богатого одеяния.
Саркофаг почти точно копировал каменные гробницы городов
Византии и Северного Причерноморья, в южнорусских городах
в подобных саркофагах хоронили лишь представителей
княжеского рода. Поскольку других шиферных гробниц "за
Спасом" — с внешней стороны стен Спасо-Преображенского
собора — не было, автор раскопок М.Макаренко сделал
заключение, что саркофаг содержал останки Глеба
Святос-лавича16.
Таким образом, круг замкнулся. Глеб был погребен в том
самом городе, из которого он, видимо, будучи юношей,
отправился на тмутараканское княжение, а его останки были
помешены не в сосновый сруб, а в каменный саркофаг,
изготовленный по образцу саркофагов Причерноморья.
"... Бе бо Глеб милостив убогим и страннолюбив, тщание
имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен..." 17 Для
летописца Глеб такой же идеальный человек и христианин, как
и Ян Вышатич.
Судьбы Яна и Глеба сложились по-раэному. Первый
прожил долгую жизнь, постепенно добившись всего, на что мог
рассчитывать выходец из знатной боярской семьи. Второй умер
сравнительно молодым, не реализовав всех возможностей,
которые открывались перед отпрыском княжеского рода. Но
при всем несходстве биографий многое сближает эти
исторические фигуры.
Их объединяет прежде всего удивительная подвижность.
Поле деятельность Яна и Глеба — вся Восточная Европа, от
стольных городов Руси до крайних порубежных точек на севере
и на юге. Мы привыкли считать человека средневековья
замкнутым в небольшой сельской округе, привязанным к дому и
земельным владениям, исключение представляют в наших
глазах лишь скандинавские викинги и отдельные исторические
деятели (например, Владимир Мономах, уча-ствовавший в 82-х
походах). Знакомство с жизнью Яна и Глеба заставляет изменить
это мнение. Оказывается, представители правящего класса
Древней Руси в XI веке легко покрывали колоссальные
расстояния, действовали в разных концах огромного
государства, и такой способ существования был для них скорее
нормой, чем отклонением
156
от нее. Правда, многие из эгих стремительных передвижений
были вызваны
чрезвычайными
обстоятельствами,
но
чрез-вычайные обстоятельства — нападения внешних врагов,
ин-триги политических противников, выступления подданных
— преследовали этих людей на всем протяжении их
жизненного пути. Даже старость не избавляла их от военных
походов.
Археологи не раз отмечали, что жилища русских феодалов
XI—XIII веков как бы не соответствуют их высокому
социальному статусу. Они имеют сравнительно скромные
размеры и, насколько можно судить по археологическим
остаткам, не отличаются особым комфортом. Думается, что
этот феномен в какой-то степени объясняется специфическими
заботами знати, необходимостью быть в постоянных разъездах,
походах и путешествиях. Невнимание к бытовым, домашним
удобствам проистекало от того, что большая часть жизни
проходила вне дома.
Глеб Святославич и Ян Вышагич живут "не дая себе
упокоя", и это проявляется не только в том, что они всегда
готовы сесть в седло и отравиться в военный поход. Они оба
способны ориентироватъся в различных ситуациях, выступать в
различных ролях, с удивительной легкостью переходя от
рукопашной схватки к богословскому диспуту, и наоборот. И
Ян, и Глеб умеют общаться с разными людьми и понимать их
психологию, их собеседники —и наиболее известные книжники
и церковные деятели той эпохи, и простые обитатели Севера,
едва усвоившие христианские заповеди. Ян Вышатич внушал
симпатию печорским монахам, но он находил общий язык и с
белозерцами, отступившимися от волхвов после его появления.
Принимая в своем доме в Киеве Феодосия Псчерского, Ян
слушал его проповеди "о милостыни ко убогим и о царствии
небесным"18, что не помешало ему напомнить белозерцам о
древнем обычае кронной месги. Слова летописца о "кротости"
Яна и Глеба, прозвучавшие в надгробных "похвалах",
воспринимаются нами с иронией, но ведь эти люди, кажется,
были не более жестоки, чем их противники и сама их эпоха.
У нас нет никаких свидетельств того, что Ян и Глеб
высказывали какую-либо заинтересованность в судьбе
север-ных земель. Они появлялись здесь не как организаторы
колонизационной деятельности, а как сборщики дани. Вместе с
тем подобные поездки заметно способствовали укреплению
связей
между
стольными
городами
Руси
и
северными
157
окраинами. Посланцы центральной власти отправлялись на
Север, движимые не любознательностью, а самыми
коры-стными интересами, но они могли своими глазами увидеть
необъятные территории Белозсрья и Заволочья, познакомиться с
их обитателями и оценить происходящие там процессы.
Полученная в ходе подобных поездок информация сообщалась
не только летописцу — она была нужна, чтобы определить
задачи и возможности государства в колонизации северных
земель. Истории требовались посредники, способные сблизить
древнерусскую метрополию и далекие полунощные страны, —
и в этой роли выступили деятельные и волевые представители
феодального класса, подобные Яну Вышатичу и Глебу
Святославичу.
"...И беша новгородьць 400, а суждальцъ 7000..."
В собрании Третьяковской галереи хранится известнейший
памятник новгородской живописи XV века — икона "Знамение
от иконы Богородицы", привезенная в 1925 году из церкви в
селе Курицком на озере Ильмень1. Необычен ее вид, необычно и
ее второе "неофициальное'' название — "Битва новгородцев с
суздальцами". Икона разделена на три яруса. В верхнем
изображено шествие новгородцев с иконой "Знамение" и
торжественное моление перед храмом. В среднем ярусе —
конное суздальское войско возле крепостной стены, на которой
установлена икона, передний воин выпускает в нее летящие из
лука стрелы. Внизу —сама битва: новгородцы выезжают из
крепостных ворот, во главе их святые Борис, Глеб и Георгий;
суздальцы падают, их стяги обращены острыми концами назад,
что символизирует поражение нападающих на город.
События, изображенные на иконе, произошли зимой 1170
года, когда рать Андрея Боголюбского осадила Новгород. В
походе приняли участие суздальский, смоленский, торопецкий,
муромский, рязанский и полоцкий полки под общим
предводительством сына Андрея Боголюбского — Мстислава.
Несмотря на численное превосходство, суздальцы не смогли
взять Новгород и потерпели жестокое поражение. Новгородская
легенда XIV века объяснила эту победу заступничеством иконы
"Знамение", которую новгородский епископ Иоанн поставил на
крепостной стене. Неприятельские стрелы попали в икону,
после чего суздальцев поразила слепота — "покры тма", и они
обратились в бегство2.
Несколько иначе рассказывают о тех же событиях
летописи.
Согласно
новгородской
летописи,
новгородцы,
158
возглавляемые князем Романом Мстиславичем и посадником
Якуном, соорудили вокруг города дополнительную линию
укреплений, "сташа твердо... и устроиша острог около города".
Военные действия продолжались три дня, "в четвертый же день
в среду приступиша силою и бишася всь день и к вечеру победи
я (суздальцев) князь Роман с новгородьцы, силою крестьною и
святою богородицею и молитвами благовернаго владыки
Илие..."5. Часть суздальцев была перебита, другие захвачены в
плен.
Из суздальской летописи мы узнаем, что оставшимся в
живых участникам похода пришлось на обратном пути
перенести суровые морозы и голод; положение их было
настолько тяжелым, что они решились на тягчайший для
средневековых христиан грех — ели конину во время Великого
поста: "а друзии людие помроша с голода, не быс бо николи же
толь тяжка пути людем сим. Друзии бо от них и конину еша в
великое говение...'4
Цена пленника-холопа в Новгороде в ту зиму была на
редкость низкой: "купляху суждальцъ по 2 ногате (мелкая
монета)"5, — заканчивает свой рассказ новгородский летописец.
Хотя решающая битва произошла у самых стен Великого
Новгорода, начало конфликта уводит нас в далекое Заволочье.
Под 1169 годом в Новгородской первой летописи помещено
сообщение о столкновении там новгородского даншика
Даньслава Лазутинича с отрядом Андрея Боголюбского. "Иде
Даньслав Лаэутиниць за Волок даньником с дружиною; и
приела Андреи полк свои на нь, и бишася с ними и беша
новгородьць 400, а суждальцъ 7000; и пособи бог новгородцем,
и паде их (суздальцев) 300 и 1000, а новгородьць 15 муж". Мы
можем усомниться в достоверности этих цифр, что, впрочем, не
снижает доверия к тексту в целом. "И отступили новгородъци,
и опять воротившеся (вернувшись за Волок) взяшя всю дань, а
на суждалскых смердех другую, и придоша сторови (здоровы)
вси . Иными словами, новгородцы вышли победителями из
этого конфликта и взяли в Заволочье две дани — одну от
населения, в административном и фискальном отношении
подчинявшегося Новгороду, другую от населения, платившего
дань
суздальским
князьям.
Поход
на
Новгород,
кульминационный момент которого изображен на иконе из села
Курицкого, был задуман Андреем Боголюбским как ответная
мера на действия Даньслава Лазутинича в Заволочье.
Столкновение 1169 года — первый известный нам эпизод в
борьбе Новгорода и Ростова (позднее Новгорода и Москвы) за
северные земли. Борьба, то затихая, то вспыхивая вновь,
159
продолжалась более трех столетий, и летописи сохранили
известия лишь о некоторых, самых острых ее моментах. Так, в
1196 году при стычке новгородцев с Всеволодом Большое
Гнездо в Заволочье были захвачены новгородские данщики:
"новгородцов изъимаша Всеволод за Волочком" . В 1219 году
сыновья Всеволода Георгий и Ярослав останавливают
новгородский отряд, двигавшийся в Тоймо-кары*. С XIV века
все большую роль в конфронтации начинает играть Великий
Устюг — форпост ростовской колонизации. В 1323 году
устюжане перехватили новгородцев, собиравших дань в Югре:
"заратишася устюжане с новгородци, изъимаша новгородцев,
кто ходил в Югру, и ограбиша их". В ответ на это новгородцы
"взяша Устюг на щит , но спустя несколько лет нападение на
югорских данщиков повторилось. В 1329 году "избиша
новгородцев, который пошли на Югру, устьюжскии князи" 10.
Особенно острый характер принимает противостояние
Новгорода и Москвы в конце XIV века, после того как великий
князь Василий Дмитриевич в 1397 году отправил на Двину
своих бояр с предложением двинянам, "чтобы есте задалися за
князь великий". Двиняне "отложились" от Новгорода, но
посланные на Двину новгородские войска сумели взять верх и
силой вернуть Двинскую землю. На двинян была наложена
тяжелая контрибуция. Не ограничиваясь этим, новгородцы
разграбили северные волости московского князя: Белоозсро,
Кубену, Вологду, Устюг и даже Галич11. Конец военному
соперничеству на Севере положило лишь окончательное
присоединение Новгорода к Москве в 1477 году.
Заинтересованность враждующих сторон в расширении
северных владений вполне понятна, ведь эксплуатация их
приносила огромные доходы. Но упорная ожесточенность
борьбы объясняется не только стремлением сохранить
источники материальных благ. Мы располагаем надежными
данными о пересечении на Севере двух колонизационных
потоков, один из которых был связан с Новгородом, а другой —
с Верхневолжьем, и схватки новгородских дашциков с
ростовскими были в немалой степени обусловлены самим
характером заселения края.
Анализ антропологических материалов, произведенный
крупнейшим исследователем истории Русского Севера
М.В.Ви-товым, привел его к заключению о существовании
здесь двух антропологических типов. Один из них —
ильменский — имеет новгородское происхождение, другой —
верхневолж160
ский — отражает проникновение на Север южной ростовской
волны колонизации12. Языковеды, в свою очередь, указывают
на две диалектные зоны: одна восходит к русским говорам
Северо-Запада, другая — к северо-восточным диалектам13.
Сходные наблюдения были сделаны этнографами; они
выделили в традиционной культуре Севера элементы,
перешедшие из культуры Новгородчины и Верхневолжья. Так,
С.И.Дмитриева проследила новгородские корни былинной
традиции — оказывается, в XVIII—XX веках былины исполнялись лишь в тех районах, которые в XIV—XV веках входили
в состав Новгородского княжества14. Но в целом нельзя
провести на карте четкую границу, разделяющую территории,
освоенные новгородцами и ростовцами, поскольку зачастую
они заселялись чересполосно.
В XIV—XV веках Новгород и Москва, выступившая
наследницей ростовских князей на Севере, неизменно пытались
обосновать те или иные свои права ссылками на "старину", на
изначальное обладание той или иной волостью. Подобные
апелляции к прошлому нередко взаимоисключались, и их
можно было бы считать обыкновенной политической
демагогией, если бы мы не знали, сколь причудливыми и
сложными были контуры новгородских и ростовских владений
и сколь запутан вопрос о первенстве Новгорода и Ростова в их
освоении.
Может ли сегодня археолог выступить беспристрастным
судьей в споре, завершившемся свыше пятисот лет назад?
Конечно, трудно найти для него задачу более заманчивую, чем
выяснение вопроса о том, кому же в действительности
принадлежит приоритет в продвижении на Север. Но задача
отнюдь не проста. И дело не в недостатке археологических,
материалов (хотя мы помним, что многие места Севера еще
слабо изучены), а скорее в их "одноликости". Культура
различных районов русской метрополии в XI—XII веках мало
чем различалась, и выделить в общем массиве древностей
типично новгородские или типично ростовские не удастся.
Когда мы берем в руки сделанный на -гончарном круге горшок,
подвеску к ожерелью либо височное кольцо, мы, как правило,
можем лишь констатировать древнерусское, восточнославянское
происхождение этих -вещей и не в состоянии установить, откуда
именно попали они на Север — из Новгорода или из Ростова.
Поэтому невозможно пока дать полную каргу новгородских и
ростовских поселений на Севере или определить время
появления их в том или ином регионе с точностью до четверти
века. Тем не менее
161
принципиальное соотношение двух потоков колонизации стало
нам гораздо яснее благодаря разведкам и раскопкам последнего
десятилетия15.
На Белом озере, которое раньше других районов Севера
вошло в состав государственной территории Руси, следы двух
колонизационных волн прослеживаются уже во второй
половине IX — середине X века. На весском поселении Крутик
в верховьях Шексны и в древнейшем горизонте Белоозера мы
встречаем многочисленные мерянские укра-шения — височные
кольца со втулкой на одном конце, шумящие подвески с
треугольной рамкой или спаянные из нескольких волют
(завитков), обломки ажурной кольцевидной фибулы, различные
типы привесок и бубенчиков. Здесь же найдены и сосуды
характерных поволжских форм, в том числе миски с широким
устьем и узким дном и горшки с лощеной поверхностью,
совершенно идентичные посуде, которую изготовляли в
мерянских селищах на озере Неро и других участках
Волго-Клязменского междуречья. Несом-ненно, обитатели
поселений в верховьях Шексны и на южном побережье Белого
озера поддерживали самые тесные контакты с мерянами
областей Поволжья. По Волге и по Шексне попадали на Белое
озеро дирхемы, стеклянные бусы, красноглиняная круговая
посуда из Волжской Болгарии и другие привозные вещи. В
обратном направлении, на юг, наверно, вывозилась пушнина, в
большом количестве добывавшаяся промысловиками Крутика, и
оказывалась на торжищах великого Волжского пути. Таким
образом, торгово-экономические связи с жителями Верхней
Шексны были первоначально завязаны мерянами, влившимися
затем в древнерусское население Ростовской земли.
О
памятниках
западной
—
новгородской
—
колонизацион-ной волны IX—X веков в Северо-Западном
Белозерье уже неоднократно упоминалось в предыдущих
главах. Напомню, что речь идет о двух одиночных сопках,
городище и нескольких селищах, занимающих компактный
микрорегион в низовьях Кемы. По материалам здесь на
прослеживается влияние поволжских областей, зато четко
выражены севе-ро-западные элементы. Население, оставившее
эти
памятники,
достигло
Кемы,
воспользовавшись
Свирско-Онежским путем, а затем водной дорогой по Вытегре и
Ковже; очевидно, его торговая и промысловая деятельность
была так или иначе связана с Новгородом.
Во второй половине IX — середине X века у обитателей
Белозерской
округи
впервые
появляется
необходимость в
162
защищенных поселениях. Городище Никольское I на Кеме
занимает высокий береговой мыс и отгорожено с напольной
стороны валом и рвом. Не менее солидно обезопасили себя
весские поселки
Крутик
и
Васютино.
У
них
совершенно необычная
топография:
оба располагаются
на
высоких
и узких останцах с крутыми, возможно
подрезанными, склонами и с трех сторон окружены водой —
излучинами реки или речными старицами. Несмотря на
отсутствие земляных валов, попасть на такую площадку было
совсем не легко. Ни в предыдущие, ни в последующие периоды
урочища подобных типов в Белозерье не заселялись.
Примечательно, что приемы устройства защищенных поселений
у белозерской веси и у тех, кто осел в Кемском микрорегионе,
абсолютно различны. В валу городища Никольское I
обнаружены наконечники стрел — значит,
пришедшие
сюда колонисты имели все основания опасаться за свою
жизнь и возводили укрепления не напрасно. Можно
предположить, что в Белозерской округе между двумя группами
населения,
одна
из
которых
была связана
с
мерянскими
областями
Поволжья,
а
другая
находилась в сфере влияния Новгорода, сложились
напря-женные отношения. Впрочем, период конфронтации
длился сравнительно недолго — в конце X века жизнь на
поселениях Крутик, Васютино и Никольское I уже прекратилась.
Новые центры Белоэерья — Белоозеро у истока Шексны и
Киснемское поселение — были уже неукрепленными.
В потоке колонистов, хлынувших на Север на рубеже
X—XI веков, трудно различить новгородцев и ростовцев. Но,
просматривая коллекции из раскопок поселений и могильников
Белозерья и Каргополья, правомерно прийти к любопытному
выводу: с начала XI и до второй четверти XII века значительное
распространение
тут
получают
предметы
прибалтийско-финских типов. Укажем лишь некоторые из них
—
подковообразные
фибулы,
плоские
прорезные
подве-ски-уточки, широкие плоские браслеты, перстни,
орнамен-тированные "волчьим зубом". Мерянские украшения,
как и мерянская посуда, почти исчезают из обихода, считанные
их образцы тонут в море западнофинских и славянских вещей.
По-видимому, мы не ошибемся, если оценим это как
свидетельство колонизации с запада, в конечном счете идущей
через Новгород. Разумеется, западные изделия имеют
различный "адрес" и могли попасть на Север различными
путями. Ясно, что вместе со славянами из Новгородской земли
на Север могла продвигаться и местная чудь, да и новгородцы
могли ввозить на север эффектную продукцию
163
прибалтийских ювелиров, отвечавшую вкусам неславянскою
населения Белозерья и Заволочья. Но как бы мы ни
интерпретировали каждую отдельную находку, преобладание
западнофинских вещей в древностях XI — начала XII века,
несомненно, свидетельствует о ведущей роли новгородской
колонизации в этот период. Причем, как известно, она оставила
свой след и в исторической лексике Белозерской округи, в
многочисленных географических терминах новго-родского
происхождения.
В середине XII века ситуация неожиданно меняется.
Украшения западных типов в погребениях делаются редкими,
вместо них мы вновь встречаем предметы поволжско-финского
облика, что говорит о новом подъеме верхневолжской
колонизационной волны, об активизации южных связей.
Украшения,
изготовленные
в
центральных
районах
Влади-миро-Суздальской Руси, проникают не только в
Северное Белозерье, но и гораздо дальше — на Вагу и озеро
Лача. Так, в одном из погребений могильника Тихманьга на
западном
берегу
озера
найдена
плоская
ажурная
подвеска-петушок, явно вывезенная из Владимирского края.
На Волоке-Славенском верхневолжская колонизационная
волна, перекрывающая более ранний западный поток, заметна
особенно отчетливо. В первой части книги я уже рассказал о
переселенцах из Белозерья, положивших в начале XI века
дорогу на Волок Славенский и захороненных в могильнике
Нефедьево I. В четырех женских погребениях первой половины
XI века мы увидели почти все ведущие типы западнофинских
украшений этой поры — массивные подковообразные фибулы
со спиральными концами, звериноголовые браслеты, широкие
плоские браслеты с гравированным орнаментом, плоские
подвески-медальоны. То есть не сомнений, что торговые связи
тех колонистов были ориентированы на запад. Потомки первых
переселенцев продолжали жить на волоке и в XII веке, но здесь
уже появляются и новые колонисты, продвинувшиеся с юга по
Шексне.
Погребения XII века изобилуют шумящими украшениями,
многие из которых ничем не отличаются от знакомых нам
мерянских наборных подвесок, только изготовлены в иной
технике — он не спаяны из отдельных бронзовых жгутов, а
отлиты. Горшки для ритуальной пищи — поволжских форм. Из
одной могилы извлечен боевой топорик, наверняка
относящийся к оружию Поволжья и Владимиро-Суздальской
Руси. Наконец, на шее женского костяка расчищена
подвеска-образок с изображением Богоматери с младенцем;
164
многочисленные ее аналогии встречены на памятниках
Владимиро-Суздальской земли. По мнению М.В.Седовой,
подобные иконки — изделия мастерских при владимирском
Успенском соборе16.
Новые переселенцы появились на Волоке Славенском
немного раньше того времени, к которому относится первое
летописное известие о столкновении новгородцев и ростовцев
на Севере. Конечно, эти люди, выходцы из Поволжья или
Ростовского
края,
находились
в
зависимости
от
владимиро-суздальских князей и, контролируя волок,
действовали в их интересах.
Мы вернулись к событиям 1169-1170 годов. В
Новго-родской четвертой летописи местом сражения Даньслава
Лазутинича и суздальского полка Андрея Боголюбского названо
Белоозеро". В более ранних летописях, точнее передающих
подробности того же конфликта18, речь идет о Заволочье, то
есть территориях, лежащих к северо-востоку от Белоозера. И
хотя составитель Новгородской четвертой летописи в данном
случае безусловно ошибался, ему нельзя отказать в
определенной логике — Белоозеро было своеобразной точкой
пересечения потоков колонизации. Теперь, после ознакомления
с археологическими материалами, мы знаем, что борьба
Даньслава Лазутинича с суздальцами — не начальное звено в
истории новгородского и ростовского соперничества на Севере,
что узел противоречий, в немалой степени предопределивших
дальнейший ход событий, был завязан еще в IX—X веках, когда
интересы обеих сторон впервые столкнулись на Белом озере.
Мы знаем, что у того и у другого потока колонизации были свои
подъемы и спады, что на Белом озере ростовцам удалось в
конце концов потеснить новгородцев. Думается, почти такую
же длительную и сложную предысторию конфликта 1169 года
удастся проследить и на Ваге, археологические памятники
которой изучены пока не так подробно, как памятники
Белоозера.
Военные победы 1169-1170 годов не обеспечили новгородцам бесспорного превосходства на Севере. Видимо, еще в
1160-х годах Андрей Боголюбский приступил к "устроению"
своих северных владений, Суздальская летопись сообщает, что
в 1167 году его сын Мстислав ходил "за Волок" — в данном
случае не в военный поход, а с целью упорядочения сбора дани,
организации системы погостов. И последующие перипетии не
прекратили аналогичную деятельность. Известно,
165
что во второй половине XII века была предпринята
перепланировка Белоозера: если в X — первой половине XII
века оно занимало возвышенный участок береговой террасы
Шексны на некотором отдалении от реки, то во второй половине
XII века была застроена приречная часть городской территории,
площадь которой при этом существенно увеличилась. Уточнить
дату перепланировки позволяет дендрохронология: две
древнейшие деревянные постройки на новом участке были
возведены в 1170 и 1171 годах — на следующий год после
столкновения Даньслава Лазутинича с суздальцами в Заволочье
и попытки последних захватить Новгород, Очевидно,
перепланировкой
занялись
по
инициативе
Андрея
Боголюбского, вынужденного компенсировать военные неудачи
в Заволочье укреплением Белоозера. Убийство Андрея в 1174
году и последовавшие за ним междоусобицы на короткое время
прервали колонизационную активность суздальских князей, но
уже в 1178 году преемник Андрея на суздальском столе
Всеволод Юрьевич Большое Гнездо основал город Гледен при
слиянии Сухоны и Юга вблизи современного Устюга. Такая
акция должна была существенно изменить стратегическую
ситуацию на Севере. Если раньше ростово-суздальские князья
держали
в
руках
лишь
начальный
участок
Шекснинско-Сухонского пути — Белоозеро и Волок
Славенский, то теперь весь путь попадал под их полный
контроль. И хотя новгородцы, как и прежде, использовали
Шексну и Сухону для своих поездок на Двину и в Югорскую
землю, они могли чувствовать себя в безопасности только на
северных Онежско-Важской и Онежско-Емецкой водных
дорогах, куда у ростовцев не было прямого доступа.
Человек и государство
Хорошо представляя себе экономические стимулы,
побуждавшие колонистов в XI—XII веках переселяться на
Север, мы вправе задать вопрос: были ли эти стимулы
единственными? Не абсолютизируем ли мы значение
материальной выгоды, или, говоря языком средневековых
писателей, "суетного прибытка"? Может быть, у колонистов
имелись и другие, не менее веские основания для переселения,
например, надежда приобрести на северных окраинах более
независимое социальное положение? Из документов XII—XIII
веков извлечь какую-либо информацию на сей счет не удается,
но, обратившись к более поздним материалам — житийным
сочинениям, мы увидим, что подобное предположение не
безпочвенно.
166
Монахи, покидавшие в XIV—XV веках богатые монастыри
Москвы, Ростова и Новгорода, отправлялись на Север "на
взыскание места пустыннаго". Стены пригородных монастырей
не могли оградить их от слишком тесного общения со светской
и духовной властью, близость которой гарантировала
материальный достаток, но лишала независимости. Разрывая
круг привычных социальных связей, будущие основатели
монастырей искали уединения, их влекла "прекрасная мати
пустыня", где никто не может навязать им свою волю, вынуждая
поступаться совестью христианина. Чем дальше от стольных
городов ухолил монах, чем глуше были окружавшие его
"непроходимыя дебри и лесы темныя", тем больше он
освобождался от "мира" с его суетой и беззаконием. Поиски
уединения — лейтмотив почти всех житийных сочи-нений
XV—XVI веков, созданных на Севере1. Конечно, это
своеобразный литературный трафарет, некий общий штамп, но
он отражает и общие идеи эпохи, провозгласившей, что
возможность праведного существования открывается для
христианина прежде всего в девственных местах. Из тех же
житий мы узнаем, что "уединение" основателя монастыря, как
правило, длилось недолго: вокруг него собирались монахи л
миряне, и отшельник быстро превращался в "учителя"
многочисленной братии. Все же вновь созданный монастырь
оставался в известной мере независимым социальным
организмом, и не только в силу своей географической
удаленности от административных и церковных центров, но и
потому, что его создание было личным подвигом
монаха-"строителя".
В XIV—XV веках уединения ищут и миряне. Можно
подумать, что трезвые, практичные земледельцы, не склонные к
религиозному мистицизму, как и монахи, слышат таинственный
голос "изыди отсюда и иди на преждепоказанное ти место",
заставляющий покидать деревни, где жили их отцы и деды. На
страницах житий мы находим упоминания о крестьянах, в
одиночку устраивавших свои "починки" в тайге и как будто бы
не заинтересованных в общении с внешним миром. В
поведении монахов и мирян оказывается, таким образом,
немало общего.
Александр Свирский, будучи еще молодым человеком, в
1474 году принял постриг на Валааме и через некоторое время
ушел куда-то в район Ропщинского озера. В течение нескольких
лет его местоприбывание оставалось неизвестным для
окружающих. Вблизи Ропщинского озера жил "некий дворянин,
именем Андрей Завалишин. Изшедше же ему на
167
лов (на охоту) по обычаю со дружиною своею и со псы и
зашедшем им в чащу леса, внезапну явися пред ними елень".
Преследуя оленя и в конце концов потеряв его след, Андрей
Завалишин "узре хижу (хижину) малу стоящу, извне же хижи
тоя и стопы (следы) человеческия...". Так Андрей обнаружил
келию Александра Свирского, поведавшего ему о своей новой
жизни: "Приидох на место сие и сотворих сю хижу и пребываю
в ней до дне сего уже седмь лет и никогоже от человек прежде
.тебе видех. Питаюся былием (травою) зде растущим, хлеба же
николиже вкусих"2.
Миряне, конечно же, не довольствовались одним "былием"
— они сеяли хлеб и разводили скот. Но северные предания,
посвященные основателям деревень, рисуют очень сходные
картины совершенно обособленного существования. Согласно
преданиям, основатель деревни, живущий в низовьях реки в
полном одиночестве, узнает о появлении поселений выше по
течению той же реки, лишь увидев щепку или веник, плывущие
по воде. Обнаружив соседа,он проводит в разговорах с ним три
дня3.
Для переселенцев XIV—ХVI веков уединение — синоним
свободы. Давление феодального государства на окраинах было
заметно меньше, чем в центре. Чем слабее связь с внешним
миром, тем слабее узы, связывающие человека с
административной системой, тем труднее заставить его платить
налоги и выполнять обременительные государственные
повинности. "Дебри непроходнии" надежно защищали не
только от набегов иноплеменников, но и от произвола
чиновников. В "Житии Александра Ошевенского" прямо
говорится, что его отец, белозерский крестьянин Никифор,
ушел из родных мест на Каргополье, спасаясь от "насилия
земных властей"4. Уход на окраины становится формой
социального протеста, своеобразной реакцией на растущий гнет
государства. В обществе с жесткой иерархической структурой,
где основная масса населения все больше попадала в
зависимость от светских и духовных феодалов, люди искали
географическую зону максимальной свободы и находили ее на
Севере.
Если считать, что социальные конфликты и способы их
разрешения в XI—XIII веках были примерно такие же, как и в
последующие столетия, то первые поколения переселенцев
тоже должны предстать перед нами в ореоле искателей
свободы. Между тем скромная, но вполне достоверная
информация об их жизни, полученная при раскопках, не
подтверждает этот вывод. Свобода предполагала "скрытое"
существование, если не полную, то относительную изоляцию.
168
В действительности же колонисты XI—XII веков, как мы
убедились, не были отшельниками и не стремились к
уединению. Огромное количество привозных предметов,
найденное в погребениях, свидетельствует о самых тесных
контактах между периферией и центром, налаженных в ту
эпоху. Мы не встретили в могилах незатейливых самодельных
украшений, бывших долго в употреблении орудий труда со
следами починки или копирующих их вещей, сделанных
мастерами-самоучками. Переселенцы были в состоянии купить
все лучшее, что поступало на рынок, а значит, их
местоположение было хорошо известно в метрополии,
вероятно, не только купцам, но и чиновникам. То, что для
поселений выбирали участки в устьях судоходных рек у самой
воды, не оставляет никаких сомнений — это не укрытия, а
наиболее удобные пункты для остановки "гостей",
путешествовавших по северным рекам. Не удивительно, что
урочища, где приютились некоторые селища, имеют выразительные названия "Гостиный берег", — там причаливали
суда, грузили и выгружали товары.
Не будем забывать, что важнейшей отраслью хозяйства
северян в ту пору была промысловая охота. Охотник,
добывавший пушнину, не мог себе позволить быть
отшельником,, он был тесно связан с цепочкой "торговых
людей", которых в какой-то мере контролировали государственные чиновники. Если крестьянское хозяйство XIV—XVI
веков могло функционировать как классическое натуральное
хозяйство, обеспечивающее крестьянина и его семью всем
необходимым и тем самым позволяющее обособиться от
внешнего мира, то хозяйство промысловика XI—XIII веков
было лишь составной частью сложных экономических систем,
подчинявших лично свободного производителя своим законам.
Центральная власть быстро оценила выгоды, какие сулило
освоение северных территорий, и энергично включилась в
колонизационную деятельность. В середине XI века посланные
на Кему княжеские дружинники взяли под надзор важнейший
водно-волоковый путь, соединявший Обонежье с Белозерьем.
На Белом озере и Шексне в 1070-х годах уже существовала сеть
погостов, то есть сбор дани в этих местностях был упорядочен
и, наверное, производился регулярно. Мы не знаем, как далеко
простирались границы территории, охваченной системой
погостов в XI веке, но в 1130-х годах изх сеть распространялась
не только на Вагу, но и на Нижнее Подвинье и Пинегу. Судя по
находкам в Белоозере булл (круглых металлических печатей)
Святополка Изяславича
169
и Владимира Мономаха, здесь хранились какие-то официальные документы обоих князей — крупнейших политических
фигур конца XI — начала XII века. Стало быть, уже в то время
представители центральной власти принимали прямое участие в
управлении северными областями. В 1160-1170 годах князья
Северо-Восточной Руси уже сами совершают поездки в
Заволочье и начинают строительство городов на Севере.
Таким образом, государство не оставалось безучастным
наблюдателем продвижения русских переселенцев на
севе-ро-восток. Представители княжеской администрации шли
по следам колонистов: собирали дань на вновь освоенных
землях, устраивали погосты, устанавливали контроль над
важнейшими волоками. Но у нас нет никаких доказательств
того, что государство в XI—XII веках предпринимало
какие-либо самостоятельные акции, направленные на освоение
тех районов, которые еще не были охвачены стихийной
народной колонизацией5.
Показательно отсутствие на Севере княжеских городков и
крепостей. Все погосты, названные в уставной грамоте 1137
года и обследованные нашей экспедицией, оказались
неукрепленными. Между тем по просторам Руси князья в
XI—XIII веках строят большое количество укрепленных
поселений и привлекают туда жителей. Ясно, что необходимость в защите была на Севере не такой острой, как в южных
и центральных областях, гораздо чаще становившихся ареной
военных действий. И все же отсутствие земляных укреплений
— свидетельство того, что государство не завоевывало
северные территории перед тем, как там объявиться русским
переселенцам, и длительное время — вплоть до первых
столкновений на Севере с Волжской Болгарией — не
занималось организацией обороны, предоставив ее самим
колонистам.
Сравним для примера покорение Сибири и "покорение"
Севера. За тридцать с небольшим лет, прошедших с момента
прихода на Иртыш отряда Ермака до 1618 года, когда
присоединение Западной Сибири к России в основном
завершилось, на новых землях усилиями правительства было
возведено 14 городов и острогов, а за сто лет —около 150
крепостных сооружений6. На Севере же за 250 лет, начиная с
проникновения первых колонистов в Заволочье и кончая
Батыевым нашествием, возникло лишь три города: Белоозеро
(перепланировка 1170 года), Гледен (1178 год) и Великий Устюг
(1212 год). Конечно, мы не должны забывать, что
170
колонизация Севера, в отличие колонизации Сибири,
осуществлялась мирным путем, что экономический потенциал
Московской Руси XVII века намного превосходил возможности
Древнерусского государства, наконец, что наши данные о
строительстве городов и крепостей в XI—XIII веках могут быть
неполными. Тем не менее приведенные цифры позволяют хотя
бы в общем виде сопоставить масштабы участия центральной
власти в освоении Русского Севера и Сибири.
Государство никогда не пыталось опередить стихийное
движение колонистов, перехватить у них инициативу. Поэтому
появление в том или ином районе Севера первых русских
переселенцев и появление затем княжеских чиновников всегда
разделялось некоторым временным промежутком, иной раз и до
нескольких десятилетий.
В освоение Севера так или иначе оказались вовлечены
князья и бояре, дружинники и холопы. Но основной фигурой,
проложившей дорогу на Север, был свободный общинник, не
порывавший связей с государством, но и не слишком
полагавшийся на его помощь, действовавший на свой страх и
риск. Его колонизационная деятельность не была подчинена
какому-либо общему замыслу, генеральному плану, определявшему порядок и направление переселений. Колоссальное по
своим масштабам колонизационное движение на первых порах
не было управляемо и руководимо, оно слагалось из сотен
отдельных переселений, каждое из которых было своего рода
частным предприятием. Общинник, еще не расставшийся с
личной свободой, был вполне самостоятелен в своих поступках,
решившись на переселение, он исходил из собственных
интересов и выгод. Общим итогом этих самостоятельных акций,
усилий отдельных общин, отдельных семей и даже отдельных
лиц стало выполнение огромной исторической работы, объем
которой поражает сегодня наше воображение.
ВМЕСТО
ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Мошинское озеро нелегко найти на современной карте, но
оно не может не привлечь путешественника, знакомого с
историей Севера. Здесь, в Моше, находился важнейший волок,
связывавший Новгород с его северными владениями. Многие
поколения новгородцев, совершавшие поездки на Север или
переселявшиеся в Заволочъе, проезжали некогда через эти
места. Выйдя в озеро с севера по узкой, извилистой Моше,
путешественник, вероятно, мог убрать весла и пройти до
южного края озера под парусом. Ориентиром для него служила
деревянная церковь, стоявшая на обрывистом берегу, на
Ильинском острове. Вопреки названию, это не остров, а мыс,
окруженный заливами озера и болотистыми низинами. Путь
дальше на восток лежал вверх по реке Воезерке, впадавшей
здесь в озеро; на Воезерке или ее притоке Ахтоме, у Лодейного
болота, путешественнику предстояло выгружать поклажу,
вытаскивать лодку на берег и волочить их к Пуйскому озеру,
относящемуся уже к бассейну Северной Двины. Ильинский
остров оказывался последней точкой, где можно было
приготовиться к предстоящему самому тяжелому участку пути:
проконопатить лодку, приобрести необходимые припасы в
близлежащих деревнях, узнать у местных жителей, как легче
преодолеть болотистый водораздел. Перед тем как продолжить
плавание, путешественник молился в Ильинской церкви.
Существующий храм не древнее конца прошлого века, но в
обрыве берега под ним угадываются по крайней мере три
углистые прослойки, соответствующие трем более ранним
церквам, уничтоженным пожарами. В XII—XIII веках на месте
современной церкви мог стоять крест или часовня. Поселений
на мысу в тот период еще не было, они располагались на
некотором удалении к западу и к востоку и были отделены
от Ильинской церкви двумя заливами
172
озера. Возможно, человеческое жилище не должно было
осквернять урочище, считавшееся святым.
В XIX веке память о древнем волоке уже почти стерлась.
Когда А.Ф. Гильфердинг проезжал через Мошу, взамен
средневековых гатей была проложена мощеная булыжником
дорога, и, кажется, никто не рассказал собирателю былин, как
некогда переволакивали свои ладьи новгородцы. Но Ильинский
остров оставался еще главной достопримечатель-ностью
Мощинской волости, где ежегодно 20 июля по старому стилю
устраивались знаменитые Ильинские трапезы, собиравшие
многотысячное население всех окрестных дере-вень.
В Ильин день, единственный раз в году, в деревянной
церкви на мысу проходила служба. Поскольку здесь не было
своего притча, для богослужения специально приглашали
священника из приходской церкви, находившейся примерно за
десять верст. Накануне службы или перед началом ее на
Ильинский остров приводили бычков и баранов, по обету
отданных для общинной трапезы. Часть животных закалывали и
варили в огромных' железных котлах, других продавали,
жертвуя деньги в церковь. Священник совершал молебен,
освящая мясо и "канунное" пиво, затем на площадке перед
церковью начиналась общая трапеза, в которой участвовали все
жители Мошинской волости, а также многочисленные гости.
Считалось, что кости жертвенных бычков обладают особой
магической силой, поэтому каждый участник пиршества
стремился получить из котла не только мясо, но и кость.
Разумеется, все пришедшие на праздник искренне верили, что
когда-то, в "досельное" время, вместо бычков кололи оленя,
прибегавшего к церкви из леса. Подобные праздники
справлялись на Севере и в других районах, но нигде они не
были столь яркими и многолюдными. Мошинский общинный
пир имел невиданный размах, а его сложный ритуал сохранял
колоритные детали, неизвестные или забытые в соседних
волостях. Самые полные, самые выразительные записи
Ильинского праздника были сделаны в Моше.
Не решусь утверждать, что Ильинский остров стал местом
волостных праздников лишь потому, что некогда он являлся
ключевой точкой на перевале из Онеги в Двину. Но невозможно
предположить, что между этими фактами отсутствует
какая-либо связь. Разумеется, в XIX веке жители Мошинской
волости уже не помнили, что их предки облюбовали участки
для первых поселков на южном, а не на северном конце озера,
но память о первопереселенцах
173
получила воплощение в местных обычаях: главный волостной
праздник ежегодно справлялся на Ильинском острове.
Первый раз я оказался здесь в 1980 году. В деревне из
десяти дворов лишь два еще не пустовали, в одном из них я
нашел старуху, смутно припоминавшую большой летний
праздник, к которому было принято варить пиво. Никаких
других подробностей она не знала, но сообщила мне, что котел
для варки "канунного пива" лет тридцать назад был взят в баню
кем-то из сельчан. Обойдя все бани, я, однако, не обнаружил
котла — он исчез бесследно. Деревянная церковь угрожающе
нависала над обрывом, как будто ждала первого паводка, чтобы
рухнуть вниз. На берегу перебирали лодочный мотор двое
пожилых мужчин, при-ехавших сюда рыбачить из соседней
деревни. На мой вопрос об Ильинсхих праздниках один криво
усмехнулся, другой кивнул: "Кажется, была такая дикость".
Сейчас на Мошинском озере, как и на местах других
полузаброшенных деревень между Вологдой и Архангельском,
постепенно появляются новые хозяева. Глядя на добротные
финские домики из бруса, которые они строят на местах старых
изб, легко поверить, что один из кругов истории завершился.
Новая цивилизация формируется на чистом месте, без
какой-либо связи с культурой прошлого.
Но ощущение того, что преемственность полностью
оборвана, иллюзорно. Корни многих явлений отечественной
истории уходят к первым векам существования Древнерусского
государства. Здесь истоки характеров, завязки конфликтов,
прообразы национальной психологии. Распад традиционного
хозяйственного и бытового уклада на Севере не означает, что
наследие средневековья оказалось выключено из последующей
истории.
После
присоединения
северных
земель
контуры
Древне-русского государства на географической карте
изменились до неузнаваемости, но, вероятно, нет смысла
подсчитывать, насколько увеличилась его территория. Тысячи
квадратных километров — числа чисто символические, ведь
речь идет, в основном, о заболоченных, заросших
непроходимым лесом и слабозаселенных пространствах,
неравноценных плодородным угодьям центральных областей
Руси. Выше я пытался показать, что территориальные захваты
не были первоначально самоцелью переселенцев.
В XI—XII веках обретение северных земель означало,
прежде всего, обретение государством огромного источника
материальных ценностей — пушнины. Русь не располагала
собственными источниками золота и серебра. Она не могла
174
обеспечить себе приток драгоценных металлов, поставляя на
международный рынок хлеб или изделия отечественного
ремесла — соседи Руси в изобилии производили
сельско-хозяйственные продукты, а их ремесленники по
професси-ональному уровню ничем не уступали древнерусским.
Спросом пользовались лишь те товары, которыми другие
страны, в силу своего географического положения, не обладали
в достаточном количестве: мед, воск, льняное полотно и,
несомненно, пушнина. Поэтому добывавшиеся на Севере меха
давали государству средства для покрытия самых различных
расходов.
Они
были
необходимы
для
сооружения
оборонительных крепостей, для содержания дружин и
организации военных походов. Они давали возможность
строить каменные соборы, приобретать книги для княжеских и
монастырских библиотек, отправлять посольства в Византию и
на Запад. Без северной "скоры" экономический потенциал
Древней Руси был бы гораздо ниже.
Ценность северных земель как территорий, пригодных для
широкого сельскохозяйственного освоения, была в полной мере
осознана лишь после Батыева нашествия. К концу XIV века
здесь появились тысячи новых деревень и починков, основатели
которых были уже земледельцами, "крестьянами". В литературе
немало написано об общем оттоке населения на северо-восток
после трагических событий 1237-1238 годов, и кажется
правомерным
объяснить
бурную
земледельческую
колонизацию XIV—XV веков относительной безопасностью
северных земель. Представляется, однако, что куда большую
роль здесь сыграли изменения в сельскохозяйственной
технологии, позволившие "поднять" тяжелые почвы на
водоразделах. Так или иначе, в XIV веке происходит
качественный скачок в освоении Севера — многие
промысловые районы становятся земледельческими.
Почти целиком скрыто от нас формирование особого
типажа — деятельного, энергичного промышленника-северянина, неожиданно выступившего на исторической арене в XVII
веке. Мы знаем, что многие выдающиеся участники освоения
Сибири были уроженцами северных уездов — устюжанами,
двинянами, холмогорцами. Среди них Семен Дежнев и Федот
Алексеев, ставшие первооткрывателями Берингова пролива,
Ерофей Хабаров, присоединивший к России Приамурье,
Владимир Атласов — организатор экспедиции на Камчатку.
Подробности сибирских экспедиций раскрывают характеры
этих людей — мужественных, предприимчивых, независимых.
Географическая близость Поморья и Зауралья
и
сложившиеся у северян навыки промысловой
175
деятельности способствовали тому, что именно они стали
первопроходцами Сибири. Но были ли эти причины единственными?
Суммируя все, что известно сегодня о первых колонистах на Севере,
мы вправе предположить, что исторический типаж, о котором идет
речь, начал складываться еще в XI—XII веках. Ведь именно в эту
эпоху на Севере появились промысловики, привыкшие ежегодно
совершать
стоверстные
путешествия,
одинаково
уверенно
чувствующие себя на бойком торжище и в затерянном в тайге
охотничьем зимовье, подданные могущественного государства,
предостав-ленные лишь самим себе на его далеких окраинах.
В ту же эпоху складывается и своеобразная модель
взаимоотношений центра и периферии, остававшаяся затем
неизменной в течение столетий. Государство стало обладателем
слабозаселенных территорий, приносивших огромные доходы и
способных принять большое количество новых жителей — избыточное
население центральных районов или беженцев из разоренных татарами
юго-восточных областей. Эти территории не имели строго
установленной границы — по мере истощения природных ресурсов (на
первых порах — пушнины) колонисты могли переселяться все дальше
на северо-восток, расширяя зону экстенсивного промыслового
хозяйства. Поступления с окраинных северных земель делали
официальную власть более сильной и устойчивой, а отток населения на
север в какой-то мере снимал демографическое напряжение в центре. В
итоге создавалась возможность решать многие проблемы общества и
государства путем максимального использования природных ресурсов
окраин и с минимальными изменениями сложившихся экономических
и административных структур в центре. Иными, словами, эксплуатация
сказочно богатых территорий на Севере (а затем и в Сибири),
сохранявших наиболее архаичный хозяйственный уклад, оказывалась
самым простым способом обогащения государства (а зачастую и
отдельного человека) и в немалой степени избавляла от необходимости
искать новые формы организации хозяйства в центре. Эта экстенсивная
модель, глубоко вошедшая в сознание русского общества, была своего
рода оборотной стороной медали — материальных и территориальных
приобретений.
Следы первых колонистов, почти полностью исчезнувшие
сегодня на Мошинском волоке, читаются в русской истории на
протяжении столетий.
176
ПРИМЕЧАНИЯ
ВВЕДЕНИЕ
Пит. по кн.: Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М.
Строева
- Спб., 1878. - С. 198.
2 Грабарь Н.Э. История русского искусства. — Т.1. — М., 1909.
1
3 Житие Антония Сийского.//Яхонтов И. Жития святых
севернорусских подвижников Поморского края как исторический
источник. — Казань, 1881. — С. 232.
4 Послание Василия Новгородского Федору Тверскому о рае
.//Памятники литературы Древней Руси. XIV - середина XV века. - М.,
1981. - С. 44-46
Часть I. ТЕРРИТОРИЯ
СТАНОВИТСЯ ЧАСТЬЮ СТРАНЫ
Селища и могнльникн
См.: Овсянников О.В. Из истории средневековых укреплений
на Архангельском Ссвере.//Культура и искусство Древней Руси. —
Л., 1%?. - С. 164-174.
2 Карты поселений XV—XVII вв. на территории Белозерья были
составлены А.И К.щаневым. См.: Копанев А.И. История землевладения
Белозерского края ХУ-ХУ1 вв. - М.;Л., 1951. Сельское расселение
XVI в. на территории Каргополья обстоятельно рассмотрено
Ю.С.Васильевым. См.: Аграрная история Северо-Запада России XVI
века. - Л., 1978. - С. 38-46.
3 См.: Спицын А.А. Обозрение некоторых областей России в
археологическом отношении. VI. Новгородская губерния.//3аписки
Русского археологического общества (ЗРАО), 1897. - Т. К. -Вып.I-II С. 248.
1
Взгляд на карту: от Белозерья до Великого Устюга
Сведения письменных источников о Белозерье в К—XIV вв.
собраны в книге Л.А.Голубевой. См.: Голубева ЛЛ. Весь и славяне
на Белом озере. — М, 1973. - С.5-8, 57-58.
2 См.: Макаров НА. Средневековые памятники Белозерской
округи. (Археологическая карта и комментариЙ.)//Проблемы изучения
древнерусской культуры. — М., 1988.
3 См. Гояубева Л.А. Весь и славяне на Белом озере. - С.
58-198.
4 См.: Акты социально-экономической истории Северо-Восточ
ной Руси конца XIV — начала XVI вв. (АСЭИ).' - Т.Н. - М.,
1958. - С.147.
5 Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и
XIII вв. и их переделкам. - Л., 1932. - С.8.
1
177
6 Патриаршая
или
Никоновская
летопись//Полное
собрание
русских летописей (ПСРЛ). - Т.Х1, - М-, 1965. - С.43.
7 См.: Летопись Авраам ки//ПСРЛ. -Т XVI. — Спб.,
1889. С.190.
8 См.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории
Северо-Восточной Руси в Х-ХГУ вв. - М, 1984. - С.280-282.
9 См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова (ГВНП). — М.; Л.,
1949. - № 1. - С.9.
10 Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов
(НПЛ>. - М.;Л., 1950 - С.322.
11
См.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории...
-. С.126.
12
В исторической литературе довольно прочно утвердилось
мнение о существовании Вологды в середине XII в., основанное
на житии Герасима Вологодского, который, якобы, пришел в Вологду
из Киева в 1147 г. Между тем житие Герасима — поздний источник,
составленный не ранее 1691 г., и содержащиеся в нем факты нельзя
считать достоверными. В патриаршей грамоте 1691-1692 гг. говорится:
"Галактиона и Герасима какова чина в мире быша и како пожиша
и в кие лета известия совершенного несть..." (См.: Гояубинский Е.
История канонизации святых в русской церкви. — М., 1902. —
С.433.) Таким образом, официальная церковь еще в XVII в.
признавала отсутствие надежных сведений о жизни легендарного
основателя первого монастыря под Вологдой. Так же произвольна
и датировка XII в. древнейшего культурного слоя Вологды,
исследованного при раскопках 1955-1957 гг., предложенная А.В.Ни
китиным. (См.: Никитин А.В. Древняя Вологда по археологическим
данным. —//Сборник по археологии Вологодской области. — Вологда,
1961. — С.6-24.) Естественно, нельзя исключить, что остатки поселка
домонгольского времени будут найдены на территории Вологды при
продолжении раскопок.
13
Вычегодско-Вымская
(Мисаило-Евтихиевская)
летопись//Ис-торико-филологический
сборник.
—
выл.4.
—
Сыктывкар, 1958. — С.257'
Взгляд на карту: от Заонежья до Тоимы и Пинеги
См.: Тихомиров М.Н., Щепкина М.В. Два памятника новгородской
письменноет//Груды Государственного Исторического музея ГГГИМ).
Вып. VIII. — М., 1952. Локализация погостов Уставной грамоты
1136-1137 гг. была подробно ^рассмотрена А.Н.Насоновым. См.:
Насонов АЛ. "Русская земля" и образование территории Древнерусского
государства. — М-, 1951. - С.93-116.
2 Точка зрения А.Н.Насонова о локализации трех погостов
Уставной грамоты в Обонежье и Заонежье оспорена А.В.КузоЙ. См.:
Куза А.В. Новгородская земля//Древнсрусские княжества X—XIII вв,
— М., 1975. .— С.190. Кузу поддержал в последнее время
А.М.Спиридонов.
3 См.: Спиридонов А.М. Северное Приладожье и Прионежье в
Х-ХУ вв. - Л., 1987. - С.6-13.
1
178
4
См.: Васильев Ю.С. Об истор и ко-географическом понятии
"Заволочье"//Проблемы истории феодальной России. — Л., 1971. —
С. 103-109.
5 Срезневский И.И. Древние памятники русского письма и
языка. (Х-Х1У вв.). - Спб., 1882. - Стб.99.
* В берестяной грамоте № 52 упомянуты притоки Ваги — Пуя и
Кокшеньга. См.: Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на
бересте из раскопок 1977-1983 годов. — М„ 1986. — С.225.
7 См.: Насонов А.Н. "Русская земля"... - С.105-106.
8 См.: Сводный каталог славяно-русских рукописных книг,
хранящихся в СССР. Х1-ХШ вв. - М., 1984. - С.205-206.
9 Житие святого Стефана, епископа Пермского, написанное
Епифанием Премудрым. — Спб., 1897. — С.87; Слово о погибели
Русской Земли//Памятники литературы Древней Руси. XIII в. —
М., 1981. - С.130.
10 ГВНП. - № 304. - С.299.
11 Слово о погибели Русской Земли. — С.130.
12 См.: Макаров НА. Археологические данные о характере
колонизации Русского Севера в XI—XIII в в.//Советская археология
(СА). - 1986. - № 3. - С.61-71.
Волости за Двиной н Онегой
См.: ГВНП. - № 1. - С.9.
См.: НПЛ. - С.57.
3 См.: Шаскольский И.П. Договоры Новгорода с Норвегией//Ис
торические записки. — Т.Н. — 1945. — С.38-61.
4 См.: Овсянников О.В. Средневековый грунтовый могильник
на Терском берегу//Новое в археологии северо-запада СССР. — Л.,
1985. - С.83-88.
1
2
5
См.: Serning I. Lappska offerlatstynd fran garnalder och medeltide
svenska lappmarkerna. - Acta Lapponica, v.. XI. Stockholm, 1956.
6См.: ГВНП. - № 39. - С.70.
7 См. там же - №
1. - С.9.
8 Житие святого Стефана, епископа Пермского... — С.99 См.: Савельева ЭА. Вымские могильники XI—ХГУ вв. — Л.,
- 1987.
10 См.: Лаврентьевская летопись/ДТСРЛ. — Т.1, 1962. — Стб.П.
11 См.: Чернов ГА. Хэйбидя-Падарское жертвенное место в
Болыпеземельской тундре//СА. — 1955, XXIII. — С. 291-320; Мурыгин
А.М. Хэйбидя-Падарское жертвенное место: Доклад на заседании
Президиума Коми филиала АН СССР 27 декабря 1984 г. —
Сыктывкар, 1984.
12 См.: Лавретьевская летопись. — Стб.234-235.
13 См.: НПЛ. - С.38,40-41.
14 См.: Новгородская четвертая летопись//ПСРЛ. — Т. ГУ. —
Спб., 1848. - С. 65.
15 См.: Даркевич В.П. Светское искусство Византии. — М.,
1975. - С. 81.
16 См.: Хлобыстин Л.П. Новые открытия на Северо-Востоке
Европы//Залачи советской археологии: Тезисы докладов конференции.
- М., 1987. - С. 13-14.
179
См.:
Алешковский II.М.
Языческий
амулет-привеска
из Новгорола//СА. - 1980. - № 4. - С. 284-287. 18 См.: ГВНП. - №
83,85. - С. 141-143. 19 См.: НПЛ. - С.97.
17
По рекам и волокам
1 Герберштейн С. Записки о московитских делах. — Спб., 1908.
С. 123.
2 История о великом князе московском А.М.Курбовского. —
Спб., 1913. - С. 77.
3 См.: ГВНП. - № 83. - С. 141-142
4 Латкин Ь.Н. Дневник во время путешествия на Печору в
1840 и 1843 годах//ЗРГО. ~ кн. VII, 1853. - С.40.
5
См.: Спиридонов А.М. Северное Приладожье и Прионежье...,
- С.6.
6 Писцовые книги Обонежской пятины. 1496 и 1563 гг. — Л.
1930. - С.177.
7 См.: Чернов С.З. Изучение Кенского волока. — Археологические
открытия (АО) 1979 г. - М., 1980. - С.37-38.
8 См.: Огородников Е.К. Прибрежья Ледовитого и Белого морей
с их притоками по книге Большого Чертежу//ЗРГО по отделению
этнографии. 1877. - Т. VII. - С.92.
9
См.: Тихомиров М.Н., Щепкина М.В. Два памятника
новгородской письменности... — С. 19-21.
10 Писцовые книги Обонежской пятины... — С. 17,211.
п ЦГАДА. фонд 1209, № 592, л. 343.
12
Лаврентьевская летопись. — Стб. 175.
13?
См.: Golubeva L.А. Тhe White-Lake Агеа аnd the Volga
Water-way. — In: Fenno-ugri et slavi. 1978. - Helsinki, 1980. - Р.
42-47.
14 См.: Писцовая книга езовых дворцовых волостей и государевых
оброчных угодий Белозерского уезда 1585 г. — М.;Л., 1984. — С.
174.
15 См.: Макаров НА. Раскопки средневекового могильника
Погостище в Вологодской области//СА. - 1983, № 3. - С. 215-219.
16 Сказание известно о Каменном монастыри и о
первона-чальниках Каменного монастыря//Православный собеседник.
— 1861.
- №№ 1-6, ~ С 199-201.
17
См.: Духовные и договорные грамоты великих и удельных
князей Х1У-ХУ1 вв. М., 1950. - № 12. - С. 35.
18 Акты социально-экономической истории Северо-Восточной
Руси конца XIV - начала XVI вв. (АСЭИ) - т. П. - 1958. № 159 - С.
95-96.
19 Писцовая книга езовых дворцовых волостей... С. 177.
20Устюжская летопись//ПСРЛ. - т. 37. - Л., 1982. - С. 38.
21
Ермолинский летописец//Памятники литературы Древней
Руси. Вторая половина XV века. М-, 1982 С. 416.
22 НПЛ - С. 59. 23
НПЛ
- С. 369.
-
180
"Где селитву собе сотворити?
Житие Александра Ошевенского//ГИМ, Отдел рукописей,
Синодальное собрание, № 413, л. 48 об.
3 Сказание известно о Каменном монастыри... — С. 205-207.
3 Цитирую житие по кн.: Коноплев Н.Н. Святые Вологодского
края: Чтения в Обществе истории и древностей Российских (ЧОИДР).
- М., 1895. - кн.4 (175). - С. 28-31.
4 См.: Яхонтов И. Жития святых севернорусских подвижников...
- С. 88-110.
5
Повесть о Муромском острове//ГИМ, Отдел рукописей.
Собрание Барсова, № 945, л. 4 об. — 5 См. также: Докучаев-Басков К.
Подвижники и монастыри Крайнего Севера. Муромский монастырь
Христианское чтение. - 1886. — № 9-10. С. 492-533.
6 Докучаев-Басков К. Подвижники и монастыри Крайнего Севера:
Челменский пустынник, преподобный Кирилл и его пустынь//Христианское чтение. — 1889. — № 3-4. — С. 478.
7 Яблонский В.М. Пахомин Серб и его агиографические писания.
- Спб., 1908. - Приложения. - С. XVII
8 Писцовая книга езовых дворцовых волостей... — С. 171.
9 См.: Криничная Н.Э. Элементы обряда в преданиях о заселении
края//Советская этнография (СЭ). - 1973. - № 3. - С. 125-129.
10 Бычков
А.Ф. Описание церковнославянских и русских
рукописных сборников императорской Публичной библиотеки. —
Спб., 1882. - Ч. 1. - С 7-8.
1
Новые орудия в руках у новых хозяев
Форма и технология изготовления древнерусских рабочих
топоров подробно рассмотрена в работе БА.Колчина. См.: Коячин Б.А.
Железообрабатывающее ремесло Новгорода Великого. Материалы и
исследования по археологии СССР (МИА). — 1959. — Вып.
65.
- С. 24-27.
2 См.: Косменко М.Г. Многослойное поселение Кудома XI на
Сямозере//Новые археологические памятники Карелии и Кольского
полуострова. — Петрозаводск, 1980. — С. 139-141. — Рис. 12,2.
3 Типологии И технологии изготовления средневековых ножей
посвящено большое количество исследований. Укажем _ важнейшие
из них. См. Колчин Б.А. Железообрабатывающее ремесло' Новгорода
Великого//МИА. — С. 48-55; Минасян Р.С. Четыре группы ножей
Восточной Европы эпохи раннего средневековья. (К вопросу о
появлении славянских форм в лесной зоне)//Археологический сборник
Государственного Эрмитажа (АСГЭ). - 1980. - № 21. - С. 68-74;
Хомутова Л.С. Кузнечная техника в земле древней веси в X В.//СА,
1984. - № I. - С. 200-201.
4 См.: Голубева Л.А. Весь и славяне... — С.
190.
1
"Нивы", "пожни" и "рыбные ловнша"
Система расселения в бассейнах озер Белое, Лача и Воже и
связанный с ней хозяйственный уклад рассмотрены автором в
специальной
статье.
См.:
Макаров
НА.
Восточное
Прионежье в
1
181
экономической системе Древнерусского государства//Археологические
источники об общественных отношениях эпохи средневековья. — М.,
1988.
2 См.: Кучин И. Исследование рыболовства на Белоозере, оз.
Чарондском или Боже и друпи озерах Белозерского и Кирилловского
уездов Новгородской губернии//Вестник рыбопромышленности. —
1902. - № 6-8. С. 472.
3 См.: Капитинская волость Карго польского уезда: Материалы
для оценки недвижимых имушеств. —. Спб., 1901. — С. 152.
4 См.: Кучин И. Исследование рыболовства... — С. 453;
Яковлев В.В. Зимние промыслы на Белом озере в XVII столетии.
- Спб., 1901. - С. 23-65.
5 Герберштейн С. Записки и московитских делах. — С. 123.
6 Дополнения к актам историческим. — Спб., — Т. VI. -1857.
-С. 276.
7 См.: Духовные и договорные грамоты... — № 12. — С. 34.
8 Яблонский В.М. Пахомий Серб... — Приложение, — С. XXXIX.
9 Задонщина//Памятники литературы Древней Руси. XIV
-середина XV века. - М., 1981. - С. 102.
10 ЦГАДА, Ф. 1209, №
12759, л. 317об.
110 Силантьев АЛ. Обзор промысловых охот в России. — Спб.,
1898. - С. 214.
"Так происходит купля н продажа их"
О денежном обращении в Древней Руси. См.: Янин ВЛ.
Денежно-весовые системы русского средневековья: (Домонгольский
период). — М,, 1956.
2 См.: Спиридонов АМ. Нумизматические источники по истории
Приладожья и Обонежья конца I — начала 11 тысячелетия
н.э.//Вопросы истории Европейского Севера. — Петрозаводск, 1984.
- С. 136-146; Спиридонов А.М. Северное Приладожье и Прионежье...
- С. 10-11.
3 Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе.
- Т. II. - М., 1967. - С. 64.
4
Путешествие
Абу
Хамила
ал-Гарнати
в
Восточную
и Центральную Европу (1151-1153 гг.). - М„ 1971. - С.
32-33. 5 Лаврентьевская летопись. — Стб. 234-235.
6 См.: Бахрушин СВ. Ясак в Сибири в XVII в.//Научные труды- Т. III. - Ч. 2. - М, 1955. - С. 76-77.
7 См.: Никитин НИ. Сибирская эпопея XVII века. — М.,
1987. - С. 71.
8 Житие святого Стефана, епископа Пермского... — С. 47.
9 См.; Макаров НА. Население Русского Севера в XI—XIII вв.
- М., 1990. - С. 119-124.
1
'Старый городок Белозерский"
Основные итоги раскопок Белоозера подведены в монографии Л.А.
Голубевой. См.: Голубева ДА. Весь и славяне... — С. 57-198. 23
Герберштейн С. Записки о московитских делах. — С. 122-123. 3
Патриаршая или Никоновская летопись. — С. 213.
182
1
Лаврентьевская летопись. — Стб. 520.
См.: Randsborg К. Тhе Viking Age in Denmark. — New-York,
1980. - Р.80. Graslund А.-S. Birka. IV. The Burial Cuatomers Stockholm, 1980. Р. 83.
6 Подробнее об ЭТОЙ находке см.: Макаров НА., Чернецов А.В.
Сфрагистические материалы из Белоозера//Древности славян и Руси.
- М., - 1988.
7 См.: Кучкин ВА. Формирование государственной территории...
- С. 120.
8 См.: Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной
Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г. — Спб., 1891. — Т.
II. - С. 155.
9 См.: Шевырев СП. Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь
в 1847 г. - М, 1850. - С. 60-67. Часовня св. Василия была
разрушена до начала раскопок на Старом городе, поэтому для нас
остается неизвестным, кто же на самом деле был погребен в
гробнице.
10 См.: Макаров НА., Чернецов А.В. Сфрагистические материалы...
11 "умре Трувор в Ызборске, а Синеус на Белеозере в Кистеме"
- сообщается в одной из рукописей (ГПБ, ОДУ, № 216), Ссылаясь
на подобные известия, АЛ.Шахматов предположил, что местные
предания о Синеусе, бытовавшие в Белозерье, стали одним из
источников рассказа о призвании князей, (см.: Шахматов АА.
Сказание о призвании варягов. — Спб., 1904, — С. 50-53). Но не
менее правдоподобно и обратное — участие книжной, летописной
традиции в формировании местных преданий позднейшего времени.
4
5
"Ныне же место то пусто"
См.: Шереметьев П. Зимняя поездка в Белозерский край.
-М., 1902. — С. 136-137. Происхождение этого предания посвящена
обширная литература. Основная библиография приведена в статье
Г.Г. Шаповаловой. См.: Шаповалова Г.Г. Севернорусская легенда об
олене//Фолъклор и этнография Русского Севера. — Л., 1973. — С.
209-223.
2 См.: Андреева Е.Г. Фауна поселения "Крутик" по костным
остаткам из раскопок Белозерской экспедиции//Бюллетень МОИП
(Московского общества испытателей природы). Отд-ние биологии.
- 1977. - № 82(5). - С. 75-84.
3 См.: Герберштейн С. Записки о московитских делах. — С. 126.
4 См.: Флетчер Д. О государстве Русском. — Спб., 1905. —
С. 12.
5 Житие Кирилла Челмогорского. Цит. по изд.: Докучаев-Басков К.
Подвижники и монастыри Крайнего Севера, Чел мене кий пустынник...
- С. 482.
6 См. Макаров НА. Восточное Прионежье в экономической
системе Древнерусского государства.
7 Житие святого Стефана, епископа Пермского... — С. 76.
8 См.: НПЛ. - С. 392,
1
183
9
Это следует из правой грамоты на деревню Крохинскую
1490-1492 гг. См.: Акты социально-экономической истории СевероВосточной Руси конца Х1У - начала XVI вв. (АСЭИ). - Т. II.
- 1958. - № 332. - С. 313-314.
10
Бычков А.Ф. Описание церковнославянских и русских
рукописных сборников. — С. 7-8.
11 См.: Голубем Л.А. Весь и славяне... — С. 59., 196.
Часть II. ЧЕЛОВЕК НА
ВОДОРАЗДЕЛАХ РЕК И КУЛЬТУР
Славяне и "иные языци"
Лаврентьевская летопись. — Стб. 20.
Там же - Стб. 11.
3 О расселении восточнославянских племен на севере во второй
половине I тыс. н.э. см.: Седов ВВ. Восточные славяне в VI—ХШ
вв.//Археология СССР. - М., 1982. - С. 46-88.
4 Лаврентьевская летопись. — Стб.
11.
5 Там же. - Стб.
13.
6 Полная сводка летописных известий о веси приведена в
книге Л.А. Голубевой. См.: Голубева Л.А. Весь и славяне... — С.
5-9.
7 См.: Башенькин А.Н. Погребальное сооружение у д. Никольское
на р. Суде//Новое в археологии Северо-Запада СССР. — С. 77-80.
8 См. Голубева ЛЛ Весь, скандинавы и славяне в X—XI
вв.//Финно-угры и славяне. — Л., 1979. — С. 132.
9 См.: Назаретсо В.А. Об этнической принадлежности Приладожских курганов//Финно-угры и славяне. — С. 152-161.
10 Этногенез корелы и археологические памятники этого племени
подробно рассмотрены в работах С.И.Кочкуркиной. См.: Кочкуркит СИ Корела и Русь. - Л., 1986.
111 Лаврентьевская летопись. — Стб.
10-11.
12 См.: Кирпичников А.И. При ладожская лопь//Новое в археологии
СССР и Финляндии. - Л., 1984. - С. 137-138.
15
См.: Карпелан К. Финские саамы в железном веке//Финно-угры
и славяне. — С. 143-144.
14 В нашем обзоре отсутствуют сведения о еми, финно-угорском
племени, которое многие исследователи помешают в Заволочье (см.:
Насонов А.Н. Русская земля"... - С. 93,99,122; Васильев Ю.С Об
историко-географическом понятии. — С. 103-106). Однако локализация
племенной территории еми в Заволочье основывается лишь на
созвучии этого этнонима и некоторых географических названий
Подвинья, прежде всего реки Емиы. В летописи отсутствуют указания
на обитание еми в Заволочье, из некоторых летописных сообщений
(запись 1149 г. о походе еми на водь, запись 1191 г. о совместном
походе новгородцев и корел на емь, НПЛ, с. 28, 39.) следует, что
1
2
184
речь идет о племени, обитающем на территории современной
Финляндии. О культурных и политических связях Новгорода и еми
см.: Седов В.В. Предметы древнерусского происхождения в Финляндии
и Карелии//КСИА № 179. - М, 1984. - С. 32-37.
Племена приходят в движение
1 См.: Назаренко В А., Овсянников О.В., Рябинин Е.А. Средневековые
памятники чуди заволочской//СА. — 1984. — № 4. — С. 196-214.
2 См.: Гояубева Л.А Зооморфные украшения финно-угров// Свод
археологических источников (САИ), Е1-59. — М, 1979. — С. 36-38.
3 См.: Кочкуркина СИ. Курганы северного побережья Онежского
озера//Археологнческие исследования в Карелии. — Л., 1972. — С.
103-112.
4 См.: Ключевский ВО. Курс русской истории//КлючевскиЙ В.О. Соч.: В 9 т. Т.1. - М., 1987. - С, 297-2995 ГВНП. - № 279. - С.279.
6 В перечне новгородских князей, помещенном в Новгородской
первой летописи младшего извода, сообщается об убийстве князя
Глеба Святославича чудью в Заволочье в 1078 г. (НПЛ. — С. 161).
Но в более ранних и более достоверных летописных сообщениях
о смерти Глеба имя чуди отсутствует. См.: НПЛ. -С. 18,201;
Лаврентьевская летопись. — Стб. 199-200; Ипатьевская летопись//ПСРЛ. - Т. II, 1962. - С. 190-191.
7 Известия об особых группах населения, которые "имяху
чудскии язык и веру", мы находим е житии Лазаря Муромского,
основателя монастыря на восточном берегу Онежского озера, и в
житии Кирилла Челмогорского, основателя монастыря на Лекшмозере
на Каргопольс. Но эти сообщения нельзя принимать на веру. Оба
жития были составлены во второй половине XVII в., и их авторы
не располагали достоверной информацией о событиях XIV в. —
той эпохи, к которой они относили основание монастырей. См.:
Докучаев-Басков К. Подвижники и монастыри Крайнего Севера.
Муромский монастырь. — С. 492-536; Докучаев-Басков К. Подвижники
и монастыри Крайнего Севера: Челменский пустынник... — С.
469-510. В более ранних агиографических (житийных) сочинениях,
точнее передающих историческую ситуацию ХГУ-ХУ вв., известия
о чуди отсутствуют.
8 Житие святою Стефана, епископа Пермского... — С. 9.
Чудское наследие
См..Ключевский ВО. Курс русской истории. — С. 299-303.
2 Зеленин Д.К Принимали ли финны участие в образовании
русской народности ?//Сб, Лен и трале ко го общ-ва исследователей
культуры финно-угорских народностей. — Л., 1929. — Т. I. -С.
96-107.
1
185
! Спицын А.А. Владимирские курганы. //Известия Археологической
комиссии (ИАК>. - 1905. № 15. - С. 163-166.
4 Подробнее см.: Макаров Н.А. Орнаментика белозерской лепной
керамики Х-Х1 ВВ.//СА. - 1985. - № 2. — С. 79-98.
5 См.: Рябинин Е.А. Зооморфные украшения Древней Руси
XXIV ВВ.//САИ, Е1-60. - Л., 1981. - С. 24-27.
6 Яковлев В. В. Зимние промыслы на Белом озере в XVII
столетии. - Спб., 1901. - С. 68-69.
маршруты этих поездок, естественно, должны были пролегать через
Двинскую землю. Эти известия были недавно обстоятельно
прокомментированы Т.НДжаксон. См.: Джексон Т.Н. Суздаль в
древнескандинавской письменности .//Древнейшие государства на
территории СССР//Ежегодник. 1984 г. - М., 1985. - С. 214-221. Общий
анализ известий скандинавских саг о территориях на севере Восточной
Европы см.: Джаксон Т.Н. Русский Север в древнескандинавских
сагах//Культура Русского Севера. — Л., 1988.
Следы скандинавов
Храмы к мольбнща
1
34.
См.: Шахматов А.А. Сказание о призвании варягов. — С.
2 К сожалению, полный свод археологических находок
скандинавского происхождения на Руси не составлен. О современном
состоянии изучения норманнских древностей на Руси и проблемы
славя но-скандинавских отношений в целом можно судить по
следующим работам: См.: Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной
Европе. — Л., 1985, Кирпичников А.Н., Лебедев ГС, Булкин В.А.,
Дубов И.В., Назаренко В.А. Русско-скандинавские связи эпохи
образования Киевского государства на современном этапе археоло
гического изучения//КСИА. - 1980. - № 160. - С. 24-38;
Петрухин В.Я. Об особенностях славя но-скандинавских этнических
отношений в раннефеодальный период (IX-XI вв.)//Древнейшие
государства на территории СССР. 1981. - М., 1983. - С. 174-181;
Мельникова Е.А., Петрухин В.Я., Пушкина ТА. Древнерусские влияния
в культуре Скандинавии раннего средневековья: (К постановке
проблемы)//История СССР. - 1984. - № 3. — С. 50-65.
3 См.: Голубева Л.А. Новые скандинавские находки в
Белоэерье//СА, 1982. - № 3. - С. 227-229.
4 См.: Голубева Л.А. Белозерская весь и ее западные соседи в
X — начале XI века//Скандинавский сборник. — М., 1964. -ТУШ.
- С. 289-291. - Рис. 1,5.
5 См. Голубева Л.А. Белозерская весь и ее западные соседи...
- С. 289-290. - Рис. 1,6.
6 Я умышленно оставлю в стороне свидетельства саг о поездках
скандинавов Северным морским путем в таинственную Б пар мню,
которую одни исследователи помешают на Кольском полуострове,
а другие на Беломорском побережье и в Подвннье. В рассказах о
Биармии действительные факты причудливо переплетаются с
вымыслом и на основании их трудно определить, как далеко на
восток попадали скандинавы Северным морским, путем и когда
начались их плавания к Белому морю. Археолог пока не может
прокомментировать сведения саг, поскольку средневековые памятники
Беломорья и Подвинья плохо изучены. В настоящее время какие-либо
скандинавские находки Х-Х1 вв. здесь неизвестны. В XIII в. путь
в Подвинье уже был знаком скандинавам — королевские саги
рассказывают о поездках их из Биармии в Суздальскую землю, и
186
1 Ключевский В.О. Курс русской истории. — С. 306-307. Текст
сказания публиковался также А.Ф.Бычковым. См.: Бычков А.Ф.
Описание церковнославянских и русских рукописных сборников. -С.
87. В опубликованных рукописях имеются небольшие разночтения.
2 См.: Голубева Л.А. Весь и славяне... — С. 62,66,69.
3
См.: Порфиридов Н.Г. Заметки о двух археологических
памятниках Новгородского музея//Материалы и исследования Нов
городского музея. — Вып. I. — Новгород, 1930. — С. 31-33.
4 Лаврентьевская летопись. — Стб. 117.
5 Софийская I летопись//ПСРЛ. - N8. V. - Спб., 1851. С. 121.
6 См.: Орлов АС. Народные предания о святынях Русского
Севера. - М., 1912. - С. 10-11.
7 См.: Макаров Н.А., Чернецов А.В. К изучению культовых
камней//СА. - 1988. - № 3.
Язычники и "люди новокрещенные"
См.: Макаров НА. Население Русского Севера... — С. 17-32.
Лавре нтье вская летопись. — Стб. 117.
3 Макаров НА. Жертвенный
комплекс могильника Горка
на
Каргополье//КСИА, 190, 1987. С. 73-78.
4 См.: Лаврентьевская летопись. — Стб. 176; НПЛ. — С. 40-41.
1
2
"Старая чадь", "отроки" н холопы
1 Вопрос о социальной атрибуции курганных погребений Х1-ХН
вв. и о выделении дружинных погребений в могильниках этого
времени рассмотрен в специальной статье М.Х.Алешковского. См.:
Алешковский М.Х. Курганы русских дружинников Х1-Х11//СА. —
1960. — № 1. — С, 70-90. Многие наблюдения, сделанные в этой
работе, подтверждаются при обращении к новым материалам из
раскопок на Белозерье.
2 Подробнее см.: Макаров НА. Декоративные топорики из
Белозерья: Памятники культуры. Новые открытия (ПКНО) 1987 г.
- М, 1988.
187
Более подробные сведения о древнерусских боевых топорах
содержатся в работе А.Н.Кирпичникова. См.: Кирпичников А.Н.
Древнерусское оружие. 1//САИ. — Вып. Е-1. М,; Л.. 1966.
4 См.; Правда Русская. - М; Л., 1940. - Т. I. - С.
72,73,104,13.
3
"Встаста два волхва... н придоста на Белоозеро..."
Рассказ о выступлении волхво'в приводится по Лаврентьевеской
летописи//ПСРЛ. - Т. I. - 1962. - Стб. 175-178.
2 Такая трактовка летописного рассказа была впервые предложена
еще в середине прошлого века АН Афанасьевым. "...По словам
летописи, волхвы обвиняли старых женщин в том, что они
производили голод, складывали обилье (гобино), т. е. урожаи и
делали безуспешными промыслы рыбака и охотника. Вера в
возможность и действительность подобных преступлений была так
велика в XI веке, что родичи сами выдавали на побиение своих
матерей, жен и сестер". См.; Афанасьев А.Н. Древо жизни. — М.,
1983. - С 394-395.
3 Обряд "Велен-молян" был подробно описан в прошлом веке
П.И.Мельниковым, который обратил внимание на сходство его с,
действиями белозерских волхвов из летописной статьи 1071 г. Это
сходство отметил и Корсаков. См.: Корсаков Д.А. Меря и Ростовское
княжение: Очерки из истории Ростово-Суздальской земли. — Казань,
1872. - С. 26-28.
4 Это наблюдение принадлежит Н.Н.Воронину. См.: Воронин Н.Н.
Медвежий культ в Верхнем Поволжье//МИА. — № 6. — Л., 1941.
- С. 158-160.
5 См.: Ключевский В.О. Курс Русской истории. — С. 304-305.
6 См.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории...
- С. 62-65.
1
Имена н характеры
Многие исследователи считают Яна Вышатнча внуком
новгородского посадника Остромира, заказчика знаменитого Евангелия
1057 г. Более того, по мнению Д.С.Лихачева, родословная Яна
восходит к варягу Свенельду, воеводе Игоря и Святослава. Ян —
правнук новгородского посадника Константина и праправнук
Добрыни, воеводы Владимира. См.; Лихачев Д.С. Русские летописи и
их культурно-историческое значение. — М,; Л., 1947. — С. 102-105).
Однако в этой генеалогии немало сомнительных звеньев. В частности,
нет прямых доказательств того, что Остро мир был сыном посадника
Константина, на что обратил внимание В.Л.Янин (см.: Янин В.Л.
Новгородские посадники, — М., 1962. — С. 50). М.ХАлешковсюш
привел убедительные доказательства в пользу того, что Вышата — сын
Остромира и Вышага ~ отец Яна — разные исторические лица (см.:
Аяешковский М.Х. Повесть временных лет.
- М., 1971. -С. 118). О потомках Яна летописи как будто бы не
упоминают. Правда, В.А.Кучкин предположил, что сын Яна принял
постриг в Киево-Печерском монастыре под именем Варлаама около
1
188
1060 г. и впоследствии стал игуменом Дмитриевского монастыря в
Киеве. С этим положением трудно согласиться: едва ли в 1060 г. Ян
Вышатич мог иметь взрослого сына (см.: Кучкин В.А. Формирование
государственной территории... — С, 64).
2 Густынская летопись .//ПС РЛ. — Т. 2. — Спб., 1843. — С.
270.
3 Здесь и далее сообщения о событиях 1090 — 1110 гг.
воспроизводятся по Лаврентьевской летописи. См.: ПСРЛ. — Т. I,
1%2. - Стб. 208,219,281.
4 Очевидно, эта запись была сделана Нестором, занимавшимся
летописанием в 1090 — 1110-х гг. Но статьи, источниками которых
послужили рассказы Яна, имелись и в своде 1073 г. К их числу
принадлежит, например, история похода на Царьград в 1043 г., в
котором участвовал Вышага. Отметив это, А.А.Шахматов заключил,
что Ян был информатором не только Нестора, но и Никона,
следовательно, он был лично знаком с обоими летописцами (См.:
Шахматов АА. Разыскания о древнейших русских летописных сводах.
Спб., 1908. - С. 443-444).
5 См.: Лихачев Д.С. Русские летописи... — С.
102-103.
6 Лаврентьевская летопись. — Стб.
199-200.
' История открытия и изучения Тмутараканского камня и анализ
надписи излагается в книге А.А.Медынцевой. См.: Медынцева АА.
Тмутараканский камень. — М., 1979.
8 См.: Рыбаков Б.А. Русские датированные надписи XI-XIV
вв.//САИ. - Вып. Е1-44. - М., 1964. - С. 17-18.
9 Слово о полку Игореве/Тамятники литературы Древней Руси.
XII век. - М„ 1980. - С. 382.
10 Новгородская первая летопись. — С. 17,
11 Там же. - С. 196.
12 См.: Ипатьевская летопись. — Стб. 177-178,
13
Янин В.Л. Археологический комментарий к Русской
Правде//Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. — М.,
1982. - С. 138-155.
14 См. Поучение Владимира Мономаха//Хрестоматия по древней
русской литературе. Х1-ХУ11 вв. — М., 1947. — С. 65.
15 Лавре нтье вс кая летопись. — Стб.
199-200.
16 См.: Макаренко М. Чернявский Спас//3аписки юторичнофцюлопчного вщдилу ВУАК. - Кн. XX. - Ки1в, 1928. - С. 13-15.
17 Лаврентьеве кая летопись. — Стб,
199-200. 18 Ипатьевская летопись. — Стб. 203.
"И беша иовгородьць 400, а суждальць 7000..."
См.: Смирнова Э.С., Лаурина В.К., Гордиенко Э.А. Живопись
Великого Новгорода XV в. - М., 1982, - С. 217-220,
2
О происхождении легенды см.: Дмитриев Л.А. Житийные
повести Русского Севера как памятники литературы ХШ-ХУП вв.
- Л., 1973. - С. 111-114.
3 Новгородская первая летопись. — С. 33.
4 Лаврентьеве кая летопись. — Стб. 361.
5 Новгородская первая летопись, — С, 33.
1
189
6
Там же.
Там же. - С.43.
См.: там же. — С.59.
9 Там же. - С.97.
10 Там же. - С.99.
7
8
11 См. там же. - С.392.
12 См.: Витое М.В. Антропологические данные как источник
по истории колонизации Русского Севера//История СССР. — 1964.
-
№ 6. - С. 81-109.
13 См.: Комягина Л.П. Об основных границах архангельских
диалектов//Системные отношения в лексике севернорусских говоров.
- Вологда, 1982. — С. 8-21; Чайкина Ю.И Из истории диалектных
границ в связи с заселением Северной Руси//Вопросы языкознания.
- 1976. - I* 2. - С. 109-118.
14 См.: Дмитриева СИ Географическое распространение русских
былин. - М, 1975. - С. 33-65.
15Назаренко В.А., Овсянников О.В. О традиции и инновации в
погребальном
комплексе
заволочской
чуди
Х1-ХШ
вв.//Преемст-венность и инновации в развитии древних культур. — Л.,
1981.
—
С.
103-106.
Макаров
НА.
Новгородская
и
ростовско-суздальская колонизация в бассейнах озер Белое и Лача по
археологическим данным//СА. - 1989.
16 Седова М.В. О двух типах привесок-иконок Северно-Восточной
Руси. Культура средневековой Руси. — Л., 1974. — С. 191-194.
17 См.: Новгородская четвертая летопись. — С. 12.
18 См.:Вычегодско-Вымская (Мисаило-Евтихиевская)
летопись.
- С. 257.
Богородицкая церковь в селе Заостровье на
Северной Двине. 1726 г. Сгорела в 1989 г.
Человек н государство
См.: Яхонтов И. Жития святых севернорусских повижников...
- С. 232-233.
2 Житие, чудеса и служба преподобного Александра Свирского.
- Спб., 1900. - С. 39-42.
3 См.: Криничная Н.Э. Северные предания. — Л., — С. 32, 45.
4 Яхонтов И. Жития святых севернорусских подвижников... —
С. 99.
5 Несомненно, иной характер имела колонизация крайних
северо-восточных территорий — новгородских волостей Пермь,
Печора, Юфа, где вплоть до Х1У-ХУ1 вв. не было постоянных
русских поселений. Мы знаем, что в ХП-Х1У вв. для сбора дани
в Югру посылались крупные военные отряды. Вполне вероятно,
однако, что торговые контакты с населением этих областей были
первоначально завязаны частными лицами. Из летописного рассказа
1096 г. о поездке отрока Гюряты Роговича в Печору и Югру не
следует прямо, что это поездка за данью, не исключено, что речь
идет о частной торговой экспедиции.
6 См.: История Сибири с древнейших времен до наших дней.
- Л., 1968. - Т. 1-2. - С. 126; Никитин НИ. Сибирская эпопея
XVII века. - М., 1987. - С. 66-67.
1
190
Крестьянская изба в деревне Ильинский остров на
Мошинском озере, построенная сто лет назад.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ч,ч4,гн»й«#е<«^т«г<в#*&
А*> | «г*» '11*;в*(Ш'":**й
1
Ш
ИнЯБЯНВНННвд!
Столкновение Яна
Вышатича с волхвами в
лесу иол Бслоозером
'
Расправа Яна Вышатича с волхвами. Обе
миниатюры — из Раязнвилловской летописи
Введение ................................................................................................. 3
Часть I. ТЕРРИТОРИЯ СТАНОВИТСЯ ЧАСТЬЮ СТРАНЫ
Селиша и могильники ..................................................................... 10
Взгляд на карту: от Белоозера до Великого Устюга ................ 16
Взгляд
ш на карту, от Заонежья до Тоймы и Пинсги .................... 22
Волости за Двиной и Онегой ......................................................28
По рекам и волокам .........................................................................38
"Где селитву себе сотворити?" ................................................... 50
Новые орудия в руках у новых хозяев ........................................... 57
"Нивы", "пожни" и "рыбные ловиша" ....................................... 65
"Так происходит купля и продажа их" ....................................... 71
"Старый городок Белозерский" ...................................................... 78
"Ныне же место то пусто" ............................................................ 86
Часть II. ЧЕЛОВЕК НА ВОДОРАЗДЕЛАХ РЕК И КУЛЬТУР
Славяне и "иные языци" .............................................................92
Племена приходят в движение .................................................... 100
Чудское наследие ........................................................................... 106
Следы скандинавов ................................................................... 114
Храмы и мольбища ...................................................................... 120
Язычники или "люди новокрещенные" .................................. 126
"Старая чадь", "отроки" и холопы ................................................ 132
"Встаста два волхва... и придоста на Белоозеро..." .................. 140
Имена и характеры ........................................................................ 148
"...И беша новгородьць 400, а суждальць 7000..." ...................... 158
Человек и государство .................................................................. 166
Вместо заключения ..............................................................................172
Примечания ............................................................................................ 177