Стихотерапия. 1970-е годы - Новая литература Кыргызстана
реклама
© Зарифьян А.Г., 2002. Все права защищены Произведения публикуются с разрешения автора Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования Дата размещения на сайте www.literatura.kg: 19 октября 2012 года 61 Как молчат в одиночестве голые скалы, молчу. Как внезапная молния в чёрном пространстве, свечу. Как тугая струна под ударами пальцев, звучу. Как деревьев стволы терпят бешенство стали, терплю. Как глаза угасающей раненой птицы, молю. Как умеют любить на Земле только люди, люблю. ВОПРЕКИ НЕБЫТИЮ Семидесятые 62 63 *** Вся наша жизнь – призывный первый крик, Последний вздох и то, что между ними, – Всё пишется как есть, на чистовик, Не Судией, а нами же самими. И если от смятения в душе Мы горькие ошибки допустили, Их не изъять, не вычеркнуть уже, Не изменить ни почерка, ни стиля. Смешно тайком страницы вырезать И придавать изысканность былому. Что совершилось – не переписать. Хватило б сил продолжить по-иному! 1976 г. 64 *** Как это просто: не солги Ни самому себе, ни прочим. Так отчего бессонны ночи И под глазницами круги? Как это просто: не смолчи, Коль сердцу истина известна. Так отчего мы бессловесны И перед Совестью ловчим? Как это просто: не суди, Когда других судить не вправе. Так отчего же мы лукавим И среди судей впереди? Как это просто: не сверни С пути, что избран был когда-то. Так отчего мы воровато Петляем след в иные дни? Чего уж проще! глубоко Усвоить заповеди эти... Но кто, живущий на планете, Солжёт, что это так легко?! 1976 г. 65 *** Собрав последние гроши́, В такси усевшись триумфально, На карнавал своей Души Я прибыл гордо и нахально. За грубой дверью кабака Наяривали вальс игриво Надежда, Влюбчивость, Тоска – Прекрасно сыгранное трио. У стойки, отыскав объект, Весьма изысканно и едко Вёл искушённый Интеллект Свой тайный флирт с Мечтой-кокеткой. В священном праведном пылу, Припомнив прошлые беспутства, Благоразумие в углу Снимало стружку с Безрассудства. Вспотевший Страх к столу припал, И, наполняя два бокала, Бесстыдство Скромности овал Усами страсти щекотало. Под эту шумную возню, Презрев наскучившие сцены, Ушла Расчётливость в меню, Молчком прикидывая цены. И в туре вальсовом спеша За карнавальной маской белой, Печаль от Счастья – ни на шаг, Как тень, прикованная к телу. 1971 г. 66 *** Гроза! Гроза! Глаза – в глаза! Срывайте, люди, тормоза! Крушите рёберную клеть! Не дайте сердцу умереть! Глоток любви… глоток вина… А жизнь проходит, старина! Как в астме, корчится душа! Живём – почти что не дыша; Язвим, выдавливая смех. Желанья, скрытые от всех, Прорыва так и не найдут. Осточертели сотни пут И обветшалые слова – Призывы, лозунги, «ать-два!», И ощущенье шутовства В парадном марше большинства. …А где-то там растёт трава – Зелёная, она жива… А где-то там – стремглав ручьи! Прохладные, они ничьи… А где-то там… а где-то там… Ах, Хомо Сапиенс Адам, Не лезет яблоко в твой рот – Оставь другим запретный плод. 1970-71 гг. 67 *** Звени, струна моя, звени! Не умолкай ни на мгновение! Я знаю: роскошь в наши дни Лицо и собственное мнение. Мы все имеем уши, нос, Глаза и родничок на темени… Вдыхаем, как приблудный пёс, Унылый, затхлый запах времени, И чуем подлости размах, И чтим холопские обычаи. Царит и множится впотьмах Тысячеликое Безличие. Воспроизводятся носы, Ресницы, подбородки, челюсти… Ползут с фабричной полосы Анатомические прелести. И, по программе хромосом, По всем канонам анатомии, Они сливаются потом В стандартные физиономии. Безличье – в ранг возведено! Его не привлекают сложности. Оно – сомнений лишено, Оно – залог благонадёжности. Любую жвачку с рук берёт (Ещё и кланяясь заранее). Шажок назад, шажок вперёд – Неважно! Было б указание! Из всех казённых рупоров Лицом ОНО провозглашается. И под фанфар хвалебный рёв Сопит Безличье, размножается, И взять старается в кольцо, И жадно поглотить торопится Того, кто сохранил Лицо, Кто не желал бы уподобиться. 1971-72 гг. 68 *** Вот на этой старой сцене Я рисково кавээнил. И смотрело партбюро Косо на моё перо. Проверяло стих весёлый На наличие крамолы: Не содержится ль намёк Где-то рядом, между строк? Представляя свой сценарий, Я мрачнел, как карбонарий: Что найдёт на этот раз Цензорско-циклопий глаз? Как выкручиваться снова, Чтоб спасти живое слово, Чтоб какой-нибудь дебил С ходу всё не зарубил?! Чтоб не стал для остолопа Слишком ясен стиль Эзопа, Чтоб не понял сквозь стихи, В чём сатира на верхи… Да не так-то просто было Неких цепких «крокодилов» Вокруг пальца обвести. И, стремясь хоть часть спасти, Я стоически лукавил, Сам себя безбожно правил, Убирая эпатаж Там, где красный карандаш Ставил жирные вопросы. С тех времён-то смех и слёзы Стали снадобьем моим. И внутри я – грустный мим. 1971 г. 69 Горький юмор, на грани сарказма, вообще был свойственен нашей кавээновской команде и большинству её представителей. Знакомьтесь: Колпаков Владимир Николаевич (сокр. КВН), или – из-за большого роста – просто Бен (без всяких там английских «Big»). Остроумный, безалаберный, смешной, вечно влипавший в анекдотические истории… Во имя космической медицины согласился участвовать в эксперименте и пролежал в горах без движения около двух месяцев. Чуть не свихнулся, но заработал свои кровные 300 рублей (по тем временам – бешеные деньги!). На кои и угостил всю компанию… Слишком рано покинул сей мир. Наум (Нёма) Гольдберг, один из самых интеллектуальных участников кавээновских игр. Как и его отец, Пётр Наумович, обладал неплохим литературным даром. Тонко чувствовал сцену. И в профессиональном плане пошёл по отцовским стопам: перевёлся на военно-медицинский факультет Томского мединститута, дослужился до полковничьих звёзд. Живёт и работает в Томске. 70 Очки и интеллигентская щупловатость нашего актёра и фотокора Аркаши Максимова не помешали ему стать видным специалистом в области физиологии экстремальных состояний, пройти через горы, пустыни и моря, пережить одну из самых трудных советских антарктических экспедиций (27-ю), заслужив орден за героизм, защитить докторскую и возглавить Международный научно-исследовательский центр «Арктика» в г. Магадане. Об Андрее Таджибаеве что долго повествовать?! Взгляните на его открытое, симпатичное лицо – и вам многое станет ясно. Надёжный, тёплый, излишне доверчивый. Таких люди любят, да жизнь не щадит… Впрочем, по моим сведениям, сейчас он успешно преподаёт военную медицину в одном из ташкентских медвузов. 71 Эх, видел бы ректорат, что творилось на сцене актового зала КГМИ в вечерне-репетиционное время! Тельняшку рвёт хулиганистый Толик Хандуев, который занял позднее высокий пост в военно-медицинском управлении Минобороны Казахстана. 72 В полёте с кружкой (видимо, предварительно опустошённой) самый «худенький» (вес более 100 кг) кавээнщик всех времён и народов Шамиль Чынгышпаев, ныне доктор медицинских наук, заведующий кафедрой и декан. Жаль, что микрофон узурпировал Эрик! Передай он его стоящему рядом Жене Новикову, зал услышал бы золотой голос вуза. Это был прирождённый оперный певец! А кем, простите, стал? – всего лишь психиатром. Правда, профессором. И в Москве. 73 Мой лучший кавээновский сценарий «Седьмое путешествие Синдбада». Самодурствующий восточный (читай: советский) повелитель (то бишь я, второй слева) отправляет студента Синдбада-морехода (В. Колпаков) на поиски счастья (тема игры, спущенная горкомом комсомола, звучала по-козьмапрутковски: «Если хочешь быть счастлив…»). Дело кончилось жёстким разносом стихов и в горкоме, и на партбюро института, но, тем не менее, кое-что из написанного удалось отстоять. Весна 1969 года. Урок не прошёл для нас даром. Цензура на кавээновском поле становилась всё свирепей (через пару лет игру и вовсе закрыли). А мы успели заблаговре- 74 менно преобразовать свою команду в СТЭМ – Студенческий театр эстрадных миниатюр. Первое выступление СТЭМа КГМИ. Октябрь 1969 г. Стэмовцы исполняют мои пародии на хит того времени – популярную песню о зайцах из кинофильма «Бриллиантовая рука». 1969 г. Второй слева – Лёня Коломиец, умудрившийся как-то упасть… с пятого этажа общежития и отделаться минимальным ущербом здоровью. Хвала Аллаху и участникам коммунистического субботника, вскопавшим землю под окнами общаги! Не то не было б потом в Бишкеке классного специалиста по ядерномагнитно-резонансной томографии. 75 А здесь несчастный школьный учитель (В. Колпаков) на примере гвоздя пытается вдолбить «малолеткам» азы урока труда, за чем укоризненно следит с портрета задвинутый куда-то в угол Владимир Ильич. Встреча первостэмовцев 20 лет спустя. На переднем плане подполковник Н. Гольдберг и санврач В. Колпаков; во втором ряду – профессор А. Зарифьян, ассистент кафедры хирургии Ш. Чынгышпаев, врач-офтальмолог Л. Бушуева, с.н.с. В. Фроленко, герой-полярник А. Максимов и доктор М. Таранов. 1989 год. До распада Союза ещё есть время, все, слава Богу, живы и не потеряли пока ни волос, ни головы. 76 *** Ж. Гийотену, врачу-изобретателю, гражданину и гуманисту Хотя топор весьма остёр, И неожиданен, и скор, Хотя и падал он с плеча Обученного палача, Но был порой не по плечу Загривок жертвы палачу, И тот рубил не раз, не два, Пока слетала голова. Страдали жертва и… палач, Пока один французский врач Всех мастеров заплечных дел За тяжкий труд не пожалел И заменить решил машиной. Её назвали гильотиной, Увековечив (мысль нетленна!) Гражданский подвиг Гийотена И революции престиж! – В дни казней ликовал Париж! 77 Топор окончил Тяжёлая с шеей битву. стальная бритва Его блестяще заменила: Она мгновенно шеи брила, Освобождая от голов. Отсюда вывод мой таков: Когда врачи изобретают, То следом… головы слетают. 1971 г. *** Лишь пригрев на сердце гада, Понимаешь без труда: Жизнь – не лучшая награда, Смерть – не худшая беда. 1975 г. *** Одной ли Природе решать суждено, Засохнет иль колосом станет зерно? Развиться талантам своим не мешай. На гены надейся, да сам не плошай! 1975 г. 78 *** Судьбу свою не облегчая, Утратив радость и покой, Мы вечно что-то изучаем: Нейтрино, космос, мозг людской… Средь прочей фауны и флоры Себя богами ощутив, Заводим яростные споры, Срываясь в жалкий примитив. И, возвеличивая сдуру Извилин серую кору, Ведём, впадая в авантюру, С Природой дерзкую игру: Самой Земле вскрываем вены, Балу́ем с атомным ядром, Переиначиваем гены, Воспроизводим град и гром, Чудим на суше и на водах… Как вдруг пронзит А не проводит ли в один момент: Природа На нас самих Эксперимент?! 1975 г. 79 *** Гении хотя не долго жили, Но пути-дороги проложили. Мы же о подобном не мечтаем – Скромно те дороги подметаем. 1975 г. *** Довольно мудрствовать лукаво! Спеши налево иль направо, Хоть вниз, хоть вверх, хоть по прямой – Финал один, приятель мой! Ведь лента времени ползёт Вперёд и только лишь вперёд. И в неизбежно-строгий час Придётся каждому из нас, Смирясь, сойти с неё, друзья, В загадочность Небытия. 1976 г. 80 Почему в моих стихах, даже ранних, подчас звучит тема смерти? Не знаю. Быть может, потому, что чёрная Гостья уже не раз побывала в нашей семье. Или в связи с тем, что свой первый послевузовский год работы я начал с кафедры патологической анатомии – печальной философии медицины… Трудно ответить. Но многие стихи того периода, особенно сценарии, действительно родились у меня… в морге. Сатира стала приобретать мрачноватый оттенок, чем не преминули воспользоваться отдельные «доброжелатели», настучавшие об этом в ректорат и партбюро. Сейчас с улыбкой вспоминаю учинённые мне допросы-разносы: – Товарищ Зарифьян! Своей пародией на защиту диссертации вы опорочили наш Учёный совет! – Простите, но в данной постановке всё действие происходит в аду, в учреждении, именующемся НИИКАКИ (Научно-исследовательский институт коекаких актуальных исследований). Где вы обнаружили здесь название КГМИ? Или показанное СТЭМом действительно похоже на ваш Учёный совет?.. Выйти из годичной опалы нам помогло только триумфальное выступление театра на фестивале «Студенческая весна Киргизии – 71». Тем и завершился патологоанатомический отрезок моей педагогической деятельности, засвидетельствованный данным снимком, где я, ассистент упомянутой кафедры, В. Фроленко, поначалу тоже патологоанатом, и Эркин Исмаилов, патофизиолог, находимся в нежном девичьем окружении. 1971 г. 81 Вскоре мне поднадоело царство Аида и со словами: «Не могу сказать, что в морге я испытывал восторги. Путь в науку очень долог – потружусь как физиолог» – ваш покорный слуга сделал решительный шаг от патологии к норме: стал аспирантом кафедры нормальной физиологии КГМИ, которой тогда руководил энергичный профессор Санжарбек Бакирович Данияров (6-й слева в верхнем ряду). Аспирантура заслонила на время репетиции, сценарии и прочие общественные дела. Исключение я сделал только для Совета молодых учёных КГМИ, где, на правах зам. председателя, содействовал организации школ-семинаров для преподавателей вуза, куда приглашались не только видные медики, но и философы, кинорежиссёры, артисты, писатели и поэты. На снимке: в гостях у нашего совета ректор 2-го Московского медицинского института, лауреат трёх Государственных премий, академик Ю.М. Лопухин (бывший фрунзенец, учившийся с 1942 по 1946 год в КГМИ). 1974-75 гг. 82 Работа, идею которой мне подал шеф, была связана с изучением механизмов регуляции деятельности сердца в условиях высокогорья. О счастливая аспирантская пора! Поездки в горы (подальше от цивилизации), мои милые дрессированные собачки, белоснежные крысы, дикие сурки… Свобода делать то, что хочешь! И, наконец, досрочная (в паре с Аширалы Зурдиновым, являющимся сегодня главным фармакологом республики) защита кандидатской 14 июня 1978 года. Тоже в каком-то смысле театр, но только научно-академический. Вот он, сей «исторический» миг! За правой трибуной – взволнованный соискатель, слева – один из моих официальных оппонентов, профессор Бейшен Турусбекович Турусбеков (вторым был профессор А.Ю. Тилис, а неофициальным оппонентом – знаменитый уже в те времена профессор М.М. Миррахимов); председательствовал известный анатом, неунывающий одессит профессор А.Л. Лейтес. После голосования этот крошечный, невероятно подвижный и насквозь прокуренный трудоголик поздравил меня в свойственной ему манере: «Ну шо, Зарифьян, отстрелялся? Теперь бери бутылку и приходи ко мне, сбацаем «Мурку». А умирая сравнительно молодым, Александр Львович проявил удивительное мужество и благородство: позаботился обо всех своих аспирантах, продолжал править их диссертации и, не желая никого утруждать, даже сам составил о себе некролог. 83 Через всю жизнь пронесу благодарность своему аспирантскому руководителю, ныне академику С.Б. Даниярову. Будучи не только учёным, но и ректором вуза, сильным администратором, он с пониманием относился к моим метаниям между наукой и поэзией. И хотя предпочитал видеть во мне соавтора научных статей и монографий (последних у нас две), но без каких-либо просьб и намёков с моей стороны поведал о странноватом аспиранте своему свату, знаменитому писателю Чингизу Айтматову, а также первому секретарю Союза писателей Киргизии Тендику Аскарову. Это в какой-то степени послужило толчком к появлению в 1979 году моей первой журнальной подборки стихов, а в 1983 – к изданию небольшого поэтического сборника «Вопреки небытию». Спасибо шефу, который не пытался подрезать мне крылья. 84 ПРИТЧА О ВАСЬКЕ-ЛЕТУНЕ Случилось так, что человек взлетел… Он сам того, представьте, не хотел, Но размечтался, вскинул локотки – И птицей взмыл, рассудку вопреки! Был воздух чист, прохладен и текуч… Он головой касался синих туч, И каждый вздох был сочен и глубок, И поплыла Земля куда-то вбок, А вместе с ней – бетонные дома, Родной завод, центральная тюрьма… Но наш герой не видел ничего, Так захлестнула эта страсть его! Летал, парил, покуда не устал, И опустился тихо в свой квартал. (Возможно, стосковался по жене?) Той ночью улыбался он во сне… 85 Но весть под утро обошла народ: Летун какой-то в городе живёт! Ему «Восток»1 и на́фиг не нужон – Сам, в одиночку, действует, пижон! Им, значит, можно, этим летунам?! Им, значит, всё дозволено?! А нам? Корпишь в цеху да гонишь встречный план, А кто-то там летает, словно пан?! Здесь дым глотаешь, в копоти живёшь, Долги считаешь, самогонку пьёшь, Тут не достать билет на самолёт, А им бесплатно хочется в полёт?! А ежли он на Запад порешит? А ежли он по воздуху сбежит?! Такому – тьфу! – проделать тыщу миль! Возьмёт себе и двинет в Израи́ль?!2 Название первой серии советских космических кораблей. В те годы партийная верхушка была весьма озабочена ростом диссидентских настроений и стремлением части советских евреев выехать на историческую родину. 1 2 86 Молва – молвой, но за молвою – факт. Про этот случай был составлен акт, И делу дан официальный ход: Смутьян какой-то в городе живёт. Как подытожил милиционер, Мужик опасный подавал пример! Коль не пресечь, так скоро – вашу мать! – Любой дурак научится летать. А уж тогда, начальство, не взыщи! А уж тогда людей ищи-свищи! Начнут сигать свободно вверх и вниз – А кто же будет строить Коммунизм?! Вопрос при всех поставлен был ребром! Он прозвучал, как олимпийский гром! До высших сфер та новость донеслась, И приказала опытная власть: «Найти тотчас, не медля, летуна. Но так, чтоб – ша! Чтоб – гладь и тишина! 87 Вдруг он еврей? Абрам иль, скажем, Хайм? Ну как на то посмотрит Курт Вальдхайм?!1 Процесс устроить нынче не резон – Лишь новый шум поднимется в ООН. Опять начнут нас Штаты мордовать, Опять не станут с нами торговать2… …Но агентура выяснила тут, Что летуна Василием зовут. И некто хмурый рявкнул наверху: «Прикрыть в момент всю эту чепуху!» Искали долго нужную статью, Гражданскую и уголовную… Но он не пил, не буйствовал, не крал – В воскресный день над городом летал. Судья, зануда, не нашёл ответ: Пятнадцать суток? или десять лет? 1 Известный австрийский дипломат, являвшийся тогда Генеральным секретарём ООН. 2 Советские методы борьбы с инакомыслием вызывали серьёзное осуждение со стороны ООН, стран Европы и США. В частности, Соединённые Штаты стали вводить ограничения на некоторые виды торговли с СССР. 88 Тут даже срок нельзя условный дать! Что остаётся? – ПЕРЕВОСПИТАТЬ! Могуч и крепок в этом наш Союз! Инстанций – тьма, на цвет любой и вкус: Домком, местком, профком, райком, горком… – Все говорят железным языком! Как гвозди, входят в голову слова! Бьют топоры, валяются дрова. Чтó бунтовать?! Общественность – она В любых делах полезна и нужна! …«Послушай, Вася, ты ж – рабочий класс! Чего ж ты отрываешься от масс?! Ну вот, взлетел – да рухнул рылом в грязь! – Партиец сел, всплакнув: Эх, Вася, Вась…» Влез на трибуну Федя-бригадир: «Всё есть у Васьки: ванна и сортир! Чего дурит он? – просто не понять. Я предлагаю прогрессивку1 снять!» 1 Надбавка к зарплате, устанавливавшаяся за высокие трудовые показатели. 89 Комсорг вопил, как будто плетью сёк: «Он дух эпохи нашей не усёк! Нет нынче, братцы, отдыха горбам! Другие едут на КАМАЗ и БАМ!1 Вовсю идёт идейная война! А Васька в том не петрит ни хрена! Вон – план горит, сломали три станка… А он куды подался? – в облака!!!» А крановщица Маша – сразу ныть: «Вас, мужиков, в дерьме бы утопить! Вы ж, подлецы, готовы – на Луну, Чтоб обездолить деток и жену!» Жена завыла голосом дурным: «Ой, Вася, брось летать по выходным! Чего там делать, в небе, среди стай? Уж лучше пей, да только не летай!» Но муж, дурило, на рожон полез: «Мне всё равно нет жизни без небес! 1 Камский автозавод и Байкало-Амурская магистраль были объявлены в СССР всенародными социалистическими стройками. 90 Пусть хоть «строгач»,1 хоть камеры глазок – Лишь только б в высь взлететь ещё разок!» Каков наглец! Упрямый, как осёл! Ну наконец оформлен протокол: Всё обсудив, решает коллектив Взять на поруки, выговор влепив. Тут Вася наш вошёл, поди ж ты, в раж: Со сцены прыг – и заложил вираж! Да на виду у согнанных людей Проплыл к стене с портретами вождей. Он пыль смахнул с главнейшей бороды, Снял со второй мушиные следы, Глаза двум первым классикам протёр И, не смущаясь, к третьему попёр2… От сих проделок обомлел народ. Раздался гул и шёпот: «Во даёт!» Строгий выговор – одна из мер партийно-административного наказания. Советский «иконостас» традиционно включал в себя портреты наибородатейшего Карла Маркса, чуть менее экзотичного Фридриха Энгельса и мелкобородого Владимира Ильича Ленина. 1 2 91 И – визг партийца: «Прочь от Ильича! Да это ж псих! Позвать сюда врача!» …Врач осмотрел «больного» на дому. И хоть не разобрался, что к чему, Но начертал: «летательный синдром». И прописал покой, постель и бром. Потом учёных каста собралась, И формул чётких заструилась вязь. Позвали Васю: «Ну-ка, сигани». Он сделал круг – задумались они… Сказал конструктор, в лётном деле ас: «Хоть данный факт, коллеги, против нас, Но – где мотор? Где хвост?! Где фюзеляж?! Нет, это был мираж, а не вираж! Закон Бернулли здесь не примени́м! (Тут Вася взвился соколом над ним.) Придётся, парень, посидеть тебе В аэродинамической трубе». 92 «Подъёмной силы – ноль! – вскричал второй. – Послушай, Вась, ты, может, и герой, Но надо быть немножко поскромней. Нельзя же всех считать себя дурней! Давай-ка вниз спускай свой тощий зад. Ты – человек, а не аэростат. Атаки угол, братец мой, не тот, Чтоб из себя ты корчил вертолёт. А если взлёт по принципу ракет, Так у тебя удельной тяги нет! Сам разделить попробуй R на G.1 Вот молодец! Снижается уже!..» Биолог вставил: «Данный деградант, Скорей всего, уродливый мутант. Тут ген виной, причина только в нём: Переизбыток птичьих хромосом!» Не ведал Вася, что такое ген, Но знал зато про хрен и автоген; 1 Формула удельной тяги реактивного двигателя: F=R/G, где R – реакция газовой струи, а G – ежесекундный расход газа. 93 И полетел к буфету напрямик, И к дорогой «Перцовочке» приник. Летал с пол-литрой он вокруг стола, Порой в сердцах прихлёбывал с горла… А за столом мудрёный вёлся спор, Больших умов учёный разговор. Философ взял правления бразды: «Хоть многотомны классиков труды, Но я нигде, заметьте, не читал, Чтоб пролетарий в воздухе летал! Явленье это трудно объяснить, Но диамат – спасительная нить! И раз в трудах не значится оно, То, значит, быть в природе не должно! Всё остальное – чушь и оккультизм, Субъективизм, гнилой идеализм! За то ль боролись деды и отцы, Чтоб веру их поганили юнцы?! 94 Эх, паренёк! Ведь прадед твой не зря Погиб в боях за знамя Октября! Висишь себе! Куражишься притом! Рабочий парень ты, а не фантом!» Тут Вася всхлипнул, тяжело дыша… (Сказалась в нём простецкая душа; Аж повело от горечи во рту!) Вошёл в пике – и рухнул на тахту! К утру Василий мирно сел за стол И заявил, откушавши рассол, Слезы скупой и горькой не тая: «Да, признаю свою ошибку я». С тех пор наш Вася праведно зажил: План выполнял, о небе не тужил. Лишь по ночам брала его тоска: Всё снились, снились, снились облака. И вот однажды (что за вещий сон!) Проснулся он и вышел на балкон. 95 Шёл дивный снег в полуночной тиши… Белейший снег… Простор… И – ни души… И было всё уже предрешено! Васёк рванулся, оттолкнулся – но Не стала ярче звёзд далёких медь: Он больше никогда не смог взлететь. 1975 г. 96 *** Надоело робко прятаться в тени. Вспыхни, небо! Молодецки подмигни Яркой молнией праматерью огня, Спесь сбивая с разленившегося дня! В духоте картавым громом огрызнись! Над Землей остолбенелой наклонись, А мгновение-другое погодя, Дай нам щедрого державного дождя! 1975 г. *** Придёт ли время оглянуться, Отринув всё, что не по мне? Придёт ли время прикоснуться К одной-единственной струне, Назначив дерзкое свиданье, Признаться Музе: «Ай лав ю!», Уверовать в своё призванье, В самодостаточность свою? – Чтоб на виду, а не украдкой Войти с разбега в звёздный час, Когда сгорают без остатка, Не оставляя про запас. 1976 г. 97 ОГНИ Что может быть враждебней и страшней, Чем бездна тьмы, в которой нет огней?! Плен черноты безжалостен и хваток. Зрачок стремится сквозь её покров Узреть огни пылающих костров, Настольных ламп, Посадочных площадок, И блеск реклам, И пламя очагов, И торопливый промельк сигареты, И лепесток свечи, и маяки... Была бы жуткой ночь моей планеты, Когда бы вдруг погасли огоньки! Пылайте ж, соты окон городских! Да здравствует зигзаг случайной спички, Циклопий глаз внезапной электрички, Огни машин и тысячи других! Они текут, как радужные реки, Толпятся, пляшут, движутся в строю... И каждый это весть о Человеке, Гимн Жизни, вопреки небытию! 1976 г. 98 *** Спасибо тебе, сумасшедшая наша работа, За то, что приносишь тревоги, дела и заботы, За то, что нет времени щупать свой пульс поутру, За то, что с тобой не замечу, когда я умру. 1976 г. *** В поступках – оправданье буден. И до чего ж порою труден Наивный, добрый или гневный Поступок, подвиг повседневный! Итог невидимых борений, Он – вне наград и поощрений, Хвалебным не воспет пером. Но мир наш держится на нём. 1976 г. *** Да, из хао́са вздыбились светила! Да, из хао́са взвился рой планет! Какая сокрушительная сила! Ей равной до сих пор, пожалуй, нет. Перед такой не стыдно на колени Смиренно пасть и глаз не открывать. И всё-таки – не надо восхвалений, И всё-таки – не стоит забывать, Что не было б ни духа, ни исканий, Ни музыки, ни звёздного витка, Когда б не зародилась в Океане Та, первая, та капелька белка! 1976 г. 99 *** Жизнь течёт в обыденных границах, День за днём бегут вперегонки… Старый стол, научные страницы, Телефона поздние звонки… Сотни дел ближайших намечаешь, Расписав до мелкого штриха... Но внезапно остро ощущаешь В сердце завязь нового стиха. Он влетает дерзкою строкою, Распугав ряды заумных фраз! Что за блажь?! Возможно ли такое: Вознестись мгновенно на Парнас Без игры на златострунной лире, Без крылатых призрачных коней?! Просто вдруг в прокуренной квартире После долгих выстраданных дней, В ночь одну, в какое-то мгновенье Вас освободят от немоты Звёздный жар, Озноб стихосложенья И бумаги белые листы! 1975 г. 100 Являясь медиком, я поначалу стоял несколько особняком от городской литературной среды. Помнится, ещё в 1964 году заглянули как-то в наш институт местные молодые поэты: Лёва Аксельруд, Витя Попов, кто-то ещё… Почитали свои стихи – впечатлило! Но в литобъединение «Рубикон», переименованное самими его участниками в «руб на кон», сильно не потянуло. Вскоре, однако, кавээны сблизили лечфак с филфаком, и в мир моего общения вошли: Света Суслова, воистину светлая, порывистая, сражавшая всех своими пронзительно-талантливыми строфами. Сегодня она по праву является ведущей русскоязычной поэтессой Кыргызстана, имеет множество авторских книг, звания лауреата премии ЦК ВЛКСМ и заслуженного деятеля культуры, издаёт журнал и увлеклась переводами восточных поэтов. А в моей памяти всё продолжает звучать её раннее: «Я устала ждать тебя, принц! Оставайся уж там, за лесами. Мне теперь не нужны корабли даже с алыми парусами». Слава Шаповалов, выглядящий здесь как поэтдекадент начала прошлого века. Он быстро заявил о себе как зрелый мастер слова, тонко чувствующий язык не только Чехова и Толстого, но и потомков Манаса. Посему прославился как своими стихами, так и блестящими переводами. Заодно преуспел и на ниве науки: доктор филологии, профессор, проректор Национального университета. Заслуженный, орденоносный, лауреатский – чего и следовало ожидать! Саша Никитенко, вид которого на данной фотографии выдаёт в нём рыцаря ринга (он действительно хорошо боксировал) и открытого человека. Эта открытость (достоинство, доброта), помноженная на природный дар и сильный характер, подарили миру неординарного стихотворца, о чём хорошо знают читатели нашего поколения. И хотя теперь А. Никитенко радует нас в основном репортажами на спортивные темы (выживать-то надо!), для меня он прежде всего – поэт. 101 Рину Файсханову (ныне Приживойт) ктото недавно назвал «королевской коброй» республиканской журналистики. Что ж, она и в юности отличалась меткостью суждений и бритвенно-острым язычком. Поэтому совершенно органично занимает в данный момент пост шеф-редактора отдела политики многострадальной газеты «Моя столица». Но мало кто знает, что то же самое перо способно рождать нежные, болевые стихи, что Рина – большой ценитель творчества бардов и в зрелые годы освоила гитару, чтобы иметь возможность самой исполнять любимые песни. А эта юная пионервожатая никогда не одолевала никого собственными творениями, но без неё, без Тани Стаценко (в замужестве Буримовой), невозможно представить себе упомянутый дружеский круг. Она не только филолог (культуролог), но и прирождённый коммуникатор, связующий мостик между сердцами многих людей. Даже пережив несколько лет назад большую трагедию, Татьяна Андреевна (так её величают студенты КыргызскоРоссийского Славянского университета) не сломалась, не ожесточилась – напротив, стала ещё больше раздавать себя людям. Конечно же этими милыми лицами далеко не ограничивается русскоязычная культурно-поэтическая атмосфера моей молодости. Не могу не вспомнить добрым словом нашего старшего друга Сергея Андреевича Фиксина, Евгения Колесникова, Михаила Ронкина с его неизменным соавтором, покойным актёром театра русской драмы Эммануилом Прагом, Колю Пустынникова, Свету Луговую, Раю Горбачёву, Сабыра Куручбекова. Грешно позабыть своеобразного Асфандияра Булатова, известного поэта и кинематографиста Улана Токомбаева, чудную во всех отношениях Малику Шабаеву, которых мы, к несчастью, недавно проводили в последний путь… Были в этом же сообществе и будущие журналисты, литературоведы: юные Вити – Шлоев и Александров, Саши – Миртов и Кацев, Володя Козлинский, более опытный Валера Сандлер… И пусть кое с кем жизнь потом развела, но, честное слово, помнится только хорошее… 102 *** Всё это было. Всё уже случалось В иные дни, в иные времена… И в миллионах судеб повторялось, Как свет и тень, Как осень и весна. Всё это было: взлёты и провалы, Последний жест на краешке земли, И чьё-то сердце в горле застревало, И чьи-то губы песню не нашли… Всё это было: мужество потери, И радость встреч, и встречная печаль, И на пути к необходимой вере Крутых сомнений жёсткая спираль. Всё это было: таяла минута, Бродяжил дождь, горланил поздний люд… И кто-то ждал, охвачен той же смутой, Когда слова заветные взойдут… Всё те же чувства миру поверяя, Рождался стих во тьме… И я сейчас Неповторим лишь тем, что повторяю По-своему, а значит в первый раз. 1975 г. 103 *** Стремительно меняются зрачки. Их беглый пульс не подлежит подсчёту, Он лихорадит часто… И порой Они, мгновенно сжавшись от обиды, Уходят в глубь, на дно озёрных глаз. Но через миг пружина любопытства Заставит их раскрыться беззащитно – Так широко, что чернота глубин Вдруг станет голубой и удивлений Круги пройдут по ней, как по воде… Искусство удивляться! в нём одном Весь человек, доверчивый и нежный. 1975 г. *** Есть в раздумье одиноком Неподвластность суете... Ночь пасьянс горящих окон Разложила в темноте... 1976 г. 104 *** У порога спящего вокзала, После бега жаркого устав, Улица, как гончая, лежала, Свой язык бессильно распластав. Светофор нахохлившейся птицей Исподлобья брызгал желтизной. На домов причудливые лица Падал снег… И в пустоши ночной, Вдоль притихших выснеженных линий Прогуляться вздумав до зари, Как один, хвосты свои павлиньи Распустили дружно фонари! Всё вокруг казалось незнакомым, Словно здесь я прежде не бывал. Зимней ночью в двух шагах от дома Город мой меня околдовал… 1975 г. *** Загудело победно и звонко! Хмель зелёный повис за стеклом… И продрогшее дерево бронхов Захлебнулось апрельским теплом! Хоть изрядно зима измотала, Хоть немало подкинула бед, Позвонки она мне сосчитала, Но сломать не сумела хребет! Весна 1975 г. 105 ТУМАН Туман – Туман – Туман – Туман – Туман – Туман – Туман – Туман – и ослепшие фары по городу ползают сонно. и поблёкли бульвары, и люди бредут отчуждённо. и тревожными стали и размыты детали, и забытые страхи и угрюмые птахи доселе привычные звуки. и все, как один, близоруки. в момент вытесняют всю удаль. рождаются из ниоткуда. и язвительный разум стоит над душой конвоиром. и тоскуем мы сразу по некогда ясному миру. 1976 г. *** За миг до смерти станет вдруг легко… Откатятся куда-то далеко Слова и лица, что с тобой простились. Вобрать последний воздух глубоко И в небеса взглянуть так широко, Чтобы в зрачке все звёзды уместились! 1975 г. 106 БЕГА Не цель, не вечности загадка, Не страсть, не пылкая мечта – Нас поглощает без остатка Чудовищная суета. Который год уж энергично Мы копошимся и пылим, Забыв, как водится, о Личном; Мобилизованы своим Служеньем обществу и строю, Что имитируется сплошь. Глаза усталые закрою, Но от расплаты – не уйдёшь! …Где краски солнечной палитры, Высоких храмов купола?! Как головы Лернейской Гидры, Растут и множатся дела, Изобретённые напрасно. С того и мечешься, ворчишь, Энтузиазма от маразма Подчас в себе не отличишь! А разум спит, душа мельчает, Проходят вёсны и снега… Но мы того не замечаем, У нас – житейские бега. Безжалостно Земли вращенье! День – набекрень, листы – пусты. И что осталось? – Ощущенье нелепой, рабской суеты. 1975 г. 107 *** Довольствуясь житьём-бытьём, Не отщепенцы, не герои, На жалком опыте своём Мы пониманье мира строим И, слыша только свой мотив, Бездарно громкий и условный, Изводим жизнь, не ощутив Необъяснимой связи кровной С высоким небом тишины, Большой водой и ясным светом, Дразнящим запахом весны, Лицом, что разумом согрето, Единым миром бытия, Столь маленьким и бесконечным, Безжалостным и человечным, В котором крошечное «Я» Боится затеряться – но К нему стремится всё равно! Наступит ли Тот высший взлёт, То долгожданное слиянье, Что породнит нас с Мирозданьем И этим Личное спасёт?! 1976 г. *** Из года в год всё пристальней и строже Мы счёт ведём событиям земным. Что вдохновляло больше не тревожит, Что ослепляло кажется смешным. Не в том ли смысл извечного движенья – Чтоб дошагать до тех завидных лет, Когда нас возвышают пораженья И унижают пиршества побед? 1976 г. 108 В НОЧЬ ПЕРЕД КАЗНЬЮ (По мотивам вагантов) Трепещите, горожане! Это мы, народ лесной! Разбудить бы вас ножами – Там, за каменной стеной! Кто ушёл в лесные братья, Чтит разбойничий закон. В наши крепкие объятья Залетел сеньор-барон. Ехал он зелёным лесом – Да пропал! Ку-ка-ре-ку! Что ж, барону с баронессой На одном висеть суку… Город нас петлёй и плахой Встретить рад. Глуши вино! Не повесить ли монаха С господами заодно? Веселись, лесное братство! Крест не станем целовать. На дородство и богатство Нам, бродягам, наплевать. Ни дублоны, ни короны Не заменят вольный день. Лучший дом – густые кроны, Пища лучшая – олень. Солнца свет на смуглой коже И на лезвии ножа… Нет для нас гнуснее рожи, Чем святоша и ханжа! Пусть враньём, подобным гною, Захлебнутся города – Хлебом хлеб, вода водою Здесь останутся всегда. 109 Светом – свет, любовь – любовью, Честью – честь, тоска – тоской… Там же, в мире пустословья, За чертою городской, Вас облает даже шавка. Не узнаешь нипочём: Яд, клинок или удавка – Что таится под плащом?! Осуди меня, Создатель! Я твой суд перенесу, Потому что здесь, приятель, В робингудовском лесу, Лунный диск светлее, больше, Звёзд чеканней серебро, Многолико Зло, но столь же Многолико и Добро. Эй, друзья, налейте чашу Исступлённого вина! Всё, что было, было нашим. Ну а смерть – всего одна! Вспомним вновь бои и пьянки, Посвист стрел и запах трав… Как любили нас крестьянки В глубине ночных дубрав… Как шальное сердце билось, Словно конь, летящий вскачь… Ничего не позабылось! Чёрт с тобой! – руби, палач! 1975 г. 110 *** Удар копья пришёлся в сердце зверя… А страшной ночью, греясь у огня, Охотник прошептал в сырой пещере: «Любовь моя! Не покидай меня!» Воитель Рима, гордый и надменный, По миру шёл, спокойствие храня, Но повторял в поэмах неизменно: «Любовь моя! Не покидай меня!» Судьбы десница рыцаря карала, Он падал ниц, доспехами звеня, – И слабый шёпот бился под забралом: «Любовь моя! Не покидай меня!» Наш жёсткий век не падок на сердечность, Всё холодней иронии броня, Но те же губы шепчут через вечность: «Любовь моя! Не покидай меня!» 1975 г. 111 *** Не я какой-то бес во мне Решил пройти тебя до края И, древней жаждой изнывая, Безумствует в горячем сне. Не я какой-то бес во мне Твои глаза подстерегает, Твою улыбку настигает, Когда она почти на дне. Не я – какой-то бес во мне На голубиный профиль детства И ярко-рыжий хвост кокетства Готовит в ночь по западне. Не я – какой-то бес во мне Тебя насмешливостью травит, Зрачками острыми буравит Лицом к лицу, наедине. Не я какой-то бес во мне Слова, признания, уловки Всё подвергает препаровке, За это мучаясь вдвойне. Не я какой-то бес во мне, Сочтя тебя необычайной, Теперь разгадывает тайну, Непостижимую извне. Но ты загадочно смеёшься И вечной тайной остаёшься С самой Вселенной наравне. Не я какой-то бес во мне… 1972 г. 112 *** Над нами чёрная туча в золоте по краям… Губ твоих, жадных, жгучих, давно не пробовал я. К рук твоих припадаю прохладным, тугим ручьям. Над нами туча ночная в золоте по краям… В центре Вселенной – двое… Щёки твои в слезах… Кто мы с тобой? – Изгои с ночью в шальных глазах. О, беспощадный случай! Как он порой упрям! Над нами чёрная туча в золоте по краям… Слыша твоё дыханье, стал я бесстыдно смел. Вот он, восторг слиянья и познаванья тел! Ритмы индейской пляски… Сердца ночной тамтам… Тёмные, злые ласки в золоте по краям… Разве кому-то плохо в переплетенье рук? Тысячи сладких вздохов в горле застряли вдруг. Тропы всё выше, круче… Таинство? Явь ли? Сон? В небо под чёрной тучей выльется знойный стон… 113 Страсть подошла к исходу, разум на речи скуп. Празднуй, душа, свободу перегоревших губ! Сколько нам жизнь отпустит ласк, и любви, и зла? Пахнут тоской и грустью выжатые тела… Нет тяжелей юдоли! После весенних грёз, Словно предвестник боли, мучает нас вопрос: Что же теперь осталось? Что нас с тобой свело? А на душе – усталость… А в голове – светло… Кто из двоих честнее? Кто подберёт ответ? Смуглая ночь бледнеет, уж недалёк рассвет… Чёткого одеванья медленный ритуал… Стало быть, вновь – прощанье… Кто-то из нас устал… Не говори ни слова. Проще теперь – молчать. Проще нам встречи новой больше не назначать. Трудной любви не учат. Значит, пойти дождям… Над нами чёрная туча в золоте по краям… 1975 г. 114 ТРУДНЕЙ ВСЕГО Шагать по водам? Плыть по суше? Зажать пространство в кулаке? – Трудней познать чужую душу, Хоть век живи щека к щеке. 1975 г. ПРИЗНАНИЕ Тело твоё вносит праздник в пространство! Ласки твои, словно ветер, свежи! Здравствуй, Прекрасное Непостоянство, Хитросплетение правды и лжи! Славлю меня полонившие руки, Алого рта вожделенный магнит! Сводит нас ночь, Растворяет друг в друге, Метит огнём – Что ж никак не сроднит?! 1975 г. *** Который год при ярком свете Не разберусь в твоём уме… Но родинки родные эти Узна́ю в самой жуткой тьме. В твоей запутанной душе я Не вижу, милая, ни зги! Но и слепым представлю шеи Неописуемый изгиб! 1975 г. 115 *** Хороший мой… хороший мой… хороший мой… (Как будто я и вправду так хорош.) Ах, боже мой! Ах, боже мой! Ах, боже мой! Зачем мне эта праведная ложь?! Зачем целуешь горестно, отчаянно, У чувств своих идя на поводу? Зачем ты плачешь? Извини… Нечаянно. (Уйду ли я? Наверное, уйду.) Совпали наши судьбы по касательной… Ты думаешь, что я твой круг спасательный? А мне всё время чудится одно: Как чёрный камень, падаю на дно. Моя вина она ещё оплатится… Скользит луна по призрачному платьицу, По сигаретке, тлеющей в руке, И по твоей заплаканной щеке. Доверчивость! Святая нагота! Как эта цепь надёжна и проста! Сколь велико ночное притяженье! И ты – чиста. Как свет звезды, чиста! Казалось, будет лёгким расставание… Но с губ твоих слетает, как дыхание, Похожее на облачко зимой: Хороший мой… хороший мой… хороший мой… 1975 г. 116 *** Открылась бездна звезд полна; М.В.Ломоносов Стою у бездны на краю… Рассудок на куски распался. Мне ад недаром улыбался. Я мрак его покорно пью. Стою у бездны на краю... Душа совсем оцепенела, А пропасть жадно жаждет тела – Его во власть ей отдаю. Стою у бездны на краю… Ликует сердце! Кровь грохочет! Рассудок пляшет и хохочет! Всего лишь шаг, и я – в раю! Стою у бездны на краю… Весь мир внезапно изменился. Мне этот миг недаром снился: Я гимны хриплые пою! Я потрясён! Я смят! Я замер! Я грешной страсти не таю… Стою у бездны на краю, Склонясь над Вашими глазами. 1975 г. 117 *** Я в скобки гор ту осень заключу И на твоё смятение помножу, На каждый час, что вместе нами прожит, На всё, о чём мучительно молчу: На двух сердец внезапное беспутство, На губ мятеж, без продыха и сна, На чистоту слепого безрассудства, Когда душа в душе растворена; На твой испуг и грустные колени, Весёлый жар разбуженной печи, На хорошо горящие поленья, И вкусный дым, и таянье свечи… Из этих встреч Обрывки снов, я вычту звенья лжи, загубленные ночи, Твоих речей дрожащий нервный почерк, Моих острот разящие ножи, Все шепотки ханжей и пересуды, Былых измен спектакли напоказ… Я с губ своих сотру «улыбку Будды», Ты беспокойство вытравишь из глаз. 118 Мы воскресим часы очарований, Осколки грёз, спасённые тайком. Мы приплюсуем ласковость свиданий, Неповторимых в беге городском, Ленивых век льняную безмятежность, Осенних дней волшебные холсты, И голых рук мучительную нежность, И краски гор, правдивые, как ты… Из наших дней и сумерек в бреду, Из тупиков запутанного горя Я извлеку тоски квадратный корень И в ту же степень радость возведу! И разделю последнее число На нас двоих, строптивых и усталых. Любовь не принимает чисел малых! Не может быть, чтоб нам не повезло! Я снова там, где волнами земля, Стою один, на Путь взираю Млечный… И всё молюсь, чтоб результат конечный Над нами не повис петлёй нуля. 1975 г. 119 *** Так и жить нам, не зная удачи, Расставаньем друг другу грозя?! Понимаю, что надо – иначе, Да, наверно, иначе нельзя?! Понимаю, что надо забыться, Разорвать эту зыбкую нить, Отрешиться, расстаться, влюбиться, С кем угодно тебе изменить! Только мысли безжалостной сворой Наседают, уснуть не дают. Только горы, небесные горы По ночам перед взглядом встают… Друг у друга пощады не просим, А любовь безнадёжно больна! Даровала нам радости осень, Наносила обиды весна, Исцеляло лукавое лето, Но и в час притяжения мы По знакомым печальным приметам Ожидали вторженья зимы. И она налетала снегами, Чередою тревог и разлук, Телефонными злыми звонками, Отчуждением зябнущих рук, Расставанием на остановках, Истерическим холодом фраз… 120 Как порою нам было неловко Кочевать под прицелами глаз, Без надежды на собственный угол Вновь подбрасывать пищу умам И, любя-ненавидя друг друга, Разбредаться по разным домам! Ничего! Я себя одолею! Хватит боли, и пыток, и ссор! По пустынным холодным аллеям На последний иду разговор, Зло глаза голубые прищурив, Как герой в зарубежном кино… Наконец-то за всё отомщу я! Наконец-то расстанемся! Но... Снова – горы И звёздное небо. От простора кружит голова! И шепчу я, как прежде, нелепо Совершенно иные слова: «Ну зачем ты, любимая, плачешь, Недоверчивым взглядом скользя?! Понимаешь, нельзя нам иначе, Друг без друга на свете нельзя! Видишь, глупая, я безоружен, Вот и ты свою злость отзови. Никогда наши хмурые души Не познают светлее любви!» 1975 г. 121 *** Час тайны! – мягкий свет торшера, Срыванье модных лоскутков, Податливости атмосфера, Покорность бёдер и сосков… О жажда нежности горячей! Как в эту гавань тянет вплыть! И страх, и боль, и неудачи – Всё можно в ней похоронить! 1976 г. *** Послушайте, скажите «да!», Продайте воздуха глоток! Послушайте! Моя беда, Она, конечно, с ноготок. Но я от бренности устал, Фальшиво арию ведя, А ноготок – он когтем стал И в сердце впился не щадя! 1976 г. 122 *** Четвёртый год почти что на исходе. Четвёртый год – не вместе и не врозь. Четвёртый год всё то же происходит, Что с первых ласк меж нами повелось. Четвёртый год – то спады, то подъёмы, Четвёртый год – то в стуже, то в огне, Четвёртый год ты тянешься к другому, К тому, кого придумала во мне. Четвёртый год – на лезвии ножа я, Четвёртый год – на гибельном пути. Четвёртый год – далёкая, чужая, Четвёртый год – роднее не найти! Четвёртый год – нелепость декораций, Четвёртый год – тоска холодных стен, Четвёртый год не можем разобраться, Что нам милей: свобода или плен? Четвёртый год – затравленные лица, Четвёртый год о будущем молчу, Четвёртый год хочу освободиться, Четвёртый год разлуки не хочу. Четвёртый год – то жалость, то жестокость, Четвёртый год спасительна лишь ночь, Четвёртый год безумие! – и только, И нет врача, чтоб этому помочь. Четвёртый год стихи тебе слагаю, Где между строк тоскую о другой. Четвёртый год – «до встречи, дорогая!» Четвёртый год – «до встречи, дорогой!» Четвёртый год – то милая, то стерва, Четвёртый год – то проклят, то прощён, Четвёртый год – такой же, как и первый… Скажи мне сразу, сколько лет ещё?! 1977 г. 123 *** Обман был главным сценаристом И режиссёром пьесы сей. Ах, Чувства, жалкие артисты, Вы осрамились труппой всей! Любовь! Освистанная прима! Оставьте вашу пантомиму. Она мучительна, она Нелепой радости полна. Надежда! Хватит лицемерить! Сотрите свой весёлый грим. Ужимкам вашим трудно верить – С такой игрой мы прогорим! Подите за кулисы, Вера. Ваш бойкий пыл давно пропал. Не вышла яркая премьера – Скорей бы занавес упал. Сезон осенний нами прожит, Подмостки пустим на утиль. Эй, Разум, выползай из ложи – Окончен жалкий водевиль. 1975 г. 124 *** Вольному – воля! Истерик не надо. Вольному – воля! Грусти не грусти. Осенью той, в тишине листопада, Просто нам было друг друга найти. Вольному – воля! Надеждой хранимы, Зря мы непрочную нить берегли. Непониманья холодные зимы, Видимо, даром они не прошли. Вольному – воля! Растрачены годы, Выжато сердце, исчерпана боль. Резкий звонок посреди непогоды: «Дай мне свободу!» – «Ну что же, изволь!» Вольному – воля. В течение суток Взорваны стены, открыты пути. В омуте ночи спокоен рассудок: Вольному – воля. Грусти не грусти. 1977 г. 125 *** Зачем ты со мной связала Печали, надежды, желания? Пойми, мы ведь в разных находимся залах: Я в зале суда, а ты ожидания. Мой суд над собой, он потребует честности: Высшую меру буду просить, Дабы тебе не томиться в безвестности И передачки тайком не носить. 1976 г. 126 ЭХО ГОР Посвящается высокогорному перевалу Туя-Ашу, подарившему мне радость не только научного труда, но и поэтических впечатлений 127 *** Шофёр «баранку» вертит расторопно И болтовнёй уже не донимает. Дорога вверх ползёт змееподобно То расправляет кольца, то сжимает… Отроги гор, притихшие, овечьи, Навстречу ей, по древнему закону, В дар посылают трепетные речки, Как самых юных девушек Дракону. *** Бараны жирною походкой Бредут по тракту мимо сёл. Зловещей дьявольской бородкой Трясёт седеющий козёл. Он презирает слитность стада, Он судьбы знает наперёд. Так Сатана к воронке ада Унылых грешников ведёт. 128 *** С этих круч сорвался б даже Демон! Но глухие скалы не мертвы: Дым над юртой – как султан над шлемом, Павшим с чьей-то буйной головы. *** Так вот она, поездки цель! – Туя-Ашу, второй Парнас. И горло горное – тоннель – Легко заглатывает нас. Оно прокашляться не прочь И, предъявив свои права, Машины извергает в ночь, Как наболевшие слова. *** За веком век проходят чередой… Гора сияет юной красотой В холодных вспышках звёздного распада. И лишь одна случайная черта Внезапно выдаёт её года Седая прядь речного водопада. 129 *** Померкли гордые вершины. Но – дивный свет в твоих очах! И много ль надо для души нам, Когда вблизи горит очаг? Поленья кроткие редеют, Свою доверчивость кляня, А щёки печки ярко рдеют Под поцелуями огня. *** Ночь театральна. Предуготовить Уже не гóры – Всё её призванье – декораций ряд. зáмка очертанья: Зубцы и башни в воздухе парят. Над ними колобродит звёздный ливень. В том замке не хватает только фей. И месяц – молодой кабаний бивень – Подвешен, как охотничий трофей. 130 Ни дня без… крысы. (Фото аспирантского периода. 1971–74 гг.) Эксперименты не мешали Слагать стихи на перевале… Сколько строк сочинил я, однако, В длинных зданиях стиля «баракко»! 131 Дорога вверх ползёт змееподобно… Бараны жирною походкой… 132 Дым над юртой – как султан над шлемом… Седая прядь густого водопада… 133 Безумна горная вода… Пред чистотою глаз озёрных… 134 В глуши сокровенной, средь грубых камней… 135 И до сих пор вершины гор Манят и радуют мой взор… В ущелье Ала-Арча. 1998 г. 136 *** Ударило утро в сто тысяч литавр! Чабан на коне – всемогущий кентавр! Он гонит отару к струе родника. В глазах у отары – слепая тоска, Глубокая жажда и трепетный страх… Как жёлтая струйка в песочных часах, Посыпались овцы – дробятся следы... В глотке кислорода, травы и воды Их тихое счастье, их жертвенный труд. Отару свирепые псы стерегут. Надёжною стражей довольна она, И воля невольная ей не нужна. *** Лохматых туч архипелаги Плывут, покорные ветрам. Черней, чем траурные флаги, Скользят их тени по горам. Вот снова туча набегает – И следом тень ползёт туда. Она к вершине подступает, Как к горлу – тёмная вода. 137 *** В сухой тиши топорщится трава… Настало время эпосов и сказок. Ах эта осень! Сколь она права, Смирив мятеж и жгучесть летних красок. Ущелья гор безмолвны и пусты, Холмы чисты – и никуда не деться. Одни лишь медно-красные кусты На склонах притаились, как индейцы. *** Дозвольте мне покоем насладиться, Понаблюдав (с блокнотом или без), Какие «па» откалывают птицы Под необъятным куполом небес. Стремительны, резки́ и угловаты, Они с утра кружат, не зная пут, И воздух – горный, ветреный, лохматый – Отточенными крыльями стригут. *** Как эти пики разнолики! Всего лишь миг – и нет былого. Проплыли розовые блики, За ними следом – цвет лиловый, Его зелёный сменит скоро… Сильна мимикрия в природе! Подобно ящерицам, горы Меняют краски в лад погоде. 138 *** Безумна горная вода, Когда с небес спадает круто, Свой гнев обрушивая лютый На каменные города. Ей берега всегда малы, Привычны дьявольские выси. С утёса спрыгнув дикой рысью, Перегрызёт хребет скалы, Уступы чёрные сотрёт И вырвет дерево с корнями. Ночами долгими и днями Вода таранит гулкий лёд И, встав внезапно на дыбы, Срывает крепкие арканы, Ломает цепкие капканы, Камней раскалывает лбы! Она спешит, и чем тесней, Чем беспощадней давят скалы, Тем больше белого накала И гордой ярости у ней! Душа моя – как та река… *** Кичимся, лжём, транжирим годы, Играем на фальшивых струнах… А тут, гранича с небосводом, Лежат два озера подлунных. Пред чистотою глаз озёрных Вся наша суетность нелепа. И звёзды зреют, словно зёрна, В глубоком чернозёме неба… 139 *** Всё лучшее – кратко. Прощай, перевал! Не в городе хватком, А здесь я познал, В глуши сокровенной, Средь грубых камней, Любовь ко Вселенной И к малому в ней: К огромному небу и к капле росы, К гудящему гневу желтушной осы, К вальяжной улитке в роскошной чалме, К змее, у которой прыжок на уме, К корове, что сфинксом глядит на луну, К ущельям, хранящим в себе тишину, К архарам на стройных пугливых ногах И к людям, которые вечно в бегах… 1975 г. 140 Пока я обрастал в горах научными данными и поэтическими образами, СТЭМом руководил (и весьма успешно) Гриша Бернштейн (Сынок) – из первого призыва. Прирождённый комедийный актёр (здесь он в шинели, в роли сына, вернувшегося из армии, – откуда и ласковое прозвище «Сынок»), этот отпрыск докторской династии мог бы составить честь даже профессиональному театру сатиры. В игре с ним рисковал посоперничать, пожалуй, только Володя Антонов (телекомментатор). У Сынка уже вырос свой сын, а весь клан Бернштейнов давно перебрался на историческую родину, где наш прима-актёр успешно работает онкохирургом в больнице Рамбам города Хайфа. 141 После моего выхода из временного аспирантского подполья возникла мысль трансформировать СТЭМ в мобильную агитбригаду. Имя ей придумали сразу: «Жалын», что в переводе с кыргызского значит «пламя». Ведь древний девиз врачей гласит: «Светя другим – сгораю сам». А с униформой не стали мудрить – предпочли свою, традиционную. Одно из первых выступлений агитколлектива. 1975 г. Правда, агитация у нас была отнюдь не ура-пропагандистской, а с применением скальпеля сатиры. Пародия на «райский» студенческий сад. 142 Избитые, поднадоевшие всем формы идеологического воспитания вылились в ещё один гротеск. Преподаватель-куратор: «За весь год у нас не было ни одного кураторского часа! Придётся провести кураторские сутки. Ну что, что вы опять засыпаете?!» А уровень подготовки некоторых медицинских кадров вызвал к жизни песенку врача-дилетанта: «…Я брюшную полость вскрыл, Где-то что-то удалил. – Будешь жить! – больному заявил…» Завершалась она звуками похоронного марша. Но благодарная публика долго смеялась. 143 Снова выигран очередной (1976 года) фестиваль «Студенческая весна Киргизии». Можно и попозировать… Так… Или этак… И вряд ли им самим приходило в голову, что Юра Сорокин (стоящий слева) защитит кандидатскую по физиологии, Стелла Тыныстанова, подшучивающая над возлежащим Володей Антоновым, возглавит отдел клинической ординатуры, Лариса (первая слева в верхнем ряду) будет доцентомпедиатром, Кубанычбек (крайний справа) получит аналогичное учёное звание и вместе с другим стэмовцем, Лёней Коломийцем, станет признанным специалистом в области лучевой диагностики. 144 А вот и главная награда за труды на фестивале – поездка по югу республики, сильно пострадавшему тогда от землетрясения и селевых потоков. Надо было поднимать согражданам настроение! Мы – на знаменитой Курпсайской ГЭС. Лето 1977 г. Кроме того, я был делегирован по линии ЦК профсоюзов в Москву на семинар-совещание руководителей агитколлективов, где познакомился с энергичным, талантливым лидером студенческого театра Московского авиационного института Михаилом Задорновым, будущим знаменитым писателем-сатириком. 145 Вскоре на древе СТЭМа-агитбригады появились свежие артистические «плоды»: Лёша Тулаинов, Лена Алексеева, Джахангир (Мирчик) Агзамов, Таня Соколова, Азиза Жеенбекова… Творческий накал стал приближаться к точке кипения. Так, например, проходил свою закалку следующий (после Гриши) руководитель СТЭМа Георгий (Гоша) Белов, ныне директор Института полимерных технологий и морфологии Кыргызской госмедакадемии. 146 Многие представления о жанре резко перевернулись… Мужики дошли до ручек… Будущий бишкекский доцент-травматолог Дж. Агзамов тренируется в транспортировке «пострадавшего», своего верного дружка Лёши Тулаинова, практикующего сейчас в Германии. 147 Девы, осмелев, стали объединяться в триады… Слева направо: директор городского Центра здоровья доктор Гульмира Айтмурзаева, заведующая кафедрой Кыргызской госмедакадемии Ирина Тулаинова, врач Татьяна Штрапова. И со временем я окончательно передал бразды правления Грине. Тем паче, что в конце семидесятых пришёл час моего расставания с Alma mater и перехода на новую работу – в Киргизский госинститут физической культуры. Но до того момента случилось ещё немало дел, поездок, встреч, любовей и – стихов… 148 На волне Иссык-Куля 149 *** Поворотов укрощенье! Не ворчи, шофёр, – гони! По Боомскому ущелью Мчатся жёлтые огни… Ржёт «Москвич», как лошадь в мыле; Шпоры дать ему пришлось! Он накручивает мили На разболтанную ось. А дорога от загара Ослепительно черна. Круче, чем рога архара, Извивается она. Но конец её найдётся – Исчерпав свою длину, Ручейком она вольётся В иссык-кульскую волну. 1975 г. 150 КАКОЕ СИНЕЕ! Какое синее! – Как грусть… Хоть целый год вращайте глобус, Такую синь чистейшей пробы Вы не отыщете, Клянусь! Какое синее! – Смеюсь! Ведь эту свежесть, Эту радость Ни в днях, ни в метрах, ни в каратах Вы не оцените. Горжусь! Какое синее! До дна аквамарин сплошной пирует. В глазах, в улыбке, в поцелуе Бушует синяя волна! Какое синее оно! Как будто всё в себя впитало: И синь небес, и синь металла, И лёд, и вены заодно. Какое синее! Воспрянь! Да смоет все твои сомненья, Тревоги, страхи, опасенья Волна в предутреннюю рань! 151 Какое синее! – Мечта! Крылом огромной Синей Птицы Оно рискнуло появиться. А вдруг исчезнет? Что тогда?! Какое синее! Смогу ль Забыть святые эти воды? Во все отпущенные годы Мне будет сниться Иссык-Куль… 1975 г. СОЛНЦЕСТОЯНИЕ Жара! Пустынная жара Жирует с самого утра. Желтеет из глубин нутра Непроходимая жара… Пора укрыться от жары. В глазах колышутся шары, Большие жёлтые шары, – Троится солнце от жары… Горы скуластое лицо Налито жаром и свинцом. Апоплексическим концом Чревато тучное лицо… Кольцом стянуло лоб небес. Жар в поры кожные пролез. В собак вселился жёлтый бес. 152 Навес на рыжем пляже задымит. Взорвётся мозг, как динамит! Лодчонка утлая сгорит. Лимит прохлады, свежести и льда. Так не пылало никогда! Беда… пустынная беда… Вода лежит лениво, тяжело. В ней вязнет белое весло. Да, рыбакам не повезло… Во зло жара теперь обращена. Она возьмёт своё сполна! Как молоко, вскипит волна! Больна от ярких ливней голова, Упала в обморок трава, Висит в беспамятстве листва. Едва успеешь звук произнести, Как он расплавится в пути. Пылать словам, а не цвести! Свистит фальцетом тонким мошкара. Свернулась тень. Молчат ветра. Весь мир заполнила с утра ЖАРА – ЖУТЬ! АД! БОГ СОЛНЦА РА! 1975 г. 153 *** В прямоугольнике Стоит сосна окна заворожённо. Она прекрасна, как мадонна! Зеленоглаза, как волна! Под солнцем белым, раскалённым Огнём невидимым горит, Но ни одним лучом зелёным Не дрогнет, не пошевелит. Вот так же, дьявольски красивы, Колдуньи, ужас заглушив, В кострах сгорали горделиво, Но в глубине своей души Любой росинке были рады И, обратившись к небесам, Всё призывали ливень с градом, С крутыми молниями ада, Упрямо веря в чудеса! 1975 г. 154 ИГРА Загар чернее сажи, Да карты, да гитара… Откуда в центре пляжа Возникла эта пара? Она – юна, а губы – Раздавленные вишни. Он – дерзкий и неглупый Великолепный хищник; На женщин смотрит твёрдо, Как скульптор – на модели. Девчонка – в модных шортах – Красива в самом деле! С манерами битлачки И грацией княгини (Не зря весь пляж судачит Про смелое бикини). А парень не пасует, Глядит в неё, как в воду; Уверенно тасует Хрустящую колоду… Роман пошёл на убыль: Не та ложится карта! Он оголяет зубы В улыбке леопарда… 1975 г. 155 *** Всё первородно в тьме ночной: Волна, ревущая с азартом, Причал, угрюмым динозавром Спустившийся на водопой… Всё первородно в тьме ночной: Как чудище морское – лодка, Ущелья каменная глотка, Где свищет ветер ледяной… Всё первородно в тьме ночной: В утробе неба месяц сонный, Повисший жёлтым эмбрионом, Дрожащий, крошечный, смешной… Всё первородно в тьме ночной: Пустые гулкие дороги, Снегов чистейшие пороги Над синей кромкой водяной… Всё первородно в тьме ночной. И лишь одно напоминает О том, что время оставляет Пласты столетий за спиной: Рассудок, гибкий этой ночью, Как ящерицы позвоночник В траве, объятой тишиной… Всё первородно в тьме ночной… 1975 г. 156 Куда ни глянешь – синь везде! И горы плещутся в воде… Волна, ревущая с азартом… 157 Всё первородно… Во все отпущенные годы Мне будет сниться Иссык-Куль… 158 *** О Господи, ну что ж так серо?! Сижу, уныньем пригвождён. С утра пораньше атмосфера Нафарширована дождём. Ещё вчера, как жёлтый улей, Гудел, раскачивался пляж… Сегодня хмарь на Иссык-Куле, Природы каверзный кураж. По кратковременным квартирам Укрылись все, судьбу кляня. Косым, назойливым пунктиром Исчерчена страница дня. Чернеют птицы, будто ноты, На телеграфных проводах. От заунывной непогоды Всё меньше юмора в стихах. И жить не хочется, а надо… И не хватает сигарет… Безлюдный пляж пансионата Пустыни крошечный макет. Голубоглазенький коттеджик Стоит с заплаканным лицом. Ничто меня здесь не удержит. Уеду в город и с концом! Прощай, моё шальное лето, Ты пролетело у виска. Ведь это осени приметы Дождливый август и тоска. 1975 г. 159 *** Дачный домик в приозёрной глуши… За окном унылый дождик шуршит… Третьи сутки слышен шелест дождей, Третьи сутки не встречаю людей, Третьи сутки набухает песок, Третьи сутки тяжелеет висок, Третьи сутки тёмной ночью и днём Шелушится небо мелким дождём. Ну-ка, серое, взорвись! Оглуши! – Затянулась летаргия души. Или молнией тоску расколи! Или Солнцу дай коснуться Земли! Перекрой ты водостока трубу, А не то я сотворю ворожбу… Бог ли в помощь или огненный чёрт?! – Сотворил… А за окном – всё течёт… 160 Как и прежде, над песчаной косой Дождик бродит, словно дервиш босой. Знать, молитвы у него на уме: То шипит, то что-то шепчет во тьме… Сразу видно – колдовские дела! Оттого-то ни любви, ни тепла. Только струи мельтешат по листве, Словно змейки шебаршатся в траве, А трава уже пожухла давно. Третьи сутки – дождь, безлюдье, окно… 1975 г. *** Чу! Слышится звучание сверчка – Как будто бы легчайшего смычка Движения, что глазу не видны, Касаются божественной струны. Спасибо, что ты есть, дружок-сверчок! Хотя тебя не вызнал мой зрачок, Но не даёт сползти мне в забытьё Скрипичное присутствие твоё. 1975 г. 161 *** Душа порой не замечает, Как в ней рождается печаль… Волна-разлучница качает Полузатопленный причал. Своя у каждого планида, Никто пред нами не в долгу. …Застыл рыбак, как тёмный идол, На опустевшем берегу. Не вышел статью он и ростом, Но величав в ночи сырой. Уди́лище взмывает к звёздам, Встревожив их осиный рой. Ликует идол и смеётся – Нет, от него не жди добра! И на крючке коварном бьётся Тяжёлый сгусток серебра… 1975 г. *** Никак непогода не кончится! Который уж вечер подряд Деревья продрогшие корчатся, А возле электролампад Дождя невесомые полосы В оранжевых бликах огней То льются, как женские волосы, То реют, как гривы коней. 1975 г. 162 *** Отяжелели крылья у ворон – Устали птицы. Дожди подходят с четырёх сторон. Куда укрыться?! Всё отсырело: листья и бетон, Поблёкли травы. Дожди сжимают с четырёх сторон. Вода – отрава! Лицо Земли набухло, как нарыв, – В размывах жёлтых. Стоят палатки, головы прикрыв От струй тяжёлых. Дожди таранят с четырёх сторон, Дожди таранят. Отяжелели крылья у ворон, К теплу их тянет. В лохматых дырах Тоска снедает. Прогнил от влаги И оседает. бархатный сезон – белый горизонт – 163 Спасенья нет ни птицам, ни цветам, Ни горным кручам. Гляжу наверх: ворочаются там, Тучнеют тучи. Дожди тиранят с четырёх сторон Уж две недели. Отяжелели крылья у ворон И онемели. Купанье – блажь: вода что эскимо. Уж лучше в пекло! На месте солнца – тусклое бельмо, Оно ослепло. Печальный август, осени пророк! Дождей каноны… Отяжелели крылья у ворон – Хрипят вороны. Вот-вот из вод появится Харон, Придёт за нами. Ах этот Август – с четырёх сторон – С его дождями! 1975 г. 164 ИССЫК-КУЛЬСКИЕ НОЧИ Иссык-кульские ночи, прощайте! Я в душе своей вас сберегу. Взрывы розовых звёзд над горами, Полыхание рыжих костров… Долго-долго я буду ночами Просыпаться на том берегу, Долго-долго я буду ночами Задыхаться от синих ветров. Иссык-кульские ночи, прощайте! Отзывают меня дела. Время отпуска так промчалось, Словно взмыленный вороной! Я вас видел в часы печали, Видел: озера пиала В ваших смуглых руках качалась, Переполненная луной. Вы меня одарили, ночи, Глубиною озёрных вод, Беспокойством упругих листьев, Тишиной берегов крутых… Город многое нам пророчит, Только главного не поймёт – Ваших замыслов, ваших истин, Удивительных и простых: Опасаться фальшивых радуг, Признавать за собой вину, Прорываться сквозь мрак кометой, Не потворствовать дуракам, Находить дорогую правду, Как находят во тьме луну По тончайшим её приметам – Серебрящимся облакам. 165 Если ржавчина на кинжале Прогрызёт и разрушит сталь, Если женщина взглянет лживо, Если друг отвернёт лицо, Если в грудь клевета ужалит, Если краски сойдут с холста, Если звенья моих ошибок Соберутся в судьбы кольцо, Пусть тогда мне опорой будет В эти смутные времена Молчаливая наша память, Что поможет найти тот край, Где костры разжигают люди, Где колышется тишина, И, как жертву, швыряют в пламя Поседевший в пыли курай1, Где прохладные дышат волны Потаённой ночной порой, В жёлтых зарослях облепихи Укрываются берега И ветвистые вспышки молний Появляются над горой, Словно сказочной оленихи Необузданные рога. 1975 г. 1 Курай (кырг.) – травянистые растения с толстым стеблем. 166 *** Милое, давнее, странное Детство фортепианное… Мальчик восторженный В зеркале чёрном рояля. я ли? – Сложно ль быть цельной натурой, Сидя за клавиатурой И различая при этом Только два цвета, два цвета? Медленно, чисто и гордо К небу всплывали аккорды. Как пионерские флаги, Лихо взвивались форшлаги! Бурно-бравурные гаммы В море пространства втекали… И не предвиделись драмы, Что впереди предстояли... 1976 г. 167 *** Моей удивительной, неповторимой маме Я в детстве плавать не умел И не искал дешёвой славы. Я не был лих, я не был смел, Но риск – острей любой приправы. И я порою забредал Туда, где гладь воды чернела, Где я беспечно рисковал Своим смешным, тщедушным телом, Где было всё предрешено В ту сумасшедшую минуту, Когда спасительное дно Во мглу проваливалось круто, Когда сжималась кровь в ногах, Взбивавших ледяную стужу, И страх, слепой пещерный страх, Переходил в багровый ужас!.. …Тот ужас, тот далёкий след Возникнет вновь – но глубже, шире, Коль ощущу, что в этом мире Тебя уже со мною нет. 1975 г. 168 Моя мама, Любовь Исааковна Зарецкая, и другие члены её семьи эвакуировались во Фрунзе из г. Харькова в начале Великой Отечественной войны. Иначе не миновать бы им страшной участи несчастных евреев, оставшихся на оккупированных территориях. Спастись семье помог замечательный русский человек, сосед по квартире, полковник Николай Демьянович Фатеев, отец будущей популярной киноактрисы Натальи Фатеевой. Здесь маме 30 лет и она уже командует Фрунзенской фабрикой индивидуальных заказов. 1948 г. Где бы ни работала мама, её знали как волевого, энергичного лидера. На параде во главе колонны швейной фабрики им. ВЛКСМ. Справа – главный механик предприятия, большой друг нашей семьи, добрейший Фуат Фазлутдинович (Фёдор Фёдорович) Забиров. 1956 г. 169 С отцом, Гургеном Вагановичем Зарифьяном, направленным в Киргизию по партийно-хозяйственной линии из Москвы ещё в довоенный период, мама познакомилась в 1942 году. Через 4 года на свет появился я, а в 1950 – моя сестра Наира (названная так в честь папиной родины – Армении, страны Наири). Папа проработал во Фрунзе 16 лет, занимая руководящие посты в системе Киргизпотребсоюза, после чего был переведён в Казахстан. На этой фотографии ему ещё нет сорока. А мне он помнится таким: уже с проседью, внешне суровым, вечно курящим и погружённым в свои бумаги, но добрым и безотказным к просьбам детей. Человек широко образованный (хотя и без университетского диплома), он владел армянским, азербайджанским и – блестяще – русским, был не лишён литературного стиля, неплохо музицировал на фортепиано, не зная при том никаких нот. Ещё любил копаться в огороде, принимать гостей, вести застолье. Ему и маме я обязан умением работать, чувством личной ответственности, постоянной включённостью в общественную жизнь и интересом к политике. 170 Интернационализм был у папы в крови. Его кавказскость проявлялась разве что в любви к армянской музыке и литературе, умении прекрасно, хотя и редко, готовить (сроду не ел такого вкусного сатэ или чахохбили!), навыках верховой езды, тяге к мацони (айрану, кумысу) и, конечно же, к горам. Многое из перечисленного я тоже унаследовал – за исключением, пожалуй, кулинарных способностей и джигитовки. Но отец, ко всему прочему, знал тайны преферанса, а ещё лучше – шахмат. Я же дальше шашек и «подкидного дурака» не продвинулся. Да очень жаль, что не освоил ни один из родительских языков: в доме всегда звучала только русская речь. Вот за рулём мой папа никогда не сидел, хотя в силу своего служебного положения имел государственную машину. Собственной же, располагая к тому определёнными возможностями, так и не обзавёлся (в этом мы с ним тоже едины). Со своими водителями и подчинёнными он общался без малейшего барства, являя нам, детям, пример уважительного отношения к людям, независимо от их социального положения. Несколько лет назад, встретившись в Бишкеке с великим танцором Махмудом Эсамбаевым, когда-то сосланным во Фрунзе и крепко дружившим с нашими родственниками Риной и Яковом Бит-Аврагим, я услышал от него трогательные слова о моём отце как о человеке, помогавшем в тяжёлые 40–50-е годы вынужденным переселенцам. Кроме того, папу отличала удивительная скромность (о многих фактах родительской биографии мне довелось узнать только после его кончины). 171 Мама и папа – две сильные личности, счастливо обретшие друг друга. Дома родители мало напоминали ответработников сталинской закалки. И жили мы в атмосфере любви, но без мелочной опёки и цацканья. Март 1961 г. 172 Тем ужасней прозвучал приговор, вынесенный папе врачами летом 1961-го! От рака лёгких не могли спасти никакие земные и небесные силы. 10 октября того же года отца не стало. Было ему 56 – столько, сколько мне сейчас. Тогда, в свои пятнадцать, я сразу повзрослел. Сестрёнке исполнилось всего одиннадцать. Папу приняла в себя казахская земля. А мама, слава Богу, перешагнула порог XXI столетия, отметив в прошлом веке свой 80-летний юбилей. Сентябрь 1998 г. 173 Моя леворукость проявилась рано. Как и любовь к беретам. 1948 г. Даже первые шаги С левой делались ноги. В два года. 174 Жизни сложные вопросы Не решить без папиросы. 1950 г. Наш фрунзенский сосед, мудрый и обаятельный Ефрем Ильич Гинзбург, подсказавший родителям, как меня назвать. Фотография 1955 г. 175 Это не испанские дети после бомбёжки Мадрида, а мы с сестрёнкой, застигнутые чьим-то объективом в родном дворе по улице Советской, 46. Родители в тот момент, видимо, как всегда, находились на работе. 1953 г. И через 40 лет в наших отношениях мало что изменилось. Может быть, потому, что мы сильно похожи: всё время в каком-то поиске. Правда, сестра меня явно перещеголяла. В её активе – свидетельство об окончании театральной студии, дипломы филфака КГУ, педагога-дефектолога, фонопеда, медицинской сестры. Плюс книга стихов. А вообще-то по призванию она – режиссёр-постановщик театрализованных представлений, что отмечено почётным званием Заслуженный деятель культуры Кыргызстана. И даже вступив в осеннюю пору жизни, мы с ней не прекращаем творчески сотрудничать. На Иссык-Куле. 1995 г. 176 *** Уже какую осень, Завидуя друзьям, Я в центре цифры восемь – Два круга по краям. В одном – событий проза, Долги да суета, Неискренние позы, Ухмылочка у рта. В другом – как отрицанье Житейской требухи – Из звёздного мерцанья Рождаются стихи. И оттого мне туго (Попробуйте понять!), Что надо оба круга Собой соединять. 1976 г. УСТАЛОСТЬ Из меня, как из тюбика, выжато вдохновение. Уважаемая публика! Зря предвкушаешь волнение… Хочешь юмора? – Шиш! Я своё отхохмачил – и баста! Для очистки души ублажай себя свежею пастой. 1976 г. 177 ЗАПОВЕДЬ Не меняй ни мышленье, ни почерк – Честен будь. Есть ли путь к совершенству короче, Чем правды путь? Как бы век твой тебя ни порочил – Сильным будь. Есть ли путь до могилы короче, Чем правды путь? 1975 г. РЕМАРКА ДИЛЕТАНТА Законченность и пропорциональность В искусстве порождают лишь банальность. Художник! Хочешь быть на высоте? Придай чуть-чуть уродства Красоте. 1975 г. НАТЮРМОРТ Весёлая, смешливая гвоздика. Тяжёлый, недоверчивый тюльпан. Гвоздика с ним заигрывает дико! Тюльпан невозмутим, как истукан. А роза, залетевшая с мороза, Поникла от жары и духоты, Вдруг ощутив, как женщина, угрозу Потери первозданной красоты. 1976 г. 178 ЧИТАЯ ЭКЗЮПЕРИ Откуда странная вражда, Боязнь всего, что непохоже? Мы столь различны иногда, Но это тождества дороже! Пусть будут странными черты, Манеры, помыслы, одежды, Но я такой же, как и ты, Носитель духа и надежды. Какие ж беды нам нужны, Чтоб на больших лугах Планеты Все стали подлинно равны, Но не тождественны при этом?! 1976 г. *** Тишина подтверждается Темнота звуками, подтверждается светом, Наша старость – весёлыми внуками, Заблужденье – разумным советом, Ценность дружбы – внезапным предательством, Ярость страсти – спокойствием скептика… И не будем корить обстоятельства: Такова уж, друзья, диалектика. 1976 г. 179 *** Мне жаль людей, в речах которых Самодовольства слышен звон. Они смешны в разумных спорах, И убеждать их – не резон. Сквозь гул металла упоённый Я слышу в тех колоколах То скрежет зависти, то стоны И дребезжащий низкий страх. 1976 г. *** Что в тогу белую рядиться? О да, мне есть чего стыдиться: Не раз, не два кривил душой И, с детства будучи левшой, Всегда готов сходить налево. Но – не приемлю спёртость хлева, Мычанье стада, жёсткий кнут. Пусть пастухи других пасут, Тех, что клыков боятся острых. Сбегу на творческий свой остров – И чёрта с два меня найдут! 1976 г. 180 *** Кто о холоде долдонит, О зимы седом гонце? Солнца тёплые ладони Ощущаю на лице. На оранжевом морозе Вновь смешались времена: Умирающая осень, Незаконная весна. Так уж в Азии бывает В декабри и январи, Что Природа забывает Заглянуть в календари. Всё по-прежнему неясно; Хоть столетьями взирай, Сумасшедшим и прекрасным Остаётся этот край. Своенравен и свободен, Он напомнит о себе Перепадами в погоде, Переменами в судьбе. 1976 г. 181 *** Ну ответьте, какая курва В неба чистейшую чашу, как в душу, Понатыкала столько окурков?! И все – не затушены! Вместо ужина, вместо душа И телевизионной вечерней отдушины, Позабыв о горле простуженном (Зря ухмыляетесь, дурачки!), Я собирать буду эти «бычки», Особенно те, что ещё не затушены. Можно, конечно, добить их плевками. Но это ведь – Небо! Здесь надо – руками (И то, если их предварительно мыл. Мне не мечтатель, а мусорщик мил). Встану на здания, как на котурны, Вычищу старую шляпу Сатурна, За день накопленную муру – Слов обескровленных мишуру, Слухов тряпьё по пути уберу, Дабы к утру, дабы к утру, День начиная похабный и бурный, Вы моё Небо не спутали с урной. 182 1977 г. *** Когда внутри разрежение, В ушах пустота и звон, Дьявольское давление Чую со всех сторон. Давят чужие взгляды, Реплики, слухи, мнения, Похороны, парады, Проповеди, награды – Массовое Давление! Гирей вдавилась мошка, Сев на понурый лоб. Сплющит меня в лепёшку! Но погодите. Стоп! Я переполнюсь снова Радостью юных лет И – навсегда раскован – Свой распрямлю хребет. Сила проснётся шалая! Рёбра станут узки́! Дай Бог, чтоб не разорвало Изнутри на куски! Ночью ли, на рассвете, Это случится так: Сердце взревёт медведем, Сбросит с себя собак! Зимние путы срежу И оживу к весне. Разом уравновешу Всё, что давит извне! 1977 г. 183 МАРТОВСКИЕ СТРОКИ Сердце плачет, Разум же – хохочет. Зелень почек – в снежном серебре. Не могу понять я в эти ночи, Что за месяц нынче на дворе? От любви печаль меня пронзила, От разлуки стало вдруг светло. Поцелуй лишил последней силы, Злое слово силы придало. Маета – и яростная удаль! Крах надежд – и небывалый фарт! Что за месяц всё так перепутал? Календарь подсказывает: МАРТ! Он звучит в поэзии и в прозе, То теплом, то холодом дразня. Отогрел – и снова заморозил! Одарил – и обобрал меня! Погибаю, циник и насмешник! От любви и жалости дрожу И былую нежность, как подснежник, Под холодным сердцем нахожу. Что ж, прекрасно! Мир тебе, вошедший Месяц Март, волнующий умы! Ты такой же, право, сумасшедший! Ты такой же странный, как и мы! Всё спешишь, неумиротворённый, А куда? – таинственный молчок. Огонёк такси – насквозь зелёный, Как ехидный Воланда зрачок… 184 1977 г. *** Пять первых букв – Пять первых почек Рукой младенца рождены… Какой смешной, весёлый почерк У новорожденной Весны! И что, скажи, случилось с нами, Когда она, полушутя, Всего тремя карандашами Изобразила, как дитя, Лучистый круг, зигзаги веток И небеса (само собой!) – Три цвета, три надёжных цвета: Зелёный, красный, голубой. Забыты мерзкие морозы! Восторг Весны неугасим! Одни лишь скромницы берёзы Не изменили цвету зим. Им не пристало торопиться: Ещё часы не подошли. Им надо заново налиться Тугими соками земли, Небесный жар и птичье пенье В себя вобрать, впитать, вдохнуть, Чтоб поутру в одно мгновенье Нарядом лиственным блеснуть! 1977 г. 185 *** Дразнит ноздри запах мая! Воздух светел и высок. Жирный шмель, цветок ломая, Жадно пьёт весенний сок… 1977 г. *** Какой простор! Какие ливни света! Под их напором сгинул снег-беглец. Земля лучами щедрыми прогрета. Пора и мне оттаять, наконец, Лечь на траву, присесть на тёплый камень И ощутить, как зёрна доброты В душе восходят звонкими ростками, Чтоб к лету дать желанные плоды. 1977 г. 186 *** Две крошечных точки во мраке Вселенной… А шансы на встречу ничтожно малы. Её вероятность настолько бесценна! Ведь каждая точка случайна, мгновенна, Как кончик мерцающей звёздной иглы. Две крошечных точки вдруг встретились странно, Но встреча бедой обернулась для них: Одной – слишком поздно, Другой – слишком рано. Зачем же в бескрайнем пространстве тумана Внезапно столкнулись два сердца живых?! Затем, чтобы Чуду не выпало сбыться, Затем, чтоб удачи своей не понять, Внять гласу рассудка, веленью традиций, Устав от сомнений, простить и проститься Да в гибельной тьме затеряться опять. 1979 г. 187 *** И снова осень обернулась праздником – Пожаром листьев, золотом плодов! Опять меня влюбиться угораздило На рубеже грядущих холодов. Надежды нет… Но отступать не хочется! Спешу, грешу и маюсь неспроста: Боюсь, что осень незаметно кончится И всё начнётся с белого листа – С того пустого, снежного, холодного, Пред коим может спасовать перо. Да где мне взять терпенья благородного?! Ведь лишь посыплет с неба серебро, Ты запахнёшься в шубку отчуждения, Предутреннего снега холодней, И все мои мечты и вожделения Окажутся бессильны перед ней… Не зря ли осень обернулась праздником?.. 1979 г. 188 *** У светофора – нервный тик: Мигает жёлтым два часа… Поток машин весьма велик – Скрежещут с визгом тормоза! Проезд закрыт на сто щеколд, Ведь светофор – зловредно жёлт. И – ни вперёд. И – ни назад. Скрежещут с визгом тормоза!!! Так продолжалось всё, пока Откуда-то издалека Не прибыл милиционер И не предпринял должных мер. Заняв положенное место, Театр мимики и жеста Он показал – Марсель Марсо1! И – колесо за колесом – Лавина двинулась вперёд! 1 Знаменитый французский мим. 189 Теперь, друзья, настал черёд Поведать вам об очень личном Явлении аналогичном, Вдруг приключившемся со мной: Перед зрачками с желтизной, Ниспосланными на беду, Стою, как вкопанный, и жду. И – ни назад. И – ни вперёд. (Кокетничает или врёт?) Осточертело ждать напрасно! Уж лучше бы зажёгся красный. А если тоже влюблена – Включись, «зелёная волна»! Но час за часом желтизна?! Нет, издевается она! Вот так стоишь себе, гадая, Хотя б намёка ожидая, И не дождёшься – не зови! – Регулировщика любви. 1979 г. 190 *** Не ангелы, не дьяволы, не боги, Спустившиеся наземь с облаков, Всё ищем мы наивные предлоги Для редких встреч, посланий и звонков. В который раз запутанно и трудно Ведётся наш неловкий диалог – Как будто прямодушие подсудно, И за него грозит суровый срок. Неужто так общаться нам и дальше?! Неужто сердце принято дарить, Лишь завернув в обёртку тонкой фальши? Дозволь же без уловок говорить, Ласкать, терзаться, маяться в обидах, Как это и бывает меж людьми! Ведь для того, чтоб сделать вдох и выдох, Не ищем мы предлогов, чёрт возьми! 1979 г. 191 ПРИЗНАНИЕ Я зверь. Но ты меня погладь, Коснись горячего загривка И ласки нежною прививкой Попробуй зверя обуздать. У ног твоих хочу я лечь, Дыханье хриплое смиряя. Хочу, другим не доверяя, Тебя, любимая, стеречь. Но если вдруг почую ложь, Подобную змеистой твари, – Такая боль в меня ударит, Такая яростная дрожь Пройдёт по непокорной шкуре, Что в этой беспощадной буре Ты, как песчинка, пропадёшь! Прости душе моей безбожной За причинение кручин. Прошу, будь очень осторожной, Но попытайся, приручи. 1979 г. *** Люби не за грехи, Которым сам не рад. Люби не за стихи, Что слаще всех услад. Не за казённый чин – Как дальняя родня. (Есть множество мужчин Удачливей меня.) 192 Люби не за дела, Которые вершу. И не за два крыла, Что иногда ношу. И не за певчий дар (Таким не удивишь). И не за тот пожар, В котором ты горишь. Люби не потому, Что кров с тобой делю. Люби не потому, Что я тебя люблю. И не за путь прямой По краю лезвия . Люби меня, друг мой, За то, что я есть я. 1979 г. *** Ты свои ладони лодочкой сложила. Ты меня, тихоня, вдруг приворожила. Я бы в этой лодочке плыл себе, качаясь… Дай мне рюмку водочки или чашку чая. Скрою мысли грешные (ты ж ещё девчонка). Руки твои нежные – зыбкая лодчонка. Ко всему ко прочему (зря я расстарался!) В ней уже воочию кто-то оказался. 193 Что-то стало с водочкой – даже не пьянит она! На двоих та лодочка явно не рассчитана. Ну а коль с соперником юным разобраться? – Некрасиво! Скверненько! Да и лень, признаться. Лодочка захвачена. И при этом, кстати, Ей скользить назначено по семейной глади, По пруду зеркальному, где рыбалку любят. (Наши бури шквальные вмиг её погубят!) Так что выпьем водочки и пойдём до дому, Предоставив в лодочке плыть кому другому. 1979 г. *** Успокой родителей своих: Наша глупость не дойдёт до ЗАГСа. Вывела судьба лишь первый штрих – Со второго получилась клякса. 1979 г. 194 ЗИМНЕЕ ПРОЩАНИЕ Он – неприступен. Зла она. Раздора вздыбленные перья… Неодолимая стена бессмысленного недоверья… Ледышки пальцев – хоть кричи! – Уже, наверно, не оттают. Одни лишь губы горячи, С которых колкости слетают. Они ещё сойдут с ума, Когда поймут, что́ натворили! Но – не сейчас. Сейчас – зима. Весь город словно побелили. Луна – угрюмая сова – С небес следит за ними в оба. И раскалённые слова, Шипя, скрываются в сугробах. 1979 г. 195 *** Ночь… Ты спишь… Твои губы по-детски капризны. Я тобою не узнан, не признан. Я напрасно забрёл в твои сны. Ночь… Ты спишь… Я прокрался бесшумнее вора. Сквозь ресниц золотистые шторы Проскользнул, не спугнув тишины. Ночь… Ты спишь Под накидкой, залитой луною. Говорили, ты стала женою? – Значит, встречусь с законным твоим. Ночь… Ты спишь… Я зашёл на минутку – проститься. Где же тот, кто теперь тебе снится? Я не прочь познакомиться с ним. Ночь… Ты спишь… Вот и он, в полосатой пижаме. Не тревожься, кривыми ножами Мы не станем вести разговор. Ночь… Ты спишь… Твой супруг направляется к бару, Предлагает мне ром и сигару И плетёт утомительный вздор. 196 Ночь… Ты спишь… Саркофагом молчит пианино. Как вписался он в роль семьянина! Будет счастлива ваша чета! Ночь… Ты спишь В целомудренно-сладкой истоме. Что я делаю здесь, в этом доме? С кем сижу? – не пойму ни черта! Ночь… Ты спишь… Полосатопижамный хозяин Металлически лязгает: «Взяли!..» – И рюмашку подносит ко рту. Ночь… Ты спишь, Лёгким кружевом полуприкрыта. Как он смотрит – победно и сыто – На святую твою наготу! Ночь… Ты спишь… Я зову тебя: может, проснёшься И в далёкое лето вернёшься, Оборвавшее наш перелёт? Нет. Ты спишь. Пляшут жёлтые лунные пятна. И к постели твоей плотоядно Властелин полосатый идёт. Ночь… Ты спишь… 1979 г. 197 *** Уж прости, если боль причинил. Для прощальных стихов нет чернил – Пишем кровью, своей и чужой. Мало ль горестей есть за душой?! Я худого тебе не желал. Я ведь помню: ты тихо жила. А со мной целоваться тайком – Как пройтись по костру босиком! Всё боюсь: не накличу ль беду? Если страшно тебе – я уйду. Если плохо тебе – не смогу Оставаться в постыдном долгу. Так рискни же, ответь напрямик! Жизнь отдам за доверия миг! Скажешь «да» – я тебя обниму. Скажешь «нет» – я тебя обниму, Вспыхну молнией, кану во тьму. Грусть и радость – одно к одному… 1979 г. 198 *** Вроде не был юнцом, Не считался глупцом… Чем пленила меня Молодая голубка?! …Телефон-автомат – Идол с мёртвым лицом. В правом ухе – серьга, Порыжевшая трубка. Я к нему приближаюсь, Порывшись в плаще, – Жив ещё старикан! Слава Богу, не помер! И, монетку кидая В замёрзшую щель, Оживляю его, Набираю тот номер. Холод трубки пустой Обжигает висок. Наконец-то щелчок: Это вы, сеньорита? «Говорите, я слушаю…» – Ваш голосок. «Говорите… Я слу…» Да о чём говорить-то?! Все слова мои лучшие Вышли, поверь. Для чего повторяться мне Снова и снова? «Говорите, я слушаю…» Нет уж, теперь Я послушаю Вас, Не промолвив ни слова. 199 Ваше дивное горло В ладони держу – Горло нежной змеи, Горло горлицы хрупкой… Цепь коротких гудков… Безголосая трубка. И колышется ночь, Как пустой абажур… Декабрь 1979 г. *** Расплатившись за нашу ошибку, Ни пред кем в должниках не хожу! Эти дни соберу я в подшивку И в забвения папку вложу, И заброшу на дальнюю полку, И не стану себя расточать. А доказывать правду – без толку, Всё равно что в колодец кричать. Осень 1979 г. 200 *** Как провожали мы Овечий год? Да очень славно всё вначале было: Та девочка меня не позабыла – Скорее уж, боюсь, наоборот. Она себя давала целовать И головы во тьме не поднимала. Наверное, прекрасно понимала, Что больше нам так близко не бывать, Что не гожусь я вовсе в женихи, Что предстоит мне жить совсем иначе, Что ей хороший малый предназначен, Надёжный и не верящий в стихи. Но ни она, ни славный паренёк Не понимали в данное мгновенье, Что я на пытку вечного сравненья Её неосмотрительно обрёк. 201 Что через год, назвав себя женой, Заполнив дом хрустальными вещами, Начнёт она и днями, и ночами Его невольно сравнивать со мной. И станет злиться, скуки не тая, За то, что он не тайна, не загадка И не имеет жутких недостатков, Какими отпугнул когда-то я. Эх, уберечь их, что ли, от беды? Глаза родные оттолкнуть рукою Да напоследок выкинуть такое, Чтоб в памяти её стереть следы?! Мне б десять лет стряхнуть – и я бы смог Задуманную роль сыграть успешно. А нынче – не могу. Прощаюсь нежно И – ухожу. Являйся, паренёк!.. Декабрь 1979 г. 202 *** Милая-милая, Я-то помилую – Ложью и юмором Вмиг ублажу. Милая-милая, Вас, легкокрылую, Я от любви своей Освобожу. Светлая-светлая! Что посоветую? Вновь обрести Тишину и уют. Светлая-светлая, Песня не спетая – Лучше, чем та, Что фальшиво поют. Славная-славная, Силы – не равные. Видно, поэтому Ты и сдалась. Славная-славная, Самое главное – То, что к любви Не примешана грязь. Нежная-нежная, Ты мою грешную Душу не трогай – Быстрей улетай. Нежная-нежная, Думы мятежные Мне одному Не расправу отдай. Грусть беспросветную, Боль безутешную, Глупый твой страх И смешной самосуд – Славную, светлую, Милую, нежную В тайных стихах От забвенья спасу. 1979 г. 203 *** Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся. Лопе де Вега От тяжких мыслей не уснуть, Перо само к бумаге рвётся: «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся». Ни в чём не смею упрекнуть. И пусть Вам празднично живётся! «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся». Порой тоска охватит грудь, Да не беда она уймётся. «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся». С годами (горестная суть!) Вам тоже чьей-то стать придётся… «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся». «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся». И, может быть, когда-нибудь Ещё слеза по мне прольётся. Когда-нибудь… когда-нибудь… (Вдруг повод крошечный найдётся?) «Я уезжаю в дальний путь, Но сердце с Вами остаётся…» 1979 г. 204 *** Мама, мама, это я дежурю. Я дежурный по апрелю. Булат Окуджава Не огорчайся, друг! Давай закурим. Хоть прошлых лет счастливых не вернём, Клянусь, что мы ещё набедокурим И за столом студенческим гульнём! По-молодецки прозвенят бокалы! И нежность душ прольётся через край. А та, что всех девчонок затмевала, Попросит: «Окуджавскую сыграй». Она подаст мне грустную гитару, В которой дремлют семь озябших струн, И зазвучит во тьме мотивчик старый, Что тоже был, как мы, беспечно юн. И мотылек забьётся в абажуре, И лист зелёный выпорхнет в метель… Ах, «мама, мама, это я дежурю…» А на дворе семнадцатый апрель. И мы поймём, что мало постарели, Что нам грешно друг друга забывать, Что и сейчас дежурим по апрелю И можем мамам руки целовать. 1979 г. 205 *** Пляшут молнии над лесом, Гром шурует на басах. Жизнерадостные бесы Баламутят в небесах! Перебрали нынче рома И устроили погром. Бедный рай дрожит от грома! Вдрабадан грохочет гром!!! Вспышка – грохот! Грохот – вспышка! Битый час уже подряд. У Создателя – одышка. Вот так бесы! Что творят! Мне б туда, где блики молний Бритвой пляшут возле шей. Что-то кисло, как в лимоне, В обезлюдевшей душе. И, с душой поговорив, мы Взмыли вверх, покинув лес. Ибо нет правдивей рифмы, Чем такая: БЕС – АНЭС. 1979 г. 206 *** «Жизнелюбы-жизнелюбы», «Душегубы-душегубы» – Что ни слово – молоток. Лучше так: «любитель жизни». Хоть беспечней и капризней, Но правдивее зато! Да, согласен: я – любитель. В этом мире, в этом быте Разбираюсь кое-как. Лесть и подлость не усвоил И на всё смотрю порою Как на шуточный пустяк. То, что числится важнейшим, Полагаю я скучнейшим. Вы – при жёнах, я – ничей. И, любителем гуляя, Каждый день благословляю Мир прекрасных мелочей. Стороной обходит слава? Что ж, она имеет право. Гнев на сердце не держу. Я на славу не в обиде. Кто такой? – поэт-любитель: От влюблённости пишу. Пусть спешат войти в анналы Барды-профессионалы. А любитель проживёт, По-любительски вздыхая, Возмущаясь и порхая, Бог пока не призовёт. По-любительски мы пляшем, Кулачками грозно машем, Равнодушных теребя. По-любительски ликуем, Горожанку дорогую По-любительски любя. 207 Так и будем жить скандально, Антипрофессионально, Бестолково и не впрок. Но зато – без редактуры И прозекторской цензуры Жизни, мыслей, чувств и строк. 1979 г. ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ Утонуло всё в снегах На высоких берегах. Но свободна синь воды – Незамёрзшей доброты. И несёт она лодчонки, В них – мальчишки и девчонки; Им, беспечным, не дано Разглядеть печали дно. Подгоняет лодки эти Любопытства лёгкий ветер. Впереди, рассеяв мрак, Светит юмора маяк. …Та река, с её причалом, Столько раз нас выручала! Незаметно, сквозь туман, Выносила в океан Удивительной свободы. Жаль, студенческие годы Были слишком коротки! – Нет уж больше той реки. 1979 г. 208 Выдающегося хирурга, академика Ису Коноевича Ахунбаева не смущало, когда однокурсники сына, нахальные кавээнщики, устраивали свои посиделки в его домашнем кабинете. «А, жю́лики пришли?!» – добродушно усмехался он, в то время как хозяйка дома, гостеприимная Бибихан Исмаиловна приглашала нас к большому семейному столу. Пятое января 1975 года, когда они вместе с дочерью и зятем погибли в жуткой автокатастрофе, стало чёрным днём для всей республики, особенно для тех, кто близко знал эту тёплую семью. Имя уникального врача и учёного увековечено в названиях одной из красивейших улиц города и клиники, которой он руководил. О сколько личностей былинных Я встретил в мире медицины!* Иса Коноевич и Бибихан Исмаиловна в семейном кругу – за год до страшной трагедии, которая, убеждён, долгим эхом отозвалась на всей последующей жизни и судьбе их младшего сына, моего друга Медера. 1974 г. * Многим нашим дорогим учителям я посвятил отдельную книгу, изданную небольшим тиражом в 1999 году. 209 В период, когда я был студентом, Григорий Львович Френкель, яркий представитель ленинградской научной школы (не случайно он здесь в форме морского офицера), уже не работал в КГМИ, а являлся заместителем директора местного академического института. Но по френкелевским трудам мы изучали механизмы электротравмы, шока, коллапса и других угрожающих состояний. Его совместная с И.К. Ахунбаевым монография была удостоена Государственной премии Киргизской ССР. Человек разносторонних дарований, Григорий Львович сочинял стихи, а также прослыл страстным поклонником и знатоком молодого киргизского балета, которому посвятил немало газетных статей. Нам ещё удалось застать великолепные лекции профессора-психиатра Николая Витальевича Канторовича, брата выдающегося советского математика и экономиста, лауреата Нобелевской премии Леонида Канторовича. Но и наш, фрунзенский, прославил эту фамилию. Шутка ли! – учился и работал в Ленинграде у самого В.М. Бехтерева. А в 1944 году стал выстраивать республиканскую психиатрическую службу и свою научную школу. Автор первого советского учебника по медицинской психологии. Дружеские эпиграммы профессора Максима Ефимовича Фридмана были столь же остры и блестящи, как и его хирургический скальпель! Фридмановское остроумие не раз выручало кавээнщиков КГМИ. Вопрос к команде: – Будет ли таять снежная баба, если на неё надеть шубу? Ответ Максима Ефимовича: – Признаться, я уже стал забывать, от чего бабы тают… 210 Как и многие другие старейшие преподаватели вуза, Борис Фёдорович Малышев приехал во Фрунзе из Питера ещё в предвоенные годы. Здесь создал кафедру патологической анатомии, которой заведовал четверть века, вплоть до своей кончины. Универсальный патоморфолог, учёный и педагог, он отличался и благородными душевными качествами. Авторитет Малышева в отечественных научных кругах был настолько велик, что ему, даже в те казённые времена, присвоили звание профессора honoris causa, т.е. без защиты докторской. Другой патологоанатом, доцент Юрий Маркелович Торопов, стал для меня, тогдашнего третьекурсника, настоящим старшим другом. На тороповской кухне можно было и погулять, и послушать крамольные песни Галича, и высказаться на самые запретные темы. Артистичный Маркелыч даже в морг заявлялся при бабочке. А как он декламировал стихи! Как запекал в духовке индюка – под научные разговоры о пристеночном пищеварении! Как лихо водил свой древний «москвичонок», знакомый всей милиции города! Юрий Маркелович продолжает преподавать, но теперь уже в КРСУ. За академической внешностью выдающегося кардиолога Мирсаида Мирхамидовича Миррахимова кроется не только доброе сердце, но и тонкий восточный юмор. В более молодые лета он любил носить узбекскую тюбетейку, разговаривал всё так же тихо и неспешно, как сейчас. Однако этот тишайший голос внушал трепет всем нерадивым студентам! Кавээновские встречи Миррахимов охотно посещал и заразительно смеялся, узнавая в ряде случаев пародии на себя. Что ж, самоирония – признак высокого интеллекта. А им нашего терапевта № 1 Господь Бог наделил, не скупясь. 211 Нынешний академик РАМН Николай Александрович Агаджанян, как и Миррахимов, по праву считается одним из пионеров медико-биологического освоения кыргызских гор. Ученик знаменитого академика В.В. Парина, отца советской космической медицины, когда-то заведовавшего во Фрунзе кафедрой физиологии, Агаджанян, живя в Москве, часто и подолгу бывал в Средней Азии. Хоть и не пишет стихов, но в душе – поэт, чьё перо породило множество не только специальных, но и научно-популярных книг. Каждая встреча с ним в Российском университете дружбы народов мне всегда в радость! Таких деканов, как наш незабвенный Абрам Юльевич Тилис, нынче – поискать! Доступный, жизнелюбивый, он был не только ярким патофизиологом, прекрасным лектором, но и владел искусством… художественного свиста. – Абрам Юльевич, как объявить в концерте ваш номер? – Скажите просто: свистун из деканата… Евгений Иванович Бакин, учитель моего научного шефа С.Б. Даниярова, являл собой образ настоящего земского врача, направленного в Киргизию из Саратова ещё в 20-е годы. Научно-физиологическую подготовку получил в Ленинграде, став крупным радиобиологом. В 1953 году возвратился во Фрунзе, где 17 лет заведовал кафедрой, передав её потом Санжарбеку Бакировичу. Сам же остался профессоромконсультантом и продолжал просвещать молодёжь, попыхивая трубкой, с удовольствием делясь своим опытом, особенно по части рыбалки и охоты. 212 Легендарный физиолог, ленинградец Георгий Павлович Конради, тоже работавший когда-то во Фрунзе, был глубочайшим знатоком не только механизмов кровообращения, но и русской поэзии. Уникально образованный, беспощадно остроумный, он подарил мне своё расположение и даже похваливал за какие-то строки… А можно ли забыть конрадиевскую систему летоисчисления: «Это было… это было… три жены тому назад». Ещё один учёный-патриарх – эколог Абрам Донович Слоним, которого судьба привела в наши края. Интеллигент до мозга костей, мыслитель, творец! Автор двух учебников и двенадцати монографий, подготовивший более 100 (!) докторов и кандидатов наук. Собиратель старинной бронзы и фарфора, не менее старинных книг, мастер-краснодеревщик, любитель всего живого, в особенности рыбёшек и кошек, а также большой сладкоежка. 213 В доме Торопова я получил приятную возможность познакомиться с двумя интереснейшими и ныне весьма именитыми людьми: молодым философом Ароном Брудным и аспирантом Н.В. Канторовича Валерием Соложенкиным. Общение с Валерой обогащало каждого, кого он впускал в свой мир – мир нетривиального мышления, тонких чувств, иронизма, своеобразного видения (глазами психиатра) людей, литературы, живописи, киноискусства. Вот и на снимке мы запечатлены в Москве на каком-то вернисаже. В области же его любимой психиатрии Валерий Владимирович создал учение о личностно-средовом взаимодействии и признан теперь учёным мирового класса! Благодаря Валерию и медицинской науке, мне довелось в 1998 году повстречаться с доктором Семёном (Славой) Глузманом, осмелившимся в брежневские времена выступить против использования психиатрии для борьбы с диссидентами и осуждённым за это к десяти годам лагерей. К моменту нашей встречи Слава являлся главой Украинской ассоциации психиатров и представителем организации «Женевские инициативы в психиатрии». Результатом знакомства стал написанный мною очерк «Anamnesis vitae, или история жизни бывшего политзэка доктора Глузмана, рассказанная им самим», опубликованный сначала в местной прессе, а потом – на страницах российской «Врачебной газеты». Мне кажется, Слава – один из тех, кому можно посвятить строки моего следующего стихотворения. 214 *** Не слишком долгий срок, не слишком малый Отпущен нам, и, чувствам потакая, От самого рожденья до финала В нас музыка звучит, не умолкая. В коротком детстве, ласкою согретом, Разнообразно музыки звучанье! Гармошки, скрипки, дудочки, кларнеты... Ведь нет причин для скорбного молчанья. Во дни безумств, свиданий полнолунных, Когда любовь и ревность обуяли, Бунтуют, негодуют, плачут струны В прохладной тьме тревожного рояля. О юности ошибках не жалей ты: В такую пору сердце воеводит. Задумчивый и ясный голос флейты К нам на пороге зрелости приходит. А если мы с годами постареем, Пройдя сквозь дым удач и поражений, То светлая мелодия свирели Убережёт от тщетных сокрушений. Но в миг любой, дружище, как ни странно, Всегда готов возникнуть в нас с тобою Неукротимый рокот барабана В содружестве с походною трубою! 1979 г. 215 *** Ничто не вечно под луной: Ни радость, ни беда людская, Ни сладость губ, ни соль морская, Ни величавый шар земной. Ничто не вечно под луной: Ни твёрдость скал, ни хрупкость плоти, Ни страх, посеянный в народе, Ни тень угрозы за спиной. Ничто не вечно под луной... О жизни, быстропреходящей, Мы сокрушаемся всё чаще: Ведь, кроме этой, нет иной. Ничто не вечно под луной... Да и сама луна не вечна. А Путь колеблющийся Млечный – Всего лишь пыль во тьме ночной. Одно пребудет Во все века в звёздной мгле и неизбывно: Надежды свет в глазах наивных, Печаль раздумий на челе. 1979 г. 216 *** Не дай мне, Бог, покоя И сытости души! Взыскующей рукою Соблазны сокруши. Не дай мне, Бог, желанья, Коль в чём-то преуспел, Заняться любованьем Своих удачных дел. Не дай мне, Бог, привычки Пред сильным спину гнуть, Брать истину в кавычки, К надменной власти льнуть. Не дай мне восхожденья По лесенке земной Ценою униженья, Предательства ценой! Не дай мне, Бог, фальшиво Прожить свои года, Вовек не знать ошибок И правым быть всегда. Не дай аплодисментам Уныло грохотать. Холодным монументом Не дай мне, Боже, стать! Не дай мне обучиться Придворной клевете И подленько глумиться Над тонущим в беде. И что б там ни грозило В безвестности слепой, Не дай утратить силы Смеяться над собой! 217 Не дай мне в одиночку Сражаться против Зла. Не дай, чтоб эта строчка Последнею была. Не дай мне оправдаться, Коль разменяю честь. И дай мне, Бог, остаться Таким, какой уж есть! 1979 г. 218