Джеймс Хичкок - Классический детектив: поэтика жанра

Джеймс Хичкок
Отец Браун и компания
Очерк Честертона “В защиту детективного рассказа”, опубликованный в 1902 году,
“знаменовал собой первое серьезное и проницательное использование критического метода по
отношению к этому жанру, и первое, сделанное заметным представителем литературного мира”,
как заметил Ховард Хэйкрафт, который сам явился, возможно, первым крупным историком
детективного жанра.
Любовь к детективным рассказам всегда, кажется, требует оправданий со стороны их
поклонников, поскольку подразумевается, что детектив указывает либо на легкомыслие тех, кто их
читает, отдаваясь развлечению, чтобы убежать от действительности, либо на определенную
кровожадность. Возможно, ни одна ветвь литературы не вызвала стольких споров о том, стоит ли
вообще читать такие произведения. Честертон считал, что детективный жанр популярен потому,
что серьезная литература оторвалась от того вечного чувства реальности, которое на глубинном
уровне разделяет каждый человек. Это, полагает он, “первая и единственная форма популярной
литературы, в которой в какой-то мере выражено ощущение поэзии современной жизни”. В
воображении он, как всегда, рисовал себе драму в духе романтизированного рыцарства,
представляя сыщика, пересекающего Лондон подобно “принцу из сказки про страну эльфов”, когда
каждый фонарный столб, каждая изогнутая улочка имеют скрытые значения, которых не знает
случайный наблюдатель, но должен разведать сыщик. Город романтичнее сельской местности,
потому что создан человеком. Каждое городское здание, каждый кирпич в каждой стене означают,
что человеческий ум вложил в них нечто, и ждут, что другой человек это откроет. “Дешевая
популярная литература о романтических возможностях современного города должна была
возникнуть. Она возникла в виде популярных детективных рассказов, таких же простых и
освежающих, как баллады о Робин Гуде”.
Когда Честертон писал свой очерк, преобладающее влияние в этой области оказывали
рассказы о Шерлоке Холмсе, а по отношению к ним определение “простые и освежающие” не
кажется хотя сколько-нибудь подходящим. Очерк был создан задолго до того, как Честертон
рискнул написать первый рассказ об отце Брауне. Рассказы эти принадлежат к тому периоду,
который поклонники жанра называют “золотым веком”, пришедшимся, грубо говоря, на период
между мировыми войнами, который благодаря нескольким авторам (например, Агате Кристи)
продолжился-таки и во второй половине века. Но в Америке Дэшил Хэммет, писатель, о котором
Рэймонд Чандлер сказал знаменитые слова – “он вернул убийство людям, которые действительно
его совершают” – к моменту смерти Честертона уже приобрел авторитет.
Хэйкрафт считал, что детективные рассказы Честертона составили третью версию жанра,
располагающуюся приблизительно между “неуклюжим романтизмом” некоторых авторов
“золотого века” и новым “сциентизмом” (первая группа, видимо, включает Кристи, С.С. Ван Дайна
и Мэри Робертс Райнхарт, вторая – Артура Конан Дойля, Р.Остина Фримена и Эрнеста Браму). Но,
если оставаться в рамках оппозиции Хэйкрафта, рассказы об отце Брауне определенно
принадлежат к романтической стороне; Честертон объяснял их возникновение, прямо к ней
апеллируя. Они могут быть названы почти “готическими” (их автор определенно не стал бы
негодовать по поводу этого термина) в том смысле, что героям часто угрожают зловещие,
кажущиеся сверхъестественными силы, находящие в конце рациональное объяснение. Подобно
Дойлю, Честертон верил в сверхъестественное, но использовал свой литературный талант, чтобы
опровергать “сверхъестественные” случаи.
Хэйкрафт критиковал некоторые рассказы об отце Брауне за то, что их развязки немногим
более правдоподобны, чем если бы они имели сверхъестественное объяснение; в несколько другой
форме критиковал их монсиньор Рональд Нокс, также автор детективов, который полагал, что,
привлекая внимание читателя к предположительно сверхъестественным событиям, отец Браун
терпит неудачу в исполнении одного из основополагающих требований жанра – закрепить
подозрения на невиновном.
Честертон часто настаивал, что современный популярный рационализм в действительности
нереалистичен, иллюстрируя этот тезис указанием на случай, когда “некий Уильямс случайно
убивает Уильямсона – похоже на сыноубийство”. Возможно, это отсылка к убийствам в 1811 году
на Ратклиффской дороге в Лондоне, когда матрос по имени Джон Уильямс был обвинен в убийстве
двух семей, одной – по фамилии Уильямсон (история эта увлекательно рассказана Ф.Д. Джеймс,
которая сама является заметным представителем детективного жанра, и Т.А. Критчли в их книге
“Молот и грушевое дерево”).
Когда умер Честертон, бессмертная мисс Марпл Агаты Кристи уже начала свою карьеру, и оба
автора предъявляли одно и то же требование к искусству расследования: “чтобы с виду обычные,
скорее кроткие, покровительствуемые лица могли разоблачить великое зло просто посредством
проницательного знания повседневной жизни” – мисс Марпл приобрела его в своем поселке
Сент-Мэри Мид, отец Браун – исповедуя и размышляя.
Рассказы “золотого века” часто критиковали за невероятность, за то, что они описывают
сложных и богатых людей, вечеринки в поместьях, вводят запутанные сюжеты и контрсюжеты. Но
в действительности они воспроизводят реальность определенного сорта – знаток реально
совершенных преступлений может привести в пример такие события, как убийство директора
Голливуда Уильяма Десмонда Тэйлора или дело мадам Фами в Лондоне – случаи настолько
“нереалистичные”, насколько только могли бы выдумать беллетристы. Но такие странные
преступления, как те, что распутывает отец Браун, почти никогда не случаются. (Среди авторов
детективов в еще большей степени специалистом по изобретению невозможных сюжетов был
Джон Диксон Карр, он якобы использовал Честертона как прототип для своего сыщика Гидеона
Фелла).
Поскольку детективные произведения откровенно направлены на развлечение, такая критика
остается без последствий. Но Честертон предназначил детективные рассказы для проникновения в
природу зла, и часто, говоря его собственными словами, оно представляется своего рода злом
“страны эльфов”, неизвестным большинству людей. Существовать должны как авторитетные
исследования религиозной веры, так и детективные рассказы, но, возможно, не является
совпадением тот факт, что некоторые ведущие практики жанра – Честертон, Дороти Сэйерс,
Кристи, Нокс и другие – были верующими. Возможно, самое глубокое понимание этой связи было
достигнуто другим верующим – У.Х. Оденом, который в своем классическом эссе “Виновность
усадьбы викария” анализирует жанр как состояние напряжения между невинным обществом, не
имеющим нужды в законе, и событиями, которые заставляют общество расстаться с невинностью и
таким образом оказаться в необходимости вновь обрести право при посредстве агента закона. Отец
Браун, указывал Оден, уникален как детектив, способный предложить сострадание и прощение в
той же степени, как арест и кару.
Чандлер может быть обвинен в противоположном снобизме, поскольку обаятельные светские
львы, учтивые гуляки, деспотические магнаты, даже священнослужители и профессора иногда
совершают убийства. Но “крутая” школа – различение, введенное Хэмметом, – и вообще, в
конечном счете, имеет дело с более “реальным” миром, который, по крайней мере, относительно
статистически вероятен, чем мир в детективных рассказах любой другой школы. По контрасту
обаятельное зло, как то, например, которое обличает Фило Вэнс, или метафизически сложное зло,
разоблачаемое отцом Брауном, имеет для читателя свое очарование благодаря именно
необычности и невозможности. Никто не ожидает того, что в действительности попадет в такую
ситуацию, в то время как некоторые постчестертоновские жанры, такие как “полицейский
процедурный”, апеллируют к реалистическим страхам современных людей.
В своем классическом очерке Честертон рассматривает сыщика как “странствующего рыцаря”,
занятого поддержкой “романтического мятежа”, который представляет собой цивилизация, против
первобытного хаоса, который всегда ей угрожает, а задачу детективного рассказа видит в том,
чтобы напомнить читателю о “ножах и кулаках бандитов”.
Но если Огюст Дюпен Эдгара Алана По, Шерлок Холмс и сам отец Браун могут быть в некоем
колеблющемся свете приняты за странствующих рыцарей, это едва ли можно сказать об
инспекторе Бакете Чарльза Диккенса или сыщике Каффе Уилки Коллинза, даже еще меньше, чем
об их реальных прототипах, инспекторах Филде и Уичере из Скотлэнд-Ярда. Жертвы настоящих
преступлений благоразумно обратились бы к Филиппу Марлоу раньше, чем к лорду Питеру Уимзи,
и это благоразумие не носит только практический характер. Оно также кое-что говорит о
понимании зла разными авторами.
Честертон жаловался, что детективный рассказ – единственная, за исключением творчества
Роберта Луиса Стивенсона, область современной литературы, использующая завораживающие, но
зловещие аспекты современного города. Странно, что он пропустил По, “серьезного” писателя,
которому приписывается изобретение того самого жанра, который восхвалял Честертон.
Как известно, Честертон иллюстрировал вездесущность добра и зла, выдумав великого
преступника Фламбо, который становится сыщиком, в то время как великий сыщик Валантэн
проделывает обратный путь. Но история полиции во все времена и во всех местах предлагает
множество историй вероломной нравственной неопределенности, гораздо более улучшенных и
назидательных, чем менуэт, осуществленный Фламбо и его бывшим преследователем. “Крутая”
школа перестала выдумывать эти неопределенности и, если, возможно, никто из этих позднейших
писателей не был верующим человеком и если часто они не видели причин для исправления,
несмотря на это верно, что их зачарованность взаимодействием добра и зла в каждой душе
подтверждает христианское понимание нравственной действительности. (Среди правил
детективного рассказа монсиньора Нокса есть следующее: сыщик никогда не должен оказывать
преступником; в действительности многие сыщики ими были).
Таким образом, пионерская попытка Честертона обосновать ценность детектива как жанра не
нашла полного оправдания в его собственном позднейшем творчестве и у его современников. Хотя
рассказы “крутой” школы часто неприятны, она гораздо более действенна в напоминании
читателю, что цивилизованная жизнь хрупка, баррикады между цивилизацией и хаосом тонки.
Хотя это может показаться парадоксальным, среди христианских писателей за исключением Грэма
Грина никто не внес большого вклада в детективный жанр, хотя в принципе они кажутся лучше
подготовленными для этого. Рассказы об отце Брауне будут читаться столько, сколько будут
читаться детективы вообще; возможно, не по тем причинам, которые видел для этого их автор, а
как экскурсии в экзотический мир нравственной и метафизической аллегории.
[1998]
Перевод П.А.Моисеева
________________________________________________________________________________
James Hitchcock
Father Brown and company
Chesterton’s essay “In Defense of the Detective Story”, published in 1902, “marks one of the first
serious and perceptive applications of the critical method to the genre, and the first by any major literary
figure”, according to Howard Haycraft, himself perhaps the first comprehensive historian of the detective
genre.
A taste for detective stories always seems to require self-justification on the part of its devotees,
against the implication that it exposes either a frivolous mind given over merely to escapist entertainment
or a certain blood-thirstiness. Perhaps no branch of literature has called forth so much argument as to
whether it is legitimate even to read such things at all. Chesterton thought the detective genre was popular
because “serious” literature had departed from ageless perceptions of reality which every person shares at
some deep level. It was, he believed, “...the earliest and only form of popular literature in which is
expressed some sense of the poetry of modern life”. His imagination was, as always, gripped by the drama
of a romanticized chivalry, and he saw the detective moving across London like “a prince in a tale of
elfland”, every lamp post, every crooked street, announcing hidden meanings of which the casual observer
is ignorant but the detective is determined to ferret out. The city is actually more romantic than the country
precisely because it is man-made. Every urban object, every brick in every wall, signifies something put
there by the human mind, waiting to be discovered. “A rude popular literature of the romantic possibilities
of the modern city was bound to arise. It has arisen in the popular detective stories as rough and refreshing
as the ballads of Robin Hood”.
When Chesterton wrote his essay the stories of Sherlock Holmes dominated the field, and they do not
quite seem to fit the description of “rough and refreshing”. This was long before Chesterton first ventured
to write his own Father Brown stories. The latter belong to what aficionados of the genre call the Golden
Age, an era roughly between the world wars, which managed in a few cases (Agatha Christie) to survive
for as long as another half century. But in America, Dashiell Hammett, the writer about whom Raymond
Chandler made the famous remark that “he gave murder back to the kind of people who actually commit
it”, was already well established at the time of Chesterton’s death.
Haycraft thought Chesterton’s detective stories constituted a third version of the genre, somewhere
between the “heavy-handed romanticism” of some Golden Age authors and “the new scientificism”. (The
former group presumably include Christie, S.S.Van Dyne, and Mary Roberts Rinehart, the latter
encompassing Arthur Conan Doyle, R.Austin Freeman, and Ernest Bramagh.) But in terms of Haycraft’s
duality, the Father Brown stories belong decidedly on the romantic side, which was Chesterton’s explicit
rationale for their existence. They could almost be called “gothic” (a term their author would certainly not
have resented) in that frequently the characters are menaced by sinister, seemingly supernatural forces
which in the end prove to be rationally explicable. Like Doyle, Chesterton was a believer in the
supernatural who used his literary talents to disprove supernatural occurrences.
Haycraft criticized some of the Father Brown stories as having solutions which are if anything even
less believable than the supernatural itself, a criticism made in somewhat different form by Msgr. Ronald
Knox, also a detective-story writer, who thought that, in drawing the reader’s attention to supposedly
supernatural occurrences, the Father Brown stories failed in one of the genre’s basic requirements of
fastening suspicion on innocent people.
Chesterton often insisted that modern popular rationalism is in fact unrealistic, illustrating the point on
one occasion by pointing out the coincidence that “a man named Williams actually does murder a man
called Williamson, thus making it appear as though a father has killed his offspring”. It was probably a
reference to the Ratcliffe Highway murders in London in 1811, when a sailor named John Williams was
accused of murdering two entire families, one of them named Williamson (a story grippingly told by P.D.
James, herself a detective-story writer of great distinction, and T.A. Critchley in their book The Maul and
the Pear Tree).
At the time of Chesterton’s death Agatha Christie’s immortal Miss Marple had begun her career, and
both authors made the same claim about the art of detection “that seemingly ordinary, rather meek,
sheltered individuals could unmask great evil simply through their shrewd knowledge of everyday life”
Miss Marple her village of St. Mary Mead, Father Brown his confessional and his study.
Golden Age stories have often been criticized as implausible, involving as they usually do
sophisticated and wealthy people, house parties on estates, and convoluted plots and counter-plots. But
they do in fact reflect a certain kind of reality - connoisseurs of actual crimes can cite such events as the
murder of the Hollywood director William Desmond Taylor, for example, or the Madame Fahmy case in
London, incidents as “unrealistic” as anything a fiction-writer might concoct. But crimes as strange as
many of those Father Brown unravels almost never happen. (Among detective-story writers John Dickson
Carr was even more adept at inventing improbable plots, and he allegedly used Chesterton as the model for
his detective Gideon Fell.)
For works frankly intended as entertainment, such criticism is of no consequence. But Chesterton did
intend his detective stories to provide insight into the nature of evil, and often it appears to be, in his own
word, a kind of “elfland” evil unknown to most people. The definitive study of religious belief and the
detective story has yet to be written, but it is probably not a coincidence that some of the leading
practitioners of the genre - Chesterton, Dorothy Sayers, Christie, Knox, and others - have been believers.
Perhaps the deepest insight into the connection comes from another believer, W.H. Auden, in his classic
essay “The Guilty Vicarage”, where he analyzes the genre as a state of tension between an innocent society
in no need of law and events which cause it to lose its innocence and thus to be in need of getting set right
again by an agent of the law. Father Brown, Auden pointed out, is unique as a detective in being able to
offer compassion and forgiveness as well as apprehension and punishment.
Chandler could be accused of reverse snobbery, in that glamorous socialites, suave playboys,
domineering tycoons, even clergy and professors, do sometimes commit murder. But the “hard-boiled”
school given distinction by Hammett and himself finally does deal with a world which is more “real”, at
least in being more statistically probable, than any other school of detective stories. By contrast, glamorous
evil, as unmasked by Philo Vance, for example, or metaphysically complex evil, as revealed by Father
Brown, appeal precisely to the reader’s fascination with the unfamiliar and improbable. No one expects
actually to meet such situations, whereas certain post-Chesterton genres, such as the “police procedural”,
address the realistic fears of all modern people.
In his classic essay Chesterton saw the detective as a “knight errant” charged with protecting the
“romantic rebellion” which is civilization against the primeval chaos which always threatens it, the
detective story’s task to remind the reader of the “knives and fists of a thieves - kitchen”.
But if Edgar Allen Poe’s Auguste Dupin, Sherlock Holmes, and Father Brown himself might in certain
flickering lights be taken for knights errant, that was scarcely to be said of Charles Dickens’ Inspector
Bucket or Wilkie Collins’ Sergeant Cuffe, even less of their real-life models, Inspectors Field and Whicher
of Scotland Yard. Victims of actual crimes would be well-advised to call Philip Marlowe before contacting
Lord Peter Wimsey, and this advice is not merely practical. It also says something about the various
authors’ understanding of evil.
Chesterton lamented that the detective story was, with the exception of Robert Louis Stevenson’s
work, the only modern literature which explored the fascinating but sinister aspects of the modern city.
Oddly, he omitted Poe, the “serious’ writer who is credited with inventing the very genre Chesterton was
extolling.
Famously, Chesterton illustrated the ubiquity of good and evil by having the great criminal Flambeau
become a detective, even as the great detective Valentin was making the reverse pilgrimage. But the
history of the police, in all times and places, provides many stories of treacherous moral ambiguity far
more chastening and enlightening than the minuet executed between Flambeau and his former pursuer. It
was left to the “hard-boiled” school to fictionalize these ambiguities and, if perhaps none of those later
writers have been religious believers, and if often they see no grounds for redemption, it is nonetheless true
that their fascination with the interplay between good and evil in each soul confirms the Christian
understanding of moral reality. (Among Msgr. Knox’s rules for the detective story is that the detective
himself must never be the criminal; in reality many have been.)
Thus Chesterton’s pioneer attempt to validate the detective story as a genre did not find complete
justification in his own later work and that of his contemporaries. Unpleasant though their stories often are,
the “hard-boiled” school is much more effective in reminding the reader of the fragility of civilized life,
how thin the barricades which stand between civilization and chaos. Paradoxical though it seems, except
for Graham Greene this has not been the achievement of Christian writers of detective stories, even though
in principle they seem the best equipped of all to perform it. The Father Brown stories will be read as long
as detective fiction itself is read, perhaps not for the reasons their author proposed but as excursions into the
unfamiliar universe of moral and metaphysical allegory.
James Hitchcock, professor of history at St.Louis University, is a regular columnist for Catholic Dossier.
Catholic Dossier, 1998, N 5/6
http://www.catholic.net/rcc/Periodicals/Dossier/1998-05-06/company.html