Трубка снайпера

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru Все книги автора Эта же книга в других форматах Приятного чтения! Сергей Михайлович Зарубин Трубка снайпера Сергей Михайлович Зарубин Трубка снайпера Стиснутый лесистыми отрогами хребта Черского, издали мрачен и неприветлив Нижний Стан. С вершины высоченного увала чуть виднеется серенькая змейка селения, вьющаяся по дну глубокой котловины. На берегу горной речушки мелькнет дорожный указатель: «Совхоз Воскресеновский, 1км», и вот уже совсем рядом большие окна добротных домов, палисадники с черемухой и дикими яблоньками, аккуратные свежесрубленные совхозные постройки. Нет, он, оказывается, совсем не мрачен, Нижний Стан. Светлеют лица людей, впервые въезжающих в его улицу. Неповторимые особенности имеет это издали совсем обыкновенное забайкальское селение. Усталый путник может отдохнуть в большом парке, под сенью столетних задумчивых лиственниц. Никто не высаживал эти деревья. Никто не высевал пламенеющие повсюду цветы. Просто топоры первых поселенцев пощадили красивый уголок тайги. В сельском парке, у беседок, растут грузди и рыжики, гомонят птицы, посвистывают бурундуки. Долго будет путник вдыхать нежный смолисто-грибной воздух, наслаждаться прохладой, тишиной и покоем, а захочет напиться – рядом бурливый холодный ключ, выбивающийся из-под замшелого камня. В парке есть целебный минеральный источник, крепкий и своенравный. То из-под корней дерева сверкнет чистой светлой струей, то на зеленой лужайке среди синих колокольчиков и фиалок брызнет, а потом, будто испугавшись тропы, проложенной к нему, вдруг утихнет, спрячется, ускользнет в сторону и с новой силой забьет на пригорке. 12 августа 1960 года большое событие произошло в жизни бригадира Воскресеновского совхоза Семена Даниловича Номоконова. На окраине села возводилось шесть жилых домов, было очень много работы, и только к вечеру вспомнил бригадир о чем-то особо важном. Встрепенулся он, встал, взъерошил жесткие с сединой волосы, задумался: «Шестьдесят стукнуло». Долго не ложился в тот вечер бригадир плотников. Заложив руки за спину, неторопливо прохаживался он по улицам, спускался к источнику, сворачивал в переулки. Его можно было видеть и у старого, невзрачного на вид, покосившегося строения – проходной центрального тока. Номоконов трогал шершавые, потрескавшиеся концы бревен и что-то шептал. Этот домик давно, еще в 1928 году, строил он – тогда один из первых членов таежной коммуны «Заря новой жизни». Когда-то тут жила его семья. В далекое прошлое перенесся мыслями бригадир плотников. Вспомнил дремучий лес, шумевший на месте селения, последнее кочевье своих сородичей, первый ряд свежесрубленных избушек… Номоконов забрался на гору, присел на камень, осмотрелся, вздохнул. Внизу, в сиянии электрических огней, далеко раскинулся Нижний Стан. Шумели моторы в ремонтных мастерских совхоза, слышался отдаленный рокот тракторов, голос радио разносил звуки музыки. Сколько пота пролито, чтобы зашумела-забурлила в тайге новая жизнь! А за плечами уже шестьдесят лет. Через несколько дней, в хмурое дождливое утро, почтальон принес в дом Номоконова небольшую посылку, сплошь облепленную сургучными печатями. Видно, издалека шла она – запоздала к именинам плотника. – Из Германии? – переспросил почтальона Номоконов. – Для меня? Ошибся, поди? У бригадира нет в Германии родных и знакомых. Кто может прислать посылку из страны, в которой ему пришлось побывать только с оружием в руках? Еще в самый разгар Великой Отечественной войны, 27 марта 1943 года, в вечернем сообщении Советского Информбюро извещалось, что снайпер Н-ского подразделения Северо-Западного фронта Семен Номоконов уничтожил 263 немецко-фашистских захватчика. А в последний раз он выстрелил на земле фашистской Германии 9 мая 1945 года. Это было близ маленького прусского городка, за Кенигсбергом, на Земландском полуострове. Волны Балтийского моря услышали тогда его первые выстрелы в воздух – салют солдата Победе. Номоконов взял стамеску и осторожно вскрыл посылку. Что это? Мягкие шерстяные варежки, пакетик с надписью: «Для ваших детей и внучат», несколько пачек душистого табака и… курительная трубка. Большая, из кости, с диковинно изогнутым остовом. Мундштук перехвачен блестящими колечками, наверное, золотыми, на которых хорошо различимы искусно выгравированные слова: «С. Д. Номоконову. За подвиг в жизни». Было в посылке и письмо, в конце которого стоял столбик незнакомых фамилий: Никифоров, Остапчук, Ракевич, Кошкин… Солдаты и офицеры из воинской части Группы советских войск в Германии писали: «В очерке, опубликованном во фронтовой газете за 1942 год, мы прочитали, как вы охотились за фашистскими извергами и отмечали каждого убитого фашиста точками на своей курительной трубке. Мы прослышали, что в конце концов немецкий снайпер разбил пулей вашу знаменитую трубку и ранил вас. Правда это или фронтовая легенда? Нам сообщили, что после войны с фашистской Германией вы благополучно вернулись домой и теперь плотничаете в далеком таежном совхозе. С трудом нашли ваш адрес. В день вашего шестидесятилетия примите, Семен Данилович, подарок от воинов нашего подразделения. Эту трубку солдаты выточили специально для вас и назвали ее трубкой мира. Спокойно курите: многое сделали вы, сибиряк, чтобы погас пожар войны, развязанной гитлеровскими палачами, чтобы пришел на землю желанный мир. Вполне уверены, что отметите на ней счет своих трудовых дел. Мы узнали, что вы, рядовой советский солдат, снайпер, прошли с винтовкой от высот Валдая до логова фашистского зверя. От начала войны до конца. Не каждому было суждено пройти такой опасный и героический путь. Расскажите о той силе, которая наполняла ваше сердце мужеством и отвагой, о своем большом походе с винтовкой в руках. Хочется знать, как вы стали сверхметким стрелком, кто учил вас науке ненависти к врагу и огневого мастерства. Ждем подробного ответа, уважаемый Семен Данилович». О подарке солдат совхозному плотнику сообщили газеты «Красная звезда» и «Комсомольская правда». Из всех уголков страны в далекое забайкальское село Нижний Стан хлынул поток писем. Бывший командир 221 –и Мариупольской, Хинганской ордена Суворова, ордена Красного Знамени стрелковой дивизии генерал-майор В. Н. Кушнаренко сообщил, что хорошо помнит своего солдата, искусного снайпера. Подполковник Н. Глушко, воевавший в одном батальоне с Номоконовым, спрашивал, а не забыл ли Семен Данилович своей удачной охоты на рубежах Демянского котла? Там от пули забайкальца «ткнулся носом в снег гитлеровский генерал». Корреспондент чехословацкого радио Мирослав Мотт просил Номоконова подробно написать о своей жизни и борьбе с гитлеровскими поработителями. Поток писем все нарастал: помнили люди о фронтовых подвигах снайпера, хотели знать, как сложилась жизнь солдата в послевоенные годы. Одно из писем, так не похожее на другие, переслала Номоконову редакция «Комсомольской правды». «В вашей газете я узнала, – говорилось в послании неведомой Луизы Эрлих из Гамбурга, – сколько фашистов убил Семен Номоконов в годы всеобщего смятения. Как я поняла, он, убивая фашистов, считал их посредством отметок на своей курительной трубке. Мой сын тоже погиб на войне, как мне сообщили очевидцы, – от руки русского стрелка, недалеко от Ленинграда. Спросите Номоконова: может, на его трубке была отметка и о смерти Густава Эрлиха? может, он помнит, как упал от его пули и этот фашист? Я прочитала, что ударник Номоконов живет сейчас в Забайкальском крае. Не стало у него трубки с отметками о наших сыновьях, обманутых Гитлером, и солдаты нового поколения подарили ему новую. Чтобы он не забыл о войне и крови? Номоконов перенес на новую трубку отметки о своих жертвах? Он готовит новых истребителей? Женщина, потерявшая на войне последнего сына, хотела бы знать: молится ли человек со столь большими заслугами?». Из огромного западногерманского города до маленького селения Нижний Стан, недавно появившегося на севере дремучей забайкальской тайги, недобрым эхом минувшей войны донеслось это письмо. «Мы перевели его полностью, – писали товарищи из „Комсомольской правды“, – и копию посылаем вам. Немецкая женщина из Гамбурга не указала своего точного адреса – будем отвечать ей в газете. Просим подробно написать о своем боевом пути. Расскажите, Семен Данилович, за что вы убили гитлеровца Густава Эрлиха? Ждем от вас самого подробного ответа». В эту ночь бывшему снайперу снились тяжелые сны. Будто он, огромный и сильный, с винтовкой в руке, неторопливо ходил по заснеженным улицам Ленинграда и, рассматривая развалины домов, нигде не видел людей. – Ты опоздал! – глухо слышалось из-под земли. – Поздно, снайпер, поздно… Все заволоклось туманом, но вот знакомое, не раз повторяющееся видение снова пришло во сне к бывшему снайперу. По асфальту большого германского города, печатая шаг, отправлялся на войну батальон молодых немецких солдат. Веселые, с цветами и оружием в руках, с засученными рукавами армейских рубашек, ряд за рядом, они возникали в перекрестии оптического прицела и после выстрелов падали в клубящуюся яму. Номоконов проснулся, потрогал тяжелую мочку уха, в которой до самой смерти решил хранить залетевший в нее германский металл, задумался: – Эка, война проклятая, опять приснилась. Который был ее сын? Когда посадил на мушку парня, где? Глубокой ночью засобирался в тайгу бригадир плотников. Закинул за плечи котомку, взял старенький дробовик, трубку, табак… Там, вдали от селения, в глухом распадке, у костра минувшее лучше воскресится в памяти. Все вспомнит он, а потом ответит людям. И германской женщине отправит бумагу. Будто не знает али забыла, что натворили на советской земле ихние сыновья, и теперь исподтишка насмехается, упрекает. Может, и самого Густава вспомнит Номоконов – попадали под Ленинградом гитлеровские разбойники на мушку его винтовки. Случалось, в упор бил, глаза врагов видел в оптический прицел. Ответит Номоконов, ответит… Сам не умеет писать. Сынишки выжили, окрепли, грамоте научились. Продиктует им… Да, он прошел большой и очень трудный боевой путь. Грозой фашистской нечисти прозвали его фронтовые товарищи. Бродячим таежным шаманом, хитрым и страшным, называли его враги. Как-то со своего переднего края по радио говорили о Номоконове. К себе звали «шамана», обещали «большой калым», а потом о деньгах сказали, которые за его голову назначены. Но теперь Номоконов уже не снайпер. Плохо слушаются, дрожат руки. Глаза потеряли орлиную зоркость. Вот он, недавний, очень недобрый день-вестник. Чита, спортивное стрельбище… Высоко над березовой рощей, окаймляющей большое ровное поле, висело жаркое летнее солнце. Играл духовой оркестр. Сотни зрителей с нетерпением ожидали начала стрелковых соревнований. Молодые загорелые парни в легких спортивных куртках оживленно переговаривались. Сильнейшие стрелки Урала, Сибири и Дальнего Востока, участники всесоюзных и международных соревнований, собрались здесь. На груди у многих спортсменов поблескивали золотые и серебряные медали. Давно должен был начаться парад. Волновался, бегал по полю маленький полный человек в белом костюме, с рупором в руках, часто смотрел на часы. Накануне в газетах было объявлено, что соревнования откроет искусный и старейший стрелок, участник Великой Отечественной войны Семен Данилович Номоконов. Может, именно поэтому на стрельбище приехало в тот день так много народу. На обрыве у реки сидели ребятишки и поглядывали на дорогу, но знаменитого снайпера все не было. …Телеграмма в таежное село пришла поздно вечером, а утром надо было быть в Чите. Номоконова просили встретиться с участниками крупнейших стрелковых соревнований, рассказать о боях-походах, о своей жизни в послевоенные годы. Машина едва успела к ночному поезду. Спортсмены встретили Номоконова на вокзале и сразу же повезли на стрельбище. Он опоздал почти на час. Вышел из машины сухощавый пожилой, чуть сгорбленный человек, спокойно осмотрелся и, наклонившись, стал вытирать пучком травы запыленную обувь. – Вот он каков, – критически осматривал Номоконова главный судья. – Маленький, сухонький… Нет, пусть постоит… Другой понесет Знамя… Не участвовал в параде бывший солдат, стоял в сторонке, любовался твердым шагом молодых людей. А когда выстроились стрелки на линии огня, вдруг подошел к нему главный судья соревнований и сказал: – Теперь – прошу! Пятьсот метров… Все хотят видеть ваше искусство, товарищ снайпер. Стрелять? Не для этого ехал в Читу Номоконов. Какое искусство в его годы? Но главный судья уже протягивал новенькую винтовку с массивным оптическим прицелом. – Слышите? Уже объявляют! Вот из этой… Отличная, пристрелянная… Далеко над притихшим полем разносился звучный голос передвижной радиоустановки: «На линии огня бывший снайпер, участник Великой Отечественной войны Номоконов. Пятьсот метров, –громыхали слова. – Лежа, с упора… В крайнюю левую цель… Попадание – красный сигнал, мишень перевертывается. Промах – белый сигнал. Подсчет очков после пяти выстрелов». Номоконов строго посмотрел на судью, оглянулся на спортсменов в разноцветных шапочках, увидел ободряющие и любопытные взгляды. Пятьсот метров… Дело нешуточное… Отступить? Сказать, что ему вот-вот исполнится шестьдесят лет, что у него болят израненные руки… Только вчера таскал бревна… Эка, устроили дело! В предгорьях Хингана, много лет назад, он в последний раз выстрелил из винтовки с оптическим прицелом. Но откуда это знать людям? А разъяснять поздно… Номоконов решительно подошел к ячейке, прилег, зарядил и стал целиться. Будто дразнила, плясала и уходила в стороны хорошо различимая мишень, горячим и неловким показался приклад, жестко упершийся в переломанную на фронте ключицу. Капелька пота упала со лба на пуговку затвора. Перевел дыхание Номоконов, замер и, вдруг поймав на острие перекрестия нижний краешек темного яблока мишени, выстрелил. Будто горсть дроби сыпанули позади на лист жести. Не слышал рукоплесканий стрелок – увидел в оптический прицел красный кружок, словно выскочивший из-под земли. Попадание! Долго целился Номоконов, застывал, плавно нажимал спусковой крючок. Снова и снова попадания! После пятого выстрела на краю поля появился белый сигнал. Промах! Стрелка поздравляли, показывали огромную бумажную мишень, пробитую четырьмя пулями, говорили: «Неплохо, неплохо». Мало очков набрал Номоконов, заметил, что мишень, на которой широко расселись его четыре пули, вскоре бросили на траву. Ветерок подхватил ее и покатил по полю. Гремели выстрелы. Звучавший из радиорупора голос сообщал о блестящих результатах молодых мастеров стрелкового спорта. Никто не заметил, как отошел Номоконов от огневого рубежа и затерялся среди празднично одетых людей. …Шумел лес. Возле костра, пылавшего на полянке, сидел на корточках маленький человек и задумчиво курил трубку, присланную из Германии. В памяти отчетливо вставали друзья-товарищи, бои, опасные поединки с врагами. Тогда он не знал промахов. В ЛЕСАХ БЛИЗ СТАРОЙ РУССЫ Август 1941 года. Отражая сильные танковые и воздушные удары врага, левый фланг войск Северо-Западного фронта медленно, с упорными боями отходил на восток. В эвакохозяйственном взводе 348-го стрелкового полка состоял рядовым уроженец села Делюн Читинской области Семен Данилович Номоконов. Малограмотный, как записано в его красноармейской книжке, 1900 года рождения, тунгус-хамнеган по национальности, плотник, призванный по мобилизации Шилкинским райвоенкоматом, в армии ранее не служивший. Война ошеломила человека, приехавшего на фронт из тайги. Он чувствовал себя песчинкой, смытой с берега ревущим потоком. Номоконову приказывали встать в строй, командовали: «Налево, направо, кругом», и солдат поворачивался, часто совсем в другую сторону. Нерасторопный, с неумело навернутыми обмотками на ногах, в мешковатой, не по росту форме, он доставлял много хлопот строевым командирам. Кругом шумели и кричали, велели куда-то бежать, снова строиться. Вначале Номоконов резал хлеб в полевой кухне – не угодил повару. Послали укладывать и связывать обмундирование на складе – перепутал размеры одежды и обуви. Из первых дней армейской службы только и запомнились суета, крики и команды. Однажды Номоконова прикомандировали к солдатам, обслуживающим паромную переправу. Немецкие самолеты вдруг появились над войсками, подходившими к реке, грозно загудели, со свистом устремились вниз. Все побежали в разные стороны. Задрожала земля, оглушительно ахнуло, взметнулись вверх обломки лодок, бревна и доски, струя горячего воздуха опрокинула Номоконова, ударила о землю. Подавленный, мрачный, лежал солдат в полевом госпитале. Номоконов плохо слышал, но как только рана затянулась, его выписали. Веселый, добрый военврач знаками показал, что колхозный плотник должен оставаться при госпитале и делать костыли. Столярка была рядом, под дощатым навесом у дороги, материала заготовили достаточно, инструмент нашелся у жителей села, и Номоконов принялся за дело. Ежедневно приходили люди в белых халатах, хвалили мастера, забирали костыли – тщательно оструганные, отшлифованные стеклышком, и грубые, еще не отделанные. Мимо столярки проезжали и проходили на запад войска. С затаенной обидой смотрел Номоконов на молодых и сильных солдат и недоумевал. Ему, человеку из тайги, не дали винтовки. Часто вспоминал Номоконов день, когда он впервые надел солдатскую форму. Это было на пункте формирования. Прохаживался вдоль строя командир с пустой и очень маленькой пистолетной кобурой на ремне, что-то записывал, взмахами руки рубил воздух, отдавая приказы. Номоконов заметил, что в деревянных ящиках, снятых с машины, оставалось мало винтовок, и вышел из строя. – Слушай, начальник, – обратился он к командиру. – Однако зря записал к спасателям. Я стрелять умею, охотиться приходилось. – Я знаю, что делаю, – нахмурился командир. – Становитесь в строй! Товарищи по взводу сказали, что склады захватили враги, оружия не хватает, что спасать имущество, рыть окопы и траншеи – тоже очень важное и нужное дело. Понял Номоконов, что на войне особо требуется послушание и дисциплина. Вот и теперь безропотно подчинился хирургу, заставившему делать костыли, и все-таки терпеливо ждал дня, когда вновь нальется силой тело и можно будет бросить скучное занятие. Однажды утром встревоженно засуетились люди. Возле госпиталя стояли санитарные машины, грузовики и подводы. Несли тяжело раненых; по двору, неумело опираясь на новенькие костыли, ковыляли ходячие. Слышались глухие раскаты артиллерийского боя. У синих озер, куда уходили войска, висели облака пыли. – Немцы близко, – заглянул в столярку хирург. – Собирайтесь, товарищ санитар, с нами поедете. – Санитар? – переспросил Номоконов. – Это как? – При госпитале будете, – сказал хирург. – Сейчас соберите инструмент и – на машину! Долго еще придется лубки и костыли делать. Торопитесь! – Хорошо, доктор. Тронулись чуть ли не последними, когда уже прошли через село отступавшие войска. Надолго запомнился Номоконову командир отделения санитаров сержант Попов. В кузове полуторки коренастый человек с большими оттопыренными ушами и бегающими глазами «знакомился» со своим новым подчиненным. –Эй, папаша! Слышал? Санитаром назначен в мое отделение. Перевязывать умеешь? Жгуты накладывать, кровотечения останавливать? Отрицательно покачал головой Номоконов – нет, не умел он этого делать и не понимал, почему его назначили санитаром. – Повоюем! – усмехнулся Попов. – Ты вообще что-нибудь по-русски толмачишь? Номоконов хотел сказать, что придется учиться, раз надо ухаживать за ранеными, но рыжий санитар, сидевший рядом с Поповым, очень его обидел: «Команду на обед он понимает». Номоконов нахмурился и отвернулся от насмешников. Долго ехали молча. Но вот внезапно остановилась вся колонна. Позади послышалась частая орудийная стрельба, внизу, в долине, взметнулись взрывы, и санитары забеспокоились. Убежал куда-то сержант Попов, вернулся, испуганно сказал: «Немцы и по этой дороге прорвались». Захлопали дверцы машин, из кузовов выскакивали люди. А потом Номоконов увидел страшную картину. Из-за поворота, вздымая клубы пыли, вылетел большой серо-зеленый танк и, выстрелив из орудия, врезался в заднюю санитарную машину с красным крестом. В ней были раненые и больные. Яростно грохоча, танк принялся утюжить дорогу. С треском рушились повозки, метались кони, валились на обочину санитарные машины. А на пригорок уже выходили другие танки. Возле Попова, укрывшегося в густом ельнике, собрались шестеро. Сержант тревожно огляделся по сторонам, прислушался и со злорадством спросил Номоконова: – Ага, и ты прибежал? Запыхался? Не хочешь пропадать? Никому не хотелось оказаться в плену, и Номоконов мысленно одобрил решение сержанта Попова уходить на восток. По шоссейной дороге, тяжело лязгая гусеницами, шли танки, шумели автомашины, и санитары все глубже удалялись в лес. На семерых была одна винтовка и подсумок с патронами. Уже далеко впереди слышалась стрельба, и, ориентируясь по этим звукам, сержант повел всех за собой. К вечеру неожиданно наткнулись на двух обессилевших людей. Это были свои: солдат, раненный в голову, и майор с большой рваной раной на боку. Перевязали их, посовещались. Попов приказал разбиться на группы и выносить раненых. Рыжий санитар и Номоконов подхватили майора на руки, понесли, а сержант с винтовкой в руке шел впереди и просматривал путь. Тихо продвигались по лесу, сменялись, часто останавливались передохнуть. Скоро группы разошлись и потеряли друг друга из виду. Пришлось и Номоконову выбирать путь в лесу. Это было привычное дело: тысячи километров исходил он по таежным дебрям с оружием в руках. В раннем детстве – с луком и запасом стрел, потом со старенькой кремневкой, с отцовским дробовиком. А в шестнадцать лет берданку заимел – в Урульге на ярмарке купил. Сотни крестиков, кружочков и точек наставил он на ложе той берданки. Каждый крестик, вырезанный кончиком ножа, – медведь, каждый кружок, выдавленный пустой гильзой, – изюбр или лось, а точки –всякая мелочь, попавшая на мушку. Кабаны, косули, соболи… Так делал отец. Оставлял отметки на оружии и сын. Года за три до войны отобрали у Семена Номоконова берданку, сказали: «Не полагается охотникам нарезное оружие»… Но где время, чтобы спокойно рассказать об этом сержанту с бегающими глазами, вынырнувшему из чащи. Он протягивает винтовку и презрительно кривит губы: – Твоя очередь. Просмотришь немца – плохо будет тебе. Возьми винтовку! Наверное, никогда и в руках не держал? Да, боевая трехлинейная винтовка впервые в руках у Номоконова. Бережно принял он ее от сержанта, вздохнул, осторожно раздвинул ветви, пошел вперед. Вскоре командир отделения грубо отобрал винтовку, передал рыжему санитару, а тот, когда опять пришел его черед нести раненого, швырнул ее на траву. Очень удивило Номоконова такое отношение к оружию, но он снова промолчал. Когда опустились в лес вечерние сумерки, сержант и рыжий санитар отошли в сторону и опять стали совещаться. Несидел без дела и Номоконов. Он нарыл ножом немного холодной земли, завернул ее в платок и положил майору на лоб. Раненый шевелил воспаленными губами. Ни капли воды не было у санитаров. Номоконов срезал кору дерева, наскреб целую горсть живицы и выжал сок в рот человеку. Подошел сержант Попов, нагнулся к майору, обыскал его, забрал документы, деньги и строго сказал, что пойдете санитаром разведать местность. И это решение одобрил Номоконов: в темноте группа могла совсем неожиданно наткнуться на немцев. Потянулся сержант за винтовкой, закинул за плечо, но вдруг снял ее и прислонил к дереву. – Карауль командира, – сказал он и исчез в зарослях. Долго ждал Номоконов сержанта и его товарища, много передумал в ту тревожную темную ночь. На востоке то затихала, то снова разгоралась беспорядочная стрельба, в небе гудели чьи-то самолеты, слышались глухие разрывы. Раненый бредил. Щемящее чувство тревоги и тоски охватило Номоконова. Берестяной чум на берегу порожистой Урульги видел он, простор забайкальской тайги, скалистые гольцы, светлые струи горных рек. Там еще в юношеские годы бродил он с ружьем по звериным тропам. В свой дом в Нижнем Стане переносился мыслями солдат… Давно, еще в 1919 году, женился Семен, но словно чья-то жестокая рука все время забиралась в его маленький чум и уносила счастье. В 1920 году смерть унесла первенца, сына Юру. Потом, только родившись, умерли другие сыновья: Алексей, Александр, Николай. Уже трехлетней скончалась дочь Елена. Шестой ребенок, сын Владимир, поборол скарлатину, косившую детей, но сильно похудел, еле двигался. Однажды, вернувшись на стойбище, не увидел Семен родного человека, помогавшего собираться на охоту. Какая-то болезнь унесла в могилу его жену. Сын Володька, кем-то привязанный за ногу к койке, грыз старую кость и был очень похож на волчонка. Потом другая подруга ставила чум и оберегала его слабого сына – Марфа Васильевна. Не захотела молодая красивая жена скитаться по лесным урочищам, жить в одиночестве, вдали от деревень. Уговорила мужа осесть на земле, записаться в коммуну, обещала крепких сыновей – помощников в нелегких делах, наследников. Уже не в дымном чуме, а в бревенчатом домике родился сын от второй жены – Прокопием назвали. Опять заглянула в дом охотника знакомая болезнь, а только не поддался ей малыш! Подросли сынишки, окрепли, пошли в школу. Перед войной опять прибавка в семье получилась. Сын родился – Миша. Что делает теперь семья, как живет? Володьке шестнадцатый год пошел. Нет, еще не кормилец. Проньке – одиннадцать, а Мишка только-только ползать начал. Как здоровье жены, у которой скоро снова будет ребенок? Есть ли в доме хлеб? Не много выдали перед войной на трудодни. Ночной мрак был кругом. Напрасно всматривался и прислушивался Номоконов – сержант и рыжий санитар не возвращались. – Люди, – тихо позвал раненый, – вы здесь? – Здесь, – встрепенулся Номоконов. – Возле тебя. – Дай руку, – слабым голосом попросил майор. – Где остальные? – Поглядеть дорогу ушли, – погладил Номоконов руку раненого. – Утром дальше двинемся, носилки сделаем. – Напрасно… Умираю… Откуда ты, чей? – Номоконов я, свой… –Запомни. Документы возьмешь… Партийный билет, адрес… Домой напиши. Стояли до конца, раненым из боя вынесли… Дочке моей расскажи. Сделаешь? – Все выполню, командир. Чего загоревал? Со мной не пропадешь. – Нет, товарищ, все кончено… – Раненый снова бредил и метался. Временами возвращалось к нему сознание, и тогда он скрипел зубами. – Ты не ушел? Воды принеси, не обижай… Хоть каплю… Ну! Чего ж ты? Наступал рассвет, туманный и тихий. Раненый открыл глаза, застонал, закусил почерневшие губы и опять попросил воды. Номоконов приподнялся: – Теперь принесу, потерпи, командир. Банку найду, ведро… Ожидай. Поблизости источника не оказалось. На дне ложбинок– потрескавшаяся земля. Что делать? Одному не унести раненого… Ни крошки хлеба, ни капли воды… Куда исчез сержант? Где сейчас свои? Надо уходить. Оставить несчастного человека тоже нельзя. Солдат вспорол кору березы, быстро сшил два куска прутьями и вышел на поляну. Размахивая одной коробкой, он сбивал с травы капли росы, сливал в другую. Есть! Боясь расплескать глоток драгоценной влаги, Номоконов осторожно подошел к дереву, где лежал раненый: – Эй, командир! Майор лежал с закрытыми глазами, не отвечал, не дышал. Ощупал солдат его руки, сложил их на груди, застегнул у покойного ворот выцветшей гимнастерки. Закон тайги требовал отдать последнюю почесть человеку, скончавшемуся страны. У головы майора Номоконов склонился на колено, постоял немного, а потом встал, присел на пень, закурил трубку, задумался. Вспомнил сержанта Попова, его насмешки, бегающие глаза и понял, что командир отделения нехороший человек. Почему он прямо не сказал, что бесполезно тащить смертельно раненного, что надо облегчить его последние минуты, а потом похоронить и выбираться к своим? Чисто вымыл солдат свои руки о росистую траву, достал охотничий нож, еще раз послушал сердце умершего – нет, не билось оно – и принялся рыть яму. Долго хоронил он майора. Неписаный закон тайги требовал сразу не уходить от свежей могилы, а вспомнить жизнь умершего, его подвиги, добрые дела, удачную охоту. Ничего не знал Номоконов о командире в выцветшей гимнастерке. Глядя на могильный холмик, старательно прикрытый зелеными ветками, он хотел представить его родителей, жену и детей. С петлиц умершего Номоконов снял знаки различия и положил в карман – решил сообщить о случившемся своим начальникам. А потом встал, взял винтовку и пошел. Прежде всего надо было узнать, куда девались сержант и рыжий санитар. Следы остались: торопливые, неосторожные, вели они на восток. Ломая сухие ветки, ступая на сучья, спотыкаясь о камни, двое людей, шагавших бок о бок, вышли из леса на открытую поляну, размеренным шагом перешли ее и, с силой упираясь носками в песчаный склон, полезли на бугор. Здесь постояли, закурили –оставили спички и клочок газеты. А потом следы, по-прежнему торопливые, описали полукруг и потянулись в обратную сторону, на запад. Может, так надо? Но линия фронта отодвинулась, орудийная пальба слышится далеко на востоке. Куда повернул сержант? Зачем? Вот здесь, под большой сосной, останавливался он, долго топтался. А у колодины оба долго лежали, наверное, спали: телами примяли траву, разгребли и отбросили прочь колючие сухие шишки. Глаза Номоконова искали предмет, который подсказал бы, какое решение приняли два человека, тесно прижавшихся на ночь друг к другу. Обрывок портянки, рассыпанная махорка, окурки… Но где предмет, который все скажет? Он должен быть здесь, в этом Номоконов не сомневался и продолжал поиски. В трухлявой сердцевине колоды оказались подсумок и документы. Денег не было. Письмо, фотография маленькой девочки, очень похожей на человека, которого зарыл Номоконов, командирское удостоверение… И красная книжица, которую те, кто имел ее, всегда очень берегли и не давали в чужие руки, – партийный билет. Номоконов с презрением посмотрел на торопливые следы двух людей, тронувшихся после ночлега на запад, положил документы в карман, взял подсумок и пошел прочь. Теперь он понял, почему сержант Попов и рыжий санитар бросали на землю винтовку. В овраге Номоконов осмотрел ее – легкую, аккуратную, совсем новенькую, с иссиня-черным вороненым стволом, передернул затвор, пересчитал патроны. Один в стволе, три в магазинной коробке и еще четыре обоймы в подсумке. Номоконов был удовлетворен: его призвали на войну, и он, солдат, должен быть вооруженным. Совсем недавно человек из тайги впервые проехал почти через всю страну и убедился, что она очень большая. Из окна вагона жадно смотрел на нескончаемые горные хребты и леса, видел большие города и широкие степи. Промелькнуло очень много городов, деревень, вокзалов и эшелонов. Номоконов увидел тысячи людей, взявших оружие и решивших защищать свою большую страну. Уже на первой остановке за Шилкой понял он, что для немецких танков, о которых с большой тревогой говорили еще в Нижнем Стане, препятствиями будут не только горные хребты, леса и реки. Неподалеку от железнодорожного полотна большая группа людей разучивала приемы штыкового боя, метала учебные гранаты, рыла окопы. …Теперь в руках винтовка, и Номоконов знал, что делать дальше. Он был в своей стихии, знакомой ему с первых проблесков памяти. Рассеивался туман, кругом щебетали и пересвистывались птицы, чуть шелестела на деревьях листва. Долго слушал солдат знакомые звуки леса, а потом растер трухлявую гнилушку и подкинул желтую пыльцу. Ветерок тянул с востока. Под осторожными шагами таежного следопыта не ломались сучья, ни одну веточку не сбивал он своим телом. Понимал Номоконов, что в лесу не встретятся ему машины, а немецких солдат он не боялся; твердо знал, что не умеют они лучше его ходить по лесу, что он увидит врагов первым. Мелькнула серая тень: на поляне, у корней поваленной березы, копошился барсук. Хотелось есть, и надо было испытать оружие. Номоконов решительно вскинул винтовку и прицелился. Сумеречный зверек очень чуток – значит, поблизости людей нет. Словно огромный бич щелкнул и захлестнул барсука. Долго стоял Номоконов на пригорке не шелохнувшись, а когда убедился, что одиночный выстрел в большой войне никого не встревожил, пошел за добычей. Пуля попала, как всегда, под ухо зверя, прошила голову насквозь, пробила толстое корневище дерева и куда-то умчалась. «Ловко бьет», – погладил солдат трехлинейку. Притащив барсука на пригорок, Номоконов освежевал его и разжег костерик. Шипело, жарилось мясо, нанизанное на колышки, а охотник сидел поодаль и прислушивался к лесным звукам. Позавтракав, он завернул немного мяса в шкурку барсука, привязал узелок к ремню, приторочил к поясу берестяные коробки и пошел дальше. Надо было найти своих. Номоконов нырял в овраги и пади, карабкался на пригорки, забирался в густые заросли кустарников, выходил на поляны. Послышался шум, солдат замер. Метрах в двухстах от него шел по редколесью человек. Каска на голове, необычный покрой военной формы… В руке у человека топор, за плечом на ремне винтовка. Оглядываясь по сторонам, он подходил к валежинам, остукивал их, деловито осматривал деревья. Вот человек подошел к сухой сосне и, не снимая винтовки, несколько раз рубанул топором. На рукаве кителя дровосека блеснул шеврон. Сделав затеску, неизвестный повернулся лицом к чаще, где стоял Номоконов. Сомнений не было: каска с небольшими выступами, золотистый угольник на рукаве, необычные петлицы, топор с очень длинной черной рукояткой – все было нерусское, ранее не виданное. Фашист! Номоконов затаился, хотелось поближе посмотреть на человека из Германии, который пришел с войной. Немец уселся на валежину, закурил и вдруг торопливо вскинул винтовку. С пронзительным криком над ним пролетела небольшая красногрудая птица, уселась на ствол сосны, которую только что рубили, и застучала клювом. Прогремел раскатистый выстрел. Пуля сорвала кусок коры и спугнула птицу. «Дятлов едят, что ли?» – подумал Номоконов, не сводя глаз с промахнувшегося человека. Проводив взглядом улетевшую птицу, немец закинул винтовку за плечо и неторопливо пошел вниз по склону. Фашисты нарушили мирный труд людей. Из-за них оставил Номоконов свой дом в Нижнем Стане и оказался в неведомых краях. На пути к фронту, в короткие минуты стоянок, видел солдат поезда с ранеными. Обросших, очень бледных людей тащили на носилках, и все говорили, что их искалечили немцы. Враги подняли руку и на Номоконова: оглушили, рассекли лоб, опалили волосы. На его глазах разгромили полевой госпиталь с ранеными и оставили без отца девочку, карточка которой была теперь в его кармане. Нет, не об этом подумал Номоконов, когда впервые в жизни наводил винтовку на человека. Встало на миг перед глазами лицо Владимира. Там, на Шилкинском вокзале, у эшелона скатилась слеза по смуглой щеке сына: уезжая, отец коротко и строго сказал, что начался «шургун»1, поэтому придется бросить школу и взять на свои плечи все заботы о семье. И еще одно чувство всколыхнуло сердце человека из тайги. В чужом лесу немец грубо пинал, ранил-рубил деревья, стрелял в смирную птицу, которую никто не трогает. И, наконец, захотелось узнать: крепки ли немцы на пулю? Бывало, в тайге медведи затихали после первого выстрела, а насквозь простреленные, с перебитыми ногами росомахи уходили от охотников. Эти шкодливые и сильные звери крепки на пулю. До немца было метров триста. Мушка четко всплыла в прорези прицельной рамки, легла своей плоскостью на спину уходившего человека, чуть дрогнула, поднялась выше, и, наполовину закрыв голову, замерла. Первый выстрел по человеку показался страшно громким и сильным. Немец откинулся назад и тяжело рухнул. Номоконов постоял, прислушался, а потом подкрался к человеку, лежавшему с раскинутыми руками на поляне. Откатившаяся к дереву железная каска, карабин с выщербленным прикладом… Лоснящийся кожаный подсумок, туго набитый сверкающими желтыми патронами… Номоконов снял подсумок с пояса убитого и примерил немецкие патроны к своей винтовке. Они не подходили. Ударом о дерево Номоконов сломал карабин, отбросил прочь и двинулся дальше. Он шел по-прежнему крадучись и что-то бормотал вслух, шевелил губами. Вечерело. Часто стали встречаться поляны и небольшие рощи. Все сильней слышалась артиллерийская пальба. С опушки, в просвете между деревьями, Номоконов увидел, наконец, стоянку врага. Взору открылась широкая пойма реки с островками леса и кустарника. На бугре, возле старой траншеи с поваленным проволочным заграждением, стояли танки и автомашины. Откуда-то издалека, наверное с холмов, синевших на горизонте, били орудия. Возле реки, где виднелся разрушенный деревянный мост, изредка вскипали большие грязные фонтаны, но танки стояли в ряд – приземистые, хищные, мрачно поблескивающие в лучах вечернего солнца. Горели костры, возле них копошились люди. Эти люди были и на песчаном берегу небольшого озера. В рубашках с засученными рукавами, в нижнем белье немецкие солдаты играли в мяч, стирали, загорали на солнце. 1 Долго смотрел на них Номоконов. Дым висел над далекой деревенькой. Виднелись лодки, заплывшие в камыши, цепочки людей, растекавшиеся по берегу. Когда догорало зарево заката, он под шум редкого артогня снова выстрелил: до зуда в руках захотелось ударить пулей гитлеровца, который, собирая хворост, вдруг устроился с расстегнутыми штанами на пне. Номоконов посмотрел на человека, кувыркнувшегося вниз головой, передернул затвор, выбросил дымящуюся гильзу и, скрываясь за ветвями, тихо пошел обратно, в глубь леса. В сгущавшихся сумерках только псы могли бы найти человека из тайги. Номоконов видел: среди людей, по-хозяйски расположившихся в зеленой долине, не было собачьей своры. Ночь была неспокойной. Несколько раз слышался треск ветвей, чьи-то шаги, приглушенный русский говор. Часто возникала беспорядочная стрельба, и трепетный свет ракет освещал верхушки деревьев. Окликал Номоконов тех, кто пробирался во мраке ночи через лесные заросли, но они щелкали затворами, шарахались в стороны, исчезали. Усталый, обеспокоенный, прикорнул солдат под кустом развесистой ольхи, забылся тревожным сном. ПЕРВЫЕ ТОЧКИ НА ТРУБКЕ Рано утром Номоконов опять увидел человека. Без фуражки, со всклоченными волосами, он прятался за деревьями, часто останавливался и прислушивался. На рукаве рваной гимнастерки, заправленной в синие командирские брюки, виднелась звездочка. Номоконов пропустил его мимо себя и вышел из укрытия. – Эй, – тихо окликнул он. Человек оглянулся и выхватил из кармана гранату: – Не подходи! – Чего шумишь? – сказал Номоконов. – Оружие, парень, убери, меня не пугай. Давно мог завалить тебя. Не снимая с плеча винтовки, солдат подошел к человеку с гранатой в руке: – Здравствуй! – Кто таков? – строго спросил незнакомец, не отвечая на приветствие. – Номоконов. – Узбек, татарин? – Тунгусом из рода хамнеганов называюсь, – присел солдат на валежину. – Стало быть, сибирский. – Из какой части? – А вот бумага, гляди, – показал Номоконов документ. – Я в больнице костыли делал, с докторами и отступал. Бросили меня в лесу люди, немцу пошли кланяться. Один остался. – Что делаешь здесь? – Вчера подошел сюда, ночевал. Так понял, что надо все кругом поглядеть. Ночью многих останавливал, а вот не признали меня, не послушались, ушли. Стрельба случалась. Такие, как ты, пропали, поди? – Почему? – Речка здесь, глубоко. Напролом не пройдешь. – У вас хлеб есть? – спросил человек и устало присел рядом. –Я – свой, старший политрук Ермаков… Три дня ничего не ел. – Вот видишь, политрук, – встал Номоконов. – Совсем слабый, а грозишь. Тихо надо здесь, зверье кругом. Мясо есть у меня, спички, табак. – Костра не разводите, – сказал Ермаков. – Не пугайся. Лежи, отдыхай, – показал Номоконов на брусничник. – Жарить в стороне буду, а потом сюда явлюсь. Дождешься? Подумал Ермаков, рукавом гимнастерки вытер вспотевшее лицо, пристально посмотрел в спокойные глаза незнакомца, еще раз окинул недоверчивым взглядом пожилого солдата со звериной шкуркой и берестяными коробками на ремне: – Идите. Часа через два Номоконов, с кусками жареного мяса в берестяной коробке, подошел к брусничнику и покачал головой. Широко раскинув руки и ноги, строгий командир спал. На траве валялась откатившаяся граната со вставленным запалом. До вечера сидел Номоконов рядом со спавшим – чутко прислушивался, не шевелился, не кашлял, а потом разбудил его: – Теперь вставай, политрук. Чего-то шумят немцы, стреляют. Али отдохнули – снова поднялись, али наши потревожили. Наскоро ели несоленое мясо, тихо разговаривали. – В армии служили раньше, воевали? – спросил Ермаков. – Нет, не пришлось. Тогда, в двадцатых годах, не нашли меня в тайге. Белые не видели, и наши не взяли. Все время кочевал. Не от войны убегал – жизнь заставляла. А когда вышел из тайги на поселение, уже ненужным оказался армии, пожилым. – Вы охотились в тайге? – Охотился. Все время зверя бил. – А на фронте? Костыли взялись делать… – покачал головой Ермаков. – Сам не просился, – махнул рукой солдат. – Сперва голову лечили доктора, вот здесь… А потом заставили. Все время велят, никто не слушает. Винтовку не давали… Вот сюда, в книжку глядят командиры, в бумагу. Плотником я перед войной сделался, недавно. Вот и пишут теперь. – Эх, зверобой, – покачал головой Ермаков. – Не своим делом занимаетесь. Ну, ничего, все встанет на место… Давайте думать, как до своих добраться. Покурили командир и солдат, посовещались, поползли вперед, в разведку. Осмотрев долину, двинулись вправо. Политрук сказал, что «гады еще не расползлись по берегам, и надо обойти их танковый клин». Номоконов вышел вперед. Присматриваясь к скупым, расчетливым движениям спутника, замиравшего у деревьев, сливавшегося с кустами ивняка, старший политрук повеселел. Маленький человек, крепко державший в загорелых руках винтовку, только что сказал, что проведет его по лесу «хоть до сибирских мест», но велел все делать так, как он. – А возле воды сам думай, – просто сказал он. – Мы в лесу через лед за зверем ходим, а летом зачем? Однако худой закон был у моего народа – не велели старики в воду лезть. Места много в тайге, стороной я ходил, не научился плыть. Было у Номоконова и «понятие» к воде. Километрах в пяти от шоссейной дороги, на пустынном месте, он показал кивком головы на свежееотесанные бревна, валявшиеся возле самого берега. Ермаков все понял и, подумав, велел остановиться. Долго наблюдали, а ночью поползли к берегу. Таскали бревна к реке, вязали их ремнями и прутьями, а потом уселись на хлипкое сооружение и поплыли. Гребли шестом, прикладом винтовки, едва не напоролись на моторную лодку с немецкими солдатами. К рассвету были далеко от долины, в густом ельнике. Сильно забилось сердце Номоконова, когда в ложбинке, в которую они сползли, послышалась русская речь. – Свои! – громко предупредил Ермаков. Здесь, в лесной ложбинке, навсегда и расстался Номоконов со спутником. Подошел какой-то командир, посмотрел у Ермакова документы, знаком показал, чтобы тот шел вправо. Политрук протянул Номоконову руку и сказал: – У меня очень важные дела, Семен Данилович. Наверное, расстанемся и не увидимся. За мясо и табак – спасибо. –Тебе спасибо, политрук. Мне товарищ нужен был, помощник. А теперь ничего… – Не делайте больше костылей, – строго сказал Ермаков. –Объясняйте командирам, говорите, требуйте. Вы – зверобой! Понимаете? Подошел маленький солдат в большущих ботинках, вежливо взял из рук Номоконова винтовку: –Двигай! – Куда? – На проверку, батя. Разные люди к нам приходят. Оглянулся Номоконов на Ермакова, которого уводили в другую сторону, и сам себе сказал: – Крепкий, видать, человек, а только мимо прошел. Проверка происходила в землянке, километрах в пяти от переднего края. Молодой командир с кубиками в петлицах подозрительно рассматривал шкурку барсука, курительную трубку, капсулу с домашним адресом солдата, документы умершего майора. Номоконов объяснял, а уполномоченный Особого отдела хмурился. Волнуясь, солдат сказал, что напрасно сержант Попов испугался и, как видно по всему, убежал с войны. Опасны у немцев машины, а сами они – обыкновенные, очень глупые на пулю люди. Надо не подпускать немцев к машинам, убивать их на дорогах, в лесу, на улицах, стрелять в них с деревьев, с чердаков. Тогда они наверняка остановятся и побегут обратно. Но командира с кубиками в петлицах нисколько не заинтересовало это. Он стал расспрашивать, откуда приехал на войну Номоконов, где воевал, что делал в госпитале, как умирал раненый комиссар Сергеев, где он похоронен и «не агитировал ли сержант Попов санитаров, чтобы всем отделением перебежать к немцам?». Потом несколько часов сидел Номоконов в загородке из колючей проволоки и молча смотрел на грязных худых людей, сидевших на земле. Вышел из землянки солдат, который привел его к уполномоченному Особого отдела, закинул за плечо винтовку и, не оглядываясь, ушел. Освободили к вечеру. Выглянул из землянки уполномоченный, позвал к себе: – Идите обратно, товарищ. Найдете лейтенанта Козлова и передадите ему записку. Он скажет, что делать. Дорогу не забыли? – Найду, – сказал Номоконов. – Послушай, командир, погоди. Комиссар, когда кончался, просил дочке написать, родителям. Адрес в документах был, гляди. Теперь только я один знаю, что говорил комиссар. До конца он стоял, раненый. Напиши, легче будет отцу-матери. – Хорошо. – И еще слушай. Солдат, который сюда привел… Утащил мою винтовку, украл! Это как? – Можете забрать свое оружие, – сказал уполномоченный. –Если найдете, конечно. С запиской в руке пошел Номоконов на передний край и разыскал лейтенанта Козлова, командовавшего взводом окруженцев. Небритый, в куцей телогрейке, в кирзовых сапогах, заляпанных грязью, командир окинул взглядом солдата, прочел записку и рассердился: – Опять санитар? Ну вот что… Ужинайте и шагом марш на траншею! Раненых нет пока. Землю копать будете. – Я охотник, – заикнулся Номоконов. – Зверей бил… – Чем? – рассердился командир. Покрутился Номоконов возле походной кухни и незаметно отошел. Оружие забрал человек, посчитавший его нехорошим, нечестным, чужим. Быстро нашел Номоконов свежую тропу, выбитую сапогами. Она спускалась в знакомую ложбину. А вот и конвойный. Нескладный на вид солдат в больших ботинках сидел среди друзей и хлебал суп из котелка. На его коленях лежала новенькая винтовка с иссиня-черным, вороненым стволом. Номоконов осторожно зашел сзади, нагнулся и крепко схватил свое оружие. – Ты чего? – опешил солдат и встал. – А ничего, – погладил винтовку Номоконов. – Моя. – Как так? – повысил голос конвойный. – Я на складе получал. – Неправду ты сказал, обманул!– Номоконов бережно отер рукавом капли супа с приклада. – Ишь, как брызгал… Какой номер на оружии? Сказывай! Чего молчишь? А вот не скажешь: не запомнил еще, не свыкся. – Резким движением Номоконов открыл затвор и на лету поймал патрон. – Какая пуля тут? – Обыкновенная, – сказал солдат. – Худой хозяин, – покачал головой Номоконов. – И худо глядел. Вот… Это я насечку резал, ножом пилил. Чтобы намертво валить зверя, дыру делать в лопатке. Закинул Номоконов ремень винтовки на плечо и прямиком пошел в расположение своего взвода. Позади слышался далекий гром орудий, в небе с вибрирующим свистом проносились снаряды. Где-то далеко справа торопливой скороговоркой частили пулеметы. Всю ночь вместе с товарищами углублял Номоконов траншею, проходившую по гребню высоты. Здесь он узнал, что солдаты и командиры, выходившие из окружения, зачислены в состав войск, которые должны задержать немцев, дать возможность главным силам отойти на более выгодную позицию, что уже дважды наши артиллеристы накрывали огнем переправы врага. Ночью немцы били из орудий, появились раненые, и лейтенант Козлов сам разыскал Номоконова. Солдат хотел попроситься к стрелкам, но командир, собрав санитаров, уже давал приказания. Пришлось подчиниться. Тяжело раненых выносили к проселочной дороге, где стояли повозки. Легко раненые шли, их надо было поддерживать, ободрять. Пожилой солдат с оторванными пальцами на руке сообщил, что снарядов осталось мало, немцы в двух местах наводят новые переправы и скоро пойдут танки. Артиллерийский бой разгорался все сильнее, из тыла подходила подмога. Среди солдат, спешивших на передний край, были и безоружные – они просили винтовки у санитаров. Всю ночь и все утро выносил раненых усталый и голодный Номоконов, а в полдень попался на глаза командиру взвода. – Где винтовку взяли? – Чего вчерась не слушал? – рассердился солдат. – Еще оттуда принес, из огня! – В отделение младшего сержанта Смирнова, – распорядился Козлов. –Живо! Сотню патронов выдали Номоконову, маленькую лопатку. Вчетвером двинулись за передний край и побежали к реке. Большой, широкоплечий командир отделения Смирнов играючи нес ручной пулемет, на ходу объяснял задачу. – Ни шагу назад! – потребовал он. Окопались в сосновом редколесье, из которого просматривалась большая поляна. Номоконов устроился за вывороченными корнями пня и поднял винтовку. Целей было много. Неторопливо наводил он мушку на людей в зеленой одежде. После выстрелов они подпрыгивали, падали, застывали. Редкими очередями бил из пулемета командир отделения. К вечеру загремело в лесу, застучало, заухало. Послышались громовые разрывы, рев моторов. Тяжелый танк появился возле больших сосен, замигал стрекочущей светлой строчкой. Отстреливаясь, солдаты перебежали к траншее. Бой шел до сумерек. А потом всем приказали отходить. Лейтенанта Козлова уже не было в живых, а его подчиненные расстреливали последние патроны. Вспышки, разрывы, крики… Номоконов попятился в глубь леса, в упор застрелил немца, выбежавшего из-за куста, забрался в густой ельник. Младший сержант был рядом – испуганный, без пулемета. Номоконов потянул метавшегося человека к земле, прижал, успокоил: – Не шевелись теперь, лежи. Ночью фашисты слепые, чай варят, спят. Уйдем. Всю ночь таежный следопыт вел Смирнова на восток, порой тянул его за руку. Шли осторожно: ощупывали деревья, прислушивались. Утром недалеко от проселочной дороги мгновенно вскинул винтовку Номоконов, в кого-то выстрелил. В новеньком рюкзаке гитлеровца, свалившегося вместе с велосипедом в канаву, оказались сигареты, хлеб и консервы. Младший сержант схватил автомат убитого, осмотрел магазин, полный патронов, прицепил к поясу гранату с длинной рукояткой, зашагал быстрее. Наверное, ему было стыдно. – Теперь моя очередь, – сказал он. – Я пойду впереди. – Правильно, – согласился Номоконов. – Теперь можно, командир, вали. С оружием чего в лесу зря шататься? Вдвоем часто подходили к дороге, по которой двигались на восток немецкие войска, осматривались, выбивали цель. Сухо трещала очередь, гулко звучал винтовочный выстрел. Крутой вираж делал мотоциклист. Брызгало осколками ветровое стекло легковой автомашины. Или грузовик, случалось, останавливался. Выпрыгивали из кузова немецкие солдаты, открывали дверцу машины, с удивлением смотрели на шофера, вывалившегося к их ногам, густо били из автомата по канавам и деревьям, поливали длинными очередями бугорки земли, пни и кустарник. Шли на восток четыре дня. Не пришлось младшему сержанту Смирнову и солдату Номоконову опять переходить через линию фронта – она откатилась назад. Туда же промчались немецкие легковые машины, покатили грузовики, потащились повозки. Послышались близкие орудийные выстрелы. А потом, все сокрушая, пронеслись танки с красными звездами на башнях. Это было 16 августа 1941 года. В тот день сидел Номоконов среди своих солдат, ел жирные щи, с наслаждением потягивал из кружки густой, черный чай. Вечером он разжег костер, в одиночестве долго сидел возле него, о чем-то думал. Подошел младший сержант Смирнов, расстелил шинель, улегся под деревом, но вдруг поднял голову. Закрыв глаза, Номоконов покачивался, говорил сам с собой, тихо тянул заунывную мелодию. – Вы чего, Семен Данилович? Молитесь? – Нет, командир, – спокойно сказал Номоконов. – Это я песню вспомнил. Из нашего рода, старинную… Номоконов раскалил проволочку, которой прочищал мундштук своей большой обкуренной трубки, и, шевеля губами, выжег на ее остове несколько точек. Легкие дымки взвились и растаяли в воздухе. Смирнов блаженно вытянул ноги, положил голову на локоть и отвернулся – мало ли что придет в голову человеку со скуластым лицом, раскосыми, очень спокойными глазами. Младший сержант слышал слово «дайн-тулугуй», которое произносил Номоконов, но не решился спросить, что значило оно: каменно строгим стало лицо солдата. ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ Ты воевал в лесах и на болотах, Дороги строил, возводил мосты. Тебе спасибо говорит пехота. Скажи, солдат, откуда родом ты? – Откуда я? Да, видно, издалече, Из тех краев, где воевал Ермак. Давай закурим, что ли, ради встречи По-плотницки! Я – плотник, сибиряк…2 В середине августа 1941 года только что сформированная 34-я армия и часть сил 11 –и армии Северо-Западного фронта при активной поддержке авиации нанесли внезапный контрудар из района юго-восточнее Старой Руссы в северо-западном направлении. Тысячи солдат и командиров, выходивших из окружения, примкнули к частям, контратаковавшим гитлеровские войска. В красноармейской книжке Номоконова отметили, что он имеет «тульскую винтовку № 2753, вещевой мешок, котелок и флягу с чехлом». 2 Люди, к которым попадали документы пожилого солдата, категорически требовали идти туда, где одуряюще пахло лекарствами, где метались и бредили раненые. Гитлеровцы подтянули к месту прорыва крупные силы, завязались тяжелые бои, и Номоконову приказали выносить с поля боя раненых и убитых. Немцы стреляли в санитаров из пулеметов, накрывали минами… Людям же с красными крестами на сумках отвечать на огонь не полагалось. И в похоронной команде с недельку побыл Номоконов. Не подошел. Маленький человек со скуластым лицом, зарыв убитых, склонялся перед бугорками земли на колени и долго шевелил губами. Говорили, что он молился… Кому-то потребовались плотники, их быстро разыскали, и к слову «санитар», записанному в красноармейскую книжку Номоконова в госпитале, прибавились другие слова: «саперная рота 529-го стрелкового полка, сапер». Здесь были тяжелые, но привычные дела. Наводили переправы, настилали гати через болота, прорубали в лесу дороги, ставили заграждения. Часто отступали последними, под огнем врага. К концу сентября 1941 года 34-я армия отошла с боями к Валдайским высотам. С винтовкой, попавшей ему в руки в Старорусских лесах, Номоконов теперь не расставался. К переправам через реки и болота частенько подъезжали на мотоциклах немецкие разведчики. В такие минуты, отложив топор в сторону, Номоконов брался за винтовку. После каждого выстрела любовно поглаживал солдат гладкое ложе своей винтовки. Она била исключительно точно: и на триста, и на пятьсот метров, а однажды рано утром достала немца, до которого было с километр. К вечеру возле убитого уже ходили вороны. Винтовок теперь было много, но саперу все казалось, что меткую трехлинейку отберут у него. И когда вызвали однажды «по стрелковым делам» на командный пункт, он встревожился. Командир подразделения старший лейтенант Солнцев встретил солдата словами: – Рассказывайте, Номоконов, как вы отбили вчера командира взвода? –А чего сказывать? Дело обыкновенное. Ночная разведка боем, как видно, была неудачной, и, понеся потери, пехотинцы откатились к своей траншее. Санитары весь остаток ночи искали раненых и убитых, а саперы закрывали проходы в проволочном заграждении. На рассвете заметили людей, копошившихся на поле. Сперва думали, что это свои, а потом разобрались. Саперов было пятеро, а фашистов – восемь. Враги кого-то испугались и, подхватив нашего раненого, переползли в колок. – Куда? Номоконов разъяснил, что колок – по-забайкальски – полоска кустарника, который обычно растет по соседству с большим лесом. Колок был редкий, фашисты затаились, но их было видно. От густого ельника врагов отделяла старая пашня. В общем, в ловушке оказались. – Вот об этом подробнее, – потребовал командир. Стало совсем светло, а фашисты все еще лежали в колке. Потом двое вскочили и, волоча пленного, хотели перебежать в лес. Если бы они бросились через пашню всей оравой, то, пожалуй, некоторые бы ушли. Но они побежали на смерть поочередно. Саперы открыли огонь и перебили фашистов. – А мне доложили не так, – нахмурился командир подразделения. – Вы открыли огонь? – Правильно, – согласился Номоконов. – Первым я стрелял. Надо было отбить своего человека от фашистов. Тащили немцы раненого, прикрывались его телом, а он закричал, стал упираться. Командир группы саперов старший сержант Коробов лежал рядом. «Бей, – сказал, – а то утащут». Ну, и вот… Два раза я быстро выстрелил. Сперва правый фашист завалился, а потом левый. Наш человек немного пробежал вперед, упал, а фашисты уже не двигались. Из кустов выбежали еще двое. Снова дважды выстрелил, и эти свалились. Чего там, близко были фашисты… Потом все ударили по колку. Немцы метались в нем, как козы, отстреливались, но попадали на мушку. Троих, кажись, убили вместе, а один фашист где-то спрятался. Хотели бежать в колок, схватить немца, но старший сержант Коробов остановил людей. Минут пять ждали, и последний тоже не выдержал. Этот немец был похитрее – крутился, падал, вскакивал. Хвоста нет, а как лисица бежал: туда-сюда. – И «лисицу» завалили? – Завалили. – А дальше? – А теперь все. Подобрали немецкое оружие, взяли у фашистов документы и вынесли своего раненого. Командиром оказался. – Вот какое дело, товарищ Номоконов, слушайте, – спокойно и рассудительно заговорил молодой, маленький ростом, лейтенант, сидевший рядом с Солнцевым. – Люди говорят, что задели вы раненого своей пулей. Понимаете? Так сказать, добавили свою порцию. – Это как? – нахмурился Номоконов. – Не мои пули – все глядели, тоже было не поверили. На мягком месте увидели дырки, старые, рядышком. Стало быть, ночью, когда не удалась атака, когда отходил командир… Вот тогда обожгли фашисты нашего человека. – Разрешите проверить? – обратился лейтенант к Солнцеву. – Не возражаю, – сказал командир роты. – Если подойдет –забирайте. Номоконов пожал плечами. Вчера этот маленький, крепкий и очень подвижный лейтенант откуда-то издалека прибежал к саперам, осматривал захваченные немецкие автоматы и о чем-то таинственно шептался со старшим сержантом Коробовым. Командир отделения у саперов – очень справедливый человек. Только как-то один раз рассердился, сказал, что Номоконов «спит на ходу». Это верно: никак не может сорокалетний солдат все делать «живо и быстро». Зато старается «на нейтралках», искупает «строевые грехи». А вчера, наверное, что-нибудь не так рассказал старший сержант большим командирам. Вот и вызвали теперь с винтовкой. Торопится узнать шустрый командир, как стреляет сапер. Даже руки у него трясутся – не может приклеить мишень на доску. – Ну, давайте, – сказал лейтенант. – Надо сюда, в черный круг. Вот с того бугорка. Как раз двести метров. Попадете? Точно в центр? Три патрона берите. – Зачем? – Надо. – А ты кто? – Я? – смутился лейтенант. – Командир взвода самых метких стрелков. Снайперами называют нас. – Слышал про таких, – осмотрел Номоконов маленького командира с головы до ног. – Понимаю… А сперва думал, что от прокурора ты пришел. Чего хитришь? Охотников ищешь, стрелков? – Днем и ночью. – А для чего? – Посмотрите, – показал лейтенант на запад. – Озера, леса, болота… Фашистских зверей здесь много, раздолье для хороших стрелков. В общем, так, Семен Данилович: отличитесь – в свой взвод возьму, на охоту отправлю. На самостоятельную, как в тайге! – Эвон какое дело… Так-так… Номоконов закинул винтовку за плечо и пошел к бугорку. Теперь он выстрелит три раза. Пусть посмотрит лейтенант, как владеют оружием тунгусы из рода хамнеганов. Вежливый, имя-отчество узнал… Лейтенант Иван Васильевич Репин знал уже не только имя-отчество Номоконова. Ему приказали найти в полку хороших стрелков и скомплектовать снайперский взвод. Некоторые солдаты уже побывали в засадах, выходили за передний край. Не догадался лейтенант заглянуть к саперам. Не думал, совсем не думал… Только случайно узнал о «сибирском шамане, который всем снайперам даст сто очков вперед». Лейтенант Репин пришел посмотреть на «шамана», перестрелявшего немецких разведчиков, и увидел его за обычным занятием в свободное время. Расстелив в углу блиндажа шкурку барсука, солдат сидел на корточках и курил трубку. Старший сержант Коробов давно махнул рукой на эту шкурку, не предусмотренную в снаряжении солдата. Его подчиненный, уже пожилой человек, никак не хотел с ней расставаться и всюду таскал с собой, завернув сзади за ремень. Издали – все равно что плащ-палатка. Большие командиры не ругались, а Номоконову хорошо: можно посидеть и покурить даже на сыром месте. Чутье подсказало Репину: встретил он необыкновенного человека, и боялся лейтенант, что старший сержант Коробов запросто, без приказа не отдаст Номоконова. Но командир роты саперов понимал, как нужны на передовой меткие стрелки. Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошел от мишени всего на три-четыре шага, но солдата, что лежал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерег, не махнул рукой. Ударила пуля – лейтенант увидел, что она пробила самый центр черного кружка. Второй выстрел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел– в самом центре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями – и поспешил к Номоконову. –Блестяще! – произнес Репин. –Очень хорошо, товарищ плотник! Вот, возьмите еще три патрона. Только теперь быстрее. Отсчитайте назад сто шагов и стоя… Понимаете? Чего ж не понять? Лежа да с упора и мальчишка попадет. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов именно стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быстрее так быстрее. А потом он с лейтенантам подошел к мишени, осмотрел ее и сказал: –Все тут. Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищенно смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял ее. Номоконов быстро вскинул винтовку. Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлета, пуля ударила ее, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь. –Ну?! – Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Еще кидай. У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непостижимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился: – Однако с дыркой будешь. Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько шагов отошел: – Да какой из вас сапер? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно – шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять? В суматохе больших и малых дел переднего края нашел лейтенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таежные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоконов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал. Номоконов – тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живет в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в селах близ Вершины Дарасуна. Его народ живет многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки – тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках –лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди построили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зверей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привез на ярмарку свою первую добычу – более двухсот зайцев, которых он поймал петлями. Русский купец забрал сразу всех – по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца. Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а купцы куда-то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли еще дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили листья березы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таежной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом еще две. И отец Номоконова не испугался пасти 3 , которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать. Неторопливо лилась речь солдата. Где-то высоко в небе тарахтел немецкий разведывательный самолет, слышались орудийные залпы, доносились далекие пулеметные очереди, а солдат покуривал трубку и рассказывал о своей жизни. Вот тогда, в таежной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне-станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой. – А медведей вам приходилось добывать? – Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а много приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь. – Ого-го!.. – почесал затылок лейтенант. – А чего не поверил? Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи золотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на острую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты. – А вы в городах когда-нибудь бывали? – спросил лейтенант. –Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили? – Однако плохо думаешь, – заметил Номоконов. – Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть – сыт будешь, не убьешь зверя – с голоду пропадешь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из тех мест, куда еще не добралась новая жизнь, то костер, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И 3 другие так делали, однако пожары часто в домах случались. …1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймет, поди, что значили для тунгусов школа, больница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело терли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двигатель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, –зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хотели прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбовались, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк – и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтер из Шилки, как гасить, лампу выкручивать. Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою рукавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таежных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Семен Номоконов немного читать. За парту сел. Днем дети учились в школе, а вечерами – взрослые. Таежный человек только в колхозе научился толковать по-русски. Много радости открывали буквы. В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер большой русский человек, писавший складные книги. Это который кудрявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фамилии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдет добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыбнулся командир взвода, напомнил: Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык. – И ты знаешь? – дрогнул на лице Номоконова мускул. – Стало быть, грамотный ты, лейтенант, ученый… Да-а, много чего пришло тогда в таежный колхоз. Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивлялись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос радио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном. – Чего поезда… – задумчиво произнес солдат и показал на небо: – Ты там бывал? –Нет. – А я высоко летал, долго. – Когда? – А давно, – задумался Номоконов. – На изюбрей тогда ходил, за пантами для колхоза. Испортился самолет, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сторон, поглядел на машину, летчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спросил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня летчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увез меня самолет, в Читу. – Хорошо летать? – Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились – суслика увидел. Привык к самолетам, на бойком месте поселился. Шмыг – и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал. – Что случилось? – Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался летчик, выручил. Денег дал на обратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил. – А как вы плотником стали? – А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокойствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, стали недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: сказали – он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овес, ушел в тайгу и помер там. А остальные подчинились. Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бумагу выписали. Дома, в сундучке, осталась она. «Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил приверженность к бродячему образу жизни, ему разрешен выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимающиеся таежными промыслами». Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой маленькому командиру-лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту – таежному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат. Здесь, на фронте, все торопятся. Еще никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паромы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения –нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таежного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лейтенант, к себе охотника. В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих людей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что стало с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инструмент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки. Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился –усмехнулись, сказали, что ноги слабые. В саперном взводе вроде и подходящее место, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил маловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хороших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пушках, танках, самолетах… Будет ли толк от винтовок? Веру в свое оружие стал терять охотник. Может, саперное дело важнее? А воевать надо. Так бывал, лейтенант, в забайкальских местах? Нет? Там синие горы, дремучие леса и очень много солнца. В пору цветения багульника до того хорошо в тайге, что на глазах у самых черствых людей выступают слезы удивления и радости – такая песня есть у тунгусов. Серые камни светлеют, старые кедры с березами шепчутся. Если не остановить фашистов – большое горе и в тайгу придет. Добра не жди, если один народ наступит на грудь другому народу. Куда еще отступать, в какой лес? Большому народу не спрятаться в тайге. – Будет толк и от винтовок, – твердо сказал Репин. – Скажите, Семен Данилович, вот что. Говорят, вы молитесь по вечерам, какие-то наговоры от пуль знаете. Вы верующий? – Чего? – удивился Номоконов. – Богу молюсь? – Дело ваше, конечно, – смутился Репин. – Вроде шаманите вы, песни религиозные поете? – Болтают, лейтенант! Не верь! Гм… Ишь куда повернули… тут особая молитва, по старинному поверью… Это я по фашистам, которых на тот свет отправил! – И много вы убили фашистов? – Еще двух завалю – ровно три десятка будет. – Бывает и у саперов, конечно… – кашлянул лейтенант. – Пошто сумлеваешься? – нахмурился Номоконов. – Так нельзя, худо, лейтенант. Я не живу без правды. Всех помню, хорошо считаю. На, гляди! – протянул он Репину курительную трубку. – Это я между делом, как следует еще не брался. Много лет трубке, которую держит в руках маленький лейтенант. Из корня лиственницы, душистого и крепкого, выточил ее Данила Иванович Номоконов –потомственный охотник-следопыт из рода хамнеганов, подарил сыну. По древнему закону тайги сыновья удостаиваются этого в особо важных случаях: получая из рук отца оружие в день добычи первого большого зверя или в день свадьбы. Значит, на свою дорогу выходит сын, становится сильным, большим, самостоятельным. Семен Номоконов поставил свой чум возле отцовского в восемнадцать лет. А трубку от отца получил позже – в тяжелый, очень памятный день. Но об этом потом, лейтенант… Не украшение на отцовской трубке у солдата Номоконова. Не знают русские обычаев тайги: тунгусы отмечают добрую охоту памятными знаками на оружии. Всегда, еще в глубокой старине, так делали. Обычай требовал не забывать убитых зверей, и когда приходит тунгусу смертный час, сказать о них своему богу и попросить прощения: из-за нужды были убиты. Потом не стали верить, узнали, что нет богов и совсем не нужны шаманы, которые всегда велели терпеть, обещая счастье там, на небе. Поняли, что только совместным трудом можно преодолеть невзгоды и лишения – много их было, лейтенант, при кочевой жизни. А обычай сохранился. Когда в колхозе охотились –тоже считали. Только теперь иначе. Товарищей хотелось перегнать, как можно больше мяса и пушнины добыть для всех народов. Разглядывали друг у друга приклады берданок. Не только председатель – жена и дети радовались, когда видели на оружии охотников все новые и новые отметки. Когда в семье Номоконова умер и третий ребенок, он решил позвать шамана. Далеко за ним ходил, на север. Приехал на оленях жирный человек, прыгал-плясал, деньги брал, водку пил и сказал, что не будет больше горя в семье. Еще трое детей умерли! Еще трое шаманов деньги брали и плясали. А почему Прокопий уцелел? Русский доктор выходил его! А Мишку и в больницу не понадобилось возить. Дали парнишке порошок, сделали укол, и пропал жар, который уносил детей в могилу. С тех пор прочь гнал Номоконов шаманов и не слушал их речей. – Еще один секрет слушай, лейтенант. На оружии у тунгусов из рода хамнеганов ведется и такой счет: на прикладе маленькими точками, в кружок, отмечают они убитых волков. Закон тайги так велит: даже если один патрон остался и сохатый на мушке, а увидел волка– стреляй. Это самый вредный зверь, сильный и хищный, вечно голодный и жестокий. Изюбрей и коз выгоняет на лед, молодняк травит, птенцов жрет. А людям как вредит! Хоть русским, хоть эвенкам али бурятам. К домам и юртам подбегает, оленей давит, овец. Не сожрет, не унесет, кровью захлебывается, а все одно режет. Совсем бешеные есть – слюну по улицам разбрасывают, в дома к ребятишкам лезут. В колхозе было так: тот выходил в почетные люди, кто пушнины много сдал и больше всех хрящиков положил на стол. – Каких хрящиков? – По-особому травили вредного зверя, лейтенант. Убьет охотник волка, отрежет кончик хвоста и в тряпочку завернет. Не обдирали шкур, брезговали. Для показа в правление приносили… Точки на оружии и хрящики с шерстью от хвоста – вот и верили. – Понимаю, – сказал Репин. – И волков вы много перебили? – Много, – сказал Номоконов. – Которые уцелели – на север подались. Мало кто ушел, самые умные разве. Человек из тайги давно решил при каждом удобном случае не упускать фашистов – все равно что волков. Когда солдат вернется в село, то люди, которые провожали его на фронт, спросят, поди: «А что делал на войне охотник, которому еще в далекие годы детства дали прозвище Глаз Коршуна». Шибко острый глаз у этих птиц, которые живут в ущельях близ Нижнего Стана. Седые люди, оставшиеся в селе, не хотят, чтобы погасла заря новой жизни. Они хотят, чтобы мир был кругом, согласие, дружная работа, радость и песни. Однако придется рассказать о своей охоте весной, на празднике урожая – так всегда бывает. – Что за урожай весной? – Обыкновенный, – сказал Номоконов. – У нас урожай перед зеленью считают. Охоте конец, пушнину сдал – веселись! Вот тогда пляшут люди, целый день хороводы водят. Мужчины в цель стреляют, старикам об охоте рассказывают, советы слушают, о новом сезоне говорят. Издавна этот праздник был и при царе. Только шибко пили тогда, а потом молились и снова уходили в тайгу. Хоть ястреба глаз, хоть соболя, а все одно нищими были. Меня, стало быть, и крестили на таком празднике: до пятнадцати лет Хореука-ном, Маленьким Коршуном, называли. Русский поп приехал на праздник, медный крест дал, бумагу. Однако двух седых соболей за это взял. Вот и стал Семеном. Свой бог остался – бурхан, да еще православного подвезли. Молись! В колхозе осмотрелись таежные люди, лейтенант, при Советской власти. На казенной винтовке нельзя отметки ставить – скажут, портишь. Да и отобрать ее могут, заменить. Вот почему Номоконов вчера опять разжег костерик, раскалил проволочку и, потихоньку напевая старую родовую песню доброй охоты, поставил на своей трубке еще несколько точек. Не понимает саперный командир, сержант Коробов, подозрительно смотрит, ругается. Опять, говорит, шаманишь? Каждая точка-это фашист, который уже не сделает ни одного шага по нашей земле! Вот это – первый, гляди. По лесу он бродил, наших птиц стрелял, наши деревья хотел воровать. Вот – второй, с пня завалился. Этих всех подряд в бою уложил. Остальных – по пути к своим, когда отступал. Ну и в саперном взводе бил, в обороне. Стало быть, особая здесь молитва, сибирская – понимай. – Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, – считал Репин. – Да, двадцать восемь точек. – Еще, поди, не все, – спрятал солдат трубку. – Которых не видел, что дух выпустили, не делал заметку. Может, ранил, может, не угадал. Случалось, некогда глядеть было. Ну, а эти на глазах упали, намертво. Только так давай, лейтенант. Ты один видел-считал, ты один слышал мой разговор. – Что так? – Я не для показа. Тебе пришлось: шаманом признаешь, обманщиком. А я так своему народу скажу, старикам. Нашенские еще до войны про фашистов услыхали. Да и сам глядел. Звери подошли – однако нет другого слова. Когда первого свалил, один в лесу оставался, никто не заставлял. Гляжу, что поднялась винтовка, значит, сердце так велело. А потом пошло – считать взялся. Только этим делом не хвалюсь, не по себе такая охота, за надобностью. – Вот именно, из-за суровой необходимости, – сказал Репин. –Разбитые города фашисты считают, сожженные деревни, захваченные леса, посевы. Давно начали счет. К двадцать второму июня с большим опытом пришли. Специальные трофейные команды создали. Наших пленных выводят на площади, убитых и раненых снимают для кино, своему народу показывают, перед другими странами хвастаются. Складывают, вычисляют, умножают. По их цифрам, конец нам подходит, амба, каюк. Смеются над нашим многонациональным государством – разваливается, говорят. Просчитаются захватчики, если задымили-загорелись у нашего народа вот такие трубки! Хорошо, договорились… Я никому не скажу о ваших отметках, атолько желаю вам, Семен Данилович, хорошенько украсить отцовский подарок. Этаким народным орнаментом, узором, кружком. Чтобы много фашистских волков поместилось на трубке! Понимаете? – Места хватит… – Желаете служить в снайперском взводе? – Как же… Иначе бы не сказывал, пиши. – Но у нас особо опасно. За нами фашисты тоже охотятся. – Ничего, лейтенант, поглядим, чья возьмет. Сам-то из каких будешь, откель родом? – Из рабочих, – сказал Репин. – Родом из большого города, из Новосибирска. Учился в школе, в музыкальную бегал, на заводе работал… Потом решил военным стать, кадровым командиром нашей армии – тоже о фашистах прослышал. Опять учился. Знатная у меня воинская специальность – потом расскажу. А недавно так случилось, Семен Данилович. Вызвали меня в политотдел и сказали: даем вам партийное задание особой важности – создать снайперский взвод и приступить к уничтожению фашистских варваров. Говорю: есть, товарищи командиры! Это потому, что имею в запасе еще одну специальность. Репин встал, взял винтовку, быстро работая затвором, три раза выстрелил в мишень, которую он ставил для солдата и которая была шагах в тридцати. Подошли, посмотрели. – Ладно бросил, – похвалил солдат, рассматривая следы пуль, образовавшие над треугольником маленькую строчку. – Я юрту поставил, окно резал. Ты – дым пустил. Ловко. – Это случайно, – не без гордости заговорил Репин. – А так… Еще в школе, в пятнадцать лет, стал ворошиловским стрелком! Знаете о таком значке? – Как же, – сказал Номоконов. И таежный охотник имел ворошиловскую отметку. – Давно было дело, лейтенант. Начальник приезжал из Шилки в Нижний Стан, мелкое ружье привез, народ собрал, место отвел за огородом. Однако долго про войну говорил, про опасность. Шибко сердился на врагов, ажио на пень залез, руками замахал. Ну и взялись мы стрелять. Чирк, и есть. Чирк, и десятка. Старухи подошли, ребятишки. Моей матери, стало быть, теперь под сто лет подвалило. А тогда она еще в силе была, тоже пуля в пулю ударила. Сперва радовался начальник, а потом нахмурился. Весь нижнестанский народ поголовно все нормы сдал. Не хватило у начальника красных значков, законфузился, уехал. Чего там… Полсотни шагов… Спрятали ворошиловские отметки, не гордились. Так поняли, что одно баловство. – Я иначе сдавал, – строже сказал Репин. – Призы получал на соревнованиях, грамоты. А вообще-то верно. Мало пота пролили в походах и на стрельбищах, здесь приходится доучиваться. В тот же день перенес Номоконов свои солдатские пожитки в блиндаж, где собирались меткие стрелки 529-го полка 163-й стрелковой дивизии. «ШАМАН» УХОДИТ В НОЧЬ Не знал Номоконов теории стрельбы. Были у него саперная лопатка, бинокль, обыкновенная трехлинейная винтовка и неразлучная трубка, которую он почти не выпускал изо рта, с которой умудрялся даже в строй становиться. Обрадовался Номоконов, когда пришел во взвод лейтенанта Репина. В блиндаже было четверо. Встали и приветствовали нового солдата снайперы Степан Горбонос, Сергей Дубровин и Иван Лосси. Подошел высокий черноголовый солдат с раскосыми, вдруг блеснувшими глазами. Тихо, с едва уловимым трепетом Номоконов сказал несколько слов на бурятском языке, который хорошо знал. Тот ответил. Тагон Санжиев, земляк! Присели на лавку, положили друг другу руки на плечи, заговорили по-русски. В селе Агинском, Читинской области, на пятидневных курсах всеобуча какой-то командир не пожалел Санжиеву десятка винтовочных патронов, и меткому от природы стрелку не пришлось работать в хлеборезках. Он сразу же занял свое место на войне. – Много набил? – спросил Номоконов. Санжиев подошел к столику, над которым висел маленький листок. – «Общевзводная ведомость „Смерть захватчикам!“ – вслух прочитал он. –Юшманов, Кулыров, Павленко, Санжиев, Дубровин…». Неделя прошла, как 34-я армия остановилась на высотах Валдая, и за это время Тагон Санжиев уничтожил восьмерых фашистских захватчиков. А до этого – не считал. – Цель всегда найдется, – сказал земляк. – Воюем помаленьку. Ночью опять выхожу караулить. Номоконов облегченно вздохнул. Он понял, что теперь прочно свяжет свою судьбу с людьми, которые охотятся за гитлеровцами. – Долго добирался я сюда, – задумчиво сказал он Санжиеву. Кружил, кружил, а попал. Вечером рядом легли на дощатые нары блиндажа, укрылись шинелями, вспоминали родные места. Санжиеву надо было отдыхать перед «охотой», но земляки никак не могли наговориться. Лейтенант Репин беседовал с солдатами, только что прибывшими во взвод из различных подразделений полка. Заходили в блиндаж снайперы, коротко докладывали о результатах «дневной работы», ставили винтовки в самодельную пирамиду, ужинали, перешептывались. Номоконов прислушивался: люди, разговаривая между собой, повторяли слово, прилипшее к нему еще в саперной части. – Шаманом назвали, – улыбнулся Санжиев. – Ничего. Тагон по-своему представлял себе войну, и Номоконов заметил, что их взгляды сходятся. Земляк сказал, что линия фронта похожа на большой пал, который случается весной в степных просторах. Огненная лавина движется вперед, все пожирает на своем пути, опустошает. В степи все выходят тушить пожар. Ему, Санжиеву, вручили винтовку для того, чтобы он помог своему народу сбить пламя войны, потушить все искры. Издавна подружился Тагон с дробовым ружьем: бил в степи дзеренов, коз, волков. Двадцать пять лет исполнилось Тагону, а в армии не служил: по очень важному делу отсрочку давали. Раньше отару овец пас Санжиев, потом курсы трактористов окончил, стал водить по полям могучую машину, распахивать степные просторы. Немного было перед войной трактористов-бурят, и когда подошел его черед призываться в армию, – не взяли. Паши, сказали, сей – боевое задание выполняешь. Так и отстал от своих одногодков. Женился, сын растет. А теперь оторвала война от семьи и пашни. Метких стрелков собрали во взвод совсем недавно, когда снова пришлось отходить. Тагон сам разыскал командира, под начальством которого хотелось воевать. Прочитал лейтенант Репин справку о пятидневной боевой выучке забайкальца, поставил на пень спичечный коробок и выдал Санжиеву обойму – так проверял он тогда своих людей. Некоторые зря бросали пули и, устыдившись, уходили прочь. А он, Санжиев, сумел сбить коробку с первого выстрела. Подальше поставил разбитую коробку лейтенант – опять сбил ее Санжиев. В кусты унесло. Обрадовался лейтенант, о бурятском народе стал расспрашивать. Первого фашиста он, Санжиев, прикончил так. С деревьев стреляли враги, не давали прохода солдатам. Высмотрел Тагон одну «кукушку», прицелился. Все равно что глухаря сшиб с сосны – крепко о землю шлепнулся немец. Когда закрепились в обороне, ведомость завели, решили считать убитых захватчиков. Неплохо получается, дельно. Вроде обожглись фашисты, а все равно рыщут, близко подходят, все высматривают. Совсем смелые есть – сами на пулю лезут. Всех можно перебить из винтовок. Вот так, аба4. Ночью Тагон ушел за передний край. Рано утром неподалеку от блиндажа, в лощине между скатами высот, стреляли в цели другие солдаты, только что прибывшие во взвод. Лейтенант бережно протянул Номоконову винтовку с оптическим прицелом: – А вы из этой попробуйте. Теперь уже внимательно, с нескрываемым любопытством осмотрел Номоконов 4 трехлинейку с необычным прибором для прицеливания. Слышал, слышал таежный зверобой о таких винтовках, а вчера, в блиндаже, впервые в жизни увидел ее – грозную, тускло поблескивающую. Командирская, одна-единственная во взводе, Тагон Санжиев сказал… А ну, что за штука? Прилег Номоконов, открыл затвор, зарядил винтовку, стал целиться. Блестящие, выпуклые стекла вплотную приблизили далекую мишень, но солдат долго не решался спустить курок. Мешали какие-то тени, которые узенькими серпиками народившегося месяца возникали в оптическом прицеле. Заморгал стрелок, стал протирать глаза ладонью, и командир взвода потихоньку, чтоб не слышали другие, спросил, а умеет ли Номоконов пользоваться биноклем? Совсем за парнишку считает лейтенант таежного зверобоя! Как же не уметь? Еще в колхозе его, лучшего по всей округе охотника, премировали однажды биноклем. Много зверя высмотрел Номоконов в небольшие чудесные трубки. А вот расстался с ними: перед войной отобрали и бинокль – вместе с берданкой и патронами. А здесь, на фронте, снова обзавелся биноклем Номоконов. Он добыл его в день, когда вместе с младшим сержантом Смирновым отходил к своим. Легковая машина остановилась на вершине холма, и вылез из нее высокий немец. В упор ударил Номоконов. Шофер вот только удрал –не успел стрелок свалить его. Взял Номоконов бинокль сраженного гитлеровца и ушел в лес: на дороге показались грузовые немецкие машины. Стреляли фашисты, кричали вслед, шумели, а напрасно. Следить в бинокль за зверем – привычное дело, а наводить мушку через стекло не приходилось. – Которые гайки крутить, сказывай, командир! – Вот эти, – прилег рядом Репин. – Так… восемьсот метров… Ставим… А эта гаечка для четкости, для ясности… Как теперь? – Теперь ладно. – Цель должна быть на самом пересечении, в выемке, – наставлял Репин. – Берите ее на острие мушки, как бы чуточку подцепите. Ясно? – Шибко ясно. Первые выстрелы из снайперской винтовки… Кучно легли пули на голове фанерного фашиста, и лейтенант Репин задумался. – Без практики и пристрелки, восемьсот метров… – Чего говоришь? – не понял Номоконов. – Говорю, что нет у нас таких винтовок, мало. Но ничего… Мы обязательно напишем рабочим. В самое ближайшее время получите снайперскую винтовку. А пока… Будете бить захватчиков из своей. – Ничего, не горюй, лейтенант. И эта хорошо поет. – Засчитали в поминальник высокого фашиста с биноклем? – Как же, – осторожно сказал Номоконов. – Таких на особый учет, – посоветовал лейтенант. – Какой-нибудь зарубкой, закавыкой. Если все верно – офицера свалили. В тот же день, сбившись тесной кучкой возле Репина, снайперы осматривали из траншеи местность за передним краем. Слева дымно чадил ельник, горела трава, издалека доносился дробный перестук пулеметов. – Болото Лисий мох. – Вынул лейтенант из сумки карту. – Вместе со всем полком мы отвечаем здесь за каждый метр земли. Последние сведения разведки очень важные. Позавчера на нашем участке фронта немецкие солдаты начали оборудовать опорные пункты. Просеки рубят, траншеи роют в полный профиль, пулеметные площадки устанавливают на деревьях. В общем, не удаются врагам парады, зарываться в землю приходится. Дрогнул воздух, позади послышался глухой орудийный залп. – Мы не одни. Вся страна на переднем крае. Командование возлагает большие надежды и на солдат, вооруженных простыми винтовками. Нельзя давать врагам передышки, позволять им накапливать силы, укрепляться. Необходимо измотать их в позиционной борьбе, отбросить и разгромить. Такова установка военного совета фронта. Приказано вести беспощадную борьбу на уничтожение фашистских убийц. – Понятно, товарищ лейтенант! – Ясна задача! – Каждый получит по квадрату, – продолжал Репин. – Кроме того, нас будут перебрасывать с места на место. Наиболее трудные и важные цели возьмем на мушки своих винтовок. Враги хорошо понимают, что в этой местности скажет свое слово обычное стрелковое оружие. Немцы мелкие подразделения выдвигают, пулеметчиков, снайперов. И мы вступаем в смертельную борьбу! Пусть наше болото станет захватчикам могилой. Квадрат шестнадцатый закрепили за Номоконовым. Привел Репин солдата на место, передал ему бинокль, осторожно забрался на бруствер свежеотрытой траншеи. – Сегодня – общее знакомство. Постарайтесь запомнить рельеф местности, основные ориентиры. В общем, хорошенько осмотритесь: как в тайге, перед охотой. – Понимаю. – Вечером буду спрашивать о каждом кустике, о каждом озерке. – Хорошо, лейтенант. Нейтральная полоса… Много раз приходилось Номоконову выходить на «ничейные» земли, которые никто не отмерял и не разграничивал. На дистанции прицельного ружейно-пулеметного огня останавливались войска друг против друга на несколько дней, а порой и на несколько часов. Здесь положение особое. Заболоченная, все расширяющаяся на север, долина разделила передние края. Много озер, камышей… Есть островки и заросли густого леса, бугры с одиночными деревьями, обгорелые пни. На бумаге у лейтенанта болотом зовется долина, лишь местами проходима она для войск. Правильно, не разместить здесь много людей, не разбегутся и танки. На склонах высот, круто спускающихся к низине, зарываются в землю главные силы обеих сторон. – Верст пяток «нейтралке», – прикинул солдат. Понимает Номоконов, чувствует: кипучей, хоть и тайной, жизнью наполнена долина. Сотни глаз осматривают «ничейную» землю. Затаились в низине стрелки и наблюдатели. Ночами обе стороны выдвигают за передние края отряды охранения, секреты. Что это мелькнуло в ельнике? Наши поползли или фашисты крадутся? Много захватчиков полегло возле деревень и городов, на высотах и на лесных дорогах, видел солдат груды разбитого немецкого оружия. На пути отступления встречались и более гиблые, чем эта долина, места. Но нигде враги не рыли глубоких окопов и траншей, не ставили землянок и блиндажей. Нет, не только сырая падь заставила фашистов крепко взяться за топоры и лопаты. Погоди, погоди… Знает Номоконов и другое: в жестоких боях поредели ряды его полка, устали люди, тоже потеряли много оружия. Слышал, соседние части совсем ослабли, в тыл ушли, на пополнение. Нелегко кругом. Нечего время терять, надо действовать. А делянка добрая, видать, охотиться можно, правильно сказал лейтенант… Простор кругом, раздолье. Весь день Номоконов осматривал свой квадрат, а вечером, увидев, что группа стрелков готовится к выходу за передний край, подошел к командиру взвода и попросил у него с десяток патронов. – Зачем? – Цель, да не одну, увидел, лейтенант. Пора охоту зачинать… – Патронов маловато просите. – Давай больше, унесу. Привык жалеть патроны, всегда нуждался. Чего ждать? Пять дашь – пятерых и завалю. Отпускай, лейтенант. – Где цель увидели? – Который лес прямо есть, оттуда глянули. Не наши каски… Шмыг и спрятались. Можно на бугорке лечь, перед круглым лесом… где дерево сломалось. Водятся на моей местности фашисты. – Рассказывайте маршрут движения. – Это как? Командир взвода стал расспрашивать о рельефе, секторах, ориентирах, но эти слова не понимал солдат. – Как доберетесь до места охоты? – спросил Репин. – Мимо чего пройдете, какие озера и пеньки минуете? Я должен точно знать, где вы остановитесь. Чтобы вас за фашиста не приняли наши. Понимаете? – По-своему сперва зачну, – стиснул винтовку Номоконов. –Не сумлевайся. Однако, так буду добираться. Значит, свои ловушки под бугром, а потом сотни три шагов до воды. – Двести метров от заграждения до первого озера, – поправил лейтенант. – Потом? – У грязного места в сторону возьму, – повел локтем Номоконов. – На эту руку. – Почему? – Иначе не пройдешь, зыбун, на сухой рукав тронусь, там старая тропа. – Как найдете ночью перешеек? – посмотрел на карту Репин. – Обыкновенно, – сказал Номоконов. – Я в темноте возле воды к сохатому подбирался, зверя обманывал. Щупай ногой землю и ходи. – Дальше? –Потом опять вода. Мелкая, с травой… Потом по кошеному можно, ровным ходом. На сухом месте окажусь – вот и есть бугорок с поломанным деревом. Круглый лес напротив – шагов сотни три. – Островок леса, ельник, – сказал Репин. – Еще погляди, лейтенант. Не видно отсель, а за круглым лесом – падушка должна. – Поляна. – А там снова лес побежал, повыше… Сосняк на краю. Теперь снова погляди в бумагу, лейтенант. За сосняком канава есть. Большая, глубокая. Далеко тянется, должно, делянкам по трем. – Овраг, – сказал лейтенант. – Это уже там, под немецким краем. Три тысячи двести метров до него, четыре квадрата пересекает. Чего мудрите? Бывали там? – Нет, командир, – покачал головой Номоконов. – Это я на лес глядел. Здешний тоже признает – рассказывает. Вали сюда, говорит, за соснами большая канава есть, туда обязательно фашисты выйдут. Вот там… По-нашему, сидку будут делать, скрадок. – Далековато, – не согласился Репин. – На первый случай давайте так. Вы пойдете за передний край – до бугра со сломанным деревом. Заройтесь там, хорошенько осмотритесь днем, все обдумайте. Я пойду с вами, провожу. Только учтите: если собьетесь с маршрута, закружитесь, плохо укроетесь – немедленно отправлю в блиндаж. –Ну-ну… Хмурый, недовольно бормоча что-то про себя, Номоконов стал собираться. Развязав вещевой мешок, он вынул из него какой-то предмет и подошел к лейтенанту. – Свой, поди, возьму? – бережно развязывал солдат чистенькие тряпицы, закрывавшие большущий черный бинокль. – Вот он, гляди. Тоже голову чесал, не верил. – Ух ты! – прищелкнул языком Репин, рассматривая трофей. –Цейсовская штучка, многократная… Правильно, бинокль – офицерский! К делу приберегли, Семен Данилович, пригодится. Оказывается, вы давно в мой взвод собирались? – Для тайги сохранял, для колхоза, – вздохнул Номоконов. – В наших местах с такой штукой богачом можно стать. Для охоты, для мирной жизни завернул, для общей пользы. А вот не видно своего села, далеко… Приходится доставать. Правду говоришь: давно думал за фронтовую охоту взяться, только подходящих командиров искал. Всяким не показывал свое оружие. Веселее стало в блиндаже, а лейтенант нахмурился. Строго покашливая, долго наставлял он стрелков и ровно в полночь вывел их из блиндажа. Саперы провели группу через проволочное заграждение, по проходу в минном поле. Все тихо разошлись в разные стороны. Лейтенант пропустил Номоконова вперед и пошел вслед за ним. Вот и квадрат шестнадцатый. Не знал зверобой цифр большого счета, не считал в тайге своих шагов, никогда не ходил с компасом. Еще днем, метр за метром, он осмотрел все складки местности, запомнил канавы, бугорки, островки. Все было понятно и привычно: будто по чернотропу на зверя пошел охотник. Повеяло сыростью, ноги ощутили влажную почву, первый клок камышей шаркнул по обмоткам, и Номоконов свернул влево. Теперь должен быть заболоченный, выкошенный летом лужок, здесь можно будет пройти между двумя озерками. Под ботинками тихо хрустнула жесткая щетка срезанной травы. Все верно. Вода в прокосах, куст ивняка, возле которого когда-то отдыхали люди. Номоконов ощупал полусгоревший таганок из берез и уверенно пошел прямо. Еще минуты на три хода… Рытвины, ухабы, ямки, наполненные жидкой грязью. Опять камыши, а за ними должна быть полоска воды. Номоконов остановился и подождал командира взвода. Репину показалось, что чьи-то всевидящие глаза смотрят на него, хитровато прищуриваются. Только что лейтенант оступился и упал. Все время он двигался шумно и едва поспевал за солдатом, обходившим невидимые препятствия с ловкостью ночного хищника. Несколько раз терял лейтенант тень своего спутника, маячившую совсем рядом, и тогда приходилось останавливаться, прислушиваться. Шли в одинаковом темпе, но лейтенант тяжело дышит, покашливает, и в сапогах полно воды, а солдат – вот он, все такой же легкий на ногу, спокойный. Нет, этот не закружится… – Дальше глубоко, – тихо заговорил Номоконов. – Травы в бинокль не видел, белье скидавать надо. Однако шагай назад, лейтенант, теперь сам дойду. – Конечно, – сказал Репин. – Может, поближе пустишь, к канаве? – спросил Номоконов, ощутив тепло в коротеньком слове командира. – Не впервой выходить к фашистам. Чего канителиться? – Идите к оврагу и зарывайтесь там, – твердо сказал Репин. –Действуйте, как сердце вам велит. Начинайте, я верю вам. Только прошу… будьте осторожнее, пожалуйста. – Спасибо, лейтенант, – зашептал Номоконов. – С молодыми да городскими не ровняй, откуда им знать охоту? А мне правильно. Сразу бить зачну. Смотрю, что загордились фашисты, шибко быстро поехали, да споткнулись. Самый раз! Понапрасну не тужи за меня, я – хитрый. Похожу, послушаю, сидку сделаю, скрадок. Я потихоньку охочусь, зря не бегаю, понапрасну напролом не полезу. Твой наказ слушал, чего-чего понял. И еще так… Если завтра не приду – не пиши, что пропал. Два дня давай. По следам приду к ловушкам, слово знаю. Можно так? – Можно. Номоконов облегченно вздохнул, и, коснувшись руки командира, отправился дальше. Перебрел через глубокую канаву, преодолел заболоченный участок, а потом пошел прямо к ельнику, за которым чаще, чем где-либо, вспыхивали ракеты. Еще минут пяток осторожного хода. Тень человека бесшумно скользила в ночи. Вот и бугор с поваленным деревом, но солдат не остановился здесь. Шевеля губами, прислушиваясь, он двинулся к островку леса. На краю ельника, где днем на мгновение показались двое гитлеровских солдат, было много пней, но и здесь стрелок не задержался. Он неслышно переходил от дерева к дереву, вытягивался на носках, замирал. Засветилась далекая ракета. За ельником действительно оказалась поляна, а за ней опять высился темный занавес деревьев. Номоконов переполз открытое место, вошел в темноту и прилег. Долго слушал он древние, знакомые звуки ночного леса, улавливал новые, непривычные. Тяжелый гул мотора, далекая команда, выстрелы… А вот правее кто-то несколько раз глухо ударил чем-то тяжелым по дереву: так землекопы очищают лопату от налипшей глины. Эти звуки были предвестниками доброй охоты, и Номоконов решительно взял круто вправо. Теперь, опираясь на винтовку, он передвигался на коленях, часто останавливался, ощупывал землю. Минут через двадцать стрелок нашел то, что искал, о чем еще днем догадывался: – склон оврага. У самого обрыва руки нащупали свежую воронку, и, обрадовавшись, стрелок заработал лопаткой. За лесом вспыхивали ракеты, и солдат осматривался. Неровная лента лощины, темная и таинственная, уходила вдаль. Когда перестали светиться стволы деревьев и все погружалось в ночной мрак, Номоконов снова начинал копать. Чем больше упадет врагов, тем быстрее вернется солдат к своим сынишкам. Сердце требовало быть беспощадным к врагам, изо всех сил вести «дайн-тулугуй» 5 . Таежный зверобой начинает теперь настоящую охоту – планомерную и расчетливую. Только этим он будет занят теперь. Чего терять время? Стрелок берет на прицел своей винтовки маленький участок земли. Любой фашист, который вздумает днем пересечь глубокую лесную канаву, окажется на мушке. А это уж дело стрелка – пощадить врага или сразу завалить. Смотря по обстановке. К рассвету узкая яма, уходившая в склон оврага, была готова. Грунт, вынутый из глубины, Номоконов уложил по краям воронки, засыпал его черной землей, все взрыхлил вокруг руками, уничтожая за собой следы, и полез в яму ногами. – Как медведь, – сказал он сам себе. Рассеялся туман, взошло солнце. Из темной норы, над входом в которую свисали мохнатые корни, утро казалось прекрасным. Стоял легкий морозец. Белели сетки паутины, подернутые серебром инея, радужными лучами переливались росинки, застывшие на пучках поблекшей травы, местами черной, опаленной разрывами снарядов. Далеко впереди синело озеро. У подошвы выступа горного кряжа теснились золотые березки, а на склонах зеленел, манил к себе густой хвойный лес. Пересвистывались синицы, пахло хвоей, грибами, и Номоконов вздохнул. Сентябрь… Пора рева изюбров в дремучей забайкальской тайге. В эту пору очень любил охотник бродить по таежным распадкам, забираться на вершины гор, смотреть на заголубевшие дали. Прошлой осенью, как раз в последний день сентября, сидел Номоконов на зеленом ковре брусничника, собирал в туесок ягоды для сыновей и слушал мягкую музыку осеннего леса. Отняли враги радость встреч с таежными дебрями, оторвали от семьи, загнали в темную нору. Солдат взял бинокль: теперь он сурово смотрел вперед глазами мстителя. Метр за метром… Крутой спуск к старому, поросшему травой оврагу… Немецкие окопы должны быть недалеко, слева, но их заслоняет лес. Могучие, в обхват, сосны, растущие по правой стороне оврага, и густой зеленый ельник закрывают и наш передний край. Номоконов остался доволен выбором «сидки»: далеко просматривалась лощина. Бинокль замер в руках солдата. На изгибе оврага, метрах в трехстах, над островком почему-то не увядшей зелени, над одинокой маленькой березкой, росшей среди нагромождения камней, поднималось легкое облачко испарения. На противоположном крае оврага, как раз напротив камней, примята трава. Тропинка там или дорога? С этой минуты Номоконов не спускал глаз с серых мшистых камней. Он понял, что где-то под ними бил холодный ключ-родник. В бездонном голубом небе послышался шум моторов. Тяжело загрохотало на наших позициях, зазвенело, рассыпалось дробью: фронтовой день вступил в свои права. Стрелок положил винтовку на локоть и застыл в ожидании. Примерно в полдень вдруг спрыгнул в овраг немецкий солдат с узелком в руке и винтовкой за спиной, смело пошел навстречу. Появился он неожиданно, и Номоконов вздрогнул. На кителе врага был широкий монтерский пояс с поблескивающей цепочкой. Выстрелить? Но гитлеровец упадет на самом видном месте… Надо здесь завалить, возле елочки… Словно почуяв опасность, немец круто свернул влево и стал карабкаться по склону оврага. Мушка сопровождала врага. «Здесь, за первыми деревьями», –твердо решил Номоконов. Подойдя к толстой сосне, гитлеровец остановился, привязал к поясу узелок, вдруг подпрыгнул, ухватился за нижний сук и легко подтянул свое гибкое сильное тело. На черной винтовке блеснуло стекло оптического прицела. В какой-то миг заметил Номоконов, 5 что кора дерева местами ободрана. …Эге… Не первый раз? «Кукушка»? Гитлеровец уверенно взбирался на вершину дерева. В дни отступления часто попадали товарищи Номоконова на мушки вражеских «кукушек», пули с деревьев разили санитаров, наблюдателей, разведчиков. Не одна жизнь на совести врага с блестящей черной винтовкой. Вот он уселся на доску, привязанную к ветвям, закинул за спину цепочку, пристегнулся и, положив винтовку на развилку сучка, замер. –Ты явился наших бить, – зашевелил губами Номоконов, –а я ваших… Пусть думают, что ты стрелил… Бах! Веточка упала с дерева, шишка. Покатилась по сучьям черная винтовка, зацепилась, покачалась немного, полетела вниз и воткнулась стволом в землю. Гитлеровец чуть пошевелил ногами. – Отдыхай теперь, откуковал. В скитаниях по тайге Номоконов привык к одиночеству и любил говорить сам с собой. Он передернул затвор и взял в руки бинокль, осмотрел родник, глянул влево и вдруг, словно его могли увидеть, плотно прижался к земле. Мотая вверх и вниз головой, из-за деревьев показалась лошадь, запряженная в армейскую повозку. Напротив родника, за кустарником повозка остановилась. Бросив вожжи в телегу, возница выпрямился и закурил. Двое солдат с автоматами, болтавшимися на животах, снимали с повозки большие белые бидоны. Слышали фашисты выстрел? Приняли за свой? А если бы «кукушка» упала на землю? Раздумывать было некогда. Номоконов вскинул винтовку, прицелился в голову возницы, но опять помедлил с выстрелом. «Неподалеку, за лесом, большая орава фашистов, – поразмыслил солдат. – Работают, землю копают, траншею роют. Не видно повозки с нашей стороны, потому и послали за водой. Обед сейчас… Ждет повар водовозов, а если не дождется –тревогу поднимет. Если этих перебить – прибегут. Окружат, зайдут сзади, забросают гранатами… А если вечером? Далеко ездят немцы, рискуют, значит, не хотят пить озерную воду. Нет возле их окопов хорошего водопоя. Попьют ключевую сейчас – захочется и к ужину. Может, тогда?». Оглядываясь, останавливаясь передохнуть, немцы таскали к повозке бидоны, наполненные водой. Велико было искушение: стрелок мог срезать обоих солдат одной пулей. Не успел бы скрыть-ся-и возница… «Нет, не время, – пересилил себя Номоконов. – Не напуган фашист– вечером обязательно выйдет». Гитлеровцы погрузили бидоны на телегу, уселись и неторопливо поехали обратно. К вечеру на краю оврага появился немецкий солдат в очках и в каске. Спокойно прошел он мимо сосны, возле которой торчала винтовка, ничего не заметил, спрыгнул вниз, и, сопровождаемый мушкой, направился к источнику. Попил, зачерпнул полную каску воды, облил взлохмаченную голову. – И тебя отпущу, – решил стрелок. Уже солнце стало прятаться за выступ горного кряжа, а крупной цели все не было. Из-под насупленных бровей строго смотрел охотник на край оврага, терпеливо ждал: предчувствие редко его обманывало. И когда над кустами показались краешек дуги, настороженные уши лошади, солдат лишь пожевал губами: «Этих можно теперь». Все повторилось. Остановилась за кустом повозка на больших зеленых колесах, и двое гитлеровцев понесли к источнику белые бидоны. Возница бросил вожжи в телегу и закурил. Только лошадь была другая. Большой битюг встряхивал лохматой гривой, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, махал хвостом. Головы гитлеровцев появились среди камней, и Номоконов навел на них мушку своей винтовки. «Сварите ужин, покормите-напоите солдат, а потом наступать? Хозяевами стали на нашей земле? Своей, германской, воды не хватает?». Солдат быстро перевел винтовку влево и взял на мушку возницу, прыгнувшего в телегу. Раскатисто прогремел выстрел. Из-за камней, вытирая руки белым платком, вышел солдат, выпрямился. Стена оврага скрывала от него возницу, свалившегося на дно телеги. Гитлеровец осмотрелся по сторонам, успокоился и стал мочиться на кустик с красными ветвями. – Возле ключа не гадят добрые люди! – снова выстрелил Номоконов. Немец взмахнул руками и осел в куст. Поднялся и третий. Вытянув шею, он удивленно посмотрел на убитого товарища. Пуля свалила на камни и его. – Куда тронулся? – перевел солдат винтовку на битюга. – Злющий. Издалека пришел нашу землю топтать. Не пашут на тебе, не сеют… Отпусти – панику устроишь, смерть на меня наведешь… А завтра патроны повезут на тебе? Вздыбившись, рухнул и конь. Глухо шумел, стрекотал короткими пулеметными очередями, успокаиваясь на ночь, передний край оврага. Мягкий полусвет вечера сменился сумерками. Впереди, у выступа горного кряжа, окаймленного темной рамкой леса, вспыхнула первая ракета. Дождавшись полной темноты, высунулся из норы стрелок, прислушался и осторожно пополз в овраг. ТАБУ ТАЙГИ У родника выпрямился солдат, стал собирать оружие. Трофеев было много – он складывал их на камень. На холодной руке немца, осевшего под березкой, ровно тикали часы, и, подумав, Номоконов снял их. Он знал: ровно в полночь у своих кто-то стреляет в небо светлыми пулями, и у ловушек, зарытых в землю, саперы встречают людей, выходивших за передний край. Случается, что блуждают солдаты в сырой долине, сбиваются с пути. Таежный человек не потеряет свой след, выйдет точно к проходу задолго до последнего срока, однако с машинкой времени на фронте все-таки лучше. Мало часов у лейтенанта. Сокрушаясь, он выдал их не всем. Не мешкая, солдат отправился к большой сосне. Он посмотрел вверх, но густые ветви, закрывавшие звездное небо, не дали рассмотреть того, кто пришел убивать, а теперь висел на сучьях. Номоконов решил было забраться на дерево, сбросить фашиста вниз, забрать у него документы, но, подумав, подмигнул темноте: «Хоронить придут, отвязывать». Стрелок разыскал винтовку немца, отнес ее к роднику, а потом решил сходить к повозке. Он забрал у возницы автомат и, что-то вспомнив, вдруг вынул свой острый охотничий нож. Вглядываясь в темноту, озаряемую далеким светом ракет и лесных пожаров, Номоконов прилег к убитой лошади и обкорнал у нее гриву. Ночной воздух по-прежнему доносил спокойные звуки, и, возвратившись к источнику, солдат подошел к березке. По старому обычаю своего народа он мысленно попросил у любимого светлого деревца прощения за рану, срезал колечко бересты и накрутил ее на конец ствола своей винтовки. Теперь Номоконов чувствовал себя властелином ночи. Среди больших и малых звуков его слух по-прежнему не улавливал собачьего лая, а больше он ничего не боялся. Ракетчик явится, разведчики приползут? Долго придется им искать охотника, умеющего скрадывать и брать на мушку ночных зверей. До утра проканителятся немцы. Бегать зачнут, стрелять по сторонам. Для того и береста на винтовке зверобоя, чтобы ударить по огню самого опасного фашиста, а самому ускользнуть в сторону, в темноту. Склонившись к воде, Номоконов уловил едва различимый звон холодных струек, выбивающихся из недр. Он представил, как на дне родника кипят круглые комочки земли, и приподнялся. Стрелок еще днем думал о том, как отвадить пришельцев от уголка, где человеку, птицам и животным природа подарила место для наслаждения жизнью, отдыхом и покоем. Напрасно ругался саперный командир Колобов: всяким хламом набивал свои карманы Номоконов. Рука солдата еще днем нащупала в кармане брюк крепкий комочек шпагата. Кто-то выбросил возле блиндажа, а Номоконов поднял и приберег. Шибко пригодится теперь! Стрелок потихоньку открыл затвор немецкой винтовки, почувствовал пальцами, как пружина приподнимает патрон с острой пулей, и пополз по тропинке. Вот здесь, на возвышении, в камнях он укрепит «настороженное» оружие, между двумя кустиками протянется ниточка смерти. Таежный следопыт презирает такой способ охоты: в тайге только слабые старики, потерявшие былую силу и ловкость, оставляют взведенные ружья на тропах зверей. Но теперь и он сделает так. Солдат хорошо понимает, что фашистские убийцы снова явятся к роднику. Острая пуля, отлитая на немецком заводе, ударит в спину каждого, кто пройдет по тропинке. Дурное дело, а верное. «Насторожив» винтовку, Номоконов отполз к роднику, нащупал увесистый камень, прикрепил к нему клок конской гривы, распушил его, склонил к трупу врага вершину березки и подвесил к ней странный груз. – Хугур! – прошептал солдат. Не только волки… и воронье, и ползучие гады долго не трогают добычи охотника, над которой подвешены закопченный котелок, стреляная гильза, волосяная веревка или исподняя рубаха охотника. Для человека хугур – предостерегающий знак. Здесь добро охотника – только слабым, больным, выбившимся из сил разрешается тронуть оставленное. Хугур предупреждает и об опасности. Берегись, человек! Впереди, на тропе, «настороженное» ружье, волчий капкан, пасть на медведя. По древнему обычаю рода подвешивал Номоконов над могилками своих сыновей оленьи бабки. Не для игры усопшим… Здесь запрещалось нарушать тишину, стрелять, здесь могилы детей или предков. У каждого знака– свой смысл. Стрелок понимал, что пришельцам из чужих мест неведомы законы тайги, и, ласково потрогав свой тяжелый подсумок, поднялся. Кто поселится здесь, возле родника? Страх, слепая ярость? Номоконов зарыл в песок немецкое оружие, выбрался из оврага и осторожно двинулся вдоль обрыва. Еще днем, по привычке, как бы между делом, он облюбовал новое место для сидки и вот теперь добрался до него. На бугорке высился обгорелый пень. Стараясь не повредить растений, солдат лопаткой вырезал дерн и принялся рыть землю. Теперь он покараулит родник с другой стороны. Любой фашист, явившийся за убитыми, догадается, откуда прилетела смерть. Пусть опасаются враги пуль из старой сидки, пусть они найдут ее пустой. Нет, удачливый стрелок, крепко наказавший пришельцев, не ушел радовать командира. Он лишь переменил место. Пусть и фашисты подумают так, приглядятся, посмотрят кругом. Много деревьев, пней, но только совсем глупый ляжет за ними. Нет, не скоро поймут фашисты, что пень, облюбованный таежником, засох лет двадцать назад, что у него должны быть гнилые корни и под ними маленькому человеку можно быстро вырыть новый скрадок. Так и есть! Солдат делал для себя надежное укрытие, горстями в разные стороны разбрасывал землю. Ночь выдалась тихой, легкий ветерок тянул с запада. Вначале за лесом послышались протяжные крики. Вечерами на деревенских околицах так зовут родители заигравшихся ребятишек. Вскоре стрелок услышал шаги. Трое или четверо людей, спотыкаясь о неровности на дороге, группой шли к оврагу. Немцы наткнулись на телегу: после минутной тишины пугливая автоматная очередь ударила в небо. Один, шумно пробираясь по лесу, убежал обратно. Остальные где-то затаились. Номоконов рыл землю, прислушивался. Минут через двадцать, почти напротив новой сидки, послышались шаги. Стуча оружием, люди спрыгнули в овраг, перебрались через него, спокойно разошлись в разные стороны. Один из них прошел совсем рядом. Номоконов выждал, когда стихли в ночи шаги, уложил на место дерн, сделал по сторонам маленькие бойницы, залез под трехпалый корень и, направив винтовку в овраг, застыл. По дороге, ведущей к роднику, торопливо прошел человек, у повозки его встретили свистом, и Номоконов подумал, что один из фашистов «бегал жаловаться». Снова все стихло, а потом громко хлопнул выстрел. С треском взлетела вверх ракета, все залила вокруг мерцающим зеленоватым светом, потухла. «Хлопушку принесли?». Номоконов взялся за винтовку. Сейчас немцы сойдут по проторенной тропинке в овраг и послышится выстрел. Один наверняка упадет, а остальные? Тогда надо ударить по врагам несколько раз подряд, окончательно их напугать и снова переменить место. Есть еще время сделать новый скрадок… А если не напугаются фашисты, залягут, вызовут помощь? Придется уходить… А трофеи? А немцы, которые ушли за овраг? Кто такие? Охрана или разведчики? Можно в темноте натолкнуться на дурную пулю. Ждать! Послышался конский топот: по дороге кто-то ехал верхом. У повозки лошадь тревожно всхрапнула. Стук оглобли, сердитый возглас, едва различимый звон бидона, сваленного на камень – уже там, у родника… И… выстрел. Он прозвучал в ночи глухо и зло – винтовочный выстрел в упор. Всполошились немцы, бросились прочь. Сердитые автоматные очереди ударили с обрыва по роднику, по деревьям. – Вот так, – удовлетворенно произнес Номоконов. Отец учил своего маленького сына «настораживать» ружья. Пригодится, сказал, когда заболят старые кости и трудно будет выслеживать зверя. Придется иначе зарабатывать кусок хлеба. Всю науку передал Данила Иванович: с какой стороны зверь выходит к солонцу, на каком уровне винтовку ставить, как предупреждать людей об опасности. В колхозе запретили такие дела, а на фронте? Вспоминались солдату контратаки, в которых он участвовал. Сколько людей погибло, наступая на немецкие ловушки! На брустверах окопов снимали их саперы, в домах, на дорогах, в колодцах. Есть совсем чудные: прыгающими жабами прозвали их солдаты. Поработал ученый немецкий люд, всяких мин наготовил для войны –нагляделся на них таежный человек. А теперь что скажешь, фашист? Какая ловушка тебя ударила? Тишина и… торопливый стук колес. Номоконов послушал, как растворились в ночи знакомые с детства звуки, попил из фляжки воды и, закрывшись полой телогрейки, раскурил трубку. Много было ночью далеких выстрелов и криков. Поблизости кто-то снова стучал лопатами по деревьям и камням. Порой наступали спокойные минуты. Стрелок чутко прислушивался, изучал звуки и, как в тайге, старался определить лазы зверей, начавших ходить к солонцу. Только к терпеливым приходит удача – давно научили этому стрелка таежные дебри. Уже никто не подходил к серым мшистым камням, где кипел родник, но охотник, посасывая давно потухшую трубку, слушал и слушал. Рано утром в густом тумане Номоконов уловил осторожные шаги человека, вышедшего к оврагу. Не дорога привела его сюда –лесная тропинка. Человек нигде не запнулся, не сломал ни одну ветку, не кашлянул. «Этого караулить послали, – подумал Номоконов. – Не простой…». На краю оврага человек остановился, а минут через десять осторожно двинулся по направлению к старой сидке стрелка. Шаги затихли, пропали, и Номоконову не удалось разгадать намерения осторожного фашиста. Вернулись немцы, зачем-то выходившие на ночь за овраг. Номоконов их узнал. Стуча оружием, они в разных местах спрыгнули вниз, собрались вместе и, переговариваясь, пошли к своим окопам. Всходило солнце, рассеивался туман. В вышине неба опять послышался гул моторов. Номоконов хорошо видел местность вокруг родника и внимательно исследовал ее в бинокль. Повозки с мертвым фашистом нет, с завалившегося битюга снята сбруя. «Склад» с трофеями не тронут. Одного водовоза не стало – утащили. Второй немец, осевший под березкой, тот самый, над которым чуть раскачивается хугур, – на месте. На тропинке, ведущей к роднику, лежит новый фашист. Вроде бы встать намеревается – на локтях затих намертво. Номоконов перевел бинокль на дерево, кора которого была ободрана солдатскими ботинками, и в густом сплетении ветвей различил серое пятно. Ждать! Когда солнце осветило верхушки деревьев, росших напротив, Номоконов увидел человека, подползающего к оврагу. Он был в каске, в маскировочном халате и осторожно выдвигал вперед винтовку. У корней дерева человек долго лежал не шевелясь, а потом прижался к земле и швырнул на открытое место обгорелую черную палку. Видел Номоконов в бинокль каждое движение врага. Полежав несколько минут, немец надел на ствол винтовки каску и осторожно приподнял ее, направляя в сторону старой сидки. – Эге, – вытянул шею Номоконов. – Так-так… Живо вспомнились солдату Даурские степи. Не раз бывал он там с колхозной охотничьей бригадой, жирных тарбаганов бил. Запросто не подберешься: за версту вокруг все видит и слышит хитрый степной зверек. А только чудной он, любопытный. Вот так, как этот немец, обманывал Номоконов тарбаганов. Маши руками, платком, выставляй из-за бугра шапку, бросай в сторону комки земли и ползи потихоньку. Крутится на бутане жирный зверек, тявкает, свистит, а не прячется. Тут и попадает на пулю. – Тарбагана манишь? – насупился Номоконов. Немец полз по выемке и временами поднимал каску. Он ждал выстрела, удара пули, и Номоконов шевельнул винтовкой: не раз мушка застывала на высовывающейся спине врага. Гитлеровец вдруг вскочил, перебежал к обрыву и упал в яму. Снова появилась, поплыла в сторону железная, поблескивающая на солнце, каска. Но вот опять привстал фашист, махнул рукой. Поодаль вышел из кустов другой немецкий солдат. Высокий, с непокрытой головой, с автоматом наготове, он быстро подошел к оврагу, спрыгнул вниз и, направляя оружие по сторонам, осмотрелся. Успокоившись, он быстро зашагал по тропинке, проторенной по дну оврага. Номоконов услышал шаги и, глянув вниз, опешил. К роднику направлялся еще один немец – этот зашел откуда-то сзади. Куда тронулся высокий фашист с автоматом в руках? Искать сидку русского снайпера или отвязывать «кукушку»? Открыть огонь, когда он положит оружие и полезет на дерево? Выстрелить в немца, затаившегося на обрыве? Этот все вынюхивает, командует… Турнуть фашиста, который ползает теперь возле родника и щупает камни? Вот он склонился над убитым, огляделся по сторонам, боязливо потрогал винтовкой пучок волос, свисающих со склоненной березки. «Сапера послали, – озирался Номоконов. – Начинать али еще подождать? Может, много фашистов за кустами? Притаились, охраняют». Немец, уходивший по ложбине, поравнялся с большой сосной и, круто свернув влево, стал карабкаться по склону. Легонько свистнуло над оврагом. Немец взмахнул руками и, рухнув на спину, покатился вниз. –Как? Снова свистнула пуля. В грохочущих звуках войны Номоконов уловил далекий винтовочный выстрел и увидел, что из рук немца, лежавшего на обрыве, выпало оружие. И этот был сражен чьим-то далеким молниеносным ударом. Солдат перевел винтовку к роднику, но было поздно. Взвизгнула пуля, отскочившая от валуна, со звоном унеслась в вышину. Немец, уползавший за камни, остановился, задергался, выкатился на открытое место и затих. Все произошло в считанные секунды. «Кто-то позади наладился, – догадался Номоконов. – Ловко ударил, быстро. Кто? Тагон Санжиев свил гнездо али Дубровин явился? Чего сам оплошал, скажут, струхнул? Так-то так, а однако, моих взял!». Солдат рассердился. Долго приманивал он фашистов, а только проворонил, навел на пули другому. Чьи-то линзы бинокля обшаривают сейчас родник, замирают на серых камнях, видят мертвых фашистов, склоненную березку с клоком черной шерсти, смеются. Зорко всматривался и Номоконов, переводя бинокль с места на место. Не шевелились ветви кустов, никто не сбегал в овраг, и солдат совсем расстроился. Он поймал себя на мысли, что много говорил в эти дни и плохо слушал других. Лейтенант предупредил на прощанье: нельзя бродить по квадрату, сворачивать. Двести – триста шагов в любую сторону оврага – здесь разрешалось выбрать сидку. «Однако на чужую делянку вышел, –догадался стрелок. –Али кого на помощь отправил лейтенант? Али для проверки, посмотреть? Так или не так, а боевой явился, грамотный, шибко меткий. Вчерась не было его – ночью сел». Сложное чувство охватило сердце таежного человека. Эге-ге… Есть стрелки во взводе! В тайге все больше вплотную подходил к зверю охотник – сутками выслеживал, поближе подкрадывался. А почему? Боялся промахнуться, патрон зря истратить – вечно не хватало припасов. Здесь не повоюешь так – быстро засекут. О разных звуках и шумах толковал лейтенант перед охотой, а он, Номоконов, дремал, на свою старинную сноровку надеялся. Место выбрал неважное, закрытое… А этот– молодцом. Правильно сел, хорошо… Давно увидел фашистов, но подальше их отпустил, издаля, в самый момент ударил! Теперь ищи его – кругом стреляют. А может, и поторопился человек? Глядишь, к закату солнца большой зверь вышел бы из леса, офицер? Не любит караулить, молодой… Понял таежную приманку, догадался? На готовое всякий мастак… Но теперь, если еще кто придет на хугур посмотреть, не будет жалеть патронов Номоконов, первым ударит, сразу. Оправдается стрелок, покажет себя. Пусть целая орава фашистов выйдет, пусть хоть один из них серой тенью мелькнет среди деревьев. Пора обеда миновала, на «немецкую сторону» пошло солнце, а враги не появлялись. Заметил стрелок однажды: вдали, на склоне оврага, ярко блеснуло что-то и исчезло. Стеклышко разбитой бутылки, банка? Разглядеть ничего не удалось, и Номоконов перевел бинокль в сторону. Кругом, как обычно, стреляли. Над оврагом, цвикая и посвистывая, изредка проносились пули. Шальные, они осыпали хвою, сбивали ветки, стукались о стволы деревьев. Легонько треснуло над головой. Солдат определил, что прилетевшая откуда-то пуля прошила трухлявый пень, но продолжал наблюдать. Вторая пуля легла точнее. Злая и стремительная, она взбила землю перед маленькой амбразурой, пробила корень, чиркнула по рукаву телогрейки и где-то зарылась. Номоконов вспомнил про осторожного фашиста, поступью рыси уходившего в тумане по направлению к его старой сидке, опустил бинокль, тесно прижался к своему холодному ложу, застыл. ДЛЯ СНАЙПЕРСКОЙ НАУКИ Он пришел в блиндаж с тяжелой ношей. Три автомата, черная винтовка с оптическим прицелом, клок длинных густых волос, свисающих из-под ремня, своя трехлинейка… Номоконов закрыл за собой дверь, выпрямился. Грязный, с ошметками глины на коленях, настороженный, он действительно был похож на шамана, увешанного амулетами. Заулыбались солдаты, окружили стрелка, помогли снять оружие. Нерадостно встретил Номоконова лейтенант Репин – руки опустил по швам. – Докладывайте! Чего там… Только что опять промашку сделал солдат. Правильно и вовремя вышел он к заграждению, а когда послышался щелчок затвора и строгий возглас, забыл солдат короткое слово, все время вертевшееся в голове, и закричал «длинно», по-своему: – Свой идет, советский! Погоди, парень. На охоту я ходил, от лейтенанта! Это, который Репкин… Солдата взяли под руки, увели в маленькую землянку и там, при свете коптилки, рассмотрели со всех сторон. Заместитель командира взвода старший сержант Тувыров там оказался. Он и звонил из землянки лейтенанту, сказал, что «жив и здоров Номоконов, с большой добычей идет, верным курсом, а только, как и предполагалось, пропуск запамятовал». Словом, все известно… – Хорошо постреляли, – внимательно осматривал лейтенант солдата. – Четверых уничтожили? – Маленько не так, командир… Там еще лежит мой, этот ночью без оружия явился. Ну и немецкого коня свалил, имущество… – Не понимаю, – брезгливо потрогал Репин клок конской гривы. – Волчьи хрящики принесли, вещественные доказательства? Чтобы не сомневались командиры, затылки не чесали? Погоди, лейтенант, не упрекай солдата. Не только ради святого чувства взаимной веры ползал Номоконов в ночи от одного трупа к другому. Еще в дни отступления попадало к нему в руки немецкое оружие. В стороне от дороги, в глухом распадке, испытал человек из тайги автомат уничтоженного гитлеровца. Сперва посмотрел, разобрался, что к чему, а потом и пострелял: короткими очередями, длинными. Так понял, что слабоват немецкий автомат против трехлинейки, сильно дергается в руках, бьет недалеко. Худо для охотника– много бегать надо с автоматом. Однако молодым, горячим солдатам может пригодиться чужое оружие. А винтовка с оптикой любому нужна: разве не слышит лейтенант, что говорят люди? Понадеялись на мир, прозевали фронтовую грозу, мало снайперских винтовок насверлили? Да и сам лейтенант печалился за это. Патроны не подойдут –стекло можно взять. Ну а грива от немецкого коня особо нужна. Кто из охотников-тунгусов ходит по осеннему лесу в тяжелых ботинках? Мягкие чулки можно сплести из конского волоса, бродни, олочи. Тогда ни за что не услышать фашистам пробирающегося стрелка. Так сперва думал Номоконов, когда подполз к роднику. А потом твердо решил винтовку «насторожить», хугур поставить, пугать-манить фашистов. Еще бы больше оружия принес, да только другой стрелок снял выслеженных им фашистов. Где он, кто? Молчит Номоконов, внимательно осматривает лица солдат, изучает их глаза. Кто таился далеко за спиной, кто все расскажет лейтенанту? Нет здесь такого. –Если еще подобный фокус выкинете, – рассердился лейтенант, – накажу! Никто не требует лазать за доказательствами к черту на рога. Думай тут, гадай… Очень тревожился лейтенант за него. Это хорошо понимает Номоконов. Потому в самый боевой момент пришлось вернуться в блиндаж. А так-эге… Еще бы денька два пролежал у оврага солдат, все равно бы подкараулил опасного фашиста. Проморгал Номоконов немецкого снайпера, чуть не пропал от его пули, до темноты не высовывался. Тайный отнорок для наблюдения рыл, да не успел – темно стало. Потом так решил: на «немецкой стороне» оврага надо делать новый скрадок, оттуда ударить днем по солнечному зайчику. Номоконова выдал бинокль, но и фашист этим выказал себя. Посмотрим, чья возьмет… Успокойся, лейтенант, гляди, что живой твой солдат, корми его и снова отпускай на охоту. Большое дело завернул Номоконов –надо кончать. Увидел лейтенант клочок ваты на рукаве телогрейки солдата, мизинец в дырку просунул: – За сучок зацепились? И еще заметил командир взвода, что не прикоснулся Номоконов к сухому пайку, полученному им перед выходом за передний край. Потрогал он промаслившийся пакетик, еще крепче обидел: – Трофейным питались? Эй, лейтенант… Шибко хочет кушать твой солдат, а только не тронул он запаса. Ну кто из охотников сразу съедает свой хлеб? А если не добудешь зверя? Как тогда? На трудный день откладывают охотники кусок хлеба, взятый из деревни, на тайгу, на промысел надеются. Ловчее бьют тогда, стараются. А сытому чего… Ка-лякать али спать хочется. Словом, такая привычка у Номоконова, сразу не бросишь. Было время у солдата, а только не ел он немецкий хлеб и свой запас не тронул. И какие уж тут хрящики? На прицеле меткого немца был родник, но, дождавшись темноты, Номоконов все-таки пополз за трофеями. После того, что случилось днем, мог он прийти в блиндаж без оружия врага? А теперь –пожалуйста, не шибко засмеешься. Вот он, идет… Отворилась дверь блиндажа, и, пригнувшись, вошел человек. Вспотевший, разгоряченный от ходьбы, во весь рост выпрямился он и вскинул руку к голове, обвязанной пестрым платком. – Задание выполнено, товарищ лейтенант! – Рассказывайте, Павленко. – Посылают корректировщиков или наблюдателей, – утвердительно произнес солдат. – Немца, который сидел днем, – не мог заметить: хорошо укрылся. Ровно в восемь смелый пришел – на дерево полез. Этого первой пулей сбил, висит. – Ужинайте, отдыхайте и на рассвете снова туда. – Репин что-то отметил в блокноте. – Глаз с бугра не спускайте. – Есть! Вошел молодой сухощавый человек с ежиком седых волос на непокрытой голове. Неторопливо поставил винтовку в пирамиду, нахмурился: – Опять пусто, товарищ лейтенант. – Ничего, ничего, Канатов, – подбодрил Репин. – Сегодня не пришли – завтра обязательно выйдут. Не зря посылаю к озеру: хорошо постреляете. Усталый, но радостный зашел в блиндаж Тагон Санжиев, доложил об успехе: – Планировщиков прикончил. – Кого-кого? – Вплотную подползли, – рассказал Санжиев. – Двое. Бинокли вынули, бумагу. Однако нашу землю делили, план делали. Обоих убил, на виду остались. – Так и запишем, – сказал Репин. – Немецкие артиллерийские разведчики, проводившие засечку целей, уничтожены. По глазам бейте этих планировщиков, Санжиев, по буссолям и биноклям! Нечего им смотреть на наши высоты. – Есть, лейтенант! А вот и старший сержант Николай Юшманов явился. Кое-что узнал о нем Номоконов. В ведомости «Смерть захватчикам» против его фамилии стоит самая большая цифра. Санжиев говорил, что человек, который бьет фашистов лучше всех, тоже земляк – якут. В скитаниях близ Олекмы и Алдана приходилось Номоконову встречаться с якутами. Закаленный народ, твердый, спокойный –тоже с узкими глазами. В таежной песне так об этом говорится: и ночью не потеряют узкие глаза след соболя; орлы никогда не спят, а, прищурившись, дремлют и все кругом видят; круглые глаза у изюбря, землю и солнце видят сразу, а только много бегать приходится этому зверю. Ноги от волков спасают, да уши некрасивые. Коренастый, крепкий на вид человек снял с головы пилотку, стряхнул с нее хвою, выправил, надел на жесткую щетку волос, подошел к лейтенанту: – Разрешите? –Да. – Сегодня уничтожил трех, – на чистом русском языке произнес старший сержант. – К девяти часам утра вышли к оврагу, поочередно. Всех успел. Двое убитых у ключа лежали – не моя работа. Днем засек позицию немецкого снайпера, стрелял… – Удивительный овраг, – неверяще сказал лейтенант, кивнул в сторону Номоконова. – Тут трофеи принесли, доказательства… Вы –трех, а ваш сосед пятерых. Разбирайтесь. Номоконов подошел к Юшманову, окинул его теплым взглядом, протянул руку: –Глядел, глядел твою работу. Правильно ударил, быстро, пусть не сумлевается командир… А я которых давеча сам убил – этих обснимал. Твоих не тронул, не считал, так и остались с оружием. Иди, собирай – твои. – Не понимаю, – обернулся Юшманов к Репину. – Вот так, – развел руками командир взвода. – Выходит, что подвел меня Семен Данилович. Бродить решил, по-видимому, в ваш квадрат забрался. Думаю, что надо послушать товарища, обсудить. Не своего ли засекли, Николай? – Я своих не бью, – неуверенно сказал Юшманов. Поужинал Номоконов и стал чистить винтовку. Командир взвода отправил за передний край стрелков, отдыхавших днем, и, вернувшись в блиндаж, присел на краешек нар. – Располагайтесь, товарищи, – показал он на пол, застланный свежими еловыми ветками. – А вы, Павленко, к столу. Вначале вас послушаем. Узнал Номоконов, что во взводе пишется «снайперская наука», что каждый солдат, явившийся с позиции, должен рассказать о своих наблюдениях. Сейчас выступит Павленко, а потом «самым подробным образом Номоконов расскажет о своей охоте». Тагом Санжиев в бок подталкивает: не пугайся, говорит, так заведено во взводе. По-бурятски шепчет – никто не понимает. Говорит Тагон, что трудно лейтенанту Репину. Все знают, что он по воинской специальности –топограф. «Это, аба, такое дело. Местность умеет снимать на бумагу молодой командир, карты чертить. А на снайпера не учился – только и умеет что стрелять. И вот теперь, выполняя задание старших командиров, новое дело понять хочет. Книжки о стрелковом деле читает, ко всему прислушивается, выпытывает. Не скрывай, аба, свои таежные навыки – и это пригодится для снайперской науки». Внимательно слушают Сергея Павленко и молодые солдаты, и усталые люди, только что вернувшиеся с позиций. Что им рассказать, как? Не умеет говорить на собраниях Номоконов, а лейтенант уже зовет к столу: – Смелее, Семен Данилович. Думаю, что вам очень повезло на этой охоте. «Эва, какой хитрый! Сперва сердился, а теперь радуется. Это он к сердцу подходит, на разговор вызывает. Повезло…». Много ошибок сделал Номоконов, а только с расчетом на фарт и удачу не ходит он на охоту. Надо многое уметь, чтобы вернуться с добычей. Нет, не напрасно отпускал командир своего солдата за передний край. Слушайте тогда, ребятки, раз шеи вытянули. – Не знаю, ладно ли скажу, – начал солдат. – Только так думаю, что на фронте куда труднее. Одно дело выслеживать простого зверя, другое – когда этот зверь с оружием и людям смерть несет. Правильно сказывал лейтенант: перед охотой надо все кругом осмотреть тихо, не торопясь. Я и в тайге так делал. Глянешь, все кусты одинаковые, а подумаешь – разные. Этот лапу вытянул, тот обгорел снизу, этот на гриб похож, тот – на медведя. Так и намечал тропу. Я и тут хорошенько глядел – навык у меня такой, с малых лет. Где пойду, прикинул, возле чего, каким шагом. Номоконов посмотрел на лейтенанта и продолжал: – А ходить везде надо по-разному. По кошеной тропе особо, по воде – тоже. Иначе спугнешь зверя, али сам на мушку попадешь. – А как ходишь по кошеной траве? – Не приходилось? – посмотрел Номоконов на солдата, задавшего вопрос. – Не бегал босым? Так надо, гляди, – прошелся рассказчик по блиндажу. – Снизу двигай ногу, щупай, с корнями дави на траву. Тихо пройдешь, как сохатый. Солдаты засмеялись. – Напрасно, – нахмурился Номоконов. – Тяжелый зверь, а не нашумит, когда возле людей через покос пройдет. Мягко ставит копыта, легко. А по воде, если мелко, – наоборот. На носок ступай. Как цапля болотная: сожми пальцы и опускай. Тоже не шлепнешь. Ежели глубоко – иначе… Помаленьку двигай ноги, дно щупай, не дергайся. А по лесу особо тихо надо: наперед ветошь гони, а не наступай на нее, не дави. Ну и руками двигай ровно, вот так. Живой сучок поймал – согни, сухой – не ломай, не тронь телом, обойди. Где особо трудно – стань. Ветер хватил, шум услышал в стороне – пользуйся. Зверь, он так: туда ухо повернет, сюда. Глядишь, и прозевает. Словом, хорошо я прошел к канаве, затаился, послушал. – Вернемся к прошлому, – обратился к рассказчику Репин. –По каким признакам вы определили, что за ельником должен быть овраг? В часы наблюдения Номоконов понял, что за островком ровного густого ельника должно быть открытое место. Как узнал? По-разному светились полоски деревьев. Вроде бы одной породы, а неодинаково покрашены. И про овраг узнал без карты. В бинокль видно: кругом ельник, а поодаль – сосны. Как так? У всех елок опущены ветви, им тесно друг возле друга, а позади них выросли деревья с раскидистыми, толстыми ветвями. На простор выпустили сосны свои мохнатые лапы. Почему растолстели деревья? Ямы там, канава, бугор али кто-то вспахал, выворотил землю? Не любят здешние сосны низины и болота, по холмам да пригоркам растут, по краям оврагов и лощин. Замечали? А раз так, то можно было наверняка увидеть фашистов. Укрываются они в канавах от наших пуль, любят минометы ставить в ямах, а с больших деревьев стреляют, смотрят, следят. Словом, все рассчитал Номоконов, загодя путь наметил. Только свернул с наметки лейтенанта – ночные звуки увели в сторону, соблазнили. Вот и вышел на чужую делянку. Однако думал, что не занята она. Фашисты чего-то совсем не остерегаются. На коне за свои окопы поехали! Хоть водовозов лес закрывал и «кукушка» наперед залетела, а все одно дурные. Так думает Номоконов, что свежая часть подошла, еще не проученная нашим огнем. Потом хуже будет: к концу сезона остерегается напуганный зверь, прячется. Так всегда бывает в тайге. Надо торопиться, чего ходить туда-сюда? В тайге так: живут люди на охоте, обедают, спят. Залинял зверь – тогда домой. – Фашисты не залиняют, – сказал Канатов. – У них в любое время одинаковая шкура. – Что ты! – возразил Номоконов. – Свежий фашист подвалил, городской, по всему видать. Потом ловушек наставит; спрячется, уши навострит, хитрый будет. Разговорился Номоконов – подробно обо всем рассказывал. Одобрительно смотрели на него солдаты, и лейтенант Репин не мешал, что-то быстро записывал в блокнот. Никто не смеялся, и тогда солдат поведал о своих ошибках. Из-за глупого желания отличиться перед далеким невидимым товарищем он потерял осторожность: про солнце забыл. Много водил биноклем и потому чуть не пропал от пули врага. Надо быть особо аккуратным со стеклом. Можно сказать, что временами и робел Номоконов, страшился. Все больше перед сумерками хотелось пустить свою винтовку в дело. Так думал, что пока хватятся фашисты, ночь укроет стрелка. А ежели не будет цели перед темнотой? Пустым сюда? Надо хорошенько знать, как двигаются разные шумы и звуки войны, когда врагам труднее засечь выстрел. Какой брал прицел? Обыкновенный. Постоянный оставался, прямой – фашисты были рядом. Однако помнил, что можно обвы-сить, если неумело стрелять круто вверх. Можно промахнуться, когда бьешь и под уклон. Только хорошо свалил фашистов Номоконов, выверен его «умугай-кыч». Чего такое? Это свое у охотника, родовое, долго рассказывать. Еще в раннем детстве, взяв в руки лучок со стрелами, старается тунгусский мальчик быстрее стать охотником. Вскидывает самодельное оружие, целится, ищет цель. И просто так водит рукой, глаза щурит. Со стороны вроде бы смешно, а на стойбищах хвалят за это детишек. Учатся они, оружие ставят, к охоте готовятся. Чтоб не дрожала рука, плавно сопровождала зверя, а в нужный момент намертво застыла. Очень долго ставил свою руку Номоконов. В семнадцать лет мгновение перед выстрелом – «умугай-кыч» – стало постоянно приносить юноше-охотнику маленькое счастье: мясо и шкуру зверя. Навострились глаза, как гибкая пружина, заработали руки. Когда вот-вот сорвется курок, они совсем не шевелятся и пуля идет в дело. – Как боялся фашистов? – обернулся Номоконов на солдата, задавшего необычный вопрос. – Шибко али нет дрожал? Про это хочешь знать? Последнего медведя взял колхозный плотник так. Один пошел к берлоге, с дробовым ружьем. Две жерди срубил, лаз закрестил осторожно. Не боялся зверя, на свои глаза и руки надеялся, дело знал. Промаха быть не должно, а ежели осечка случится – ничего. Острая пальма была под рукой. Потихоньку ветоши принес к берлоге, поджег. «Однако хватит спать, – сказал, – вылезай». Ринулся косматый черт, жерди разворочал, только пулю в лоб получил. Словом, в одиночку добыл Номоконов матерого медведя. Спробуй эдак, с дробовым ружьем! Не хвастается этим Номоконов, а только на охоте и на войне дрожать не приходится. Зря пропасть боялся – вот в чем штука. Временами слабым чувствовал себя таежник во фронтовом лесу, неграмотным. Хорошенько надо слушать командиров, товарищей пытать. Да только не со смешком. Как твоя фамилия? Поплутин? А ежели я тебя спрошу? – Пожалуйста, – сказал солдат. – Так думаю, что шибко ученое наше дело, – закурил трубку Номоконов. – Вот послушай-, смекай. Возле озера выбрал сидку, приготовился, а тут и фашист вышел на том берегу. Как ударишь, чтобы намертво свалить? – Дистанция? –Чего? – Расстояние, – подсказали солдаты. – Сколько метров до цели? – Сам считай, – пригладил Номоконов свои реденькие усы. –Бери озеро, как здесь, возле избы, где у лейтенанта делянка. – Утиное, – сказал Репин. – Напротив блиндажа. –Метров пятьсот, не больше, – сказал Поплутин. –Знаю. А ветер какой? – Совсем не дует. А фашист стоит, смотрит и ждет, когда ты все примеришь да прикинешь. – Температура воздуха? – нахмурился Поплутин. – Обыкновенная. – Тогда и я обыкновенно, – решительно заговорил солдат. –Передвину хомутик на пятерку, наведу мушку снизу, на середину цели, ну и, как говорится, плавно спущу курок. Слышал, что в таком случае вероятность попадания будет наибольшей. – А вот ошибся, – сказал Номоконов. – Скорее всего, в ногу попадешь фашисту. Вылечат его доктора и пошлют за твоей головой гоняться. С умом надо бить через воду! Пятьсот метров. Откуда взял? На глаз смотрел? На вид вроде и так, пятьсот, а прицел все равно малость увеличивай. Хоть какую цель скрывает вода, близит, обманывает. Замечал? А если некогда увеличивать прицел, моментально надо бить – на уровне плеча бери фашиста. Как раз сердце прострелишь. Я сохатых возле озера завсегда так: по холке ставил мушку, а лопатку обязательно пробивал. Это как, лейтенант, по стрелковой науке? – Обыкновенный оптический обман. Правильно, с умом надо бить через воду. Подтверждаю: наибольшая ширина озера Утиного –семьсот тридцать метров – солдаты одобрительно зашумели. –У меня такой вопрос, – пододвинулся ближе Репин. – Позиция снайпера метрах в трехстах от вражеского окопа. Трое гитлеровцев несут бревно. Движение цели фланговое. Видите, что всех можно уничтожить. Ваши действия, товарищ Поплутин? – Так, фланговое, – осторожнее заговорил солдат. – Если стрелять быстро, то на таком расстоянии можно всех, конечно… – С какого бы начали? – Раздумывать некогда… – А все-таки? – Который лучше проектируется, конечно. Силуэты, ритм, походка – все одинаково. – Здесь быстрота решит, – твердо сказал Поплутин. – По очереди, с ведущего начну! – Ваши действия, Семен Данилович? – Надо заднего сперва, – подумал солдат. – Так, однако, лучше. Тогда всех можно свалить, раз бревно несут. – Почему? – Ну как же… Иначе разбегутся. Сам таскал, поди? Поднимать тяжело, на плечо бревно давит, задних людей не видать. Фашисты подумают, что запнулся ихний товарищ, упал. Сразу не бросят. Тут уж – действуй, остальных бей. Может, так лучше? – Да, конечно, – согласился лейтенант. – Недавно один ваш товарищ упустил редкую цель. Не так действовал в подобной обстановке, поторопился. Переднего уложил, а остальные за бревном укрылись, уползли. Уже здесь, в блиндаже, обдумал, со мной поделился. Обещал поправку внести, если опять встретятся фашисты с бревнами. – Это я, – сказал Канатов, и все обернулись к нему. – Ничего товарищи, – продолжал Репин. – Научимся. И теорию усвоим, и ценные, жизненные навыки возьмем на вооружение. Обстановка такая – приходилось уничтожать врагов кто как может. Теперь есть время для учебы, вырвали. Скоро будем решать тактические задачи, нам приказано приготовиться к этому. Ваши наблюдения верные. По данным разведки, на переднем крае врага происходит смена. Истрепанная в боях немецкая дивизия отводится в тыл. Свежая, недавно сформированная, направлялась к Ленинграду. Сюда ей пришлось завернуть, к болотам. Спеси и бахвальства у захватчиков – хоть отбавляй. Но все переменится. Сегодня было легко – завтра станет труднее. А это очень интересно, я не изучал, не слышал… Винтовка фашистского убийцы, «настороженная» на его же голову; сработала безотказно. Я, Семен Данилович, посоветуюсь с командирами. Вроде бы и этот способ борьбы подходящий. После занятий Номоконов решил поговорить с Юшмановым. Неужели не понял таежный человек, почему много фашистов выходило к роднику. Нет, не за трупами такой оравой, не за водой, не из-за ночного выстрела из «настороженной» винтовки… Неужели не заметил, проглядел? Худо это – пропадет. Меткий человек лежал на нарах, задумчивый, спокойный. Номоконов прилег рядом с ним и тихо, чтобы не слышали другие, заговорил: – Березу возле родника замечал? Хугур глядел, догадался? Али пропустил? – Чего? – Гм, – опешил солдат. – Кажись, и якуты ставят… Однако городским ты сделался, отвык от тайги… Это я березу гнул, гриву вешал. Потому и приманулись фашисты к убитому. По нашему так: святое место объявил, никому нельзя трогать. А фашисты думали, поди, что за штука? – Святое место? – приподнялся старший сержант. – Согнутая березка? Конечно, заметил! Думал, что старая отметка у родника, мирная. Вот оно что… Так это вы ночью, над убитым фашистом? – Тише, командир, погоди, – оглянулся Номоконов. – Всем не сказывай, потом… Шаманом признавали, обманщиком…. А я так… Однако среди фашистов верующие есть, чумные. Всякое глядели, поди, в теплых местах, а про наши навыки не знали. Разговаривать зачнут, шептаться, то да се… Пусть думают, что шаман ходит. Я много волоса на олочи припас, а остальное там, на березе оставил. Долго будут глядеть, стрелков наводить. Снимут – опять повешу, – слезая с нар, говорил Номоконов. – Все время пугать надо, обманывать. Лейтенант сидел за столиком, что-то писал, и, выждав, когда карандаш перестал бегать по бумаге, Номоконов сказал: – Погоди маленько, командир, дело есть. Это, который фашист меня ударил, опять явится. Так знаю. Однако я назад пойду, обратно, ловить буду, скрадывать. Убью – обязательно новый приползет. – Ложитесь и отдыхайте, – мягко сказал Репин. – У меня тоже есть дело. Завтра вы получите очень важное задание. Здесь, на месте, в этой избе. А сейчас – спокойной ночи. – Напрасно, лейтенант, – заторопился Номоконов. – Погоди, слушай. Приманка там, хугур. Про это не осмелился… – Слышали, что я сказал? – нахмурился Репин. – Вам непривычно в этой обстановке, трудно… А давайте все-таки по-военному. Как надо отвечать командиру? – Я хотел для пользы, – пожал плечом Номоконов. – А раз сердитый, чего ж… Слушаюсь, лейтенант. – Вот так лучше, – снова начал писать Репин. – И еще меня зовут – товарищ. Ночью Номоконов проснулся от мягкого прикосновения чьей-то руки. Возле нар стоял лейтенант Репин, озабоченный, хмурый, и надевал телогрейку. – Пойдемте вместе. – Куда? – Здесь, недалеко, – ответил Репин, подвешивая к поясу гранату. – Дубровин не вернулся, надо посмотреть… Только что позвонили… Сон как рукой сняло. Мгновенно оделся Номоконов, взял винтовку. По лицу командира он видел, что случилась беда. Во время занятий поглядывал лейтенант на часы – ждал еще одного стрелка. Наверное, важную цель заметил Дубровин, еще на денек остался – в особых случаях, если требует обстановка, это разрешалось. Так подумали… «Неужто пропал?» – вспомнил Номоконов человека с добродушным круглым лицом, который первым приветствовал его в блиндаже и свою большую ладонь протягивал. Чего глядеть ночью на снайпера, затаившегося на позиции? Что случилось? Кто донес? Быстро шел командир взвода по широкому заболоченному лугу, брел по воде, раздвигал руками камыши, ничего не объяснял. За озерком остановился Репин, свернул вправо, вышел на пригорок. Над лесом вспыхнула далекая ракета. Номоконов прилег, лейтенант опустился на колено. Снова все погрузилось в ночной мрак, и лейтенант жутко ухнул «филином». «Смелый и ученый, – ласково подумал солдат о своем командире. – Хорошо идет, все места своих стрелков знает, за всех беспокоится. Попробуй в этом болоте разберись». Лейтенант привстал, нетерпеливо шагнул вперед: вдали послышался тревожный крик ночной птицы. – Этак нельзя, – зашептал Номоконов, схватив командира за полу телогрейки. – Кругом слушай, терпи. – Санитары там, – спокойно сказал Репин. – Свои. Зачем собрались санитары возле сидки снайпера? Что делают? На бугре замаячила тень, и, легонько свистнув, лейтенант смело пошел вперед, остановился. – Миной, – равнодушно заговорил человек, сидевший на земле. – Перед темнотой ударили, у всех на глазах. Прошел немного и упал. За бугром подобрали. Мертвый. – К нам отнесите, – сказал лейтенант. – Сами похороним. Командир взвода пополз к пню, черневшему на вершине бугра, и зашарил руками. Земля отдавала кисло-терпким запахом взрывчатки. Номоконов нащупал винтовку Дубровина, застрявшую в развилке корня, вырванного взрывом, открыл затвор. В патроннике оказалась пустая гильза. Что-то бормотал лейтенант, ползая по земле, смотрел на далекий лес, над которым вспыхивали ракеты, озирался по сторонам, и Номоконову стало жаль его. – Слушай, командир, – горячо зашептал он. – Вали домой, отдыхай. Я тут останусь, рядом. Гляди, напролом действовал Дубровин, не хитрил. Кто в этом голом месте устроился бы на вершине? На самом гребешке? Да еще за пнем? Ударил раз – и засекли. Гляди, понадеялся парень, зарывался неглубоко. Я так… ниже надо, за спиной будет бугор, обману. Ловить фашистов буду, не жалеть огня – пущай бьют по вершине, пни дергают. – Да-да, правильно… Я понимаю… За этим и пришел… Отправляя Дубровина на позицию, на бугор, к черному пню, просматривавшемуся со всех сторон, командир взвода, наверное, не сказал ему слов, которые только что услышал. Встал лейтенант, закинул на плечо ремень винтовки. – Не разрешаю оставаться! ПЕРВЫЙ УЧЕНИК Утром, перед разводом на занятия, командир взвода кому-то позвонил по телефону, сказал: «На двадцать четыре человека один убит», тут же потянулся к списку личного состава, висевшему над столиком, и вычеркнул одну фамилию. О гибели Дубровина знали не все. Прислушался к телефонному разговору молодой солдат, вытянул шею, осмотрел хмурые лица товарищей: – Кого? Ему не ответили. Небритый и помятый, подошел к строю лейтенант Репин, задумался, встрепенулся. Тугие желваки заходили на скулах командира взвода. – Дубровин хотел мстить, – сказал он. – Гитлеровцы сожгли его село, убили младшего брата. На самые опасные задания просился наш товарищ… Старший сержант Юшманов! – Я! – Выйти из строя! Четкий поворот, щелк каблуков – и Юшманов предстал перед солдатами, спокойный, подтянутый. – Чтобы ускорить обучение, – сказал Репин, – старший сержант предлагает разбиться на пары. Считаю это правильным. Вчера мы прочитали в газете, что в боях на юге отличились снайперы Юсупов и Ключко. Их называют бесстрашными народными мстителями. Подробностей мало. Сообщается, что издавна дружат эти бойцы. Еще в мирные дни настойчиво и терпеливо учились, лежали на тренировках бок о бок, совместно маскировались, советовались. Сейчас, в бою, на позиции, они понимали друг друга без слов, по движениям оружия. Надо и нам спаяться в пары. И первой будет такая: Юшманов – Медуха. Как считаете, товарищ Медуха? – Есть, товарищ лейтенант, – произнес солдат, прибывший во взвод вместе с Номоконовым. – Только что я подскажу старшему сержанту? Не выходил еще за передний край… Может, я не подходящий? – Вполне подходящий! – сказал Репин. – Старший сержант Юшманов решил помочь вам быстрее стать снайпером. Делитесь опытом, подружитесь. И у вас, товарищ Медуха, найдутся ценные жизненные навыки– в трудовой семье выросли! Вместе будете ходить на учебное поле, вместе пойдете за передний край. Тема сегодняшних занятий: выбор позиции, маскировка. Так укройтесь, товарищ Медуха, чтобы похвалил вас старший сержант. Недостатки разберете вместе. Все обсудите, посоветуйтесь. –Есть! –Номоконов! – Я! – вышел солдат из строя. – Крайне необходимо, чтобы вы передали нам свой опыт скрадывания зверей. Мне, старшему сержанту Юшманову, Горбоносу, Медухе, Павленко, Поплутину… Всем нам. Будете ежедневно рассказывать, как готовились в тайге к охоте, искали зверей, подкрадывались, сидки делали, маскировались, в засадах затаивались. – Есть, – вскинул солдат руку к пилотке. – Это первое. Кроме того, обязываю вас подготовить напарника, который бы все понимал с полуслова. Чтобы мы сказали: вот хорошо обученная, крепко спаянная снайперская пара. Кого берете для обучения? Большие, широко раскрытые, будто чем-то удивленные, глаза видит Номоконов и прищуренные, вроде бы недоверчивые. Лейтенант часто беседует с молодыми солдатами, расспрашивает о житье-бытье, об участии в боях, и Номоконов слышит, что говорят они. Работали до войны в колхозах и совхозах, стояли у станков, учились. У всех есть отцы и матери, которые беспокоятся, конечно, за своих сыновей, понимая, что в армии не положено отсиживаться в теплом углу и прятаться за чужие спины. Будущие снайперы… Как будут выцеливать они фашистов? Или пули врагов закроют им глаза? Ощутил Номоконов ответственность, которая ложится на его плечи. Но сумеет ли он научить человека? – К вам прикрепляю Поплутина, – сказал Репин. – Слушаюсь, лейтенант. – Санжиев возьмет Жукова, – записал Репин. – Следующие пары: Тувыров – Лоборевич, Лосси – Васильев, Павленко – Кодин, Канатов – Семенов, Горбонос – Князев… Есть возражения? Все согласны? Очень хорошо. Срок дан жесткий. Через неделю все должны выйти за передний край. Уважайте старших, – наказал Репин, обращаясь к новичкам, – слушайтесь. Плохому они не научат. Обучающие, вы считайте, что выполняете особо важное задание. Когда ученики убьют первых фашистов, пусть радостью наполнятся ваши сердца. Так и скажите себе: легче стало защитникам Ленинграда. Командир взвода приказал приступить к занятиям, и Номоконов подошел к Поплутину: – Слышал? Пара мы теперь с тобой, как руки одного человека. Вот так… Учиться будешь? – Смотря чему, – вежливо и спокойно произнес Поплутин. Строго, теперь уже внимательно и бесцеремонно, Номоконов осмотрел солдата с головы до ног. Худой и прямой, как гвоздь. Шея тоненькая, с большим бегающим кадыком. Руки длинные, а пальцы тонкие, нерабочие. Загорелый и курносый. В черных глазах – блеск и смешинка. – Зачем пришел сюда? – А вы? – Уничтожать, – сказал Номоконов. – Из винтовки бить фашистов. Меня позвали сюда. – А я добровольно, – сказал солдат и переступил с ноги на ногу. –Наверное, не гостить. – Откуда родом? – Отгадали вчера: не бегал я по кошеной траве. В городе жил. – Как зовут? – Михаилом. – Так, – произнес Номоконов. – Ладно… Ну, начнем, Мишка? Урок дали важный: выбор сидки. – Позиции, – поправил Поплутин… – Наиболее удобной и скрытой от вражеских глаз. Секторы обстрела чтобы были хорошие, наблюдения… – Правильно, – согласился Номоконов. – Я только сказать не могу, а так понимаю. Вали на поле, а я позади тронусь. Сперва посмотрю, как ходишь по земле. – Ого! – рассмеялся солдат. Решительно шел к учебному полю Михаил Поплутин, смотрел по сторонам. Просвистел шальной снаряд, упал за бугром, взметнул черные комки земли, рассеял вокруг свистящие стальные зерна. Обстановка для боевой учебы непростая! Оглянулся солдат на спутника, следовавшего по пятам, пошел быстрее. Учебное поле сразу же за первой позицией обороны, километрах в трех. Идет Поплутин смело, ступает мягко. На склоне старой лесной вырубки остановились солдаты, осмотрелись. – Ну? – спросил Поплутин. – Молодцом ходишь, – похвалил Номоконов. – Лоб сухой, дышишь легко. На вид хлипкий, а так ничего, сила есть. Однако много места занимаешь. Худо это. – Как? – не понял Поплутин. – Ноги по сторонам кидаешь и шеей крутишь. Все равно как тымэн 6. Не важничай, слушай. За три версты заметят тебя фашисты. Надо так ходить, хорошенько гляди! Встал Номоконов, закинул за плечо винтовку, весь съежился, согнулся и пошел по склону. На ровной поляне остановился он, замер, маленький, издали похожий на старый пень, и, постояв немного, двинулся вправо. Теперь хорошо был виден неторопливый крадущийся шаг охотника. Под ноги смотрел Номоконов, а когда озирался по сторонам, то лишь чуть поворачивал голову. Возле валуна опять остановился солдат, прилег, и вдруг не стало его – камень да и только! Опять появился на поле человек и размеренной, очень скупой на движения походкой подошел к Поплутину. – Фашист – это зверь, – сказал Номоконов. – А мой народ, Мишка, издавна бьет зверя. Самого осторожного и хитрого бьет –соболя. Старики, стало быть, так ходили за зверем и мне таежную науку передали. Всегда может появиться цель, в любой момент сумей застыть, укрыться. В комок соберись, низко голову держи, ворочай одними глазами. Тогда и под ногами все увидишь, и впереди. На пятку сильно не дави: устанешь быстро и все одно нашумишь. На скрад пойдешь – обязательно ступай носками. Это когда зверь близко. – Походка с детства вырабатывается, – нерешительно сказал Поплутин. – Меняй, – развел руками Номоконов. – Так думаю, что далеко нам придется шагать. Туда, к немецким домам… Не понравится, поди, фашистам, когда на германскую землю 6 явимся? Стрелять будут. Война велит скрадывать. Потом бросишь этот шаг – тебе не нужен будет. Высоко голову поднимешь, прямо. Так… Теперь туда шагай, –показал Номоконов за бугор. – Подальше от меня. Выбирай место для стрельбы, сидку. Как по правде делай. Спрячься хорошенько, от пуль закройся. Приду посмотреть, хитрый ты али нет. – Сколько времени на это? – оживился Поплутин. – А сколько надо? – Часок потребуется, пожалуй. – Бери. – Мне показаться, когда пойдете? – Зачем? – махнул рукой Номоконов. – По правде делай, тихо сиди, спрячься, думай. Дождь прошел, глина кругом, трава. По следу тебя найду. Пожал плечами Поплутин, улыбнулся, вынул из чехла лопатку и, пригнувшись, более собранной, но еще неровной походкой пошел за бугор. Номоконов посмотрел вслед ученику и задумался: ладно ли делает он? В памяти всплыли августовский день и березовая роща, где отдыхал полк, отходивший под натиском врага. Неслышно ступая в след друг друга, прошла среди деревьев цепочка людей в пестрых маскхалатах, исчезла из виду, словно растаяла. В тыл врага уходили разведчики. Мягок и выверен был их шаг, решимостью светились лица. Шли спаянные, хорошо обученные люди. Номоконов невольно залюбовался ими. Вспомнились и рассказы солдат, выходивших из окружения. Нарывались на засады, не замечали чужих следов, не все умели ориентироваться, бесшумно ходить, ползать… Толкнуть, конечно, можно Поплутина: иди на позицию, бей фашистов, целься! Не откажется… Правильно, лейтенант! Оберегать надо людей, хорошенько подготовить к смертельной борьбе. Вчера на занятиях командир взвода рассказывал теорию стрельбы. С юношеских лет держал Номоконов в руках нарезное оружие, а вот не все знал. Оказывается, даже в зависимости от температуры воздуха надо вносить поправки в прицел. В тайге часто вплотную подходил охотник к цели, а здесь придется стрелять издалека. Если, скажем, бить на пятьсот метров, то даже умеренный ветер отклоняет пулю от цели более чем на полтора метра. И этого не знал Номоконов, выносил мушку против ветра на глазок. Многое, оказывается, надо учитывать при стрельбе вверх, вниз, через воду. Лейтенант все время изучает стрелковую науку – пожалуй, она вернее. Есть наставление для стрельбы по движущимся предметам, таблицы выноса точек прицеливания. Наизусть знает командир взвода, как стрелять по машине, которая движется, по самолетам и танкам. А ночная стрельба по далеким вспышкам? Нет, тут не на солонцах. Не выручит кусочек бересты, привязанный к мушке. Но все же у него, Номоконова, большой опыт потомственного охотника. А откуда быть ему у молодых солдат –вчерашних колхозников, слесарей, школьников? Правильно, учиться нужно друг у друга. Что посоветовать Поплутину? Прежде всего, пусть обувь переменит. Болтаются худые ноги в широких голенищах новых сапог, шаркают. Ботинки и обмотки удобнее – надо подсказать лейтенанту. И часы пусть снимет с руки Поплутин – блестят. И портсигар, который часто достает из кармана солдат, тоже пулю наведет. А по звездам умеет он ходить? Да и днем можно закружиться. Взять, скажем, этот камень. Знает ли человек, выросший в городе, что зеленые капли лишайника гуще расплываются на северной стороне? А по ветвям деревьев еще легче определиться. В раздумьях незаметно летело время. Номоконов достал из кармана гимнастерки часы: «Пора!». Раньше он узнавал время по солнцу – в тайге не нужно было следить за минутами. На фронте нельзя без точного времени – хорошими часами обзавелся Номоконов. Большая стрелка описала полный круг. Встал Номоконов, увидел след Поплутина, поднялся на бугор. Далеко простиралось бугристое учебно-тренировочное поле. Траншея, бруствер, проволочное заграждение, копны сена, одиночные стрелковые ячейки… Где укроется Поплутин, в каком месте выберет позицию? Здесь прямо шел солдат, спустился вниз, стал подниматься, круто свернул вправо. Почему? Бревно заметил. Так и есть: копнул два раза твердую землю, пошел дальше. Не понравилось. Примятая трава, отпечатки подошв с ракушками на влажной глинистой земле, сломанные стебельки полыни, вдавленные в землю или стронутые с места камешки указывали путь Поплутина. Еще через один холм перевалил солдат – голо кругом, не укроешься, направился вниз. Здесь густо наследил: камни осматривал, пни, а потом догадался, что ничего не увидит из ямы, и наверх двинулся. К копне подошел Поплутин, отвернул пласт сена, снова уложил, примял. – Правильно, что не остановился, – одобрил Номоконов. – Издаля видно копну, обстреляют фашисты, подожгут. Понял, что не похвалю… Опять почему-то вниз подался, – рассматривал следы Номоконов. – Здесь заторопился, быстро пошел. Эге, наверно, на часы посмотрел, время вспомнил. Возле пня, торчавшего на склоне ложбины, прервался след солдата. – Зарылся? Ни бугорка, ни клочка ветоши… – И под корнями пня не оказалось Поплутина. Номоконов описал большой полукруг, обнаружил четкий отпечаток знакомой подошвы сапога, возвратился к пню и увидел выбоины от каблуков. – Разбежался и со всего маху прыгнул, – догадался следопыт. –Сметку, как заяц, сделал. Отсюда вправо скакнул, поскользнулся на грязи. Так… Здесь вроде покатился Поплутин, траву примял. Нет, не упал… Специально скрывает след. Время выигрывает али посмеяться вздумал? Чтобы подольше поискал его? Номоконов заторопился. Следы рассказывали, что Поплутин встал на ноги, перепрыгнул через песок, намытый на дне канавы, и пошел в обратную сторону. – Настоящий заяц! – рассердился Номоконов. Попетляв по ложбинкам и склонам, солдат вышел на дорогу, по которой недавно, наверное утром, прошел строй. Здесь, среди десятков одинаковых отпечатков, потерялся след Поплутина. Номоконов остановился и обидчиво шмыгнул носом: не о деле думает человек! Вспомнил улыбку Поплутина и еще больше рассердился. – Где он может быть? – осматривался вокруг Номоконов. –Минут сорок шел сюда, не меньше. Не зарыться ему теперь как следует, не замаскироваться. Наверное, было так: какое-то укрытие искали с этого места глаза Поплутина. Где бы остановился Номоконов, будь он на месте ученика? На возвышенности, наверное: снайпер должен иметь хороший обзор для наблюдения и стрельбы. Номоконов осмотрел близлежащие бугры, увидел на одном из них большую каменистую россыпь и направился к ней. Вскоре встретился знакомый след, теперь прямой, очень торопливый, ведущий от дороги к россыпи, –неровным зубчатым пятном выделялась она на желтой скатерти холмистого поля. Номоконов усмехнулся. Так в тайге, напрямик, уже не пряча следов, уходил к укрытию зверь, тронутый его пулей. Можно было не спешить. На склоне бугра занимался со своим учеником снайпер Степан Горбонос. Услышав позади себя шаги, оба враз оглянулись. Номоконов двигался осторожно, внимательно осматривал одиночные валуны. Он увидел горку камней, возвышающуюся на средине россыпи, издали осмотрел ее и решительно подошел. Камни, еще влажные, с налипшими кусочками земли, шевельнулись. – Лежи, – сказал Номоконов. Растертый на камне окурок, дуло винтовки, высовывающееся из маленькой амбразуры… Номоконов деловито осмотрел со всех сторон позицию Поплутина, подозвал Горбоноса и спросил: – Ты заваливал? –Да. – Зачем? – Попросил. – Как сказал? – строго нахмурился Номоконов. – Подошел, закурил, – непонимающе оглянулся на горку камней Степан Горбонос. – Сказал, что вы идете следом. Обломок доски принес, попросил обложить камнями. Правильно, сказал, совместно надо маскироваться, парами лучше действовать. – Выходи! Опять хрупнули, зашевелились камни. Поднатужился Поплу-тин, отбросил груз, наваленный на доску, встал и, отряхиваясь, подошел. – Как, Семен Данилович? Живые, беспокойные глаза встретились со строгим взглядом прищуренных глаз, загорелись смешинкой, стрельнули по сторонам: – Обзор, секторы наблюдения и обстрела? – Худо, – сказал Номоконов и покачал головой. – Чего крутился, играл? – Что случилось? – спросил Горбонос. – Шутить взялся, – сказал Номоконов, закуривая трубку. –Меня, парень, чего путать? Фашиста обмани. – Правильно, – сказал Поплутин, нимало не смущаясь. – Старался запутать вас, уйти. Только я не на солнышке прилег. О позиции скажите. Сам выбрал место, сам все придумал. – Для того и говорю! Худое место выбрал, смерть на себя навел! Не думал о деле, торопился. Гляди!– Номоконов потянул ученика за собой. – Зачем перетаскивал камни? Фашист хорошо знает, что такое место – самое подходящее для нашего брата. Все время будет следить. Однако увидит, что новая кучка выросла, на заметку возьмет. Куда ударит из миномета? Сюда, в подозрительную кучку. А если так делать: на этом месте перевертывай камни, поднимай, ворочай, а сам в сторону вали, яму для сидки рой. Куда ударит фашист? Понимаешь? Ну и пущай бьет по камням, припасы зря тратит. А ты притихни, подожди, а потом наблюдателя сними, коли глупый он. Теперь наперед гляди. Подходяще? Вот… И позади ладное место. Успел бы и камни зарыть для защиты, землю раскидать, ветошь принести, дерна нарезать. Можно, при нужде, и на твоем месте лечь. Однако зарывайся, а камни не шевели! Нет тебе похвалы, давай снова. Теперь опять скрадывай след, путай, сидку выбирай. Только и я… тихо пойду, скрадом, хорошо глядеть буду. Патрон истрачу на твою сидку. –Как? – А так. Если опять плохо ляжешь, не подумаешь – пулей покажу, где сидишь. Издалека ударю. Чего краснеешь? – Нисколько, – пожал плечами Поплутин. – Я уже слышал, как поют пули. – Нехорошо поют, страшно. – Для всех по-разному. Много пришлось поработать в этот день Поплутину. Заблестела его новенькая лопатка, а на ладонях вспухли мозоли. Не понадобилось Номоконову показывать пулей позицию своего ученика –он вплотную подошел к его новой, теперь искусно замаскированной ячейке и искренне обрадовался этому. А потом Поплутин учился ползать. – Пластом ложись! – покрикивал Номоконов. – Ниже голову! Снова ленишься, торопишься. Думаешь, научился? А гляди, след какой. Коленками землю пашешь, локти вымазал. Не научишься по-таежному скрадывать – недалеко уйдешь. В этот же день узнал Номоконов, как попал Поплутин в снайперский взвод. Уставший, встревоженный увертками ученика, он привел его в овраг, и хоть очень дорожили во взводе патронами, велел Поплутину стрелять в далекую цель. У мишени, густо пробитой пулями в самом центре, потеплевшими глазами посмотрел Номоконов на молодого солдата, похлопал его по плечу, погладил мокрые, коротко остриженные волосы, похвалил: – Острый глаз, боевой. Пойдет дело. – Вот так, товарищ обучающий, – блеснул глазами Поплутин. – Городские разные бывают. В детстве за рогатки их ругают, за самопалы… А когда началась война и стрелять потребовалось, увидели, что Михаил Поплутин не маменькиным сыночком рос, что кое-чему научила его жизнь. В техникуме уже, на курсах военной подготовки… взял боевую винтовку, прицелился – и попал! Опять выстрелил – снова десятка! Те, которые разбирали меня, на собраниях вопросы ставили, обрадовались, сказали, что в боях я не одну фашистскую голову продырявлю. Сами, кстати, еще там… Не спешат идти в снайперские взводы. – Понимаю теперь, – кивнул Номоконов. – Боевым в городе рос, а старших людей не слушался. На собраниях за это ругали? – Да, не любил тихо ходить и ползать, – жестко сказал Поплутин. – Без таежных прикидок стрелять научился. И на передний край сражаться пришел! – Правду говорю, – положил Номоконов руку на плечо солдата. – Послушайся. Еще не умеешь стрелять как следует, понапрасну пропадешь. – А давайте так проверим, – вдруг развеселился Поплутин. –Чего вам не жалко? Ставьте! С любого положения прострелю! Красивый кисет у вас. Поставите? – Кисет? – подумал Номоконов. – Чего ж… Давай! Ишь ты… Ну, ладно… А потом так: я ударю в твою вещь. Согласный? – Идет! – Погоди, парень, – остановил солдата Номоконов. – Хорошему стрелку зачем зайца в угол ставить? Далеко я уйду, в яму, на палке подниму кисет, качать буду. Просыпешь табак – через денек-другой вместе пойдем дырявить фашистов. Промахнешься – до пота ползать будешь, слушаться, признавать. Три патрона возьмешь. –Договорились! Трижды свистнули пули Поплутина – не тронули они неожиданно уплывавший в разные стороны кожаный кисет Номоконова. Огорченный промахами, Поплутин сердито смотрел на свою винтовку, щелкал затвором. – Теперь твой табак сыпать будем, – подошел Номоконов. –Вали, свою поднимай коробку, как хочешь качай. Вынул Поплутин из кармана брюк небольшой, поблескивающий на солнце портсигар, улыбнулся: – Мой кисет подороже… ' – Эх, Мишка, – покачал головой Номоконов. – Вы чего? – вспыхнул Поплутин. – Бейте! Я только так… Еще попасть надо! –Ставь! Номоконов ждал новой уловки и весь напрягся. Но всё произошло просто. На краешке рва появился поблескивающий предмет, вскинулся вверх, поплыл в сторону. Поймав цель на мушку, стрелок с наслаждением нажал спусковой крючок. Почувствовав удар пули, Поплутин бросил шест и вышел из укрытия. Присели на землю, закурили. Поплутин задумчиво смотрел на свой портсигар, пробитый пулей, трогал заусеницы большой дыры, что-то насвистывал. – У меня, Семен Данилович, невеста есть, Лидочкой зовут, –вдруг сказал он. – Это она подарила портсигар. – Думаешь, мой кисет хуже? – улыбнулся Номоконов. – А если бы попал? Гляди, это жена шила, бисер ставила. Марфой называется. – Я не об этом, – отвернулся в сторону Поплутин. – Не жалко, что пробили… На память еще об одном промахе оставлю. Извините меня, Семен Данилович… Буду слушаться. – Тогда домой прибежишь, – облегченно вздохнул Номоконов. –К матке да к невесте. У меня глаз шибко меткий, а вот тоже учиться надо. Коробку для табака купишь, не жалей. А теперь практикуйся, не теряй время. Чего-чего я скажу, потом лейтенант научит… Вот тогда страшный будешь фашистам. «ПАНТАЧ» ПАДАЕТ ЗАМЕРТВО В конце ноября 1941 года на трубке, которую курил Номоконов, появился маленький крестик. Важную птицу подбил солдат, убедился в этом и отметил особым знаком. Была тихая темная ночь, в воздухе кружились снежинки, когда со своей трехлинейной винтовкой снова вышел Номоконов за передний край. Он хорошо подготовился к выполнению боевой задачи. Белый маскхалат, надетый поверх телогрейки и ватных брюк, не стеснял движений. На теплые шерстяные носки были намотаны портянки, поверх ботинок прилажены мягкие волосяные бродни. Патронов много взял Номоконов – полный комплект. Были у него сухари и банка консервов. Накануне, осматривая в бинокль квадрат, закрепленный за ним, заметил Номоконов тропинку, змейкой тянувшуюся к островку ельника. В лесах Валдая не раз видел солдат старые следы лосей и ясно представил, как эти звери, когда кругом было тихо, отдыхали в ельнике, а ночами ходили к озерам и вытоптали тропинку. Теперь у рощицы – вражеская траншея, проволочные заграждения, огневые точки, минное поле. Перерезали захватчики звериную тропку. Осенними ночами немцы рыли землю и на нейтральной полосе: длинный ус новой траншеи протянулся к островку леса, в котором был теперь немецкий опорный пункт и где Номоконов охотился когда-то на водовозов. На дистанцию прицельного ружейно-пулеметного огня подходили враги, обстреливали наши окопы, выдвигали вперед своих снайперов. Короткие ожесточенные схватки вспыхивали ночами на рассвете, в вечерних сумерках. Действовали разведгруппы и штурмовые отряды. Неподалеку от немецкой траншеи, наполовину опоясавшей рощицу, виднелся большой плоский бугор со множеством пней, и лейтенант Репин предложил посидеть там в засаде. Заметил Номоконов: собираются фашисты в укрытиях, высовывают головы, переходят по траншее в лес. Осмелели враги, зашевелились! Надо было утихомирить их, заставить ползать. Чуть ныла сломанная в детстве нога, и это тоже было хорошим признаком. Еще вчера понял Номоконов, что наступает ненастье, и, когда собирался на охоту, попросил выдать простыню и белый маскхалат. Не поверил прогнозу своего солдата лейтенант Репин, куда-то позвонил, а потом чуть покраснел и выдал все, что нужно было. Посасывая холодную, давно потухшую трубку, Номоконов крался к немецкой траншее. Большие хлопья мягко ложились на лицо, на руки и плечи, заполняли следы. Солдат часто останавливался, замирал, но тишина была такая, что слышалось шуршание снежинок. Спокойно было кругом, – наверное, никому не хотелось стрелять в эту мягкую ночь первого снега. Недавно Номоконов видел у штаба полка группу пленных немцев, и они почему-то показались ему длинноносыми. – Однако, шибко будут мерзнуть зимой, – улыбнулся в темноту солдат. Кому как… Наверное, со страхом смотрят фашисты на повалившийся снег, а таежному охотнику не усидеть в блиндаже. Каждый год, как только выпадал первый снег, выходил Номоконов из зимовья и по-хозяйски размеренно и бесшумно шагал к облюбованной пади. Может, и в Нижнем Стане идет снег? Рано проснутся сегодня звери, оставят первые следы, заквохают удивленные глухари, затеют свои игры белки. Осыпая пушистый снег, стремительно взбежит на колодину резвый соболь. Но сейчас, наверное, угрюма тайга, молчалива. Нет в ней былой радости охоты по первому снегу. Нет и у него, охотника, хозяйского шага. Война, ночной скрад. Номоконов обошел озеро, постоял немного и тихо тронулся дальше. Встретился первый пень, и, ощупав его, солдат прилег. Ни шороха не слышалось, ни звука, и тогда, еще более осмелев, он крадучись переполз через гребень возвышенности. Вскоре встретилось сухое, обгоревшее дерево со сломанной вершиной. Номоконов видел его днем в бинокль и вот теперь так удачно и точно вышел к нему. Солдат пошарил руками возле корней, нащупал сбитые сучья. Он знал: неподалеку, на открытой поляне, есть старые воронки и, найдя одну из них, вынул из чехла лопатку. Солдат углубил яму, срезал по бокам еще не промерзший дерн, положил сверху два сучка и накрыл их простыней. Ячейка сливалась с землей. Таежный охотник был верен себе и на открытом месте не любил делать сидки, возле каких-то ориентиров – враги обстреливали их. Номоконов подгреб, примял снег, тронутый ногами, прислушался и полез в укрытие. Несколько раз он протягивал ладони, ловил снежинки, густо сыпавшиеся с неба, а потом положил голову на руку и стал ждать рассвета. – Вали, снег, да побольше! Сегодня вышли все двадцать восемь снайперов. Санжиев поблизости, а там, дальше, Кулыров, Горбонос, Лосси, Канатов, старший сержант Юшманов… И лейтенант Репин вышел на свой участок. Хорошо очищает Репин от врагов свой «командирский» квадрат. И молодые солдаты залегли: Лоборевич, Медуха, Семенов, Князев… Наверняка увеличит свой счет и Михаил Поплутин. Начать было трудно, а теперь он воюет не хуже «старичков». Месяц с тех пор прошел. В холодную дождливую ночь вывел Номоконов своего ученика за передний край. Укрылись в воронке, под клочьями старой рыбацкой сети – с берега озера прихватил ее с собой пытливый умный парень. Навалили сверху ветоши, прижались, согревая друг друга телами, потихоньку перешептывались. А в полдень, когда перестал лить дождь, увидели немца. Неподалеку, на бугре, метрах в трехстах, вдруг появилось что-то похожее на голову человека. Чуть дрогнул Поплутин от прикосновения руки старшего товарища, стал наводить винтовку, но голова исчезла. Минут через пять гитлеровец снова высунулся из укрытия, приставил к глазам бинокль, и в этот миг Поплутин выстрелил. На вершине бугра появилась серая тень, закрутилась, рванулась. Прежде чем мог сообразить Поплутин, спустил курок Номоконов. Серая тень подпрыгнула и затихла. – Нохой7, – сказал Номоконов. – Неужели промахнулся?'– встревожился Поплутин и схватил бинокль. – Куда делся немец? Откуда выскочила собака? Почему она так рвалась? Номоконов положил руку на плечо молодого солдата, зашептал, успокоил: – Одного запиши, Миша. Есть, я видел. Хитрый был, да все равно попался. С собакой сидел. Ночью неслышно подползли к бугру, все ощупали, забрали у сраженного гитлеровца автомат, бинокль и гранаты. Поплутин уничтожил наблюдателя, укрывавшегося в одиночной ячейке, замаскированной камнями и сеном. Непонятно было Поплутину, почему гитлеровец держал возле себя обыкновенную собаку, дворняжку. Тогда Номоконов взял руку ученика и провел ею по мокрой шерсти убитой собаки. Пальцы солдата наткнулись на туго натянутый повод, нащупали ошейник, небольшой кожаный кармашек, прикоснулись к наморднику, закушенному зубами… Номоконов не опускал руки Поплутина: провел ею по тугим, вздувшимся, уже холодным соскам. – Матка, щенята есть, – зашептал Номоконов. – Из деревни взял. Брал с собой, привязывал, что-нибудь смотрел, узнавал, записку писал. Собака назад бежит, к щенкам. – Вот гады! – возмутился Поплутин. Еще несколько раз выходил Номоконов со своим учеником за передний край. А потом Поплутин отправился самостоятельно в закрепленный за ним квадрат. Он вернулся позже всех, спокойно поставил винтовку в пирамиду и стал свертывать огромную козью ножку. – Говори! – не вытерпел Номоконов. – Доклад делай! – Сегодня двух завалил, – словами учителя сказал Поплутин. –Вот так, Семен Данилович. Ходил Номоконов на учебно-тренировочное поле с Лоборевичем, Жуковым, Медухой, Семеновым… Правилом стало: один день на позиции, другой – на занятиях. Вечерами лейтенант Репин все больше цифр записывал в ведомость «Смерть захватчикам!». Что делают сейчас люди, перенимавшие навыки таежного охотника? 7 Никогда не возвращался Номоконов из тайги без добычи в дни первого снега. Об этом он сказал вчера в блиндаже, когда лейтенант Репин, положив телефонную трубку, сообщил: «Да, барометр зашевелился. А может, опять пороша? – усомнился он. – Растает. Белой вороной окажетесь на поле в маскхалате». Ошибиться, конечно, можно – другие места… Но не по барометру и не по тучам угадывают большой снег забайкальские охотники. Высохшие травинки предупреждают о нем, нахохлившиеся птицы, холодный воздух, глухота. Радостное чувство заползает в сердце, какое-то томление. Нет, лейтенант, настоящий снег будет. Пора. Завтра самый подходящий день для человека с винтовкой. – Почему? – Ну как же, лейтенант, – разъяснил Номоконов. – Раз ломит тело – большой снег будет. Закроет землю, все упрячет. Можно близко подойти к фашисту, а потом, стало быть, полежать, чтобы снегом завалило. Хорошо постреляем, много будет целей. Это когда снег перестанет. Почему? Неужто не замечал, как бывает? Хоть в городе, хоть в лесу: все двигается, радуется первому снегу. И зверь на месте не сидит, – хитро прищурился Номоконов. – Кто след прячет, кто о теплой берлоге думает. Вылезут фашисты, ходить зачнут. Подумал-поразмыслил командир взвода, велел всем собираться за передний край. Поодиночке, на свободную охоту. Белые маскхалаты выдал – так, на всякий случай, сказал. Не сумлевайся, лейтенант, будет снег, только глупый да ленивый просидит в эту пору на печке. Никак нельзя зевать! Любит Номоконов свободный поиск. Сам за себя думай и действуй – полный простор. Обрадовался стрелок, товарищей вокруг себя собрал. Забайкальские охотники, сказал, загодя намечают охоту в день первого снега. Еще летом молодняк посчитают, тропки запомнят, па-душки, зимовье поставят. Обыкновенный охотник встанет в день первого снега на лыжи и пошел. Глядишь, и убьет белку. А знающий кусочки от шкурки зимнего зайца приколотит к носкам лыж, потому и с соболем явится. Вроде бы маленькое дело, а большую пользу дает. Откуда знать простому охотнику, что в день первого снега «лапки мочит» маленький зверь, все заново вынюхивает, проверяет– словом, низом ходит. С земли и глядит. Так заметили тунгусы, что шибко боится зверь кончиков черных лыж, режущих снег, больше самого человека. Людям, которых охота кормит, все приходится примечать. На каждую пору собирают они науку – хоть на весну, хоть на зиму, хоть на лето. На фронте – особое дело, однако Номоконов давно думал о зимней охоте, узнавал, когда в этих местах большой снег падает. Давно и тропинку заприметил – обязательно пройдут по ней немцы. Маленькие воронки возле вражеской траншеи подсмотрел, а только к снегопаду их оставил. Откуда на выбор можно ударить? У каждого, поди, такие наметки есть? Словом, вся местность после снега переменится. Надо загодя выйти, поближе к немцам подобраться, удобные точки занять. Где фашистам сладить с народом, который на своей земле живет? Наверняка в траншеях посидят, о теплой шубе думать будут. Утром спохватятся, следы будут искать на свежем снеге и, когда не увидят их, уши развесят. Так подумают, что нашего брата дрова собирать заставили. И старший сержант Юшманов поддержал Номоконова. Понимает человек, что значит снег для охотника, приходилось и ему бродить по таежным дебрям. До войны жил Юшманов в Ленинграде, учился в университете народов Севера, а вот и к нему заползло в сердце томительно-радостное чувство. Не забыл звериные тропинки. И у него заныли старые раны – с медведем когда-то схватился. Хорошо познакомился с ним Номоконов, по душам говорил. Вначале о положении на фронтах спросил Юшманов. Знает ли лесной человек, как тяжело стране? Хорошо понимает это Номоконов, и воюет он за то, чтобы легче стало народам, попавшим под фашистский сапог. Всю Западную Европу придавили гитлеровские разбойники, а теперь к Москве рвутся. Украину захватили, хлеб и уголь воруют, советский народ угоняют в Германию. Слышал ли Номоконов про Ленинград? Ну как же… В беде оказался этот город, в окружении, в блокаде. Не хвали, старший сержант, этот город. Чего там сады и прямые улицы, чего там Нева – не сравнить, поди, эту речку с бурливой Леной, на скалистых берегах которой не раз приходилось бывать тунгусу Номоконову. Лена –это море, а Нева – синенькая жилка на карте. Дело не в местности. Для Номоконова Ленинград – особый город. Он самый огромный в мире и самый что ни на есть дорогой. Это город, где началась революция, город, где работал Ленин, тот самый город, который своим светлым лучом осветил самые дальние окраины и лесные трущобы. Тебя, старший сержант, еще на свете не было, когда следопыт Данила Иванович Номоконов бумагу, подписанную Лениным, привез на стойбище. В сибирской газете пропечатали ее, в Читу за ней ездили, лучших по всей округе охотников за ней посылали. Писал Ленин из города на Неве, что самым отсталым народам волю дает партия, равные права! Самый слабый человек голову мог поднять, слово сказывать… Свои кулаки были на стойбищах, старейшины да шаманы разные. Командовать привыкли, добычу бедняков присваивать да по пять-шесть жен иметь. Не понравилась кулакам ленинская бумага. А простой народ шибко обрадовался, по-новому стал жить. Давно знают таежные люди о Ленине и Ленинграде. Неподалеку он теперь, рядом. Правильно, старший сержант. Ежели плохо воевать в этих местах, все силы бросят фашисты на город революции, все дома сожгут, всех людей заморят. Беда там настает, голод! Солдаты смелее сказывают промеж себя. Ничего нет у ленинградских людей – все запасы пожег фашист. Ни хлеба, ни крупы, ни табаку. С того фронта есть люди, говорят, что совсем дикими стали немецкие солдаты. Уничтожить наш народ взялись под корень. Специально караулят – наводят. Это когда ленинградские матери да ребятишки соберутся возле лавок за своей порцией – туда снаряд садят, в гущу. Это как? Чего делать тогда? Словом, так, старший сержант: цена фашисту – одна пуля. О колхозе расспросил Номоконова старший сержант Юшманов, о семье, а потом даже рассердился: «Кто только и назвал вас шаманом, Семен Данилович? Правильно разбираетесь в событиях, товарищ солдат, верно». Грамотный Юшманов, ученый. Новости рассказывает, политинформации проводит, газеты и журналы приносит. Все знает человек. Только на один вопрос не мог ответить: когда второй фронт откроется? И про это слышал Номоконов: большие заморские страны обещали помочь нам в борьбе с фашистскими захватчиками. А чего-то медлят вожаки этих стран, совещаются. Видно, приглядываются, как воюют советские люди против фашистов, не напрасной ли будет помощь – так говорят солдаты промеж себя. Словом, нет пока подмоги, очень трудно кругом. Под Москвой, однако, крепко дают наши люди фашистам. И здесь, перед Валдаем, в землю залезли враги, окопались, залегли. Дело идет помаленьку. Недавно немецкую газету принес в блиндаж Юшманов и перевод одной из ее статей. Размножена эта статья в штабе – многим раздал ее старший сержант. Далеко упрятал листок бумаги Номоконов: надо до самой смерти запомнить, что говорят гитлеровские главари своим солдатам, домой привезти, сыновьям показать. «Не зная отдыха, сражается отважный, закаленный в боях немецкий солдат против этих ползучих животных, в чьих узких звериных глазах лишь тогда вспыхивает подобие отблеска, когда меткая пуля, точно рассчитанный выстрел достигает намеченной цели. Мы ведем честную немецкую битву против звериного бездушия узкоглазых азиатов… Это не люди, а чудовищные звери, которых надо убивать десятикратно, потому что они живучи»8. – Ага, на снайперов обозлились! Отпор получили! Погодите, еще заплачете! Номоконов представил, как готовит к бою винтовку «узкоглазый» якут Николай Юшманов, и снова улыбнулся. Не прячется человек за книги и журналы. Побеседует с солдатами, подскажет, разъяснит – и на «нейтралку». С фашистами особый разговор ведет коммунист Юшманов. Снег шел всю ночь, под его все растущим слоем было сухо и тепло. На рассвете 8 Номоконов выкурил трубку, проделал маленькую отдушину; взял бинокль и стал рассматривать передний край врага. Немецкая траншея, опоясавшая рощицу, была совсем рядом –метрах в трехстах. Полоска низкорослого ельника перед бруствером, специально оставленная немцами, не позволяла хорошо просмотреть траншею с нашего переднего края. Но в полдень, когда перестал сыпать снег, Номоконову, затаившемуся на бугре, как раз на фланге изгиба траншеи, все стало видно как на ладони. Проволочное заграждение, черный край срезанной земли. Медленно проплывшая голова в каске… Взметнувшаяся лопата… Комки грязного снега, вылетающие на бруствер… Номоконов определил, где у немцев укрытия от артогня и огневые точки. В одном месте гитлеровцы затеяли игру в снежки: взлетали вверх белые круглые комочки. Стрелок навел винтовку на облепленного снегом солдата, вдруг выскочившего на бруствер, но не выстрелил. «Наверное, те, которые поважнее, греться ушли», – подумал Номоконов и перевел бинокль к ходу сообщения, тянувшемуся к рощице. На тропинке виднелись свежие следы, и стрелок пожалел, что ненастье не кончилось на рассвете. Ему не удалось увидеть, как пришельцы из чужих мест хлопали рукавами шинелей и по ходу сообщения, который просматривался во всю длину, уходили в лес, к блиндажам. Вот тогда можно было поработать. Номоконов не боялся за себя. Он уже многое познал из снайперской науки. С рассветом началась артиллерийская перестрелка, и сквозь ее грозный гул не услышать немцам выстрела трехлинейной винтовки. Можно по удару пули определить позицию снайпера и послать солдат искать его. А наши пулеметчики что – смотреть будут, как фашисты на открытое место вылезут? И минное поле есть перед немецкой траншеей. А если несколько солдат, проделав проходы, поползут по снегу? Пусть попробуют поищут его, если им жить надоело! В полдень в кустарнике, росшем на опушке рощицы, мелькнули две серые тени, и Номоконов шевельнул винтовкой. Скользя, хватаясь руками за ветви, к ходу сообщения торопливо шли два немецких офицера. Номоконов взял на мушку заднего, высокого ростом, все время поправлявшего рукой фуражку. Палец мягко лег на спусковой крючок. Вот здесь, на бровке, перед ходом сообщения, смерть фашисту! Люди в зеленых шинелях все время озабоченно оглядывались, жестикулировали, и какое-то чувство заставило Номоконова снова повременить с выстрелом. Отчетливо всплыл в памяти теплый июньский вечер, когда вот так, затаившись, сидел он на дереве возле солонцов. Замерев, как изваяние, с утра скрадывал зверя колхозный охотник, а его все не было. Когда солнце спряталось за гору, на лужайку тихо вышли две косули. Почему-то оглядывались они влево, на чащу, нервно поводили большими ушами. Не стал стрелять охотник в верную добычу, не шевельнулся. Он догадался: в чаще стоит большой осторожный зверь. И в самом деле. Вдруг вышел на лужайку могучий изюбр-пантач, фыркнул на коз, отогнал и, гордо поведя головой, принялся грызть соленую землю… Офицеры спрыгнули в траншею, и Номоконов понял, что надо ждать «крупного зверя». Засуетились, забегали солдаты – все чаще мелькали их головы. На бруствер в разных местах полетели комья снега. К ходу сообщения подошел высокий офицер и стал всматриваться в лес. Томительно-радостное чувство охватило Но-моконова. Теперь он не сводил глаз с кустарника, возле которого протянулась свежая тропинка. Сердце билось ровно и спокойно –советовало стрелку не торопиться, ждать. Неожиданно из-за большой ели, в одиночестве стоявшей на краю кустарника, вышли трое. Пригнув головы, они торопливо двинулись к ходу сообщения. На гитлеровцах были фуражки и шинели с меховыми воротниками. В центре группы, заложив руки за спину, шагал толстый человек. Офицеры потоньше сопровождали его. За этими тремя гуськом, оглядываясь по сторонам, шли еще несколько офицеров. Тихо было кругом в этот момент, очень тихо, но стрелок стал наводить винтовку. Многим готов был рискнуть Номоконов, чтобы свалить фашистов в меховых воротниках. С кого начать? С задних, чтобы отсечь всю группу, не дать ей возможности скрыться в кустарнике? До хода сообщения шагов тридцать – можно успеть выстрелить несколько раз… Нет, на этот раз первым должен упасть тот, кто шагает в центре группы, – толстый, уверенный в своей безопасности, наверняка очень важный гитлеровец, все равно что среди зверей пантач. Мушка дрогнула и застыла чуть впереди его лица. Миг перед выстрелом – умугай-кыч! Он всегда приносил таежному человеку маленькое счастье: тепло у костра, свежее мясо зверя, спокойные беседы с товарищами-охотниками. На этот раз стрелок выцеливал особенно тщательно: не ради маленького охотничьего счастья произведет он сейчас выстрел – ради счастья Родины, ведущей смертельную борьбу с захватчиками. – Трах! – карающе проговорила трехлинейка. Номоконов заметил, что пуля попала в цель. Толстый немец будто поскользнулся, взмахнул руками и упал лицом в снег. Стрелок навел бинокль: немцы остановились, замахали руками, сбились в кучу и вдруг бросились в разные стороны. Двое вернулись, подхватили убитого и торопливо понесли его в кустарник. Номоконов передернул затвор, заманчиво-беспомощной была группа гитлеровцев, но пересилил себя и не выстрелил. Словно ветром сдуло врагов с лужайки между кустарником и ходом сообщения. Минута, вторая… Из леса выбежал немецкий офицер, зайчишкой замелькал на снегу, спрыгнул в ход сообщения, ринулся к траншее. Навстречу ему, пригнув голову, бежал высокий, который, видимо, должен был встречать толстого гитлеровца. Боднувшись головами, они на миг исчезли и опять побежали. Номоконов взял на мушку высокого, но опять не выстрелил. Стало понятно: его один-единственный выстрел в день первого снега на фронте – самый удачный в жизни, и ему, старому охотнику, еще никогда не приходилось добывать столь редкого зверя! – А не мучай ленинградских людей, – произнес Номоконов. Кое-где из траншеи по-прежнему вылетали комья снега, а потом словно вымерла она. Пятнадцать минут, двадцать… Каска показалась на бруствере, офицерская фуражка… Осторожно высунулся из укрытия солдат, спрятался, потом выскочил на бруствер, упал, снова выпрямился… –Дура! –сказал по-русски Номоконов. Вылез на бруствер другой солдат, боязливо вытянул шею, вскинул к глазам бинокль. Видно, не жалели гитлеровские офицеры рядовых, ценой их жизни хотели узнать, где затаился стрелок. Номоконов не шевельнулся. Наверное, враги старались разглядеть следы на белой целине, снег, взбитый телом снайпера. Где было понять пришельцам, что родного сына земли и снег согреет, упрячет за ним следы, не выдаст. Еще несколько раз появлялись на бруствере каски и фуражки, высовывались солдаты, но стрелок ничем не выдавал себя. Потом немцы перестали «заигрывать». Из траншеи взлетела ракета, и тотчас ударил первый минометный залп. Разрывы взметнулись на краю бугра, вырвали пень, взрыхлили снег. Второй залп лег за спиной. Горячий вихрь ударил в лицо Номоконова, сорвал покрывало, повалил дерево. Гулко застучали пулеметы, слышались громовые разрывы артиллерийских снарядов. Нейтральная полоса полыхала огнем, все кругом грохотало. В этой пляске смерти могучим и сильным чувствовал себя Номоконов. – А не ходи на нас, – шептал он. – Вот так. Ударила наша артиллерия. Над головой затаившегося солдата с нарастающим свистом пронеслись снаряды и разорвались у рощи. Очередной залп пришелся точно по брустверу вражеской траншеи, поднял тучу снега и мерзлой земли, осветил все вокруг проблесками пламени. Долго, до темноты, шла артиллерийская перестрелка. Уткнув голову в снег, без единого движения лежал полузасыпанный Номоконов. Когда стемнело и огонь прекратился, он сунул в зубы холодную трубку и пополз к своим. У прохода в минном поле его встретили сапёры: – Наделал переполоха! Номоконова проводили в чей-то блиндаж. Командир батальона майор Варданян, незнакомые артиллеристы, шумливый телефонист. Помощник командира снайперского взвода старший сержант Петр Тувыров улыбается. Словно уже знают люди о большой добыче. –Докладывайте! Номоконов неторопливо поставил в угол винтовку, выпрямился и вскинул руку к шапке. Нечеткими были движения, негромко заговорил солдат. Хотелось ему сказать, что среди зверей есть вожаки, хоть у самых маленьких, как кабарга, хоть у самых больших, как сохатый. Есть главари у сильных и злобных кабанов, самые крепкие звери водят волчьи стаи. Все кажется вожакам, что они сильнее всех на свете – вот и попадают на мушку. И среди фашистов есть такие. Когда войну планировали-начинали, не думали, поди, что и на них найдется управа? Доложил Номоконов коротко. Шустро двигались на передний край немецкие офицеры. А маленькая пуля остановила их, рассеяла, загнала назад, в кусты. Один замертво упал – самого жирного взял на мушку. Обозлились захватчики в ответ на один-единственный выстрел из винтовки, пальбу из орудий открыли, все вокруг вспахали-разворочали. Правильно, фуражки были на головах немецких командиров, меховые воротники на шинелях. Обыкновенные фашисты так… Мерзли, конечно, ежились, снегом кидались – грелись, в коротеньких шинелях по сырой траншее бегали. А эти очень уж быстро пододелись – принарядились к снегу. Кто такие явились – не знает Номоконов. В одном не сомневается: убитый должен быть «крупным зверем, пантачом». Узнавайте. Почему крупным? Бережет зверь изюбр свои рога, налитые кровью, никогда не выйдет один к солонцу. Послушает-понюхает, глупый молодняк, родную матку вперед пустит, а уж потом сам явится. Только не стал стрелять солдат в обыкновенных зверей, потерпел-подождал и «пантача» завалил на снег. Крепко пожал руку Номоконову командир батальона, стал звонить разведчикам. Грязный, в задымленном маскхалате, солдат четко повернулся и вышел из блиндажа – надо было хорошенько помыться после охоты по первому снегу. И тогда снова придет удача. Пусть предрассудком считает это лейтенант Репин – охотник из рода хамнеганов и на фронте не нарушит древнего закона тайги. Сейчас он придет в свой блиндаж, разденется, выйдет на улицу и крепко оботрет свое тело первым снегом, чистым и мягким. А потом закурит трубку и будет слушать товарищей – день первого снега приносит стрелкам удачу. СУРОВЫЙ СИБИРСКИЙ СЧЕТ Полевой госпиталь 07180, контузия… Чуть помнил Семен Номоконов, как вытаскивали его из вороха земли и снега, ощупывали, куда-то везли. В кузове грузовика он увидел Поплутина – бледного, с перебинтованной головой, а потом и он куда-то исчез. В госпитале хотел встать солдат: надо было найти Поплутина и спросить его о человеке, который в тот день все время был рядом с ним. Не удержался Номоконов на ногах, упал. Опять он ничего не слышал, не говорил, несколько дней его кормили с ложечки. Постепенно сознание прояснилось. Приковылял из соседней палаты Поплутин, нарисовал на клочке бумаги взрыв снаряда, фонтан осыпающейся земли и показал два пальца. Номоконов догадался, что их ранило одним взрывом, закивал головой и торопливо, мимикой стал расспрашивать о судьбе человека, который, как это чувствовал Номоконов, становился ему все более дорогим. «Он был рядом с нами, маленького роста», – хотел показать стрелок, но Поплутин развел руками. «Ну как, Мишка, не понимаешь? – сердился Номоконов. – Наш командир, лейтенант? Пятнышки-веснушки у него возле носа…». Пришла сестра и прогнала Поплутина. Приподнялся Номоконов, хмурый, очень расстроенный, что-то попросил. Сестра не поняла, сердито показала, что надо лежать спокойно, вынула из-под него «судно» и ушла. Еще никогда не чувствовал себя Номоконов таким слабым и беспомощным. Прошло несколько дней. Ровно билось сердце, послушными становились руки, восстанавливался слух, язык все еще не повиновался. Снова и снова обращался Номоконов к врачам, знаками, мучительными гримасами старался показать, что предмет, крайне необходимый ему, должен быть там, на улице, наверное, на складе, в нагрудном кармане гимнастерки. Пожимали плечами люди в белых халатах, говорили, что «все будет на месте, не пропадет», с недоумением смотрели на солдата, чмокавшего губами. Догадалась сестра, знаками показала, что курить в палате строго запрещено. Хмурился Номоконов, обидчиво шмыгал носом; его не понимали. Поплутин пришел ночью, тихо отворил дверь палаты, прислушался и неслышной походкой охотника, скрадывающего зверя, подошел к койке. Номоконов не спал. Поплутин справился о здоровье, увидел большой палец, выставленный из-под одеяла, и вдруг вынул из кармана халата зажигалку и толстенькую самокрутку. Мишка, товарищ родной! Только ты знаешь, что нужно Номоконову. Жадно затянулся он, положил руку на сердце, поблагодарил повлажневшими глазами. Объяснились боевые товарищи, а на другой день сам завхоз госпиталя положил на тумбочку Номоконова его трубку, хорошо обкуренную, с крестиками и точками на остове. Целая и невредимая! Не терялась она – в кармане брюк оказалась. Рядом сидел Поплутин и потихоньку ругался: – Я сказал, что вы с пеленок курите и не можете жить без табака! Просил исключение из правил сделать. Не дали кисет, не разрешают дымить в палате! Махал рукой Номоконов, знаками просил товарища успокоиться, не волноваться. Приходила сестра, строго смотрела на своего подопечного, но его поведение было безукоризненным. Лежал, дремал, ни с кем не разговаривал. Во рту у него и днем и ночью торчала, чуть подрагивала холодная трубка. А через несколько дней вернулась и речь. Однажды вошел в палату Поплутин, протянул фронтовую газету и взволнованно сказал: – О нас, Семен Данилович, во фронтовой газете написали! –Ну? – «Стали известны итоги боя. – громко читал Поплутин, – который развернулся на одном из участков наступления. Трижды в это утро поднимались враги в атаку и каждый раз наши воины встречали гитлеровцев сокрушительным огнем. Особенно стойко сражалось подразделение, где командиром Варданян. Люди различных национальностей служат в снайперском взводе лейтенанта Репина. Якут Юшманов, казах Тувыров, русский Поплутин, украинец Самко, белорус Лоборевич, тунгус Номоконов, бурят Санжиев, осетин Канатов… Воины, которых объединяют пламенная любовь к Родине, крепкая дружба и сплоченность, беспощадно истребляют захватчиков. Уроженец Читинской области, в прошлом охотник, теперь снайпер Номоконов недавно поймал на мушку важную гитлеровскую птицу. В этом бою он уничтожил шестерых гитлеровцев…». – Жив лейтенант! – радовался Поплутин. – Иначе так не написал бы. И весь взвод живет! А о ваших делах, Семен Данилович, всему фронту теперь известно! Да, впервые в жизни написали в газете и о Семене Номоконове. Радостно забилось сердце солдата, в памяти всплыли картины боя, который произошел совсем недавно. Захотелось, чтобы об этом бое стало известно в далеком Нижнем Стане. Сердце потребовало послать семье первый фронтовой привет. –Помогай, Миша, – попросил Номоконов.-Я ведь того… Еще не откликался с фронта. Не знают про меня в деревне, потеряли, поди? – Неужели?! Не удивляйся, молодой солдат. И в этом деле такая привычка у твоего наставника, охотника, таежного человека. Разве пишут зверобои женам, наладившись куда-нибудь на дальний промысел? Добрая весть об охотнике сама прибежит на стойбище – такой обычай у рода хамнеганов. А худым да пустым письмом чего беспокоить родных? Нет, не железное сердце у Номоконова. Тревожится оно за ребятишек да за жену Марфу, хочет быть вместе с ними. Говорил на митинге председатель колхоза, что не пропадут семьи тех, кто отъезжает на фронт, и Номоконов крепко верит этому. В колхозной семье его родные, вместе со всеми! Да, не пропадут! А о себе чего было писать? И как? Руки солдата твердо держат винтовку, а с карандашом никак не справляются. Долго не пришлось учиться, только и умеет Номоконов что складывать из палочек свою фамилию. Ничего… Есть кое-какие боевые дела – можно поведать о них родным людям, есть верный фронтовой друг – поможет написать. – Только погоди, Миша, – задумался Номоконов. – Маленько ошиблись в газете. Скучно в палате. Разговаривать не разрешают, курить, вставать. Нет во фронтовом госпитале электричества, и вечерами на тумбочке горит свеча. Пока не видит сердитая сестра, можно нагреть на пламени кончик иголки и пустить по палате маленькие дымки. Ошиблись в газете, ошиблись… Почти весь боезапас истратил в это утро солдат. Знающие люди есть в селе. Белых били, японских самураев, а в мирные годы на охоте в тайге не портили шкурок, в глаз зверю старались угадать. Это как, скажут, шестерых, если трижды поднимались враги в атаку? Все как есть подсчитает зверобой, каждого фашиста отметит на своей курительной трубке, а уж потом продиктует. Точно наяву видит солдат возле себя ворох расстрелянных гильз, боевых товарищей, лежавших рядом, белое поле, усеянное трупами, благодарный взгляд своего брата-пехотинца, стрелявшего из ручного пулемета. Полузасыпанный землей, закопченный, он оглянулся на подоспевших снайперов, радостно блеснул глазами, ударил по врагам длинной очередью… А вот первого фашиста, который упал от его пули в тот день, никак не может припомнить Номоконов. Как началась схватка – это цепко держится в памяти. Еще вечером всех предупредили, что немцы проделывают проходы в заграждениях, над позициями полка часто появлялись самолеты-разведчики. Всю ночь не спал лейтенант Репин: тщательно проверял снаряжение стрелков, объяснял задачи, подбадривал солдат, выводил их в засады. Оставшиеся в блиндаже спали в полушубках, держа под рукой патроны. Едва забрезжил рассвет, подняли по тревоге и отдыхающих. Передний край грохотал – немцы начали артподготовку. Земля содрогалась от разрывов, осколки решетили снег, свистели над головами. Залегли снайперы, потом поднялись, ринулись за своим командиром, исчезнувшим в вихрях поющего металла, земли и снежной пыли. Навстречу бежала группа испуганных солдат. Потрясая винтовкой, лейтенант Репин бросился к ним, задержал. Все окопались, укрылись, а когда вражеские артиллеристы перенесли огонь в глубину, стали продвигаться к первой траншее – оттуда позвали на помощь. Лейтенант Репин оказался рядом с Номоконовым. Маленький, ловкий, он перебегал от воронки к воронке, зорко всматривался вперед, звал за собой. Слева бежал Поплутин, что-то кричал. Канатов и Тувыров упрямо шли в рост. В какой-то миг заметил Номоконов, что через огневую завесу прорвались почти все, догнал командира и вместе с ним скатился в траншею. Очень нужна была пехотинцам подмога маленькой группы снайперов. Номоконов прилег у бревна, выброшенного взрывом на бруствер, отрыл под ним небольшую ямку, просунул винтовку и осмотрелся. Еще никогда он не видел столько целей! Колыхалась и кипела долина. Размахивая автоматами, падая, увязая в снегу, снова поднимаясь, шли в атаку немецкие солдаты. В самой их гуще, стреляя из орудий, неторопливо двигались танки. Белая цепь, только что положенная огнем на снег, снова поднялась и неудержимо приближалась. Никак не может вспомнить Номоконов, сколько выстрелов сделал он в эту минуту. Видит солдат «пустые коридоры», появлявшиеся в цепях атакующих, слышит дикие крики гитлеровцев, стрекот автоматов. Перевалив канаву, смяв заграждения, немецкие танки подходили к траншее. Номоконов несколько раз выстрелил в солдат, бежавших рядом с железным зверем, и швырнул гранату. Сплошная стена пламени и дыма встала за бруствером. В грохоте рвущихся гранат, перестуке пулеметов не стало слышно человеческих голосов. Скрежет гусениц, оглушительный орудийный выстрел… Обдав солдата снегом и дымом, стальная машина прошла метрах в пяти, перевалила траншею, ринулась дальше. Номоконов привстал: не было видно маленького человека, лежавшего на пути машины. Но лейтенант был жив – успел юркнуть в укрытие. Без шапки, весь в упоении боя, Репин снова появился на бруствере и с колена расстреливал набегавших врагов. В траншею скатывались появившиеся откуда-то наши автоматчики, вступали в рукопашные схватки, уничтожали врагов, которым удалось прорваться. А потом тише стало. Дымились немецкие танки, подбитые у позиций артиллеристов, немецкая пехота залегла под бугром. В эти минуты Номоконов стрелял на выбор и все помнит. Мушка его трехлинейки замирала на головах людей, лежавших на берегу озера, и после выстрелов они исчезали. К другому концу бревна отполз солдат и уничтожил едва различимого немца, волочившего к озеру небольшой плоский ящик. Одного за другим он сразил еще трех солдат, пытавшихся затащить ящик в ложбину. Свистнула вражеская пуля, сорвала с плеча полушубка большой клок кожи, куда-то унесла. Подавив чувство страха, Номоконов перенес огонь к берегу, уничтожая врагов, готовящихся к прыжку. Вот они поднялись и снова пошли на штурм траншеи. Дружно щелкали затворы, вылетали на снег дымящиеся гильзы, застывали на снегу люди в белых маскхалатах и в коротких зеленых шинелях. В мгновения, когда руки перезаряжали винтовку, Номоконов беспокойно оглядывался, но командир взвода по-прежнему был невредим. Когда и второй штурм был отбит, гитлеровцы накрыли траншею минометными залпами. Черной копотью заволокло все вокруг, на головы посыпались куски спекшейся земли. Казалось, что все живое должно было погибнуть, исчезнуть, но люди с красными звездочками на шапках поднимались, выползали на бруствер, снова занимали разрушенные бойницы. Стойкость товарищей воодушевляла, и Номоконов не переставал заряжать винтовку. Три обоймы осталось, две… Снова стало как будто тише. Поплутин, лежавший слева, улыбался. Лейтенант Репин нашел в траншее шапку, пробитую пулей, надел на голову, прилег рядом. Вот он утер мокрое лицо, весело подмигнул и, прицеливаясь, пополз в сторону. Желтая, горячая вспышка – будто кипятком плеснуло по телу, сильный удар, темнота… Да, был расстрелян почти весь боезапас, а на курительной трубке всего с полдюжины новых точек. Напрягает память Номоконов, но атакующие кажутся ему одинаковыми, уже сосчитанными или уничтоженными другими. Еще одна точка – танкисты вспомнились! Второй штурм вражеской пехоты опять поддерживали танки. Грозно ревевшая машина заползла на бруствер и недалеко от Номоконова съехала в траншею. Кто-то метнул связку гранат – машина распустила гусеницу, закружилась. Когда немецкую пехоту снова отогнали и рассеяли, солдаты бросились к танку, попавшему в ловушку. Поводя искалеченным стволом орудия, стреляя из пулемета, накренившийся танк надсадно ревел, расшвыривал исправной гусеницей снег и зарывался все глубже. Кто-то из солдат метнул бутылку с зажигательной смесью – машина показалась Номоконову беззубым зверем, на котором загорелась шерсть. Откинулась крышка люка. Из танка выпрыгнул гитлеровец с очками на шлеме, выхватил гранату и метнул ее в солдат, сгрудившихся в траншее. Мгновенно вскинул винтовку Номоконов и застрелил фашиста. Второй танкист тоже не сдался. Он выскочил из дымящегося люка с пистолетом в руке, но тут же рухнул, простреленный десятками пуль. Появился и третий – пылавший, но с гранатой в руке… – Крепкие люди, а только с фашистским дурманом в голове, – ворчал Номоконов, выжигая последнюю точку на курительной трубке. – Против пролетарского дела поднялись. Смерть тогда! А тут вдруг вошел в палату старший сержант Юшманов – навестить приехал! Отвлек от тягостных раздумий, присел на койку, сильной рукой обхватил жилистую шею зверобоя, какие-то свертки стал раскладывать на тумбочке. – Это продукты вам, Семен Данилович. Если не хватает – подкрепляйтесь, быстрее выздоравливайте. Сгущенное молоко, печенье, сало… Кушайте на здоровье. – Что ты, – смутился солдат. – Не работаю, поди, хватает. Ну-ну, спасибо… А сало назад тащи. Не привычный к чушке, не кушаем. Эка, не знаешь! Разный народ во взводе – разный скус. Чайку бы заварить теперь, Николай, силу набрать! А тут чего… Кофий приносют, сладкий, тьфу! – Эх, – досадливо махнул рукой Юшманов. – Сам ведь был таежником, знаю! Ну, ничего, исправимся, пришлем. А это – табачок, специально для вас. Ждали-ждали подмоги и – пожалуйста. Нашему полку по пачке на взвод пришлось, по три затяжки на брата. Ребята так решили: пусть, говорят, Семен Данилович испробует заморский табак. – Заграничный? – осмотрел Номоконов красивую обертку. – Америка. – Ишь ты, – помял солдат щепотку душистого табака. – Видно, совестно стало заморским помощникам. Пригляделись к нашему брату: знать, не пропадет подмога, заплатют советские, отдадут! Чего ж, попробуем, покурим… Может, и полегчает на фронте, эх!.. Говори, как живет лейтенант? – Уже на охоту бегает, – рассказывал Юшманов. – Обожгло немного командира, в траншею сбросило. Ничего, жив и здоров! За этот бой благодарность от командира дивизии получил. Правильно расставил людей, вовремя, хитро. С флангов били наши снайперы фашистов, сзади. Особенно Санжиев отличился – много наворочал. – А сам? – Есть, – сказал Юшманов. – Которые упали наши? – Сергея Павленко не стало, – сообщил старший сержант. – От раны скончался, на позиции. Погибли Семенов, Жуков, Горбонос… – Неужели так? –Да, Семен Данилович, это так. Всех нашли, возле своего блиндажа похоронили. Мстить будем за них – до самого конца! Откопали и вашу винтовку, почистили, в пирамиду поставили. – Сохранилась? – Ждет вас не дождется. В чужие руки не даем – так лейтенант велел. Тоже верующий. Святая, говорит, эта винтовка, с особым боевым настроем. А теперь последняя новость, – протянул сержант большущий конверт. – Письмо вам пришло из Нижнего Стана. – Шутишь, Николай, – дрогнул Номоконов. – Чего пишут? Я ведь того… Быстро не могу, не обученный. – Вот об этом – знаем. «В руки снайперу Семену Даниловичу Номоконову» отправил письмо из Нижнего Стана его старший хубун 9. «Здравствуй, – неторопливо читал Юшманов. – Куда ты уехал, запропался, совсем забыл о нас. Долго не было о тебе никакого слуха, а сегодня пришло письмо с фронта. Напугались, а потом узнали, как ты воюешь, и все тебе кланяемся». – Ты давал знать? – А разве можно так? – нахмурился Юшманов. – Полгода не писали домой, даже адреса не сообщили! Улыбнулся солдат: – Вроде бы кочевал, дело налаживал, охоту. А теперь можно, напишем. Дальше! «Живем ничего, – продолжал Юшманов. – Много народа уехало на фронт, а колхоз крепче стал, сильнее. Нам помогают, поэтому школу я не бросил и первого сентября пошел в восьмой класс. Недавно вступил в комсомол…». 9 –Ухты! «Учится и Прокопий, а Мишку носим в ясли. Мать работала на ферме, а сейчас кормит ребенка. Есть теперь у меня новый брат, а у тебя еще один хубун. Родился он недавно, и назвала его мать, как меня, Володей…». – Ну? – привстал Номоконов. – Опять Володька? Это как? Ошиблась Марфа без хозяина… Гришей можно, Ванюшей, как лейтенанта, али по-другому. Мало ли… – Надо бы совет держать, – опять упрекнул Юшманов. – Закружишься с такой семьей! Ни слова о себе, ни строчки… Ничего, не перепутаете! И у якутов это бывает. Владимир-старший и Владимир-меньшой… Хорошо! «А о тебе, отец, стало известно и в правлении. Все радуются, что ты такой ловкий – немецкого „пантача“ положил на снег: Проси своего командира, чтобы он подробно описал, как ты скрадывал фашиста– все хотят знать. И еще он не сказал, в котором месте ты воюешь…». Прочитал письмо Юшманов, крепко пожал руку и, развязывая шнурки халата, ушел. На передовую заторопился. Мишка Поплутин придет сейчас в палату – вот с ним будет долго говорить Номоконов. Подносил солдат к глазам маленькие листки бумаги, шевелил губами, и буквы тихо, одна задругой, снова рассказывали ему о больших событиях, заставляли замирать сердце. «А на охоту мы ходим с Пронькой. Припасы есть еще. Ловим петлями зайцев, а недавно добыли гурана. Я выследил, нагнал, а Пронька завалил…». Нелегко в селе – понимает это Номоконов. Уезжая, он оставил сынишкам дробовое ружье и припасы – все, что имел. Берегите, сказал, попусту не стреляйте. Тайга богатая – подкормите семью. Молодцы, стараются. Эка дело, второй Володька народился! Четверо сыновей! Только и жить теперь в селе, детей растить, на ноги их ставить. А колхоз, смотри-ка… Знать, правда в гору пошел, раз учатся детишки во время шургуна – войны. Поднажал плечом народ, не дает в обиду свою землю, изо всех сил старается. А вот вторая бумага из Нижнего Стана, от партийной ячейки, лейтенанту Репину заказана, а только и ее принес в госпиталь старший сержант Юшманов. Сказал: «Сами прочитаете этот листок, быстрее поправитесь, силой нальетесь». «Гордимся боевыми делами нашего земляка Семена Даниловича…». Вспомнил Номоконов, что недавно, как бы между делом, спросил Юшманов: а много ли в Нижнем Стане Номоконовых, сколько улиц в деревне и какой номер его дома? Одна улица в селе, именем партизана Журавлева зовется, а дом Номоконовых – пятый с края. Отсюда зачалась таежная коммуна «Заря новой жизни». Обязательно приезжай погостить после войны, дорогой товарищ якут. Быстро найдешь этот дом, сразу. Так ответил. Эвон для чего спрашивал адрес Юшманов! Вместе с лейтенантом писал он весточку в Нижний Стан. «Рады сообщить, что наш колхоз уже дал Родине Героя Советского Союза и шестерых орденоносцев. Бывшие охотники и полеводы становятся искусными снайперами, артиллеристами, разведчиками.. Растет боевой счет наших односельчан – суровый, сибирский счет. Все увеличивается и наш трудовой вклад в фонд обороны. Сообщаем, что колхозы Шилкинского района отправили на фронт сверхплановые эшелоны зерна и мяса. Смерть гитлеровским поработителям!». В тот день диктовал Номоконов свое первое письмо с фронта: «Снега здесь много, леса не шибко стоящие и горы невысокие, а только стали эти места как свои. На важном месте держим оборону. По одну руку – Москва, по другую – Ленинград. Вот где действую! Которые фашисты наши города собирались жечь, народ давить, сюда подворачивают. Значит, дырки в этих местах у них получаются. И этих зверей кладем на снег, уничтожаем! А всем вам, дорогие земляки, за огромную подмогу и верность – низкий поклон». Ушла в Нижний Стан и газета, рассказавшая о стойкости батальона, в котором сражались люди разных национальностей. Поплутин написал на полях газеты, что «только в этом бою израсходовал Семен Данилович более сотни патронов». И многоточие поставил. Догадаются таежные люди, сколько фашистов полегло от пуль колхозного охотника в одной лишь схватке с фашистским зверьем. Большую закорючку поставил на газете и Номоконов – удостоверил, что жив он, здоров, готовится к новым боям. НА ЖИВЦА Тунгус хитер был, осторожен, зато горячим был бурят. Как ножик, вынутый из ножен, глаза веселые горят. Он шел по тропкам шагом скорым, он спал, не закрывая век. О нем тунгус сказал с укором: весьма бедовый человек. 10 Вечерами и на передовой выкраивали время, которое можно было использовать «по своему личному усмотрению». Весело было в блиндажах и землянках, где жили снайперы. Солдаты читали стихи, пели любимые песни, играли в шахматы, с азартом сражались в домино. Лейтенант Репин привез на фронт скрипку и, случалось, вынимал ее из футляра. Не скучал и Семен Номоконов. В госпитале он вырезал из дерева малюсенького оленя, а когда вернулся во взвод, сказал, что очень уж медленно шло время в палате. Долго смотрел лейтенант изящную фигурку лесного скакуна, ставил на ладонь, подносил к свету и все расспрашивал, что еще вытачивал колхозный охотник. Через несколько дней после возвращения из госпиталя принес откуда-то Номоконов кусочек черного, наверное, долго лежавшего в воде и очень крепкого дерева. В землянке командира взвода стояла маленькая, из гипса фигурка человека, имя которого называл лейтенант, когда брал скрипку. Поставив фигурку перед собой, внимательно поглядывая на нее, Номоконов принялся за работу. Крошечные стружки поползли с бесформенного куска дерева. Боевой счет снайперского взвода все возрастал. Перестали враги ходить в полный рост. Меткие пули заставили их прятать головы, низко нагибаться к земле, ползать. Пленные рассказывали о больших потерях и от ружейного огня. В письмах немецких солдат все чаще появлялись жалобы на снайперов. Враги заговорили о сибирских ордах, нахлынувших на фронт. «Эти люди жестоки и фанатичны. Они не требовательны к жизни и составляют с природой единое целое. Необходимо обрушиваться на полчища этих варваров всей мощью германского оружия».11 В бессильной злобе враги бомбили позиции дивизии, сбрасывали над траншеями листовки, а иногда – металлический лом, бочки из-под горючего. Однажды низко летевший бомбардировщик разгрузился недалеко от блиндажей, где жили снайперы. На снег посыпалась рваная русская обувь всех размеров, только на правую ногу. В каждом ботинке или сапоге была бумажка с коротеньким текстом: «Ваше дело правое». Номоконов складывал в кучу дырявые сапоги, стоптанные женские туфли, обливал их керосином, дрожащей рукой подносил спичку. Солдату хотелось, чтобы эту обувь погрузили в машины, увезли в большие города и всем рассказали о гитлеровских убийцах. Не ходили они с мешками по чуланам и кладовым, не скупали старую обувь у населения. Номоконов заметил на солдатских кирзовых сапогах бурые пятна и догадался, что немцы сняли обувь с ног раненых или убитых. Кипела в сердце человека из тайги жгучая ненависть к врагам. Юшманов рассказывал о 10 11 странах и народах, попавших в порабощение. На политзанятиях Номоконов сам находил на карте города и села, освобожденные от фашистских захватчиков, и с волнением передвигал красные флажки. Расширялся кругозор солдата, росло боевое мастерство. С молчаливым холодным бесстрашием действовал Номоконов. Близко к вражеским опорным пунктам подползал он, часами неподвижно лежал под снегом, зорко смотрел вперед прищуренными черными глазами. Не торопился, терпеливо ждал. И немцы попадали на мушку: разведчики, наблюдатели, солдаты из пулеметных расчетов, гитлеровские офицеры, которые и холодной зимой ходили в фуражках с серебряным шитьем и вязаными наушниками. Регулярно заполнялась во взводе ведомость «Смерть захватчикам!», и мало кто знал, что за скромный, издали совсем неприметный орнамент вырастал на курительной трубке солдата. После выходов за передний край, без тени рисовки, незаметно для других, но непременно Номоконов ставил на остове дорогого отцовского подарка точку, иногда две, а случалось, и побольше. Человек из тайги старательно вел свой боевой счет. Он не мечтал о наградах, да и не понимал тогда их значения. Далекий Нижний Стан вставал в памяти зверобоя. Он знал, что люди, оставшиеся в селе, с нетерпением ожидали окончания войны, жаждали мирной жизни. Хотелось поскорее перебить фашистских извергов и вернуться в родные края. Представлял Номоконов, как в его маленький дом придут гости, и тогда он закурит трубку. Солдат скажет, что «вот они, здесь, те самые, которые приходили с войной», и всем будет понятно, что сделал Номоконов в боях за Советскую землю. Честным знали его в селе, работящим, не бросавшим слов на ветер. Никто и пересчитывать не будет. Посмотрят старики на отметки и скажут: «Ладно действовал Семен, много завалил фашистов, спас нашу землю. Почет тебе всеобщий и уважение». А это главное в таежном селе. Хорошо понимал солдат, что в случае победы фашизма миллионам ему подобных достанется горькая участь. Маленький, без винтовки, он не раз приходил посмотреть на гитлеровцев, оказавшихся в плену. Хотелось поговорить с ними, рассказать о своей стране, о себе самом. Но и в минуты, позорные для любого воина, эти люди окидывали его презрительными, а иногда жалостливыми взглядами, отворачивались, усмехались. И тогда Номоконов шел в блиндаж. Он многое знал и умел, в его груди билось доброе сердце, но оно становилось холодным и жестоким, когда руки наполняли патронами подсумок. К концу декабря 1941 года на курительной трубке солдата замкнулось первое кольцо из трех рядов маленьких черных отметок. Его обрамлял с десяток крестиков. Однажды, рано утром, когда над замерзшим болотом рассеивалась густая морозная дымка, Номоконов подобрался к вражескому опорному пункту. После декабрьских боев будто гигантский плуг перепахивал низину. Рытвины, ухабы, огромные воронки, островки ельника, разреженные артогнем, выкорчеванные пни… Было где затаиться снайперам! Новое кольцо на трубке началось с гитлеровца, приподнявшегося над снежным завалом. Номоконов выстрелил в него из-за подбитого немецкого танка, застывшего в сугробе, на середине замерзшей долины. Когда пулеметная очередь полоснула по броне и пришлось зарываться глубже, солдат вдруг обнаружил нору. Будто зверь в ней отдыхал, примяв своей шкурой снег. Четкие отпечатки извилин одежды, окурки и… пустая гильза. Из маленькой пробоины – амбразуры хорошо просматривалась местность перед нашим передним краем. Номоконов определил, что не больше часа назад человек в незнакомой, нерусской обуви вылез из норы, вырытой под машиной, тщательно закрыл ее глыбой снега и, осторожно ступая на старые, застывшие на морозе отпечатки гусениц, ушел прочь. Одна гильза… В блиндаже Номоконов узнал, что накануне вечером пуля немецкого снайпера сразила в его квадрате командира отделения артразведки. Всю ночь пролежал под машиной опасный враг, много курил, ежился от мороза, но терпения не хватило. Ушел на рассвете, возможно, за несколько минут до появления новой цели. Посоветовавшись с командиром взвода, Номоконов решил подкараулить немецкого снайпера возле его тайной лежки. Нужен был помощник – парами действовали многие снайперы взвода. На позиции забывался Номоконов, произносил слова на эвенкийском и бурятском языках, а Михаил Поплутин, которому очень хотелось действовать в паре с таежным зверобоем, их не понимал, переспрашивал и, оборачиваясь, отвлекался от наблюдения. Выбор пал на Тагона Санжиева. Номоконов объяснил обстановку. – Пойдешь? – Еще спрашиваешь, аба, – сверкнул глазами Санжиев. – Живьем схватим! Всю ночь пролежали солдаты возле молчаливой железной громады, чутко прислушивались, дыханием отогревали коченевшие пальцы. Наверное, не хотелось гитлеровцу лежать морозной ночью под железным брюхом машины, и он пришел на рассвете. Уловив скрип шагов, Санжиев движением руки остановил напарника и пополз навстречу врагу. Услышал Семен сдавленный возглас товарища, а когда поспешил на помощь, все было кончено. Санжиев вытирал кинжал о маскхалат немца. – Верткий оказался, – тяжело дышал Тагон. – Вот сюда меня пнул, в живот. Кончил тогда… Винтовка с оптическим прицелом и большой кусок шоколада, несколько обойм патронов и фляжка с вином, остро отточенная финка и бутерброды… Солдаты подхватили труп и поволокли к танку. – Праздник у них, – заметил Санжиев. – Лейтенант говорил. Рождество к немцам пришло, молиться будут, радоваться. На моей делянке маленькие елки пропадали, перед ихним блиндажом. – Праздник божеский, – рассматривал Номоконов трофеи. – Слышал. Однако, тем, кто верует, никак нельзя с ножом ходить сегодня. Санжиев усмехнулся. Солдаты забросали снегом труп, залезли в нутро машины, развороченное прямым попаданием тяжелого снаряда, и затаились. До снежного завала, опоясавшего вражеский опорный пункт, было метров пятьсот, немцы не показывались в ельнике, и стрелкам стало скучно. Как ставший в паре, Номоконов разрешил Санжиеву немного отдохнуть. Где-то неподалеку стучал дятел. Трепетные лучи солнца, пробивавшиеся через опаловую дымку морозного тумана, осветили золотистые стволы сосен. На броне мириадами разноцветных точек заискрился иней. Полюбовался Номоконов тихим зимним утром, осмотрелся и вдруг толкнул задремавшего товарища. Из-за бугра вышли лоси. Тревожно озираясь по сторонам, они стремительной иноходью побежали посередине нейтральной полосы. Два рогача и три самки! Как они оказались здесь, в царстве войны и смерти? Не поднимая винтовки, тревожными глазами смотрел Номоконов на животных, приближавшихся к танку. Позади раздалась короткая пулеметная очередь: лосей заметили с нашего, переднего края. Номоконов живо представил солдата, лежавшего за щитком пулемета. Не удержался, нажал гашетку… Пули полоснули по снегу, напугали лосей, остановили. – Бей теперь! – подался вперед Номоконов. – Самый момент! Пулеметчик не стрелял, и звери опять пошли иноходью. – Жалеет! – понял охотник. – Все равно… не пройдут звери по тайным проходам через минные поля и проволочные заграждения, не добежать им до студеного моря, где кончается линия фронта, убьют… Захлопало впереди. В вышине со свистом пролетели мины и разорвались возле нашего переднего края. Отсекают? Теперь Номоконов представил немецкого корректировщика. И этот заметил лосей, схватил трубку телефона, дал команду. Перелетев через заметавшихся зверей, две мины разорвались вблизи от них. Стадо разделилось. Рогач и две самки шарахнулись обратно, к ельнику, зеленевшему за бугром. По ним, торопясь, беспорядочно, как на облаве, ударили с двух сторон, – видно, многим хотелось свежего мяса. Возле бугра чья-то меткая очередь срезала всех трех. – Нашим достанется, – оглянулся Санжиев. Огромный прихрамывающий бык и лосиха двигались к танку. Разрывы мин пугали зверей, они останавливались, крутились и все отдалялись от нашего переднего края. Заметив, что лоси выйдут к ельнику, где укрепились гитлеровцы, Санжиев стал поднимать винтовку. –Укыр!12– предупредил Номоконов. Вплотную к танку подбежали носатые звери, хватили зубами снег, остановились и, почуяв людей, бросились к снежному завалу, где чуть чернели бойницы. Дрогнул Санжиев, но его напарник сердито цыкнул. Отпустив лосей метров на триста, Номоконов быстро выстрелил два раза. Самку пуля сразила наповал, а рогач перевернулся через голову, забился и пытался встать. Короткая пулеметная очередь из снежного завала добила лесного гиганта. Рогач подался всем телом на пули, рухнул и затих. Санжиев оглянулся на товарища. Чего же ты, земляк? Надо было положить зверей здесь, возле танка. Сюда не придут за мясом немцы. Отрезали бы вечером по жирному стегну и унесли домой. Много чувств отразилось во взгляде Санжиева: недоумение, досада и… любопытство. Он понимал, что его товарищ, расчетливый, с железной выдержкой, беспощадный к врагам, что-то задумал. Номоконов хорошо понял, что хотел сказать Тагон. Свежее, вкусное мясо они будут жарить позже, когда возвратятся домой. Пусть тогда приезжает Тагон поохотиться, погостить. Здесь идет война не на жизнь, а на смерть. Крепко надо думать, хитрить. Посмотрим, посмотрим… Наверняка клюнут «умные» фашисты на крючок «варвара-сибиряка». Номоконов нарочно отпустил сохатых поближе к переднему краю немцев – все равно что удочку с жирной наживой закинул в глубокий омут. Забыл Тагон о немце, подходившем утром к танку. Разве бы стал он стрелять в зверей здесь? Как их вывезешь отсюда? Кому бы они достались? Знают немцы, где выбрал позицию ихний снайпер, а только призадумались бы. Не занял ли русский стрелок его место? Теперь ругают, поди, своего меткого солдата: рано открыл огонь, не дал зверям прибежать прямо к повару… Еще не знают фашисты, чья пуля положила зверей. Так думаю, Тагон. Минут через пятнадцать чуть дрогнула в руках Санжиева винтовка с оптическим прицелом, прояснилось нахмуренное лицо. Номоконов в бинокль увидел человека в белом маскхалате, крадущегося к лосям. – Ладно получается, – прищурился он. – Пусть ползет. Не ожидает нашей пули, думает, что ихний стрелок положил недалеко от немецкой траншеи целую гору мяса. Вот в чем штука! Погоди, Тагон, чего горячишься? Не унесет этот немец двух лосей, не завалит на свою спину. Маскируясь за глыбами снега, человек подполз к рогачу и прилег рядом с ним. В бинокль было видно, как он вынул нож и, не снимая шкуры, вспорол лосю живот. Долго «мясник» выгребал внутренности, несколько раз пытался перевернуть рогача, но сил не хватало. Зажав в зубах поблескивающий нож, гитлеровец отполз к самке и тоже вспорол ей живот. – Ночью возьмут, – заметил Санжиев. Номоконов вспомнил, что вечера стоят темные, безлунные, и пожалел, что не взял с собой хотя бы пару противопехотных мин –можно было бы поставить ловушку. –Погоди, не печалься, Тагон. Как только стемнеет, поползем к лосям, устроим засаду, забросаем врагов гранатами. Придут они за мясом, обязательно придут! Гляди, потащил! Простым глазом было видно: немец отделил от туши самки стегно и, скрываясь за снежными надувами, пополз к завалу. Санжиев поднял винтовку, вопросительно посмотрел на товарища, но тот опять сердито цыкнул: – Хара-хирэ13. – Санжиев пожал плечами. Молод Тагон, не понимает… Пусть уползет этот немец в укрытие. Вокруг него 12 13 соберутся люди, которым «в божеский праздник» приходится лежать за снежным завалом, у пулеметов. Пусть смелый человек всем расскажет о вкусном мясе лесного зверя, пусть его товарищи подумают, что сам бог послал им подарок. Враги съедят лосей – это так. Только дорого заплатят они за свежее мясо. Давние счеты у таежного охотника с вороньем, не любит он этих шумливых и грязных птиц. В молодости дело было, оконфузился как-то из-за воронья перед стариками Номоконов. Долго шел по следу изюбра – голодно было на стойбище, а возле ключа все-таки поймал зверя на пулю, сбил, освежевал. Прыгали на деревьях черные птицы, поживу чуяли. Не смог унести охотник все мясо, в ключевую воду его погрузил, чтобы не испортилось и зверушкам да птицам не досталось. За помощью побежал. А вот исчез изюбр. Следы медведя увидели люди, явившиеся за мясом, да кусочки обглоданные. Ладно подзакусил добычей Номоконова хозяин тайги. А вороны сидели на деревьях и каркали. Это они на весь лес расшумелись, позвали-навели к ключу Топтыгина. Тому что… Зацепил лапой и вытащил мясо из воды. Немецкий солдат, который волоком тащил стегно лосихи, – все равно что ворон. На весь лес раскаркает. Немцам выдали сегодня водку. А кому на «божеском празднике» не хочется свежего мяса на закуску? Одного стегна на всех фашистов не хватит– целая орава их за снежными брустверами. Приготовься, Тагон, идут! Трое немецких солдат появились среди сугробов и с разных сторон поползли к добыче. Они набросились на дымящиеся туши, кромсали их ножами, хватали куски мяса, торопливо наполняли мешки. «Мясников» заметили из нашей огневой точки. Застучал пулемет, возле копошившихся людей в белых маскхалатах вскипели снежные бурунчики. Волоча вещмешки, гитлеровцы поползли в разные стороны. Таежный зверобой не мог допустить, чтобы его добычу безнаказанно растащили средь бела дня. – Угыр ха!14– прицелился Номоконов. Выстрелил и Тагон. Он метил в немца, который, волоча большой кусок мяса, подходил к завалу. Уже едва различимый в белом маскхалате, тот взмахнул руками и упал. Земляки стреляли быстро, поочередно, на выбор. КОРОТКИЙ ПОЕДИНОК Однажды лейтенант Репин вернулся с командного пункта очень взволнованный и, не раздеваясь, подошел к Номоконову. С минуту он с восхищением смотрел на своего солдата, улыбался, качал головой. – Чего, лейтенант? – Радуюсь, – сказал Репин. – Крупного гитлеровского гуся, оказывается, пришаманили вы, приворожили. Поздравляю! 25 октября в 14 часов 35 минут, в шестнадцатом квадрате, пулей в голову вы сразили гитлеровского генерал-майора, инспектировавшего войска переднего края. – Кто сказал? – Теперь все точно, – присел лейтенант на лавку. – Наши разведчики привели офицера. Неплохо знает русский язык, и мы с ним поговорили. Специально вызывали меня. Приехал, говорит, в тот день генерал, нашумел, накричал на всех и решил сам узнать, почему остановились перед болотом герои восточного похода. Храбро шагал генерал на передний край, быстро! – Правильно, – сказал Номоконов. – Толстый явился, как кабан, а быстро двигался. – Тучный был генерал, – подтвердил Репин, – верно. Важный, самоуверенный, с бобровым воротником на шинели. Я, говорит, задам сибирской стрелковой дивизии! Но и распорядиться не успел –кусочек свинца щелкнул его прямо в лоб. Пленный сказал, что это было подобно молнии в зимний день. Никто не ожидал: много разных чинов ходило к роще 14 в день первого снега. И по траншее бродили немцы, высовывались. Тихо было. В общем, верно: «пантача» завалили. А те, что рядом с генералом шли, полковниками были. Эти ушли. – Шустрые такие, – вспомнил Номоконов. – Так-так… В кусты шмыгнули. Полковники, говоришь? Надо бы и этих. А толстого, правильно… В голову бил, чтоб не вылечился. Гляди, какой оказался! – Заколотили немцы своего генерала в гроб и на самолете в Германию отправили, – рассказывал Репин. – Отвоевал. Интересно вот что: гитлеровцы точно узнали, кто убил «пантача». Пленный так и сказал: на этом участке у русских работает снайпер-тунгус – хитрый, как старый лисовин, и жестокий, как Чингисхан. Знают немцы, что его фамилия – Номоконов. Известно им, что этот снайпер курит «трубку смерти». – Шутишь, Иван Васильевич, –улыбнулся Номоконов. – Слушайте дальше, Семен Данилович, – продолжал Репин. –Офицер сказал, что за головой «таежного шамана», который и ночами, как призрак, бродит по долине и оставляет на снегу звериный след, охотятся лучшие стрелки и разведчики. Особо метких солдат посылают гитлеровцы в ваш квадрат – некоторые из них тоже отвоевались. В первую ночь после рождества немецкие разведчики напали на ваш след, долго шли по нему, но напоролись на огонь. Сейчас охота продолжается. Номоконов понял, что лейтенант говорит правду, и задумался. В морозный рождественский день очень рассердил он гитлеровцев. Перестреляв «мясников», явившихся за чужой добычей, Номоконов и Санжиев затаились. Немцы дали несколько залпов по нашей огневой точке, откуда ударил пулемет, выкорчевали несколько пней на нейтральной полосе, обстреляли бугорки на снегу, осыпали пулями подбитый танк. До вечера враги не подходили к лосям, а когда сгустились сумерки, Номоконов уступил настойчивой просьбе беспокойного товарища, требовавшего «сходить за мясом». Возле лосей никого не оказалось. Напарник нагрузился туго набитыми рюкзаками и автоматами, снятыми с убитых немецких солдат, а Номоконову удалось отделить от самца заднее стегно. Поползли обратно, волоча добычу, и уже далеко позади услышали тревожный свист. Сразу же взметнулась ракета, но все обошлось благополучно. В тот же вечер у раскаленной железной печки, на которой варилось вкусное мясо, Номоконов стал подшивать лосиной кожей свои новые валенки. – До Берлина не износишь теперь, – шутили товарищи. А солдат работал себе и, попыхивая трубкой, объяснял, почему закончил расчет с жизнью немецкий снайпер: его выдал скрипучий снег. Номоконов подшил кожу к валенкам мехом наружу, кое-где, чтобы не скользить, подстриг его, а космы, свисающие с края подошв, не стал срезать. Не смейтесь, ребятки. Так делают в тайге: шаги охотника становятся совсем мягкими и человеческого запаха меньше. Чудные следы получаются? Это ничего, пусть… Бродит по снегу медведь-шатун, страху на всех нагоняет. Вскоре после рождества Номоконов ходил в ночной поиск. На краю озера, откуда-то из занесенных снегом камышей, ночами все время постреливал немецкий ракетчик. Таежный зверобой вызвался вплотную подкрасться к врагу и уничтожить его пулей. Удивился лейтенант Репин, попросил солдата взять его с собой на необычную охоту. – Хорошо, раз и это нужно для снайперской науки. Только не мешай, командир, ползи в стороне – не сразу приходит искусство скрадывать зверя на солонцах, не за одну ночь. Чего сумлеваешься? Можно ударить зверя и темной ночью – по треску веточки, по едва уловимому шуму шагов. Хоть с сидьбы, хоть с подхода. Не услышит немец, вплотную к пасущимся изюбрям подкрадывался Номоконов. Не помешал командир взвода. В ночи неожиданно выросли перед ним силуэты немецких лыжников, и лейтенант дважды выстрелил в них. Встревоженные немцы засветили ракетами. Гитлеровец с «хлопушкой» в руке, к которому подкрадывался «таежный шаман», выскочил из укрытия и стал виден как на ладони. Выстрелил Номоконов, закинул винтовку за плечо, неторопливо пошел в блиндаж. А утром все увидели трупы: ракетчика, упавшего на сугроб, а поодаль – лыжника в белом маскхалате. Этого в упор сразил лейтенант Репин. Удалась ночная фронтовая охота! Командир батальона назвал выстрел Номоконова классическим. Неужели враги обнаружили «звериный» след солдата? Как они узнали, что именно он прикончил «пантача»? – Наверное, фронтовая газета к ним попала, – высказал предположение Репин. – Разведка у немцев тоже не дремлет. Проанализировали они некоторые события на этом участке фронта, кое-что узнали. По совету лейтенанта Номоконов на время изменил «почерк». Разобьет чья-то меткая пуля стекло стереотрубы, снимет немецкий снайпер наблюдателя или неосторожного пулеметчика – к месту происшествия спешит Номоконов. Он появлялся в траншеях и на огневых точках – маленький, неторопливый и немного смешной в своей странной экипировке. Винтовка, бинокль, несколько касок в руке, пучок рогатинок с зеркальцами, веревочки и шнуры за поясом. Улыбались солдаты, с любопытством смотрели на «шамана», увешанного амулетами. Вот здесь, совсем рядом друг возле друга, впились в бревно две пули. Так, они прилетели справа… Вот следы крови, на этом месте был убит на миг приподнявшийся солдат… И теперь не посмеивайтесь, ребятки. Не случайная пуля сразила вашего товарища. На правом фланге укрылся стрелок, который понапрасну не тратит патронов. «Профессор войны», снайпер! Молча раскладывал Номоконов свои принадлежности и начинал «шаманить». Каску приподнимет над бруствером, свою шапку или рогатинку с карманным зеркальцем. Со звоном скатывались в траншею пробитые каски, далеко разлетались осколки стекла. Снайпер! Да только нетерпеливый он, неосторожный, обуреваемый злобой и жаждой мести… Загорались глаза Номоконова, тугие желваки вспухали на обветренных скулах. Он просил солдат «еще немного поиграть» каской, а сам приникал к бойнице или осторожно, сливаясь с землей, выползал на бруствер. Один выстрел, редко два… Скатывался Номоконов в траншею, говорил, чтобы солдаты, когда наступит ночь, вытащили из-под коряги «профессора войны» и принесли во взвод лейтенанта Репина его снайперскую винтовку. А потом, попыхивая трубкой, неторопливо уходил к другим – маленький, в больших валенках с клочьями меха на подошвах. А один из поединков произошел на глазах командира дивизии генерал-майора Андреева. Однажды вместе с группой старших офицеров пробирался он по ходу сообщения к наблюдательному пункту, находившемуся вблизи первой траншеи. В гуле артиллерийской перестрелки никто не услышал выстрелов из винтовки. Схватился за голову адъютант генерала, рухнул командир второго стрелкового батальона. Немецкий снайпер увидел какое-то движение на переднем крае русских и догадался, что подстерег русских командиров. Шквал пулеметного огня не причинил немцу вреда. Некоторое время он выжидал, а потом снова выстрелил. Целей было много: беспокойные горячие люди, тревожась за командира дивизии, высовывались из траншеи. Немецкий снайпер понимал, что русские начальники вызовут самых искусных стрелков, в борьбу с ним наверняка вступит проклятый «таежный шаман». И, действительно, вызванный по тревоге, Номоконов пришел, чтобы скрестить свое оружие с опасным врагом. Поединок, о котором сообщалось потом во фронтовой газете, продолжался не более четверти часа. Осмотрев трупы убитых, Номоконов понял, откуда стрелял немец, и попросил, чтобы все прекратили огонь, не мешали ему. Солдат осторожно выполз на бугорок. Траншея, крутой спуск к озеру, проволочное заграждение на берегу, полоска сверкающего льда… Противоположный берег, изрытый воронками… Где выбрал бы позицию Номоконов, будь он на месте немецкого снайпера? На бугре, за озером, конечно. Там большие воронки, пни, сломанные деревья. С бугра хорошо видна русская траншея. Можно хорошо рассмотреть идущих к траншее людей, пожалуй, и с крыши строения. Сарай ставили когда-то возле озера, рыбацкую избушку или зимовье? Обгорела, на виду нашей артиллерии и вроде бы не подходит для снайпера. Семьсот метров до избушки – не меньше. Несколько раз Номоконов приподнимал на рогатине шапку, уже простреленную во многих местах, но немец «не клевал». Тогда «шаман» обходным путем сполз в свою траншею и краешком глаза осмотрел местность перед ней. Справа, метрах в пятнадцати, на склоне бугра виднелась большая воронка, образовавшаяся от разрыва тяжелого снаряда. Надо было привлечь внимание немецкого снайпера на себя. По просьбе Номоконова солдаты вынули из-под брустверной ниши два коротеньких бревна, надели на них телогрейки, застегнули и по команде в разных местах скатили вниз. Немец не успел выстрелить в человека, покатившегося к воронке одновременно с чучелами, но, несомненно, увидел его. – Теперь стреляй, фашист! – упал Номоконов. Передохнув, он отполз на край ямы и быстро установил там свою винтовку. Приклад уперся в твердую землю, шнур был с собой, а колышек нашелся. Солдат отполз на другой край воронки, чуть приподнялся, навел бинокль на крышу сарая и дернул шнур. В тот же миг на крыше чердака блеснула крошечная молния. Она засветилась как раз там, где не хватало нескольких досок. Немец ответил выстрелом на выстрел: возле дула винтовки рассыпался, задымился легкой пылью комочек земли. – Попался, – удовлетворенно сказал сам себе Номоконов. – Ладно стреляешь, а только и у тебя нет терпенья… Выждав с минуту, осторожно потянул за шнур, подтащил винтовку к себе и, сунув в рот холодную трубку, немного полежал. Теперь все решал один выстрел, и надо было успокоить биение сердца. Потихоньку, сантиметр за сантиметром, стал выдвигать свою винтовку Номоконов. Можно было стрелять. Мушка закрыла половину черного проема на крыше чердака, замерла. Вдруг что-то тупо ударило по лицу, оглушило. Номоконов приник к земле, ощупал щеку, отполз на дно воронки. Меток и внимателен был немец– вместо трубки во рту торчал коротенький обломок мундштука. Звенело в ушах, изо рта сочилась кровь. Номоконов выплюнул остаток трубки, чуть отодвинулся, мгновенно приподнялся и, наведя мушку на проем в чердаке, выстрелил. Пуля смертельно ранила врага. Цепляясь за доски, он появился в проеме, встал в рост, выпустил из рук винтовку и на виду у всех, кто следил за поединком, рухнул вниз. Номоконов дважды выстрелил в немецкого снайпера для верности и припал головой к холодной земле. Расслабились мышцы, исчезло напряжение, обручами сковавшее тело в минуты короткого поединка. Одним фашистом меньше. Но нет и трубки – бесценного отцовского подарка. Из крепкого, как камень, корня дерева точил ее Данила Иванович Номоконов, охотник-следопыт. Потом, уже в колхозе, когда распустили охотничью бригаду, отправился старик в тайгу, чтобы прожить там остаток своих дней. Вот тогда в последний раз пришел он к своему сыну: – Может, ты, Семен, и научишься ходить за плугом, водить трактор, а мне поздно. В тайге родился, на охоте и умру. Бери мою трубку, сохраняй – счастливая… Ушел с дробовым ружьем. И умер зимой в чуме, который поставил в глухом урочище. Десятка три белок было у семидесятилетнего старика и шкурка соболя. С честью закончил Данила Иванович последний сезон охоты. Трубка, выточенная руками отца… Как сокровище берег ее Семен Номоконов, хранил в заветном месте. А поехал на фронт – взял с собой, обкурил… И вот осколками брызнула она в разные стороны. Пропала «сибирская бухгалтерия», как говорил иногда лейтенант Репин… Приподнялся солдат, погрозил кулаком в сторону немецкого переднего края и, уже не опасаясь пули от меткого врага, пошел к своей траншее. – Вас ждет командир дивизии! – встретили Номоконова солдаты. БОЛЬШИЕ СОБЫТИЯ На рассвете – в бой. Задолго до начала атаки выйдут снайперы на исходный рубеж и скрытно займут свои позиции. Каждый четко знает свои обязанности, но никак не угомонится командир взвода лейтенант Репин: собирает солдат, чертит что-то на листке бумаги, волнуется. – По всей видимости, наша дивизия срежет этот выступ и возьмет высоты. Для чего? Мы получим плацдарм для дальнейшего наступления! Чувствую, товарищи, завтра мы пройдем первые километры по освобожденной земле! Пройдем – многое сделано для этого. Словно на белкование собирался Номоконов – тщательно готовился к бою. Протер патроны, увязал вещевой мешок, высушил и хорошо подогнал обувь. В «частной наступательной операции», как была она названа в сводках, ответственную задачу получил солдат. В знакомом месте, возле рощицы, где когда-то упал на снег гитлеровский «пантач», немцы установили крупнокалиберный пулемет. Эту огневую точку должна подавить артиллерия. Если же нет… Тогда надежда на Номоконова – сверхметкого стрелка, снайпера высокого класса. Так сказал лейтенант Репин. Много было во взводе немецких снайперских винтовок, а только пылились они в углу – не любили их солдаты. К январю 1942 года отечественные поступили во взвод – тщательно пристрелянные, с хорошими оптическими приборами. Много было тренировочных занятий. На одном из них, в сильный ветер, мгновенно сбил Номоконов далекие движущиеся цели, и лейтенант Репин, радостно вздохнув, сказал, что «пришло настоящее боевое мастерство». С новым оружием ушел Номоконов в траншею, залег у бойницы, замер. Еще не совсем доверял «оптике» –трехлинейная № 2753 и бинокль лежали рядом, под рукой. Ловить на мушку врагов через светлые линзы новенького оптического прицела оказалось куда удобнее! Вроде бы и пули стали острее. Одного фашиста ужалил Номоконов, второго… Не менее километра было до целей! Один немец оплошал –спину немного выпрямил. А второй будто полюбопытствовать захотел, откуда прилетела к товарищу мгновенная смерть. Выглянул –и тоже свалился. Лейтенант Репин лежал рядом, смотрел в стереотрубу, говорил: «Есть, блестяще, исключительно!». Расстреляв обойму, потихоньку ругнул себя Номоконов за то, что так долго воевал «старыми глазами»: в боевом соревновании его уверенно догонял Тагон Санжиев. Еще перед первым снегом поступили во взвод три снайперские винтовки. Заторопился Тагон, схватил-обласкал одну из них – никому не отдал. Молодой, а знающий – без сожаления расстался со своей испытанной трехлинейкой. Заколебался тогда Номоконов, но уж поздно было. Шибко приглянулись молодым солдатам новые винтовки – не забрать их, не обменять. Долго расхваливал лейтенант Репин «оптику». Наверное, ждал дня, когда руки зверобоя погладят новое оружие и на миг, чтобы никто не видел, прислонят к сердцу холодный черный прибор. Перед строем вручили Номоконову снайперскую винтовку. По фронтовому обычаю, получая новое оружие, приложился к нему губами солдат и мысленно попросил, чтобы каждый выстрел приносил ему удачу в боях. В пирамиду поставил винтовку с оптическим прицелом на место трехлинейной № 2753, а потом долго говорил с командиром взвода, оглядывался: не подслушивает ли кто, не смеется? Хватает теперь оружия, лейтенант. Если сделать так – хорошенько слушай. Не списывай трехлинейку, которая попала в руки стрелку в лесах близ Старой Руссы, не отдавай другому. Хорошо понимает Номоконов, что советский народ одержит победу над фашистскими захватчиками. После победы верносся он в таежное село и снова приступит к любимому делу. Иметь свою трехлинейку – всю жизнь мечтал об этом охотник! Зря никогда не выпустит пулю Номоконов – только в зверя, не беспокойся, лейтенант. Разберет солдат свою старую винтовку, густо смажет, завернет в холстину и захоронит где-нибудь здесь, в надежном памятном месте. На поле боя и раньше находил винтовки Номоконов. Ведь любую мог спрятать – хоть немецкую, хоть финскую. А на днях какую-то чудную притащил в блиндаж – короткую, с огромной мушкой, с заржавленным затвором. Оказывается, итальянскую горную винтовку бросил какой-то непрошеный пришелец. И трехлинейки находил, с большим запасом патронов. Приглянулась Номоконову винтовка с оптическим прицелом, а только нет сил расстаться со старой. Пусть хоть в Германии, в самом логове зверя, доведется закончить войну –Номоконов на обратном пути обязательно заедет на Валдайские горы и разыщет место, где стоял полк. Найдет это место, чего там… Благополучно пролежит винтовка, дождется. Так думает солдат, что после войны всем охотникам надо дать хорошее оружие. Тогда много мяса и пушнины получит страна. Не будут, поди, ругаться, что Номоконов охотится со своей фронтовой винтовкой? – Надо подумать, – потер лоб лейтенант Репин. – Разрешат ли? Сам не могу… –Для общего дела прошу, для колхоза, – теряя надежду, сказал Номоконов. – Не обижай, лейтенант. И воевать по-старому не приходится и возить с собой нельзя. Скоро тронемся вперед, как тогда? Может, с командиром дивизии поговоришь? Сердечный он человек, понимающий… Очень обрадовала Номоконова встреча с командиром дивизии. Она произошла в тот день, когда немецкий снайпер разбил его отцовскую трубку. Хмурый, очень недовольный исходом поединка, шел Номоконов на командный пункт, куда его вызывали. Было уже совсем темно. Чей-то знакомый резкий голос потребовал, чтобы солдат привел себя в полный порядок, потому что «в блиндаже находится генерал». Чуть дрогнул Номоконов: эти слова произнес новый командир полка. А с ним у солдата была недобрая встреча. …Начало октября 1941 года. Серенький дождливый день. Поскрипывая на ухабах, идет на передовую полуторка. Батальон куда-то отправлял гильзы от снарядов, порванные телефонные провода, старое обмундирование, и лейтенант Репин сказал Номоконову, чтобы он помог нагрузить машину и сопроводить ее до штаба тыла. Обратным рейсом взяли несколько ящиков с консервами. Сидя в одиночестве в кузове, Номоконов задумчиво покуривал трубку. Он знал: рано утром немецкий шальной снаряд угодил в блиндаж, куда зашел командир 529-го стрелкового полка полковник Ф. Карлов. Сказывал Репин, что командиру полка руки сломало, пробило осколком грудь и едва ли он вернется в строй. «Вот так на войне, –грустно подумал снайпер. – Вчера еще здоровый был человек, веселый, а сегодня…». Много хорошего слышал Номоконов о командире полка. Умеет он ставить хитрые ловушки на фашистов – так сказывали солдаты. И вот случилось несчастье… Шофер остановил машину: по дороге шагали молодые солдаты. – Куда, ребята? – Пополнение! – откликнулись молодые голоса. – В сто шестьдесят третью! – А, это к нам! – радостно сказал шофер. – Садись! Забрались люди в кузов, расселись, поехали. Скоро молодые солдаты пойдут в бой, может быть, уже завтра кто-нибудь из них погибнет, но в глазах едущих не видно страха. Они шутят, смеются, оживленно разговаривают. Полуторку догоняет запыленная, обшарпанная «эмка», громко сигналит – отворачивай, мол. Но куда отворачивать, если посередине дороги тянется целая насыпь щебня и гравия? Впрочем, это дело шофера. Легковая машина пытается обогнать: лезет на кучу щебня, но зарывается и останавливается. Через несколько минут, сигналя, легковая снова пошла на обгон. Она отвернула вправо, но заехала в канаву и опять остановилась. За клубами пыли, вылетавшими из-под колес грузовика, не разглядели солдаты, кто ехал в легковой машине. Один из них погрозил шоферу рукой: разве можно обгонять справа? Разобьешь машины. Когда выехали на ровное, чистое место, легковая быстро обогнала полуторку и, развернувшись поперек дороги, остановилась, преградила путь. Хлопнула дверца. Из машины вышел высокий человек с четырьмя шпалами на петлицах и приказал: – Построиться всем! Пятнадцать человек замерли на обочине. – Кто шофер? – Я, товарищ полковник. – Куда следуешь? – Имущество отвозил, а теперь ребят взял. Пополнение… – Сигналы слышал? – Так точно. – Почему не дал дорогу? – Некуда было отворачивать, товарищ полковник, щебень вывалили. Я часто езжу тут, знаю, где кучи кончаются. Поэтому увеличил скорость, быстрее так… – Молчать! Буравя глазами людей, прошелся полковник вдоль шеренги и остановился возле Номоконова. – Застегнись! Лихорадочно работая пальцами, мял солдат непослушный ворот новенькой гимнастерки и не находил петель. – Защитник! – грозно произнес полковник. – Воинскую форму надел, обулся! Ты бы еще выше колен накрутил обмотки! Воевать едешь или руки поднимать? Слышишь, ты? – вплотную нагнул полковник голову к Номоконову. – Пошто сердишься, командир? – отшатнулся Номоконов. –Как так – руки поднимать? Очень нехорошие слова вдруг произнес на это большой командир. Держась рукой за кобуру пистолета, он приказал шоферу полуторки следовать дальше, а остальным выйти на дорогу, выравняться и строевым шагом идти к сборному пункту. Несколько минут легковая шла вслед за строем. Видно, не понравилась полковнику выправка молодых рабочих и колхозников, только что надевших воинскую форму. Он презрительно смотрел на людей, неумело отбивавших шаг, опять выругался, резко закрыл дверцу и, приказав «с песней идти на передовую», уехал. Все сбились в тесную кучку и долго молчали. А потом кто-то из новобранцев нерешительно подал команду, люди построились и пошли к передовой – нестройным, но твердым шагом. Тихо зазвучала песня, потом налилась силой, загремела. О войне и весне пели солдаты. Шагая позади всех, шевелил губами и Номоконов, а на душе у него было мучительно скверно. А через недельку вдруг увидел Номоконов «знакомого» полковника на большом митинге. Он говорил, что за высотами Валдая нет больше земли для его солдат, радовался, что они «наконец-то покончили с отступлением», призывал «готовиться к сокрушительным боям». – Это кто? – спросил Номоконов солдата, стоявшего рядом. – Вместо Карлова, – ответили ему. – Новый, вчера прибыл. Говорят, что дивизией командовал, а теперь на укрепление нашего полка прислали. Еще несколько раз видел Номоконов полковника, но старался не попадаться ему на глаза. И вот произошла нежеланная встреча –с глазу на глаз. Отряхнулся Номоконов, старательно вытер кровь, выступавшую из уголков губ, и вошел в подземное помещение, освещенное ярким светом электрической лампочки. – Лучший снайпер нашего полка, – слышался позади рокочущий, но уже не резкий голос. – Из запаса, бывший колхозник… Ближе подойдите к генералу, смелее! Солдат имеет на своем счету десятки истребленных… Увидел Номоконов на лице командира дивизии недобрую гримасу, внутренне похолодел, но тут же воспрянул духом. Высокий седой человек, сидевший в расстегнутом полушубке у топившейся железной печки, встал, резким движением остановил говорившего, шагнул навстречу и дружески протянул руку: – Здравствуйте, товарищ Номоконов! – Здравствуй, генерал, – степенно поздоровался солдат. – Давно собираюсь вызвать вас и поговорить, – сказал командир дивизии. – Вот и сегодня… Осмотрю, думаю, передний край и обязательно зайду к снайперам. Тут как раз напомнили об этом, –показал генерал на рукав полушубка, распоротый пулей. –Командира батальона потеряли, адъютант ранен… И вас чуть не взял на мушку немецкий снайпер? Последние слова были обращены к человеку с рокочущим голосом. Он вышел вперед и, нагнувшись, показал на голенище валенка. – Зацепил! – весело сказал он. – Я сразу же отполз, распорядился… – Выходит, что, приняв огонь врага на себя, – сурово сказал командир дивизии, – Номоконов защитил меня и вас, дал возможность подняться с земли, укрыться в блиндаже? – Так точно, – насторожился полковник. – Вы хорошо знаете лучшего снайпера вашего полка? – Я приходил к ним, – оглянулся полковник на Номоконова. –Со всеми не успел, конечно… – С Номоконовым вам надо поговорить обстоятельнее, подробнее. Хотя бы в порядке исключения. Командующий фронтом прослышал об одной охоте на этом участке фронта, спросил, к какой награде представлен солдат, уничтоживший представителя гитлеровской ставки? По всем данным, это он. Что будем отвечать командующему? Еще и полк не приняли – успели обидеть Номоконова. – Когда? – удивился полковник. – Забыли, – сокрушенно покачал головой командир дивизии. –Ну, а вы, снайпер Номоконов? Знаете своего командира полка, встречались с ним, разговаривали? Жаловаться солдат не собирался. Там, под гимнастеркой, сердце сделало несколько глухих толчков, забилось сильнее, потребовало и на этот раз сказать правду, осторожно напомнить большому командиру о встрече на фронтовой дороге. И тогда он все поймет, устыдится, протянет руку. – Как же, – кашлянул солдат, – знаемся, виделись… Еще перед снегом… Вроде куда-то шибко торопился командир, а мы на пути оказались, дорогу загородили. Внимательно всмотрелся полковник в лицо Номоконова, узнал. – Да, припоминаю, – строго произнес он. – Так это вы? Правильно. Встречались, знакомились… В беспокойном, загоравшемся гневом взгляде невысокого упитанного человека недоброе прочел Номоконов и тогда решил сказать больше: – С машины снял людей, шагать заставил. Гусем велел, хорошенько… Это ничего, надо… А только поняли люди, что не шибко ты торопился, раз из машины глядел потом, командовал. – Видите, как разговаривает? – улыбнулся полковник. – Разрешите объяснить? – Дальше, товарищ Номоконов? – перебил командир дивизии. – Однако хватит, – дрогнули губы солдата. – По-военному никак не привыкну сказывать, говор такой… – Прошу всех выйти, – распорядился генерал-майор Андреев. –Скажите, чтобы принесли труп немецкого снайпера и его оружие. Пригласите лейтенанта… Кто у вас, товарищ Номоконов, командир взвода? –Лейтенант… Иван Васильевич… Репин по фамилии. – Вызовите ко мне лейтенанта Репина! – приказал командир дивизии. – Идите! Тихо стало в блиндаже. Генерал-майор Андреев усадил Номоконова возле печки, подложил дров и попросил подробно рассказать, какими словами называл полковник новобранцев, ехавших на передовую, за что он снял с машины людей, какой высоты были кучки на дороге, сколько времени шли потом солдаты до сборного пункта и какую песню пели они. – Откуда знаешь? – удивился Номоконов. – Иван Васильевич написал. Надо разбираться. Очень пожалел Номоконов, что рассказал недавно командиру взвода обо всем, что произошло в холодный октябрьский день на дороге, ведущей к линии фронта. Уж такой лейтенант… Приметил, что прячет солдат свое лицо от нового командира полка, приходившего однажды на полевое занятие снайперов. Когда ушел полковник, отвел Репин в сторону Номоконова и велел «все дочиста выкладывать». Не удержался солдат, коротенько рассказал. А командир взвода очень разволновался, достал из сумки блокнотик, карандаш и велел все подробно повторить снова. – Не пиши, – попросил Номоконов. – Задурит человек, в другие места прогонит отсюда. – Куда уж теперь? – печально усмехнулся Репин. – Дальше некуда… Не послушался совета молодой лейтенант. И вот теперь командир дивизии все узнал! Захлопал солдат по карманам, мучительно хмурился, потирал ладони, что-то долго искал в карманах и не находил. Догадался генерал, разрешил солдату курить, и, подобрав возле печки клочок бумаги, Номоконов стал свертывать «козью ножку». – И от меня прячете трубку? – укоризненно покачал головой генерал. – Давайте-ка ее на свет, показывайте! Вместе сосчитаем ваши отметки. – Теперь все, – махнул рукой Номоконов. – Кончилась. – Потеряли? – Только сейчас… Пулей фашист ударил… на кусочки. Отец дарил, жалеть наказывал. – На кусочки? – неверяще переспросил генерал: – А я собирался попросить у вас трубку, другим показать. В кармане была? – Гляди тогда, – выплюнул солдат на ладонь маленький сгусток крови. – Из зубов фашист выбил, пулей угодил в трубку, оглушил. – Неужели? – удивился командир дивизии и встал. – Зубы целы? Голова болит, кружится? Вызовите врача!– крикнул он кому-то. –А я думал, что упали вы, о землю губы разбили… Эх, Номоконов, Номоконов, сибирский стрелок… – Ничего, генерал, пустяки. Хорошо себя чувствую. – Значит, с трубкой в зубах бьете фашистов? – Бывает и эдак. Щелк, смотришь – готов. Однако дым при стрельбе не пускаю, так, для спокоя сосу. После перевязки беседа продолжалась. Командир дивизии стал расспрашивать Номоконова о далеком Нижнем Стане, об охоте в тайге, о поединках с немецкими снайперами, об отметках, которые ставил солдат на своей курительной трубке. Отворилась тяжелая дверь командного пункта, вошел лейтенант Репин и, вскинув руку к шапке, четко доложил о прибытии. Этот маленький разгоряченный человек в поношенном полушубке, местами пробитом пулями и осколками, показался Номоконову дерзким соколом. Генерал разрешил солдату идти и о чем-то спокойно спросил лейтенанта. Долго, со смутной тревогой ждал солдат своего командира взвода, а когда возле блиндажа послышались его торопливые шаги, вышел навстречу. – Зачем сказывал? – хмуро произнес Номоконов. – Я просил тебя, Иван Васильевич… Как теперь? – Ничего, все будет в порядке. – Репин положил руку на плечо солдата. – Я – коммунист. Обязан об этом доложить! Пойдемте в блиндаж, о немецком снайпере поговорим, ваш поединок разберем. – Эх, лейтенант, – вздохнул Номоконов. – Однако ты совсем смелый человек. И чистый еще… как родник. В блиндаже рассмотрели винтовку гитлеровца, свалившегося с чердака. Обыкновенное заводское клеймо виднелось на патроннике: крошечный орел держал в когтях круг с фашистской свастикой. И оптический прибор ничем не выделялся – уже несколько таких трофеев было в углу блиндажа. Приклад винтовки привлек внимание. На затылке поблескивала серебряная монограмма с фамилией владельца. Лейтенант Репин вынул из кармана какой-то предмет, подкинул, поймал на ладонь. –Пауль Бауэр, сверхметкий стрелок. Награжден Железным крестом. Фашистская гадюка заползла на нашу землю и нашла свой конец на чердаке рыбацкой избушки… Много жизней было на совести гада. А на другой день в блиндаж к снайперам зашел щеголеватый лейтенант. Он спросил, кто из солдат – Номоконов, а когда ему ответили, подошел и протянул небольшую черную шкатулку: – От командира дивизии. Номоконов раскрыл шкатулку и ахнул: в ней была трубка слоновой кости, перевитая у мундштука золотыми колечками. – Эту трубку берег наш генерал, – сказал лейтенант. – Он получил ее на память от своего командира полка. Давно, еще в гражданскую войну, когда был рядовым красноармейцем… Можете продолжать учет, товарищ Номоконов. Ставить точки, делать зарубки… В общем, командир дивизии просит вас курить из этой трубочки и почаще давать прикуривать немецко-фашистским захватчикам. Щелкнул лейтенант каблуками начищенных сапог, повернулся и вышел. В тот же день выдали Номоконову «Памятную книжку снайпера». В ней записали, что стрелок имеет на своем счету 76 убитых гитлеровских солдат и офицеров. Ниже – особая запись, скрепленная полковой печатью: «По данным разведки, 25 октября 1941 года С. Д. Номоконов уничтожил представителя гитлеровской ставки, инспектировавшего войска переднего края. Снайперу объявлена благодарность командира дивизии». Все в порядке теперь, все на месте. Правильно, лейтенант! И новый командир полка нашел время, чтобы прийти к снайперам, хорошенько с ними поговорить, узнать, как они живут, как воюют, в чем нуждаются. А потом человек с густым голосом кивнул Номоконову, попросил его проводить и в темноте у блиндажа руку протянул: – Извиняюсь, товарищ Номоконов. Нервы у меня… Плохо мы тогда воевали, отступали… Много было в наших рядах паникеров, разболтанных людей. – В машине не было эдаких, командир. На фронт люди двигались, воевать. Однако, о своей земле думали, защищать ее встали. Догадался, почему обидел людей? Не за то, что гусем шли, не за то, что обмотки плохо крутили… Это как руки поднимать перед фашистами? Забыл? – Ну, хорошо, хорошо, – зарокотал полковник. – Все ясно, молодец. И ушел. С легким сердцем шел в бой Номоконов. Укрывшись в яме за вывороченным пнем, вспоминал он события последних дней, мысленно благодарил своего командира взвода. Первые километры освобожденной земли… Запомнилась Номоконову «частная наступательная операция» дивизии –лишь после третьего штурма цепи пехотинцев прорвали первую линию вражеской обороны. Пули Номоконова дырявили ожесточенно сопротивлявшихся врагов, настигали убегающих, останавливали офицеров. С высоты бил пулемет, никому не давал подняться, и на глазах солдат, лежавших рядом с ним, Номоконов истребил весь расчет. На гребне высоты, отвоеванной у врага, остановился снайпер, оглянулся, осмотрел долину, так долго бывшую «ничейной». Как растревоженный муравейник, кипела теперь она. Среди сновавших серых фигурок появлялись вспышки пламени, сизые купола разрывов, клочья дыма. Фигурки падали, исчезали, вновь поднимались и упорно продвигались вперед. Шла подмога. Цепи охватывали подножие горного кряжа, поднимались по склонам, исчезали в лесу. Хорошо виднелся и островок ельника– разгромленный вражеский опорный пункт. Возле него в день первого снега на старую звериную тропинку, на которую артиллеристы выкатывали теперь большую пушку, упал гитлеровский генерал. Добрая была охота! Понял Номоконов, что уже не вернется в свой блиндаж. Последний рубеж, на котором осенью закрепилась отступавшая 34-я армия, оставался позади. Номоконов обернулся и помахал рукой. Прощайте, бугорки, пни, насквозь простреленные, переломанные елочки! Вы укрывали солдата, заслоняли от пуль, и он кланяется вам, шепчет слова благодарности. И на запад долго смотрел Номоконов. Поодаль бугрились лысые тусклые холмы, виднелись низкорослые ели с обломанными сучьями, серо-зеленые валуны, овраги. Холодная, но своя земля. Закинул солдат винтовку за плечо и пошел на звуки удаляющегося боя. На новой позиции снайперы выбрали для жилья блиндаж, оставленный врагами. Солдаты подметали пол, мыли закопченные стены, а лейтенант Репин подходил к ним и расспрашивал о результатах работы в наступательном бою. Видел Номоконов: в тот день после каждого его выстрела падали на снег немецкие солдаты. Твердо сжимались губы таежного зверобоя. «Если вы этого хотели, – мысленно говорил он, – получайте нашу землю…». Когда подошел к нему лейтенант, он сказал: – Запиши трех, пулеметчиками были… А так… Много я сегодня, лейтенант… Солдат стоял у железной печки и подбрасывал в топку мусор, который сметали товарищи. Среди вороха бумаг мелькнула красочная обложка журнала. Номоконов подобрал ее и стал рассматривать. На всю жизнь запомнилась картина. По улице большого города грозным строем шли немецкие солдаты. С балконов и тротуаров их приветствовали женщины, бросали охапки цветов. – Кто так встречал фашистских захватчиков? Скажи, старший сержант. – Не наши, – разъяснил старший сержант Юшманов. – Журнал немецкий, сфотографировано в Германии… «Берлин, август 1941 года, – читал он. – Солдаты уходят на Восточный фронт». Видел Номоконов: молодые люди, шагавшие по улицам большого города, шли убивать, грабить его страну в полном согласии со своими матерями. Радовались женщины, шляпами махали, платочками. Немецкие матери бросали цветы под ноги солдат, шагавших на войну. – Не встали на пути своих сыновей, – задумчиво проговорил Юшманов. ПОТЕРЯ Быстро росла известность Номоконова. Ему писали начинающие снайперы, его ученики и совсем незнакомые люди. Девушки, освобожденные из немецкой неволи, просили отомстить за их страдания, за слезы и седые волосы. Виктор Якушин, горняк из Черемхово, наказывал земляку отомстить за троих его братьев, погибших на войне. Эти просьбы еще больше закаляли сердце солдата. Человек из тайги не знал промахов. О нем складывались легенды. Громкоговорящие радиоустановки врага изрыгали дикие угрозы и проклятия в адрес «сибирского шамана». А вот что писали из дивизии в адрес Шилкинского райкома партии: «В августе 1941 года уроженец вашего района, бывший колхозный охотник, сейчас рядовой Семен Данилович Номоконов объявил „дайн-тулугуй“. Он объясняет, что на языке тунгусов так называется беспощадная война с племенем грабителей и убийц, нарушившим мирную жизнь трудового племени. Хотя теорию стрелкового дела Номоконов знает слабо, однако стреляет исключительно метко, ведет борьбу на уничтожение, бьет фашистских гадов по-таежному, по-народному. Солдат обладает ценными качествами снайпера: несокрушимой стойкостью, несгибаемой волей, терпением, хитростью, огромным опытом. Многое переняли от него солдаты, многое он познал сам. В сердце таежного человека кипит лютая ненависть к фашистским поработителям. Растет и растет боевое мастерство Номоконова – он становится грозным народным мстителем. Выяснилось, что на счету таежного зверобоя уже около девяноста фашистов. Рядовой С. Д. Номоконов представлен к награде» 15. Дайн-тулугуй! На холодной, продуваемой свирепыми ветрами, снежной целине трещали выстрелы. Кряжистый пень или сноп пшеницы выбрасывали едва заметные дымки. С вершин деревьев и из камышей вылетала смерть. Уничтожала врагов знаменитая на весь Северо-Западный фронт снайперская пара Номоконов – Санжиев. Крепко подружились земляки и с каждым днем все увеличивали свой громкий счет. А вот и день – тяжелый, памятный… На одном из участков фронта, отодвинувшегося на запад, серели валуны. Снайперы подползли к большим камням и ночью долго работали. Землю и щебень уносили в вещевых мешках, а неподалеку соорудили ложную огневую точку. К рассвету ячейка на двух человек, надежно защищавшая от пуль и осколков, была готова. В ней можно было лежать, а если нагнуть голову, то и стоять на коленях. Маленькая амбразурка была обращена не к вражеской траншее, а вправо, где виднелся участок дороги. Здесь немецкие водители не раз появлялись на виду у наших артиллеристов. Неожиданно выскакивали из выемки тяжело нагруженные машины, на полной скорости проносились по открытому участку и скрывались за бугром. – Метров шестьсот – семьсот было до дороги, – вспоминает Номоконов. – Две машины подбили артиллеристы и мы по одной. Пришел трактор-тягач, хотел расчистить дорогу, но угодил под снаряд и – пробка!.. Пули наших снайперов останавливали солдат, выползавших на дорогу. Вечерело. Низко над горой висел негреющий диск солнца. Враги нащупали позицию наших стрелков. Пули и осколки со звоном впивались в камни, пулеметные очереди секли ложную огневую точку. Дважды предупреждал друга Семен Номоконов, дважды мины разрывались совсем рядом. Приникал Та-гон к земле, выжидал, а потом снова поднимал винтовку. – Погоди, еще одного! Еще один подполз… Тесно прижавшись к плечу товарища, Номоконов уловил врага на острие перекрестия прицела, а Санжиев выстрелил. В это же мгновение возле гусениц трактора блеснул огонек. Номоконов услышал хруст и тут же почувствовал, что ранен в плечо. Отшатнулся Санжиев от амбразуры, сник, из головы брызнула кровь. Что-то сказал Тагон по-бурятски о своем сыне и перестал дышать. Ощупал Номоконов товарища, приник к холодной земле. – Конец Тагону, прощай, друг. Немецкий снайпер мог поздравить себя с исключительно точным выстрелом по блеснувшему на солнце стеклышку. Вражеская пуля прошла через линзы снайперской винтовки Санжиева, пробила солдату переносицу, вышла в висок и застряла в плече Номоконова. Рванул свою гимнастерку Номоконов, схватился за плечо и выдавил пулю – черную, тяжелую, положил в карман. Окровавленным плечом он отодвинул в сторону убитого товарища, осторожно выглянул, стал целиться в черный просвет между гусеницами, откуда блеснула зловещая молния – там был враг, и, плавно нажав спусковой крючок, выстрелил. С другой стороны трактора мигнул огонек, пуля с треском ударила в самый краешек амбразуры, запорошила пылью глаза. Снова блеснула молния – уже с другого места. Номоконов чуть высунул руку и ощупал отметины на валуне: пули легли рядышком. Ушлый фашист пришел, «профессор войны»! Солнце спускалось за гору, и немец торопился. Пули скалывали края амбразуры, рикошетили, со зловещим пением уходили в вышину. Номоконов отодвинулся в сторону, просунул винтовку в амбразуру и, не целясь, спустил 15 курок. «Мы живы, фашист! – сказал он выстрелом. – Ползая за железом, ты меняешь позицию – в этом твое преимущество. Темнеет, не поймать на мушку твою голову. Не стало отца у бурятского парнишки, но этого ты, видать, не знаешь. Стреляй, только не возьмешь меня, а сам наверняка живешь последний день! Утром снова встретимся – поединок только начинается! Я не уйду. Отнесу убитого товарища и сразу же вернусь. Завтра вы опять услышите свист моих пуль, здесь же распрощается с жизнью не один фашист. Придешь!». Стемнело. Номоконов выбрался из-под валуна, подхватил Санжиева за холодные руки и поволок к своей траншее. Не дотащил – положил в воронку на нейтральной полосе. Надо было быстрее добраться до блиндажа, сообщить о беде, посоветоваться с лейтенантом Репиным. Созревал план поединка с немецким снайпером. – Не уйдешь, – успокаивал себя Номоконов. Видно, меткому своему стрелку приказали немцы расправиться с русскими, взявшими на прицел участок важной дороги. Сумерки помешали… Сейчас немец зарывается в землю, наверняка он выберет позицию среди груды камней, громоздящихся на обочине. Именно оттуда как на ладони видно поле, усеянное пнями и валунами. Надо взять с собой Поплутина, он поможет… Номоконов ляжет справа, поближе к дороге. Товарищ укроет его ветошью и залезет в старую ячейку. Обозлит, растревожит Мишка врагов, на себя отвлечет внимание немецкого снайпера. Вот тогда и выстрелит Номоконов в голову фашиста, который убил друга. В полночь, усталый, глубоко опечаленный потерей, подходил Номоконов к блиндажу. Не спал лейтенант Репин, издалека услышал осторожные шаги снайпера, окликнул: – Это вы, Данилыч? Ну, все хорошо? А я что-то беспокоился за вас сегодня. – Худо дело, лейтенант! – подбежал Номоконов. – Пропал Та-гон, убили! Недалеко лежит, не дотащил… Давай человека, надо думать-решать. Можно прикончить завтра фашиста, отомстить… – Вот беда, – сказал Репин. – А я ведь уезжаю… Совсем. – Как? – опешил Номоконов. – Учиться посылают, – сказал Репин. – Уже все сдал, в полночь будет машина. Приехал новый командир… Осталось проститься с вами. – Неправда, лейтенант, – растерянно проговорил Номоконов. –А как я теперь? Шутишь, Иван Васильевич? –Нет, Данилыч… Тихо и тоскливо было в блиндаже. Никто не спал. Что-то говорили снайперы, копошились на нарах, курили. У столика сидела синеглазая женщина в белом полушубке и тоже курила. Это и был новый командир взвода. Как во сне поздоровался Номоконов, отошел в уголок, присел на краешек нар. Хотелось броситься на грудь командиру, годившемуся ему в сыновья, прижаться к нему, задержать. А лейтенант стоял возле женщины в белом полушубке и просил разрешения закончить начатое дело. – Обстановка мне лучше известна. Так что давайте уж я последний раз распоряжусь. – Не возражаю, – жестко сказала она. Не раздеваясь, доложил Номоконов, как погиб Санжиев, стал рассказывать свой план борьбы с немецким снайпером. И загорелись глаза человека, уже сдавшего дела, засуетился он, заволновался: –Правильно задумано! Эх, я бы сам сбегал… Обязательно возьмите товарища. Кого? Поплутина? Верно. Собирайтесь, Михаил. – Есть, товарищ лейтенант! – Действуйте осторожно, – распоряжался Репин. – Под пристрелянный валун не лезьте, выройте рядом новую ячейку. Сейчас я позвоню артиллеристам.. Под шумок, на рассвете – огонь по дороге, по солдатам, по машинам! И тогда он появится, придет. Обязательно вызовут! Лейтенант Репин решил проводить снайперов. Полез Номоконов под нары, нащупал свой вещевой мешок, закинул на плечо и вышел из блиндажа. Возле проволочного заграждения остановились трое, крепко обнялись. – Берегите ее, – сказал Репин. – Уважайте, слушайтесь… Тяжелая судьба у вашего нового командира, не дай бог такую. На глазах у нее сына убили фашисты. С тех пор бьет их, разит. Не один захватчик погиб от руки этой женщины. Закаленная сталь – вижу. Школу снайперов закончила… Ничего, привыкнете. Нелегко и мне… Уезжаю, а сердце здесь остается. – Куда, Иван Васильевич? – Не знаю… – задумался Репин. – Буду беспокоиться о вас, привык… – Понапрасну не горюй, – сказал Номоконов. – И за Мишу, и за меня… За всех, кто был с тобой. Теперь мы грамотные. Теперь, можно сказать, только и начинаю я настоящую войну. За заботу, смелость да за науку полюбили мы тебя. Для всех стал дорогим, я видел. День худой сегодня – тунда-ахэ16теряю. Эх, лейтенант, лейтенант… Товарищ! Вынул из мешка Номоконов какой-то предмет и сунул Репину в руки. – Что такое? – Поглядишь потом. Это, чтобы не забыл. – Спасибо, Данилыч, –дрогнул голос Репина. – Ничего, встретимся! На письма отвечайте. Так и расстались. Повернулся Номоконов, закинул на плечо винтовку и мягко зашагал по изрытой земле. Свежий предутренний ветерок бодрил, прогонял усталость, ласкал лицо, орошенное непрошеными слезинками. Глухо кашлянул суровый с виду человек, утерся, пошел быстрее. Впереди на темном небосводе вспыхивали, ярко светились ракеты. Слышались пулеметные очереди, издалека доносился гром орудий. Передний край жил своей жизнью… Все сделает зверобой, чтобы еще дальше отодвинулась эта страшная линия, чтобы свободной от фашистской нечисти стала родная земля. Пока жив, будет посылать верные пули в головы врагов. Выстрел за выстрелом. Молодой командир, коммунист, сердечный человек помог ему стать солдатом. Теперь он – снайпер! Можно померяться силами с фашистскими убийцами. Держись теперь, гады! Большие, очень важные события происходят во фронтовой жизни. Понимает это солдат, шагающий на поединок с опасным врагом. Ничто не ускользает от глаз таежного охотника, привыкшего все замечать. Крупные силы подходят к рубежам Демянского котла. Хорошо обмундированы солдаты, веселы и энергичны; новенькие автоматы у них в руках. С грозным гулом пролетают над линией фронта стремительные «птицы» со звездами на крыльях, смело вступают в схватки с вражескими самолетами. Недавно солдаты шепотом передавали друг другу новую радостную весть: крупная танковая часть подошла, артиллерия подтягивается. Когда придет на землю мир, сдаст снайпер винтовку и поедет искать своего командира и большого друга. С ним не пропадешь, любое дело будет под силу. Улыбнулся солдат, представив лейтенанта в эту минуту. Вот он зашел в блиндаж, взглянул на предмет, оказавшийся в его руках, поднес к свету. Не один час провел Номоконов за любимым занятием. Когда приходили в блиндаж посторонние командиры, переставал он точить кусок черного дерева, прятал: все-таки не фронтовое это дело. И лейтенанту Репину не показывал. Великий музыкант, о котором рассказывал командир, теперь совсем как живой. Пусть посмотрит лейтенант на работу своего снайпера, полюбуется. Наверное, нежный напев скрипки слышится сейчас в блиндаже. О желанном мире на земле рассказывает скрипка, о счастье и верности. Выписка из газеты Северо-Западного фронта «За Родину»: «Бывший охотник из Забайкалья, тунгус Семен Данилович Номоконов стал на фронте искусным снайпером. Усвоив теорию стрельбы, изучив винтовку с оптическим прицелом, он сделался грозой для 16 фашистских захватчиков. К середине февраля народный мститель истребил 106 немецко-фашистских захватчиков. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 февраля 1942 года С. Д. Номоконов награжден высшей наградой Родины-орденом Ленина». НА УГРЮМОМ ХИНГАНЕ В конце сентября 1945 года по пыльной дороге, петлявшей по склону Большого Хинганского хребта, резво бежала маленькая, с длинной косматой гривой лошадка. В двухколесной тележке сидел человек в солдатском бушлате. Позванивал колокольчик, подвешенный под пестрой раскрашенной дугой. Ездок натягивал вожжи и ласково приговаривал: – Шевелись, Шустрый. Маленько осталось. На последнем, очень крутом перевале, где на каменном постаменте застыл Т-34 – памятник героическому маршу танкистов Забайкальского фронта, – остановилась тележка. Была пора листопада. Сыпались мягкие иголки с могучих лиственниц, вцепившихся корнями в огромные мшистые валуны. Кружились, падали на землю листья берез и осин. Далеко внизу расстилалась желтая степь. Свежий ветер принес запах полыни и дымок горевшего кизяка. Ездок спрыгнул на землю, огляделся по сторонам, прислушался, уловил глухой монотонный шум, доносившийся слева, от скалы, и стал распрягать коня. Это был Номоконов. Здесь, возле водопада, низвергающегося с высоты, он в последний раз выстрелил из снайперской винтовки. Проехать мимо этого места нельзя. Номоконов спутал ноги коня, пустил его пастись, сходил к источнику и набрал в чайник воды. Неподалеку росла кривая березка, подходящая для таганка, но солдат отправился далеко в чащу и срубил осинку. Родовой закон запрещает рубить деревья с белой корой, те, которые плачут светлыми прозрачными слезами. Но если не обойтись без березки тунгусу – случается в пути такое, надо обязательно поговорить с деревцем, обреченным на смерть, и попросить у него прощения. – Не для забавы, а для дела нужна… Номоконов улыбнулся. Войне-конец, охота закончена. Теперь по закону тайги надо хорошенько помыться, сделать отметки на оружии и мысленно попросить прощения перед богом: – Из-за нужды побил… Жить надо семье. Нет, не для очищения от грехов остановился Номоконов у места, где он последний раз выстрелил в человека. Солдат присел на валун и, разговаривая сам с собой, долго смотрел с высоты на желтую степь, на серенькую цепочку далеких гор. – Наши места начинаются, забайкальские. Однако скоро дома буду. Что расскажет снайпер седым людям, которые, провожая его на фронт, наказывали бить фашистов по-сибирски, с упорством и сметкой таежного народа? Все время было некогда. А теперь, недалеко от родимой земли, можно отдохнуть, все вспомнить и подвести итог «таежной бухгалтерии». Теперь Номоконов грамотный, ученый. За время войны хорошо научился читать, в госпиталях, бывало, и книжки осиливал. Потихоньку-помаленьку, а глядишь, и прочитана. На плечах погоны старшины. А позади огромный и трудный путь – в полмира. В полевой сумке «Памятка снайпера», и в ней уже нет места для записей. В Старорусских лесах в дни отступления он объявил гитлеровцам дайн-тулугуй. Понимает снайпер: миллионы советских людей объявили тогда беспощадную войну фашизму. Они давали слово победить, и они – победили. Совесть снайпера чиста, как этот родник, стекающий со скалы. Врагов, ринувшихся на землю Родины, терзавших ее живое тело, истреблял он. …Встреча с лейтенантом Репиным, первый выход на снайперскую охоту, учебу… Грозой для врагов стал человек из тайги. К маю 1942 года он уничтожил 150 фашистских захватчиков. Тогда и посвятил ему свои стихи поэт В. И. Лебедев-Кумач: Вот мастер снайперской науки, Фашистской нечисти гроза. Какие золотые руки, Какие острые глаза! Он сочетает и уменье, И выдержку большевика. Он бьет, и каждой пули пенье Уносит нового врага. Он бьет – и насмерть поражает, И, помня Родины приказ, Он славный счет свой умножает И неустанно приближает Победы нашей славный час.17 Умножил свой счет снайпер. Поблекли записи в «Памятке», сделанные лейтенантом. Отомстил Номоконов и за смерть своего друга Тагона Санжие-ва. Вот запись, сделанная женским почерком: «Немецкий снайпер уничтожен». Все случилось тогда, как и предполагал Номоконов. Рано утром, в ответ на первый же выстрел Поплутина, ударил гитлеровец, накануне сразивший Санжиева. Во время выстрела фашистский снайпер чуть приподнялся, и в это мгновение ударила его пуля Номоконова, залегшего справа, всего метрах в двухстах от дороги. Весь день, зарывшись в камнях, никого не подпускал зверобой к месту, откуда прозвучал один-единственный выстрел, а как только стемнело, быстро, чтобы опередить немцев, пополз к дороге – до боли хотелось убедиться в точности своего выстрела. Пилотку врага принес в свой блиндаж Номоконов и именную снайперскую винтовку – на этот раз для подтверждения. А когда раздевался, вдруг увидела женщина, новый командир взвода, кровь на гимнастерке солдата. Забеспокоилась, вызвала врача. Пустяки, это еще вчера, не сказывал солдат. Пуля, сразившая Санжиева, неглубоко вошла и в плечо Номоконова. Однако весь день ныла рана и кровоточила, распухла шея. Снова удивились солдаты упорству забайкальца, а он сказал коротко: – Теперь спокойно будет спать Тагон. В этот же день хоронили Санжиева. У свежевырытой могилы стояли с четырех сторон снайперы. Командир батальона Варданян стоял у обелиска, а рядом с ним – человек с блокнотом, в очках. Наверное, это он написал потом большой стих, который через всю войну пронес солдат в своем вещевом мешке. Вот эта книжица и здесь, на Хингане. Меняя шаг на остановках, в седой пороховой пыли, На двух прославленных винтовках его товарищи несли. Его зарыли под горою, где ельник выжженный поник, Винтовку павшего героя в наследство принял ученик. В ней сохранилось два патрона, винтовка теплою была, Как будто в ней от рук Тагона еще осталась часть тепла. А где же снайпер Номоконов? Скажите, где сейчас Семен? Он, как всегда, ползет по скатам, по гнездам снайперским своим, Тропой, где он ходил с бурятом, известной только им двоим. Он словно ястреб, не моргая, глядит в сырую темноту, 17 Опасный путь перебегая с погасшей трубкою во рту. И смерть фашистам в том болоте, когда он ходит в тишине! И чтоб не ошибиться в счете, зарубки ставит на сосне 18. На сосне… Это так, чтобы ровный да складный получился стих. Иначе дело было. После гибели Тагона десятки поединков провел снайпер. К августу 1942 года на трубке из слоновой кости, которую подарил солдату командир дивизии, было уже 26 крестиков и 170 точек. А командиры и контролеры аккуратно заполняли. «Памятку снайпера». Немного записей сделала в ней младший лейтенант Тамара Владимировна Митичкина – погибла при артобстреле. Пришел другой командир – тоже пал в бою. Этот совсем ничего не успел записать… На трубке был сравнительно точный счет. В августе 1942 года пришло письмо от знаменитого снайпера Донского фронта нанайца Максима Пассара, уничтожившего к тому времени 250 немецко-фашистских захватчиков. В прошлом дальневосточный охотник и рыболов, он писал о большой опасности, нависшей над Родиной, о тяжелых боях, о полчищах врагов, рвущихся к берегам Волги. Максим Пассар просил воинов Северо-Западного фронта усилить удары по врагу. Вступил Номоконов в боевое соревнование с Пассаром. Незадолго до начала нового, 1943 года, он сообщил Максиму, что уничтожил 255 немецко-фашистских захватчиков. А вот не ответил почему-то человек, воевавший с врагом на берегах великой русской реки, не поздравил… …Бои по ликвидации демянской группировки немецко-фашистских войск. 27 марта 1943 года Советское информбюро сообщило, что снайпер Северо-Западного фронта Семен Номоконов, в прошлом охотник-тунгус из Забайкалья, истребил 263 немецко-фашистских захватчика. А вскоре тяжелое ранение. Далекий тыловой госпиталь… Получая орден Ленина, поклялся зверобой загнать в яму немецкий маршевый батальон. Вернувшись после выздоровления в родную дивизию, действующую на новом направлении, Номоконов в тот же день вышел на позицию. Белая Церковь, Киев, Житомир… 296, 297, 298 точек и крестиков на трубке из слоновой кости… И опять тяжелое ранение в поединке с искусным вражеским стрелком. После излечения не удалось вернуться в родную часть. Второй Украинский фронт, 221-я Мариупольская стрелковая дивизия. Бои на реке Молочной, под Мелитополем, за Никопольский плацдарм… Первый Украинский фронт… Где только не пришлось делать сидки и скрадывать фашистских зверей! Винница, Жмеринка, Каменец-Подольский, Тернополь… Погрузка в эшелоны, короткие остановки в Нежине, Курске, Шлиссельбурге. И вот – Ленинград. Через весь израненный город прошагал солдат, все увидел, и рука еще крепче стиснула винтовку. …Карельский перешеек, тяжелые бои… На самые трудные участки посылали Номоконова и в 221-й стрелковой дивизии. Менялись командиры и подразделения, не все записывалось в «Памятку снайпера», но солдат продолжал вести свой боевой счет, отмечая на курительной трубке только тех, которые «намертво завалились». О его родовой песне доброй охоты, которую напевал солдат, потихоньку расставляя страшные отметки, узнавали и в новых подразделениях. Каждому хотелось посмотреть на удивительную трубку с черным полированным мундштуком, золотыми колечками и рядами ровненьких крестиков и черных точек, густо испещривших остов из слоновой кости. – Тридцать шесть крестиков… Это тридцать шесть крестов на могилах гитлеровских офицеров? Так, Семен Данилович? – Эдак, – отвечал снайпер. – А что значат точки? И почему они расположены в три ряда? 18 – Таежная бухгалтерия, – пояснял снайпер. – Однако, ладно получается, ребята. Уже две роты потерял Гитлер от моей руки. Видишь, новый ряд пошел? Готовлю еще одну роту. Фашисты так… Пропадающим наш народ посчитали. А я так… Против ихнего батальона задумал выступить. – А давно вы в снайперах? – улыбались солдаты. – Давно хожу с винтовкой, ребята. Все время на передовой. Мало что знали новые люди о снайпере, не сразу можно было добиться его откровений, и, наверное, не все верили ему. А он никого и не уверял. «2 сентября 1944 года Номоконов, по обыкновению, охотился. Ему удалось в тот день подстрелить трех офицеров, и взбешенные фашисты открыли минометный огонь по ивняку, где прятался снайпер. Один осколок просвистел у самого уха и попал в трубку. Номоконов с обломком мундштука, крепко зажатым в зубах, опять остался невредим. Он долго сокрушался о трубке из слоновой кости и никак не мог простить фашистам такой пакости. Он был зол и огорчен так, будто его ранили снова, в девятый по счету раз»19. Опять пропала «бухгалтерия», но поединки продолжались. Разгром немецких и финских дивизий на Карельском перешейке, погрузка в эшелоны, Литва, тяжелые бои… На землю фашистской Германии командир группы снайперов старшина Номоконов вступил в составе 695-го стрелкового полка 221-й мариупольской ордена Красного Знамени стрелковой дивизии. С любопытством смотрел он на дома с высокими острыми крышами, на луга и рощи, будто подстриженные под гребенку. В помещичьем имении, занятом нашими войсками, увидел аккуратные цифры на деревьях – обыкновенные сосны были тщательно пронумерованы. И на позиции забылся Номоконов – продолжал с удивлением рассматривать Германию. Пуля немецкого снайпера ударила в землю, взвизгнула, вспорола кожу на голове, обожгла, и тогда Номоконов снова поднял винтовку. Это было в первых числах нового 1945 года. Незадолго до Дня Победы промелькнуло во фронтовой газете сообщение, что на Земландском полуострове, за Кенигсбергом, в тыл немецко-фашистских войск, отходивших к порту Пиллау, пробрался снайпер, в прошлом охотник из Забайкалья. Необычную позицию выбрал он – под шпалами железной дороги. Глубокую нору отрыл, в полный рост, прикрыл плащ-палаткой, ветошью. Когда стреляли из орудий и грохотал поезд, высовывал снайпер свою винтовку и бил на выбор: на шоссейной дороге, проходившей рядом, было большое движение. Не понимали гитлеровцы, почему стреляют в них из своих поездов, шарахались, бежали. Действовал Номоконов. Во рту у него по-прежнему была трубка. Старшина вырезал остов ее из какого-то дерева, росшего на немецкой земле, и приделал к нему старый мундштук, перехваченный золотыми колечками. Гитлеровцы не сдавались, переходили в контратаки. Много стрелял в эти дни снайпер, но убитых уже не считал… Очень памятен День Победы Номоконову – он встретил его на Земландском полуострове, на берегу Балтийского моря. Вечером он выковыривал пулями последних фашистских убийц – самых злобных и опасных, которым и сдаваться было нельзя и которые зарылись в землю… А утром пришло большое сообщение. Наступившая тишина вдруг всплеснулась криками и оглушительными выстрелами салютов. В этот радостный день у чахлого деревца, росшего на обрыве у моря, стоял человек из тайги. Кричали чайки, внизу шумел и клубился белый прибой, на берегу, с орудиями, поднятыми вверх, стояли танки, стреляли в лазурное небо зенитчики, и тогда Номоконов вскинул снайперскую винтовку. Впервые в жизни он позволил себе расстрелять обойму патронов в воздух. В этот же день произошла встреча снайпера с бывшим командиром отделения младшим сержантом Поповым. Номоконов пришел посмотреть на узников, освобожденных из лагерей. К нему подошел изможденный, худой человек в пестром арестантском халате, 19 закашлялся, попросил закурить, но вдруг опешил и писклявым голосом спросил, а не бывал ли старшина в Старорусских лесах? – Кажется, это вы… Санитар-тунгус… Помните, нас окружили? – Да, это так, – сказал Номоконов. – Правильно… Однако не всех окружили, был выход! Узнал старшина человека, оставившего его в лесу со смертельно раненным командиром. За руки схватил труса, хотел вести в комендатуру, но, выслушав, отошел прочь. Неслыханные мучения перенес Попов в немецком лагере. Окружившим его солдатам тихо сказал, что нет уже большей казни для него на земле, и Номоконов понял, что это так: бывший младший сержант медленно умирал. В этот большой день славили героев войны. Качали автоматчиков, артиллеристов, танкистов, летчиков. Из домов выходили немцы, украдкой смотрели на могучие орудия, на установки реактивной артиллерии, стянутые к их домам. Все же не забыли корреспонденты газет неразговорчивого человека с трехлинейной снайперской винтовкой в руках, вспомнили и, беседуя с ним, «старались представить всю исполинскую меру труда и подвига, совершенного за годы войны простым охотником из забайкальского колхоза». Они говорили, что солдату положена очень большая награда, но об этом не написали в газете. Не пришлось сдать снайперскую винтовку после Дня Победы. Погрузка в эшелон, длинный путь на восток, Забайкальский фронт… Давно прокатилась вперед лавина войск фронта, а снайперы 221-й стрелковой дивизии продолжали уничтожать японских солдат-смертников. Неожиданно выползали они из тайных огневых точек на Хинганском хребте, били по одиночным машинам и связистам, обстреливали гурты скота. В квадрате, где работали снайперы отделения старшины Номоконова, стало тихо лишь 19 августа 1945 года. Вот здесь, у водопада, в тот самый день, пощадил Номоконов японского солдата, появившегося среди камней с фляжкой и штыком в руках. В оптический прицел было видно, какой, грязный и усталый, пугливо озираясь, жадно глотал воду. Перекрестие прицела невидимой винтовки замерло на голове самурая, вдруг дрогнуло, опустилось ниже, снова замерло. Пуля выбила из руки японца фляжку, отбросила на камни, и, кинув штык на землю, он высоко поднял руки. Это был последний выстрел Номоконова на войне. 22 августа 1945 года начальник штаба 695-го стрелкового полка капитан Болдырев, прочитав все записи в «Памятной книжке» снайпера, подвел итог: «Всего, по подтвержденным данным, в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, за мир во всем мире снайпер товарищ Номоконов уничтожил 360 немецко-фашистских захватчиков, а на Забайкальском фронте – 7 солдат и офицеров. В моменты контратак или в дни наступательных боев результаты работы снайпера узнать было нельзя». – Пусть так, – перебирает Номоконов документы. – Тоже ладно… Маленько побольше, правда… Всю войну снайпер видел врагов там, где они были: у орудий, расстреливавших наши города и села, катанках и бронетранспортерах, давивших людей, у душегубок и лагерей смерти; видел их надменных, жестоких. Он вспоминал все свои поединки и точно наяву увидел гитлеровцев – на чердаках, среди камней, в снегу, на деревьях – с оружием в руках. Более двадцати раз резали пули врагов его маскхалат, телогрейку и гимнастерку, оторвали однажды каблук на ботинке. Две контузии и восемь ранений получил Номоконов – десять золотистых и красных полосок у него на гимнастерке. Целая лесенка. В госпитале, недалеко от Хайлара, вынули врачи немецкую пулю из бедра. Еще на Северо-Западном фронте глубоко в тело впилась она – долго носил в себе Номоконов германский металл. А осколок в мочке уха по просьбе старшины оставили: носи, если желаешь, на память о немецком артиллеристе. И за свою кровь воздал врагам снайпер. В апреле и мае 1945 года он сбился со счета… Долго сидел Номоконов на перевале Хинганского хребта. В памяти встали и события последнего периода войны. Крепко верил сибиряк в победу, но не мог предвидеть, что так долго будут греметь бои на земле. Совсем не ожидал, что и сыну придется взять винтовку. Письмо от Владимира-старшего пришло в Маньчжурию из госпиталя. Восемнадцатилетний паренек писал, как добирался он от Нижнего Стана до большого немецкого города Кенигсберга, как искал полевую почту своего героя-абы. Вот, пишет сынок, что тоже сражался в снайперском взводе, дошел до Берлина, получил три награды, два ранения и теперь лечится 20. Дорогой ценой завоевана победа, многие погибли. Не пришлось встретиться с лейтенантом Репиным. Изредка писал Иван Васильевич, ставший после учебы командиром роты, обещал приехать после войны в Забайкалье, поохотиться, погостить… А потом где-то потерялся след дорогого человека. Раз не пишет, как обещал, – погиб, наверное. Забыть не должен… Когда кончилась война, в гарнизоне на окраине большого маньчжурского города довелось Номоконову поговорить с командующим Забайкальским фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским. Маршал зашел в казарму, чтобы проститься со старыми солдатами, призванными на войну из запаса, и, обходя строй, остановился возле Номоконова. – За что, товарищ старшина, награжден орденом Ленина? – Снайпером был, – сказал старшина, четко шагнув из строя. –Номоконов по фамилии, тунгус. Это когда сотню фашистов завалил на Северо-Западном – тогда наградили. – Понятно, – чуть улыбнулся маршал. – Что думаете делать дальше? – Теперь, командующий, до своего села буду добираться. Не так уж далеко оно, за Читой. Как раз к сезону явлюсь – за пушниной в тайгу пойду. – Вы охотник? – С малых лет бил зверей, – сказал Номоконов. – Как только на ноги встал. Шибко понимаю это дело. К тому же плотничать умею. Когда в Германии стояли, председатель колхоза мне писал. Трудно, говорит, стало, работников ждем. Вот и собрался. – Правильно, надо ехать домой, – одобрил маршал, пристально вглядываясь в лицо старшины. – Очень нужны в колхозе ваши руки. А я вроде где-то видел вас… На Южном фронте воевали? – На передовой видались, – сказал Номоконов. – На Втором Украинском. А потом еще на слете. Орден мне дали, вот этот, второй. Я тогда слово давал – уничтожить еще с полсотни фашистов. – Выполнили обещание? – Как же, – вытянулся Номоконов. – Далеко с винтовкой прошел, много фашистов кончал. Когда третий и четвертый ордена получал, опять давал слово. На бумагу все записали. А так – больше. Один знаю, сколько. Под конец и командирам своим не сказывал. В общем – бил. Не из-за орденов, конечно, землю защищал. Тепло посмотрел командующий фронтом на старшину, протянул ему руку: – Правильно, товарищ старшина! Вы сражались за Родину, за мир, за счастье трудящихся. Желаю больших успехов в жизни! Уверен, что и на мирном фронте отличитесь. Счастливого вам пути! Когда уехал маршал, решил Номоконов обратиться к командиру полка. Нужны его руки в колхозе, верно. Но еще в Германии получил Номоконов письмо из дому: председатель колхоза извещал, что тракторы давно вышли из строя, да и лошадей осталось мало. Может, выделят из дивизии хоть какого-нибудь конягу для колхоза. – Лошадь просите? – удивился командир полка. – Ну, хорошо, я доложу командиру дивизии. Наверное, что-нибудь выделим. Только насчет вагона – не знаю… Трудно это сделать. 20 – Не надо вагона, командир, – махнул рукой Номоконов. – Зачем? По земле доеду до Читы. Доложил командир полка. Вот она, справка, которую надо предъявить в комендатурах и на заставах. «Дана настоящая С. Д. Номоконову в том, что в связи с указанием командования, лично ему, как особо отличившемуся на войне и возвращающемуся в таежный охотничий колхоз, выделены в подарок лошадь, бинокль и винтовка № 24638. Просьба разрешить тов. Номоконову беспрепятственный переезд через границу». Пригласили демобилизованного старшину в большой загон и сказали: «Выбирай!». Брыкались и ржали куцехвостые венгерские жеребцы, косяком стояли рыжие, очень жирные лошади японских офицеров-пограничников, спокойно жевали маньчжурский овес огромные немецкие битюги. Долго ходил Номоконов среди лошадей, приглядывался. Внимание привлекла крепкая низкорослая лошадка с косматой гривой, в одиночестве стоявшая в уголке загона. Что-то сказал ей Номоконов по-бурятски, и лошадь зашевелила ушами, доверчиво потянулась к человеку. Осмотрел ей зубы старшина, ощупал мускулы, проехался верхом. Вот то, что ему надо. – Через Маньчжурию домой тронемся, – сказал Номоконов лошади. – Битюги завалятся в нашей тайге, пропадут. Охотиться будем с тобой соболей гонять, сохатых. Крепкий конек, добрый… Однако не привезли – из Монголии прискакал сюда сам. Посмеивались солдаты над выбором Номоконова, а тот покуривал себе. От поломанного извозчичьего тарантаса, валявшегося неподалеку, старшина взял ось и задние колеса. Дуга нашлась, а соорудить легкую тележку недолго бывшему плотнику. Через день можно было отъезжать. Зачем солдату вагон? Хорошо запомнил снайпер фронтовые дороги, найдет он путь в родное Забайкалье и из Маньчжурии. На пути лежали огромные степи, леса, хребет Большой Хинган, и товарищи советовали побольше запасти продуктов. Но зачем везти лишние тяжести, если есть винтовка? Была бы соль, а дичь найдется. Где ночевать будет? На солдатском бушлате, под тележкой. Взять куль овса? Плохо вы знаете, ребята, лошадей монгольской породы. Заплутаться можно? Эка хватили! Не соболь наследил – танковая армия прошла. Хинган взяла приступом, все японские гарнизоны разворочала! Хорошую дорогу пробил Забайкальский фронт – за тысячу лет не забудут люди. Вот и едет домой старшина, курит новую трубку и поет песни, только что сочиненные, тягучие, длинные, но совсем свежие, как наступившая осень. Есть что рассказать, доложить. Никогда не говорил снайпер громких слов о Родине, о патриотизме, а просто жил этим. И вот сейчас сердце замирает от близкого свидания с родным селом. Радостно встретит тайга своего хозяина, а кедры помашут ему мохнатыми лапами. Ради чего он, солдат, страшными знаками «украшал» свою трубку? Ради великого дела! Не будут бродить по тайге чужие люди, не придется свободному народу гнуть спину перед фашистами. Солдат сражался с врагами изо всех сил, за батальон сработал. Страшным таежным шаманом называли его фашисты. И вот пришли, наступили спокойные дни мира, распрямили свои плечи освобожденные народы. Даже здесь, вдали от Германии, в китайских селах, снимали люди перед снайпером свои соломенные шляпы, кланялись, благодарили, просили принять подарки. На груди солдата в лучах осеннего солнца сверкает орден Ленина. Вчера в предгорьях Хинганского хребта прекрасный сон увидел Номоконов: Владимир Ильич крепко пожал ему руку, похвалил за подвиги на войне, советовал вернуться в село, создать охотничью бригаду и в дорогие меха одевать женщин – хоть советских, хоть румынских али немецких, всех, кто желает жить в мире и дружбе с нашим государством. Скорее бы увидеть родное село! Почернел солдат, исхудал, очень болят у него израненные руки. Вряд ли поднимет бревно, а охотиться можно! Веселый капитан Болдырев, подводивший итог в «Памятной книжке снайпера», любовно смотрел на солдата, собиравшегося домой, почему-то качал головой, а потом сказал, что в руках Номоконова русская трехлинейная винтовка спела свою лебединую песню. Слышал таежный зверобой, как трубят лебеди, видел, как они умирают, хорошо понял смысл слов, произнесенных капитаном. А только ошибается командир! Вчера, на Хингане, возвращаясь на родину, испытал солдат подаренную ему винтовку. На сотню метров бил, в фашистскую деньгу, которую вез ребятишкам показать, две пули истратил – в самый центр попал, в одно место, фашистскую свастику выдавил. Шли по дороге пленные японские солдаты, и снайпер бросил деньгу на дорогу – авось кто поднимет. На кольцо стала похожа фашистская деньга, на палец можно надеть. Нет, не хвастается солдат. Не раз видел он, как товарищи, вооруженные автоматическим оружием, уничтожали врагов ливнем пуль. Может, и правда, что помирают трехлинейки, гордые, но теперь ненужные на войне. А только послужат еще они на промысле! Скорее, скорее домой! Солдат уже видит себя в Нижнем Стане, под деревьями сельского парка – сейчас осеннего, золотого, вдыхает аромат хвои, здоровается с говорливым источником, с детьми и женой… Но прежде Номоконов обязательно заедет в Зугалайский улус, из которого уходил на фронт Тагон Санжиев. Крюк ладный – верст четыреста, а не повидать семью Тагона никак нельзя. Незадолго до смерти друг говорил, что у него растет сын Жамсо. Номоконов завернет в Зугалай затем, чтобы хоть на минутку прижать парнишку к своему сердцу. Снайпер, наверное, немного поплачет вместе с сироткой, а потом передаст ему пулю, орошенную кровью двух солдат. В самом уголке вещмешка, завернутая в бинт, лежит тяжелая немецкая пуля – всю войну хранил ее Номоконов. Пусть возьмет маленький Жамсо – долго будет помнить парнишка, какой ценой завоевана Победа. Могучий степной орел вырастет на смену старшим, продолжит их дела, поддержит в трудное время. Песне не было конца. В РОДНОЙ ТАЙГЕ Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживленной прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан? Нет, Семен Данилович, не все написал тебе председатель колхоза. Пока ты был в боях-походах, неподалеку, за горой, вырос большой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками. Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поредела тайга. Широкая просека прорезала ее, откуда-то издалека протянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Здание школы разобрали, электростанции и клуба под железной крышей не видно. А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики полей. Неподалеку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную… И опять замерло сердце солдата. С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные – их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все время менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снайпера». Недельки через две после победы над фашистской Германией получил Семен Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом. Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семен Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года. Вот и родной дом – покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Торопливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, выходивших совсем недавно со двора, облегченно вздохнул, вошел. Задымленная русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего. Это, без сомнения, были сынишки. – Здравствуй, – сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. – Здравствуй, Миша! – Здравствуй, – по-русски произнес старший мальчик и опять склонился к обрезкам. – А у нас никого нет дома. – Чего мастеришь? – присел Номоконов на кровать. – Болеешь, что ли? Где наши? – Нет, не болею, – спокойно сказал Миша. – Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому? – Я твой отец, – по-бурятски сказал Номоконов. –Аба… Домой приехал. Встрепенулся мальчик, изумленно посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевел взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов все, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами… – Чего так глядишь? – дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. –Теперь вместе будем, не пропадешь! – Мой аба! – вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошел к окну, невидяще посмотрел на улицу. Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошел в дом и на миг задержался у порога. – А я думаю, кто подъехал, – сдержанно сказал он. – Здравствуй! – Здравствуй, – ответил Номоконов. – И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая… Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка –этот худенький черный козленок, так похожий на отца, уже вел за руку маму – испуганную, все еще не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семен Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы. – Спасибо, Марфа, – сказал Номоконов. – Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь. Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришел в гости председатель колхоза – взъерошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищен подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой краснолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришел, как он сказал, «на огонек», сел на почетное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведенного спирта. – Рассказывай, орел, рассказывай! – хлопнул он по плечу демобилизованного старшину. – Послушать тебя пришел. – Чего там, – махнул рукой Номоконов. – Фашисты за мной охотились, а я – за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла. – Ордена важные у тебя, почетные, – сказал председатель, – а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошел? Не найдешь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить. – Бывало и эдак, – согласился Номоконов. – Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отличился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе. Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоконов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал: – Ты говори теперь. Про колхозную работу. – Дела идут, – нахмурил брови председатель. – Пшеницу заморозки хватили, скот слабый, а с овса много не возьмешь. Тридцать четыре двора, два десятка старух, три деда да шестнадцать подростков. Вот и командуем. Не растет хлеб. Третий год подряд по шесть центнеров с гектара выходит на круг. Все сдаем. Спроси детей, много они лепешек за войну поели? – Раньше охотой крепко жили, – заметил Номоконов. – А с кем будешь охотиться? – спросил председатель. – С бабами? Кто разрешит создать такую бригаду? Думали об этом, советовались. Отошел зверь от наших мест, исчез. Мы как-то насчет завода заикнулись – глины здесь много. А из района позвонили и спрашивают: «Нечем заняться, председатель? Вот тебе еще пятьдесят гектаров овса на прибавку к плану». – А зачем глина? – не понял Номоконов. – Как зачем? Кирпичи можно делать, продавать. – Пустое дело, – махнул рукой старшина. – В лесу не строят дома из глины. Скот надо разводить, картошка хорошо росла. А люди будут – солдаты домой возвращаются. – Где твои солдаты жить будут? – спросил председатель. – Кто остановится в нашем селе? Слышишь, как поют провода? Шумят, гудят, а попробуй подключись! Чужие. На комбинате электрические лампочки на улицах светят, даже в кладовках горят, а у нас коптилки мигают. Люди на свет пойдут, понял? Позже, когда графин был опорожнен, вплотную подвинулся председатель к Номоконову и заговорил: – Меня снимут скоро, знаю… Да и не по душе мне это председательское место. Тебе вот что советую, слушай. Сколько у тебя ранений? Детишкам учиться надо, из-за этой работы и школу побросали. Потом не уйдешь из села, поздно будет. А сейчас никто не задержит, валяй. –Куда? – К старателям подавайся, на комбинат. Свою лошадь имеешь – с большим добром будешь. Кто уехал – все хорошо устроились. Ты заслужил. Осмотрись завтра, прикинь и решай. – Ладно, все прикину, председатель. На рассвете проснулась Марфа Васильевна и вздрогнула: все события вчерашнего дня показались ей сном. Крепко спали сыновья, а Семена не было дома. Накинула она на плечи солдатский бушлат мужа и вышла на улицу. Двуколка стояла на месте. На снежной пороше, выпавшей за ночь, виднелись свежие следы. – Куда это он? Поздно вечером, когда ушел председатель, долго держал Семен Данилович на коленях своих маленьких сынишек, трогал их за худенькие подбородки, ощупывал слабые руки, хитро подмигивал. Медвежьего сала надо парнишкам, сочной сохатины, изюбриных почек, облитых жиром. «Потерпите, – сказал, – еще несколько часов, зверя завалю». Мало спал в ту ночь старшина, поднял голову, осторожно отодвинулся от жены, оделся, взял винтовку. К рассвету он был далеко от дома. Повинуясь седоку, Шустрый рысью переходил через пади и лесные поляны, взбирался на пригорки. Вон там, за увалом, заветное место. Не только детям – всем надо мяса. Не может быть, чтобы не разрешили создать охотничью бригаду! Сам командир дивизии приказал выдать винтовку – понимает человек, для чего она нужна в таежном колхозе. Чувствует Номоконов: напрасно начальники, приезжавшие в село до войны, распустили охотничью бригаду, отобрали берданки. Только совсем глупый человек обратит оружие против своего же кровного дела! Рассветало, а Номоконов не видел звериных следов. Пожар случился, пал прошел по урочищу? Раньше охотники никогда не приходили отсюда пустыми. Номоконов взбирался на скалистые вершины, осматривал лес, прислушивался. В чащобы заходил следопыт, к ключам и самородным солонцам проникал, снова садился на коня, переезжал в другие пади. Ни одного следа сохатого, ни цепочки соболиного нарыска! Табунок рябчиков пролетел, белка прыгнула с дерева на дерево, косули наследили… Все не то, не то… К вечеру, исходив и изъездив десятки километров, выстрелил Номоконов: сбил большого козла-рогача, вышедшего на утес. Забрался охотник на гору, тронул ногой добычу и, усталый, присел на валежину. На западе горело зарево заката. Светились старые камни, кусты багульника, стволы деревьев. В небе плыли большие косматые облака, а горизонт был чистым, предвещавшим назавтра добрый день. Матово белели остатки первой пороши, порывистый ветер приносил из низины свежие запахи поздней осени. Шумели, чуть раскачиваясь, деревья. На фоне вечерней зари оголенные, тоненькие веточки лиственниц были похожи на снайперскую сетку-вуаль. Долго сидел Номоконов, погруженный в тревожные думы. Далеко вокруг простиралась величественная кормилица-тайга. Близилась ночь, серый сумрак становился все гуще. На небе, как огни в деревеньке, загорались первые звезды, но охотник не торопился уходить. Шелестящее – поющие звуки надоедливо лезли в его уши. Встряхивал головой Номоконов, хмурился. Такой звук он слышал вчера, когда подъезжал к дому, так звенело над головой рано утром. Разговаривали провода, висевшие над тайгой. Опять вторглись они во владения охотников, снова близко подошли, зазвенели. Так было и раньше, когда строилась железная дорога. В непроходимые дебри убегал зверь от страшных звуков железа. Снимались с мест и уходили все дальше в тайгу охотники-тунгусы. Эхо сильного взрыва прокатилось по таежным распадкам. Второй, третий, четвертый… Где-то позади, наверное на комбинате, рвали землю. «Откуда тут быть большому зверю? – грустно подумал охотник. – Надо уходить отсюда, все бросить, перекочевать. В северные колхозы податься. Лошадь есть, три сотни патронов выдали… А может, правда, в старательскую артель записаться? Не себе ведь берут, а стране отдают люди намытое золото? Работают сообща и живут, сказывают, лучше. А что говорит партия? Что сказал маршал? Какие слова говорил на прощанье командир дивизии? – Надо засучить рукава и восстанавливать хозяйство. Но что делать в колхозе? Опять гнуть полозья для саней, телеги ладить? Нет навыков к хлебопашеству, нет грамоты. А может, сторожем устроиться? Все-таки девять ран, четыре на руках… Ночью караулить колхозное добро, а днем на своем коне сенцо да дровишки возить? За деньги, которые все будут давать. Даже бедные вдовы. И охотиться на коз можно. Для себя хватит, сытыми будут дети». Вздрогнул Номоконов от этих мыслей, поежился, а потом освежевал гурана, взвалил на застоявшуюся лошадь, поехал домой. «РАЗНОРАБОЧИЙ» Утром следующего дня Номоконов был в правлении колхоза. Когда разошлись люди, получившие наряды на работу, он заглянул к председателю. – А мне сказали, что ты на охоту уехал, – протянул тот руку. –Ну, снайпер, посмотрел нашу жизнь? – Все прикинул, все глядел, – сказал Номоконов. – Вчера разведку делал. Это верно, мало стало зверя, не прокормиться колхозу. Однако, никуда не поеду. Так думаю, что здесь надо работать, в селе. – Дело твое, – сказал председатель. – Только вот ничего не выходит. Я-то знаю цену нашему хлебу… Машин нет. Да и народ износился, устал. – Совсем ты испугался, паря, – вежливо сказал Номоконов. –Видно, не жил плохо. Еще приходи: про отца своего расскажу, про старые годы. Это когда в чумах и юртах жили… И за границей насмотрелся. Вроде все блестит на улице, богато, а зайдешь в дом –большую нужду увидишь, в семьях простых людей соль да картошку на столе. Ребятишек видел оборванных, никому не нужных. И заграничные люди хлеба у меня просили. Самое тяжелое время выдержал народ, а теперь чего страшиться? Трудно будет, это так. А вот не должны все время плохо жить! Богатые здесь места, знаю. А паника – самое пропащее дело. У нас в полку тоже случалась. Погоди, председатель, послушай. Около Ловати дело было, немец обходил. Так вот… Митинг, помню, собрали. Один командир, с виду большой, сильный… Сказал, чтобы по одному выходили люди к свежим частям. Словом, чтобы каждый спасал свою шкуру кто как может. А потом другой выступил, такой же по званию, капитан. Надо, сказал, в кулак собраться, оружие приготовить, заграждения ставить, окопы рыть! Я тоже копал… Маленькой казалась траншея, ненужной. А капитан пулемет ставил и говорил, что вспомним про этот день, когда в Германию с победой явимся! Так и получилось. Сперва зацепились, огонь открыли, на землю положили фашиста. А потом погнали, стало быть. Под конец войны быстро побежал фашист… В нашем хозяйстве зацепку надо найти. А потом наладимся. – Ну хорошо, – нахмурился председатель. – Раз решил остаться – пожалуйста. Правильное дело. Я ведь от души, семью твою жалел… Только куда тебя приспособить? – забарабанил он пальцами по столу. – Бригадиры имеются… В столярке старичок трудится, тоже гнать нельзя. Вот так, товарищ снайпер, рабочие руки нам нужны. – Думал, за большой должностью явился? – усмехнулся Номоконов. – Бери мои руки, давай задание! – Вот это другое дело, – оживился председатель. – Сам понимаешь, как нужны люди. Пока на разных работах побудь, а там посмотрим. Дел много, успевай поворачиваться. Из детдома недавно приходили, просили дров подвезти. Кони заняты, может, на своем съездишь? – Давай поеду, – сказал Номоконов. Отборных дров привез Семен Данилович детям, родители которых погибли в боях, помог распилить, наколоть. А вечером отвел Шустрого в полупустую колхозную конюшню, ласково потрепал его по гриве, прошептал: – Общим будешь, для всех. Так после войны начал Номоконов счет своих трудовых дел. По-прежнему курил он трубку, полированную, купленную в Маньчжурии у китайского лавочника. Можно было лишь представить, как сверкнула на ней, засияла первая послевоенная отметка «честной работы» – и такая песня есть у тунгусов из рода хамнеганов. В первую послевоенную зиму «на разных работах» был Семен Данилович. Дров заготовил в тайге, навозил их целые горы – к правлению, к детдому, к избам стариков и слабых людей, искалеченных войной. Тепло стало людям. Не было навыков к хлебопашеству, но когда ему поручили возить на поля удобрения, горячо принялся за это дело. Заметили, что «справные» лошади у человека, ухаживающего за ними, и сбруя починена – подогнана, и телеги не скрипят, не разваливаются – назначили в колхозную мастерскую. Табуретки делал, телеги, рамы для парников. Начался сев – опять перевели на другое место. Зерно возил на пашни, воду, прицепщиком работал, сеяльщиком. Летом косил сено, ремонтировал дороги. Два года пас скот, потом две зимы проработал конюхом. Давно уехал из села председатель колхоза, заходивший «на огонек» к демобилизованному старшине. Теперь он работал на комбинате, и Номоконов не раз видел его, когда бывал там. Человек с красным лицом, одетый в добротный кожаный реглан, критически осматривал залатанную козью дошку конюха, протягивал руку и неизменно спрашивал: – Ну, нашел зацепку? Отмалчивался Номоконов, отходил в сторону, а однажды не протянул руки: бывший председатель колхоза, жалкий, растерянный, подошел к нему в чайной. – Богатым стал, в костюм оделся! Может, вместе выпьем, снайпер? – Пропащий ты человек, – покачал головой Номоконов. – Кругом лишний. Постепенно крепло хозяйство таежного колхоза. Сперва свежие доски появились на прохудившихся крышах, молодые тополя зазеленели в палисадниках. А потом все чаще стали наведываться в село новенькие тракторы из МТС, автомашины и комбайны. За околицей выросли постройки животноводческой фермы. В селе открылись почтовое отделение и начальная школа. Неплохие урожаи зерна стала давать удобренная земля. Пришло время, когда на трудодни было выдано хлеба столько, что хватило на весь год. Не стали сниться Номоконову тяжелые сны – уже мало что напоминало о войне. Как-то приехал научный работник из Ленинграда, попросил передать для музея трубку с отметками об охоте за фашистским зверьем, «Памятку снайпера», спросил, кому Семен Данилович сдал свою винтовку № 2753, облегчившую, как он сказал, участь не одного ленинградца. Все, как было, рассказал Номоконов: не лежать его винтовке в музее, не смотреть на нее народу. Среди Валдайских высот, на краю заболоченной долины, в блиндаже, где жили снайперы, разобрал Номоконов винтовку, попавшую ему в руки в Старорусских лесах. Ложе выбросил, а железные части густо смазал, завернул в холстину и зарыл поддеревом. Очень хотелось Номоконову вернуться после войны к месту, откуда начался его боевой путь, разыскать свою любимую винтовку и увезти на родину. Пригодилась бы в тайге, на охоте. Только не пришлось вернуться к Валдаю. Там, возле блиндажа, под корнями дерева пусть ищут, если надо. Не заржавеет… Сдал Номоконов на списание еще две винтовки. Одну на Карельском перешейке, другую – за Кенигсбергом. Тоже были ладной работы. И трубку слоновой кости с крестиками и точками на остове не удалось сохранить. В последние дни боев на Земландском полуострове потерял ее снайпер. В кармане гимнастерки была, упала на немецкую землю. Горячий был момент, и только после боя стал искать Номоконов дорогой мундштук с золотыми колечками. Не нашел, наверное, землей завалило или испепелило разрывом. И следа не осталось. Забывалась война, увлекал труд. Было много забот о семействе. В 1947 году колхозники поздравили Семена Даниловича с пятым сыном – Василием. Потом новая радость – опять родился сын, Ванюшей назвали. Вскоре опять большая прибавка в семье случилась: дочери Люба и Зоя родились! А потом опять сын появился – Юрка! Пришлось делать большую пристройку к дому. Принял на себя Семен Данилович еще одну обязанность. Недобрым был день, когда, возвращаясь с фронта, завернул демобилизованный снайпер в село, где жили Санжиевы. Некому было отдать немецкую пулю, сразившую Тагона. Сообщили односельчане, что война нанесла старинному охотничьему роду Санжиевых большой и непоправимый урон. Вскоре после гибели Тагона, в зимнюю вьюжную ночь, спасая колхозный скот, трагически погибла его жена, член партии Бальжит Санжиева. На разных фронтах смертью храбрых пали братья Тагона: Дутар, Митуп и Болот – также снайперы, сверхметкие стрелки. Не вынес горя отец, которого звали в народе богатырским охотником – он трудился в колхозе до 80 лет, и, получив вести о гибели всех своих сыновей, скончался. За месяц до Дня Победы умерла старушка-мать… А сынишка Тагона остался в живых. Только неизвестно, где ходит круглый сирота. Куда-то убежал после смерти бабушки, исчез… Побыв с недельку дома, отправился искать парнишку Семен Номоконов: новый огромный крюк сделал по агинской степи –верст на шестьсот. Шел по следу маленького Жамсо. От улуса к улусу, от юрты к юрте. Все же разыскал сиротку, обласкал его, обогрел, привез в свой дом, отправил в школу. Дал себе слово: вырастить достойного продолжателя геройского рода. Позже показал Номоконов сыну Тагона тяжелую немецкую пулю, когда подрос парнишка, стал пионером. Тогда и фронтовую книжку прочел Жамсо; новый батька достал ее из полевой сумки. …Всегда готов любой ценою Помочь товарищу в беде… Они сдружились на охоте В орлином снайперском гнезде. В дождливом месяце – апреле, Когда холодным был привал, Полою собственной шинели Тунгус бурята укрывал 21. Понял Номоконов: мысленно поклялся в этот час мальчишка, что будет эта дружба вечной, бессмертной. Старший сын Семена Даниловича, Владимир, вылечился после тяжелого ранения, демобилизовался из армии, вернулся в село. Ушли в тайгу отец и сын, долго говорили о боях, о Балтийском море, которое обоим довелось увидеть, о планах на будущее. А потом в веселую минуту соревновались. Первым выстрелил пятидесятилетний отец – в самый центр далекой мишени попал. Долго целился сын, нажал на спусковой крючок и, осмотрев мишень, сказал «есть». Две пробоины светились рядом, соединялись красилками. И тогда поверил Семен Данилович, что крепко дрался за Родину сын, тоже был грозой для врагов. Больше не стали тратить патронов. Сыну Прокопию не пришлось быть снайпером: зачислили его на боевой корабль Тихоокеанского флота. Теплым осенним днем приехал в таежное село стройный, черноусый, крепкий моряк, артиллерист-зенитчик. И с ним ходил в тайгу на охоту Семен Данилович, слушал рассказы о морях и дальних странах: в Китай и Индонезию плавал сын. А на боевых учениях и он – специалист первого класса, как записано в документе, – тоже метко стрелял. Несколько ран принес с войны старший сын. Не испугался он трудностей, не стал искать «теплого» места. На животноводческую ферму пошел работать, скотником. Прокопий стал лесообъездчиком. Женились они, привели в дом отца молодых жен, и у Семена Даниловича появились внуки. Жили все вместе. Дружно играли во дворе со своими маленькими племянниками их однолетки – дяди Вася, Ваня и Юра. Зашел однажды в дом Номоконовых незнакомый человек и, осмотрев стены, сказал: – Нам сообщили, что вы укрыли после демобилизации винтовку. Где прячете? – Это как? – удивился Номоконов. – За дверью она, гляди. – Закон знаете? – строго сказал приехавший. – Придется привлекать к ответственности. – За что? – За незаконное хранение оружия. Полез в сундучок Номоконов, долго рылся в нем, перебирал бумажки. Вот она, справка с печатью и росписями, хорошо, что не выбросил. 21 –Даже через границу разрешили! Взял справку человек из районного центра, прочел, усомнился: – Что за особые отличия у вас? – Стало быть, имеются. Опять полез Номоконов в сундучок, достал узелок, бережно развязал. Фуражка, погоны старшины, орден Ленина, орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, медали. Посмотрел приехавший на реликвии воинской славы, нахмурился: – Почему не носите? Так и получается… Не знают в селе о ваших наградах. – Знают, – строго сказал Номоконов. – Из нашего колхоза, которые живыми вернулись с войны, каждый имеет награды. Бережет народ ордена, ценит, кровью заплатил за них. А я так… По праздникам наряжаюсь, редко. Ты походи по селу, поспрашивай. Со стороны вроде обыкновенные люди в нашем селе, а по боям да трудовым делам – памятник им надо тесать из камня! Я что… Говорили как-то на собрании. Много героев вышло из нашего села, а предателя ни одного не нашлось. И оружие нам прятать ни к чему. Не простился приехавший, куда-то исчез, а потом снова пришел. – Вы хоть уберите подальше подарок… Не положено оружие иметь… Раз нет охотничьей бригады – нельзя! Снял с гвоздя винтовку Номоконов, вынул из дула тряпицу, решительно протянул: – Забирай. Это после войны, когда голодно было, я на охоту ходил. Коз приносил людям, которые землю пахали, сено косили. Как им без мяса? Себе мало что брал – потрох. Обыкновенно я живу, гляди. Напрасно кто-то позавидовал, пожаловался. Перед взятием Кенигсберга получал эту винтовку, как память оставалась. С десяток фашистов убил из нее, салют давал, а потом на Хингане действовал. Ладно бьет: зря не бросайте, жалейте. Наступила осень 1953 года – особо памятная для тружеников таежного колхоза. Перед большим праздником вдруг приехали из района монтеры, поставили трансформатор, залезли на высокую опору и подключили к «чужим» проводам давно бездействовавшую колхозную электросеть. Старики ходили в гору и, вернувшись, сообщили, что ни одна лампочка не потухла на улицах горняцкого поселка. Всем хватило энергии. Вновь вспыхнули в домах колхозников «лампочки Ильича». Зима выдалась теплая, с частыми снегопадами. Южные ветры дули над Нижним Станом. Большие и малые события, случившиеся в ту теплую зиму, будоражили людей, волновали. Приехал жить в село начальник дорожного отдела горного комбината Яков Михайлович Опин. Знали его колхозники: в годы войны он со своим отрядом проложил немало дорог по тайге. Радостным событием был отмечен день, когда подошла дорога к горе Узул-Малахай 22 . Вот тогда, в марте 1942 года, один из рабочих нашел в забое большой, с кулак, самородок. Все помнят: радостный, он сбежал с горы и кинул в кузов окрашенного кумачом грузовика глыбу кварца с куском золота. – За нашу победу над фашизмом! Много грузовиков с маленькими мешочками в кузовах отошло потом от горы, где когда-то бродили дикие звери… Старый рабочий, дорожник, в прошлом хлебороб, стал председателем колхоза. С группой старожилов несколько дней ходил Опин по увалам и падям, забирался на хребты, осматривался. Вскоре произошли перемены и в жизни Семена Даниловича Номоконова. Однажды вечером, когда колхозный конюх чинил дома сбрую, пришел к нему техник-строитель, секретарь партийной организации колхоза Дмитрий Степанович Собольников. Прихлебывая из кружки теплый чай, пожилой человек, глядя из-под нависших бровей, говорил твердо и спокойно: –За помощью пришел. Извини, что не сразу узнал о тебе. Сдавай завтра дела на 22 конюшне и приходи в правление. Решили назначить тебя бригадиром. Шесть подвод выделим, автомашину… На передний край посылаем тебя, Семен Данилович, на очень важный и ответственный участок. Задание даем самое боевое. Дорогу пробить к Медвежьей, к целинному участку. Утром парторг Собольников привез теплые вещи для молодых целинников. Бригада была уже в лесу. По сторонам просеки лежали только что спиленные деревья. Возле сосны стоял Номоконов и, покрикивая, учил ребят валить лес: – Не торопись! Вроде нехитрое дело, а думать надо, головы беречь. Слышишь, Востриков! Чего бегаешь с топором вокруг дерева? Так надо, гляди! Ствол прямой. В какую сторону надо свалить, с той и затеску делай. Сегодня ветер, и это бери на ум. Куда дует? – выдохнул Номоконов пар изо рта. – В нужную сторону, на восток. Стало быть, против ветра делай затеску. Теперь с другой стороны, чуть повыше пилить надо. Вот и рухнет. Перед этим осмотрись, товарищей предупреди. Низко не надо: недельки через две потеплеет, трактором выдернем пни. Потом канавы прокопаем, гальку привезем, все подровняем. Хорошая будет дорога! В ПАДЬ ПРИШЛИ ТРАКТОРЫ Выходили из домика на рассвете, мылись сыпучим снегом, торопливо завтракали и шли на просеку. Надвое разделил свою бригаду Номоконов. Со стороны села дорогу к Медвежьей пади прокладывало звено из местных жителей, навстречу им пробивались ленинградцы, приехавшие поднимать забайкальскую целину. Холодным вечером, когда дико выла пурга, пришли в лесной домик парторг Собольников и звеньевой Ефим Журавлев. – Дело срочное, – собрал парторг людей. – К Первому мая дорога должна быть готова. Мы решили дать каждому звену конкретное задание. Первое звено решило вызвать ленинградцев на соревнование. – Снег пошел, – тихо сказала Светлана Комкина. – Выходной объявите? – усмехнулся Ефим Журавлев. Крепкий, в расстегнутой телогрейке, он явно бравировал закалкой. –В городах, конечно… под крышами молодежь работает. – И у нас холода бывают, – строго сказал групкомсорг Кольцов. – И без крыши жили. Мы принимаем вызов, еще посмотрим, кто объявит выходной. Так началось соревнование. Разработали условия, обсудили обязательства и подписали их. А утром еле-еле открыли дверь – снега намело много. Нерешительно разобрали ленинградцы топоры и пилы, тронулись к просеке. Люди из обоих звеньев были дороги бригадиру, но он старался все время' находиться возле тех, которым никогда не приходилось жить в тайге. Остановился Номоконов, задумался. – Погодите, – задержал он ребят. – Так думаю, что не пойдем лес рубить. – Почему? – удивились целинники. – Отстанем! – Слушайтесь, я командир, – сказал Номоконов. – Другие есть дела, важные. Баню достроим, инструмент заправим, обувь починим, одежду. А завтра свое возьмем. Еще несколько дней назад велел бригадир расчистить недалеко от дома ровную площадку, подтянуть к ней бревна и возводить маленький сруб. И вот теперь привел он ребят к невзрачному строению на берегу ручья. – Сегодня париться будете, силу копить для трудового сражения. –Как? – Обыкновенно. К обеду заделали бревешками потолок, сколотили из досок дверь, частично настлали пол и поставили лавку. А потом бригадир велел притащить побольше камней, железную бочку и принялся сооружать очаг. – Да какая же это баня? – засомневался Кольцов. – Черной называется, – разъяснил Номоконов. – Теперь котел тащите, возле дома он. Думали, для каши привезли сюда? Тоже смеялись, когда увидели? Загодя его привезли, когда эшелоны двигались. Нельзя в лесу без бани. И на фронте такие ставили. Под вечер затопили. Смеялись молодые целинники: повалили клубы дыма из раскрытой двери, почернели стены бани. А бригадир, знай, подкладывал в огонь поленья. Когда раскалились камни и нагрелась в котле вода, наложил Номоконов в бочку льда, вымел золу, закрыл дверь. –Пробуй! – Эх, была не была, – сказал Кольцов, раздеваясь. – Испытаем. Очень понравилась парню забайкальская баня: красный, разморенный, ввалился он в дом и присел на табурет. – Ну как, Саша? – Шагом марш мыться! – выдохнул Кольцов. – По два человека, по очереди! Научит Семен Данилович. – А чего тут? – попыхивал трубкой Номоконов. – Тазы есть, мыло есть. Бери кипяток, студи льдом и мойся. Плесни воды на камень – пар будет. Веник припас: ложись на лавку, стегайся. Не балуйся, однако, не крутись – тесно. А так ничего. Утром, посвежевшие, бодрые, разобрали ленинградцы остро отточенный инструмент, зашагали на просеку. На месте вырубки, на свежем снегу, осевшем за день, виднелись следы. Номоконов рассмотрел их и улыбнулся: – Ефимка приходил вчера, топтался… Так думал, что испугался ленинградский народ. Теперь давай, ребята! Застучали топоры, зазвенели пилы. С шумом падали деревья на промерзшую землю. Обхватив пучки ерника, вырубал корни Виктор Востриков, крякал. Недавно паренек с бакенбардами надел свой праздничный костюм и увидел Номоконов значок на лацкане. Отличник социалистического соревнования! На судостроительном заводе отличился Востриков – слесарь высокой квалификации. Иван Кукьян, Михаил Тупчий, Нина Калистратова и Николай Калашников пилили деревья. Уже узнал Номоконов, что и у этих ребят в запасе хорошие специальности. Высокий, очень спокойный парень, который утрами запрягает коня и трелюет лес с вырубки, умеет, оказывается, водить трактор. Школу механизаторов закончил Алексей Русанов. Счетовод Сергей Рыжков имел права шофера. Были в бригаде сварщики и кузнецы. В тот день дали две нормы. У первого звена был Красный вымпел, у ленинградцев. А потом все вместе возводили мост через речку, сооружали настил через болото. Со стороны села двигался по просеке бульдозер с горного комбината, вырывал пни, нарезал канавы, ровнял дорогу. На автомашинах подвозили гравий. С каждым днем прибавлялось хлопот у бригадира: в пади работали землеустроители и надо было торопиться. Все теплее пригревало солнце. Заголубели таежные дали, прозрачней стал воздух, с гор побежали ручейки. Вдруг увидел однажды Саша Кольцов маленькие пушистые комочки возле крыльца. – Цветок этот ургуем зовется, – сказал бригадир. …И вот в большой железной кружке, стоявшей на подоконнике, засинели-засветились первые весенние цветы Забайкалья. Увидели их в полдень, когда обедали, зашумели, стали передавать друг другу кружку с расцветающими подснежниками, но вдруг насторожились: совсем неподалеку послышался рокот тракторных моторов. В солнечный апрельский день явились они в Медвежью падь –два могучих гусеничных трактора, подминая пеньки, неторопливо спустились с пригорка, перешли через мутный ручей и, выехав на край пади, остановились. На прицепе одного трактора был плуг с четырьмя лемехами, до блеска отполированными землей. Второй трактор привез солдатскую полевую кухню, бороны, мешки с зерном. Выглянул из кабины Алешка Русанов, деловито обошел вокруг машины и снова забрался на сиденье. Грозно затарахтел дизель, дробным эхом откликнулись горы. Плавно развернулась и тронулась вперед машина. Глубоко в мягкий чернозем вошли лемеха, подняли пласт, перевернули. Широкая, дымящаяся легким паром, полоса потянулась за трактором. Да, это был торжественный момент! Шли за машиной ребята, что-то кричали, обнимались, растирали на ладонях комочки земли, а бригадир стоял на краю поля, курил трубку и ласково смотрел на молодых целинников. А вскоре в падь пришли и автомашины. В черную очень мягкую землю впервые легли семена турнепса, ячменя, картофеля. Кругом зеленели луга – далеко на север протянулись они. В падь Медвежью, на приволье, перегнали колхозное стадо и большой гурт молодняка. По сторонам увалов, полого спускавшихся к широкой долине, рос стройный сосняк. Бригаде Номоконова дали новое задание. На бугре возвели эстакаду, расчистили место для склада, начали заготовку леса. После работы Номоконов вместе с ленинградцами бродил по тайге. Удивительные лесные тайны знал бригадир, интересно было слушать его рассказы. Притихли как-то юноши и девушки, увидев сказочное: на фоне вечерней зари на сопках запылал лиловый пожар. Зацвел багульник. Наверное, в самые красивые места приводил ленинградцев Номоконов. Ахали горожане, набирали охапки душистых ландышей, красных лилий и синих колокольчиков, оглядывались на человека с суровым лицом, а он, попыхивая трубкой, вел ребят дальше, к ключу, где на бархатной скатерти мха на невысоких вьющихся стебельках висели гроздья смородины и моховки. Ежедневно подходили к эстакаде машины с прицепами, увозили длинные желтые бревна. В селе строились дома, передвижные вагончики для чабанов, гараж, детские ясли. Окружили однажды Номоконова комсомольцы, взволнованные, радостные: – Первое место заняла бригада! Семен Данилович поднес к глазам районную газету, зашевелил губами. «Номоконовцы и на трудовом фронте впереди!» – гласил большой заголовок над сводками. Одна из них рассказывала об итогах работы колхозных лесозаготовительных бригад, во второй, перепечатанной из газеты Северо-Западного фронта за 1942 год, сообщалось о действиях снайперов. Обе сводки начинались фамилией Номоконова. Лили дожди, налетали холодные ветры, палил зной. Сильно болели руки, но в плечах еще много было силы. Бок о бок с молодыми рабочими трудился Номоконов, подсказывал, советовал, ободрял уставших. А когда, утомленные, засыпали они, чинил засмоленные телогрейки, сушил обувь, заправлял инструмент. Иногда было очень трудно, не хватало продуктов, и тогда бригадир брал дробовое ружье. Не опустела тайга, и глаза следопыта еще видели все вокруг. На часок-другой исчезал Номоконов, возвращался, подходил к притихшим ребятам и спокойно говорил, что там, за увалом, лежит большущий гуран, которого надо притащить и изжарить. И снова шумно становилось в лесной избушке. В августе начали строить жилой дом для животноводов и сепараторный пункт. Бригадир рассказал каждому, что надо делать, и первым взял в руки остро отточенный плотничий топор. Он подошел к бревну, обхватил его цепкими ногами, нагнулся, срезал большую щепку, выпрямился: – Улица здесь будет, поселок. Однако медведям не побаловаться теперь. Может, эту падь Таргачей 23назовем? Как, ребята? – Правильно, – подхватили целинники. – Согласны! Быстро летели дни, месяцы, годы… ПОЧЕТНЫЙ СОЛДАТ Стояла середина сентября 1960 года. День выдался теплый. Ветерок перебирал листву, тронутую позолотой, далеко вокруг разносил ароматы осеннего леса. Щедро светило солнце. На лесной поляне дымил костер. Кашевар большой ложкой помешивал в котле, снимал пробу. На разостланных скатертях горками лежали ломти хлеба, стояли тарелки с закусками, стаканы. Еще накануне, в субботу, Номоконова предупредили, чтобы он со всей семьей пришел на берег порожистой Тарги. Не знал бригадир: не только трубкой из далекой Германии было отмечено его шестидесятилетие, исполнившееся две недели назад… Ждали гостей из районного центра. Далеко вокруг разбрелись парни и девушки. На обрыве у реки сидели плотники и с любопытством смотрели вниз. В тихой заводи плавились хариусы. То на середине реки, то у самого берега появлялись круги, вскипали бурунчики. Серебристые рыбки выскакивали из воды, хватали кружившихся над рекой насекомых и скрывались в глубине. Молодые техники, недавно приехавшие в село, стояли на валунах с удочками в руках. Иногда им удавалось подсечь бойких рыбешек, и тогда слышались торжествующие крики. Номоконов сидел на обрыве, курил трубку и с улыбкой наблюдал эту картину. Потом, не вытерпев, смастерил приманку из шерстинок, срубил удилище и отошел в сторону от шумливых рыбаков. Он лег на землю, подполз к иве, склонившейся над водой, осторожно забросил примочку. И вот забилась, затрепыхалась на берегу большая рыбина. Ленок, да еще какой! Поддев его под жабры, Номоконов подошел к рыбакам: – Таких надо, гляди. Рыбы у нас много, только кричать да по камням убегать – не поймаешь. – Это он свой край нахваливает, – подмигнул один рыбак другому. Да, в самом деле. Очень хочется бригадиру, чтобы молодые люди, приехавшие в забайкальское село, не забыли этот теплый осенний день, синеву неба, сверкающие блики солнца, осторожных рыбок с красивыми, как крылья бабочек, плавниками. Так и будет, конечно. Куда бы ни уехали, сердце позовет их обратно к сопкам, у подножия которых струятся чистые реки, к городам и деревням, выросшим в тайге, к добрым, открытым людям. Радостно Семену Даниловичу: не расстанутся с Забайкальем Нина Каллистратова и Алексей Русанов – обзавелись здесь семьями, остались в совхозе. На службу в армию отправились «номоконовцы» Сергей Рыжков и Иван Кукьян – тоже обещали вернуться в село, так полюбившееся им. Не покинул здешних мест и бывший групкомсорг бригады молодых целинников Саша Кольцов, теперь секретарь райкома комсомола. Не забыл старика! Вот он стоит на обрыве с незнакомым человеком в военной форме – приехал на именины бригадира. Выступали рабочие, поздравляли Семена Даниловича. Директор совхоза грамоту вручил, крепко пожал имениннику руку, объявил, что по ходатайству исполкома областного Совета депутатов трудящихся Номоконову назначена пенсия республиканского значения, сказал, что «плотники, без сомнения, будут отлично трудиться и с новым бригадиром». А старому пожелал спокойного отдыха. – Это как? – нахмурился Номоконов. Таких слов на своем юбилее он не желает слышать. В шестьдесят лет его отец пешком по горным увалам до Якутской тайги доходил, соболей выслеживал. А тут проводить от дел собрались! Неужели подошла старость? Неужто пора? Конечно, война сделала свое дело – сколько раз он был ранен! Слезятся глаза, руки плохо держат топор и рубанок… Все видели это, понимали… Только не говорили до поры… В это время попросил внимания высокий, подтянутый майор. С большим свертком в руках встал возле него Саша Кольцов. «Подарок решили дать на прощанье, – подумал Номоконов. –Одеяло, поди, припасли, теплую рубаху старику?». Майор в торжественной тишине зачитал приказ: «…Героические подвиги совершал в годы войны снайпер Семен Данилович Номоконов. Возвратившись с фронта, он вместе с другими героями-воинами неустанно трудился в своем селе. Исторические решения сентябрьского Пленума Центрального Комитета партии вдохновили бывшего воина. Он возглавил бригаду молодых целинников, стал советчиком и наставником молодежи. В таежных падях, где работала бригада Номоконова, выросли фермы, распаханы сотни гектаров ранее пустовавших земель. В 1957 году С. Д. Номоконов стал бригадиром плотников. За два года его бригада возвела десятки жилых домов и хозяйственных построек. Обновилось село. На месте таежной деревушки вырос крупный механизированный совхоз. Приказываю: За успехи, достигнутые на фронте коммунистического строительства, присвоить бывшему снайперу, герою войны С. Д. Номоконову звание «Почетный солдат Забайкальского военного округа». Выдать С. Д. Номоконову комплект армейского обмундирования». От волнения перехватило дыхание у бригадира плотников, немного слов он мог произнести в ответ: – Вот за это кланяюсь… Уважили… Вечером, придя домой, примерил Почетный солдат воинскую форму. Впору оказались добротные сапоги, брюки, фуражка. Плотно легла на плечи солдатская гимнастерка с погонами. Родным, до боли знакомым запахом повеяло, чуть закружилась голова. Захотелось выйти на улицу, побродить по полям. Ласковые руки жены привинтили к гимнастерке боевые ордена, расправили складки. – Совсем молодым стал, Семен. – В этом вся штука, Марфа. – Таким и на фронт уходил. Помнишь? –Как же… Теперь гляди – снова солдат! Вроде бы силой фронтовой налился! И опять до глубокой ночи не ложился спать бригадир… Неторопливо прохаживался он по улицам, подходил к электростанции, к гаражу, заглядывал в окна машиноремонтной мастерской, светившие в ночи, вышел в поле, где работали комбайны, автомашины, тракторы. Долго слушал Номоконов новые звуки, плывущие над просторами тайги, потом низко поклонился земле, согревшей тунгусов из рода хамнеганов, и зашагал домой. О присвоении бывшему снайперу почетного звания сообщили газеты, и вскоре начали приходить письма со всех концов страны. Перебирал Семен Данилович разноцветные конверты, подносил к глазам исписанные листки. Вот поздравление от бывшего командира 221-й Мариупольской, Хинганской орденов Суворова и Красного Знамени стрелковой дивизии генерал-майора в отставке В. П. Кушнаренко. «Во время Великой Отечественной войны, – писал генерал, –личный состав дивизии гордился Вами, отличным снайпером. А теперь я узнал о Ваших трудовых достижениях. Очень рад, что выполнили наказ командующего фронтом. От души поздравляю со званием Почетного солдата. Сообщаю также, что в Ленинградском музее имени Суворова выставлены материалы о боевом пути нашей славной дивизии. Там помещен и Ваш портрет». А вот весточка из Курска: «Здравствуйте, дедушка! Пишет Вам Николай Меркулов – бывший воспитанник Нижнестанского детдома. Помню, у нас было очень холодно, а Вы приехали с фронта и сразу же привезли нам дров. Я пилил вместе с Вами, помните? И рассказывал Вам об отце, который погиб в боях под Москвой. Вы советовали мне хорошенько учиться. Сообщаю, что закончил среднюю школу, политехнический институт и получил назначение на интересную работу. Женился. У меня уже есть дочурка, и детство ее будет не такое, как у меня…». А это письмо откуда? Из Днепропетровска? «Здравствуйте, глубокоуважаемый Семен Данилович! – писал Виктор Востриков. – Разрешите поздравить Вас с высоким званием Почетного солдата. Я хорошо помню совхоз Воскресеновский, а Вас снова благодарю за помощь, поддержку и советы. Работая вместе с Вами в далеком крае, я получил хорошую закалку. Рад доложить, что честно работал и в дальнейшем, заочно учился и теперь стал инженером-металлургом. Не жалею сил и знаний для великого дела – строительства коммунизма». Написал и первый ученик снайпера Номоконова, теперь подполковник Михаил Иванович Поплутин – командир подразделения из Группы советских войск в Германии. А Николай Васильевич Юшманов, кандидат исторических наук, прислал поздравление из Якутска. Из Гатчины откликнулся бывший снайпер Иван Лосси – теперь пчеловод. Пришли письма из Мурманска и Владивостока, из Румынии, Монголии и Чехословакии – теплые, дружеские, от людей, которых Номоконов совсем не знал. А вот телеграмма из далекого города: «В нашем подразделении служит Ваш сын Михаил. Командование просит вас, Почетного солдата, приехать в гости к воинам, стоящим на охране священных рубежей нашей Родины, и рассказать, как Вы воевали и как сейчас живут и работают труженики сельского хозяйства Забайкалья». Да, надо съездить к солдатам. Номоконов не будет брать с собой фронтовые газеты и «Памятку снайпера» – документ, подписанный свидетелями грозных дел. Он расскажет, как действовал на переднем крае после войны. С чего начать этот рассказ? Может быть, с того, как пробивали дорогу в седую таежную падь, ставшую молодой? Теперь там три тысячи шестьсот гектаров посевов, и в отдельные годы по восемнадцати центнеров пшеницы дает каждый гектар земли. Руками его бригады построены в пади двенадцать жилых домов и животноводческая ферма на пятьсот голов скота. В бывших лесных урочищах пасутся отары овец. Все кругом переменилось. В лесной избушке, где когда-то жили молодые целинники, теперь лаборатория. И над ней, на скале, кто-то выбил слова: «Здесь вместе с забайкальцами осваивали таежные просторы комсомольцы из Ленинграда». Или, может быть, начать с плотницких дел? Но разве расскажешь обо всем, что построила бригада в Нижнем Стане, который насчитывает сейчас 560 домов? Ну вот разве что о новостройках? Весной плотники его бригады построили овощехранилище, а потом взялись возводить клуб. Сейчас в большом зале уже читают лекции и доклады, демонстрируют фильмы, молодежь веселится на вечерах художественной самодеятельности. И все, кто проводят здесь свой досуг, с благодарностью вспоминают строителей. Можно рассказать и о делах всего совхоза. Более восемнадцати тысяч гектаров пахотной земли имеет он теперь, 5430 голов крупного рогатого скота, более трех тысяч свиней, тысячи голов птицы. Совхоз ежегодно продает государству более пятисот тонн мяса, много зерна, молока, шерсти. Такой стала бывшая таежная коммуна «Заря новой жизни». И о своей семье расскажет Почетный солдат воинам далекого гарнизона. Дружная и большая семья у него – девять детей и двадцать внуков. Сын Владимир-старший стал знатным животноводом, Прокопий –техником-лесоводом. Михаил служит, а на смену ему вот-вот пойдет Владимир-второй. Восемь классов окончил парень, курсы трактористов, а теперь дороги прокладывает через тайгу. Сын Василий учится в одиннадцатом классе, сын Иван – в восьмом, Люба и Зоя – в седьмом, а маленький Юрка все еще беззаботно играет во дворе. Глава семейства вступил в ряды Коммунистической партии, его избрали депутатом сельского Совета. Учителями, врачами, партийными и советскими работниками, инженерами и техниками стали многие тунгусы из рода хамнеганов. Скорый поезд шел на запад. С любопытством смотрели пассажиры мягкого вагона на пожилого человека с погонами старшины, с орденами на новенькой гимнастерке, спрашивали, куда он едет и почему до глубоких седин служит в армии. Отмалчивался Номоконов или отшучивался – слишком долго пришлось бы рассказывать. Проплывали города и села, мелькали маленькие железнодорожные станции. Последний раз Номоконов проезжал здесь пятнадцать лет назад – на Забайкальский фронт, со снайперской винтовкой в руках. Теперь он снова, внимательно и жадно, смотрел из вагонного окна. В долине, где пробегала Ангара, это место он хорошо запомнил, показался большой город, которого не было раньше и от которого во все стороны разбегались высоченные мачты электропередач. Заволновался Номоконов, закурил трубку. Давно, еще в юношеские годы, прослышал он о беглянке Ангаре. На стойбища его рода пришла такая легенда. Крепко любил девушку Ангару юноша тунгус Витим. С малых лет в сибирской тайге росли они, хотели навеки слиться. Только перед свадьбой к старику Енисею сбежала молодица – всех обидела. С тех пор бушует Витим, ревет и мечется, сокрушает громады скал – обиженный и могучий. – Ага, запрягли красавицу! – всматривается Номоконов. – Плотиной загородили, моторы крутить заставили. Правильно, нечего зря бежать-шуметь. Теперь не вырвешься! Смотрел и смотрел Номоконов из окна вагона. Повсюду простирались распаханные поля, виднелись новые города, деревни и заводы. Пятнадцать лет после войны… Как быстро пронеслось время! Как много сделано-совершено за эти годы! Чувство радости за родной советский народ наполняло сердце старого солдата. А поезд шел все дальше и дальше… Тепло приняли воины Семена Даниловича. У входа в часть его встретил командир подразделения и вскинул руку к фуражке: – Товарищ Почетный солдат… – Это как? – смутился Номоконов. – Личный состав подразделения, – продолжал офицер, – приветствует вас и рад доложить, что молодые воины хранят традиции своих отцов. Показали воины дорогому гостю и свое оружие. Долго осматривал Семен Данилович огромную сигару на вращающейся установке. В боевом расчете умело действовал сын – отличник боевой и политической подготовки Н-ского подразделения ракетных войск. – Сложная штука, большая, – заключил Номоконов. – Чтобы понять, ученым надо быть, знающим. Как, Михаил, стараешься? – Учимся, отец, – строго сказал солдат. – Кое-что уже твердо усвоили. Если нападут враги – сгорят от нашего удара, обязательно попадут на мушку. Не промахнемся! А вечером, на торжественном собрании, воины внимательно слушали Почетного солдата. Часто вспыхивали аплодисменты, не давали Семену Даниловичу все вспомнить и доложить как следует, по-солдатски. – Погодите, ребята, – немного сердился гость. – Кроме меня есть люди, все работают. В этом году еще новую школу совхоз построил, больницу, птицеферму. А жилых домов так… Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Опять гремели аплодисменты. – Нелегко еще в совхозе, дел много, – сказал Номоконов. – А вот окрепли, хорошо зашагали. Семен Данилович развернул сверток, что принес с собой, бережно снял ткань, укрывавшую небольшую скульптуру, и в зале стало тихо. – Сам выточил, из сибирского камня… Ленин давно, еще первым красным солдатам так говорил: мир завоевали, а теперь будем строить новую жизнь. Людям моих лет нелегко пришлось. Все время работали, хозяйство поднимали. А потом в огонь пошли, самое что ни есть народное дело защищать – ленинское! Вот я и выточил – в память о нем. Издавна тянуло к этому, сердце требовало. Да не учился я резать дерево, камень, кость, а только понимал, что могу, руки тянулись к этому делу. Все время топором пришлось действовать, лопатой, винтовкой. Так жизнь прошла. И не зря! Глядим, что большой силой налилась страна, прямиком к коммунизму двинулась. Спокойствие приходит в семьи, радость, песни. Учись сколько хочешь. Охраняйте мирный труд народа. В совхозе так говорят: самый большой герой теперь – честный труженик, строитель коммунизма; второй герой – отличный солдат, который стройку бережет, за буржуями глядит. Народ хорошо понимает, где надежда на мир. По всем статьям отличными становитесь! НОВЫЕ ТРУБКИ (Вместо послесловия) Автор познакомился с Номоконовым семь лет тому назад, когда в газетах «Красная звезда» и «Комсомольская правда» появились маленькие информации о необычном подарке бывшему снайперу. Вскоре из Шилкинского райкома партии сообщили, что в адрес Номоконова непрерывным потоком идут письма, что очень занятый на стройке бригадир не успевает отвечать на запросы из различных уголков страны, на письма сослуживцев и совсем незнакомых людей. Товарищи попросили прислать кого-нибудь из отделения Союза писателей. – Разные дают нам задания, – сказал ответственный секретарь отделения В. Г. Никонов, подписывая командировочное удостоверение: –Кажется, придется побыть некоторое время в роли секретаря у Почетного солдата. А в общем-то любопытно. И, пожалуй, сюжет. …Таежное село Нижний Стан. Длинный ряд новеньких домиков. Строгает доску небольшого роста человек с раскосыми, внимательными глазами. Во рту огромная, на полстакана табака, трубка с блестящими колечками на мундштуке. Номоконов! – Здравствуй! – протянул руку бригадир плотников. – Подсобить явился? Я в райком звонил, помощника для одного дела требовал. Заходи в дом, присаживайся там, читай. Большая кипа писем высилась на столе у бригадира плотников. Я взял первое. «Мы прочитали в газете заметку о подарке Вам, бывшему снайперу, уничтожившему в годы войны более трехсот фашистских захватчиков. Родители хорошо помнят, что творили в нашем городе фашистские насильники и палачи. Деды говорят, что при встрече с людьми, на груди которых есть боевые ордена, мы должны приветствовать их, благодарить за освобождение. Спасибо Вам, Семен Данилович, за то, что Вы истребляли фашистов. В нашем отряде 26 пионеров, мы проводим большую работу. Напишите нам, как Вы стали таким героем-солдатом, расскажите, как живете сейчас, что делаете и, пожалуйста, пришлите свою фотокарточку. В. Щербина, Т. Захарченко, М. Вакуленко – учащиеся 34-й школы, г. Винница». Вечером Семен Данилович пояснил, почему ему потребовалась столь необычная помощь. – Своим людям отвечаю помаленьку, ребятишкам диктую. А на это как? – протянул он перевод письма из Гамбурга. «Может, на его трубке была отметка и о смерти моего сына Густава Эрлиха? – бросились в глаза строки. – Номоконов перенес на новую трубку отметки о своих жертвах?.. Молился ли человек со столь большими заслугами?..». – Отвечать было начали, – протянул Номоконов листки из школьной тетради. – Сын Прокопий взялся, техник-лесничий теперь, грамотный… Все знает про меня, всю жизнь… Однако писал, писал, а потом бросил. Долго надо вразумлять, сказал, некогда. Вот что написал Прокопий Номоконов под диктовку отца: «Вполне возможно, уважаемая женщина, что на трубке, которую я курил на фронте, была отметка и о вашем сыне – не запомнил всех грабителей и убийц, которые пришли с войной и которые оказались на мушке моей винтовки. И под Ленинградом беспощадно уничтожал фашистских гадов. Если бы своими глазами увидели вы, немецкие женщины, что натворили ваши сыновья в Ленинграде, прокляли бы их! Для сведения: в Ленинграде есть Пискаревское кладбище. От рук ваших сыновей погибло около миллиона ленинградцев. Нет, не готовлю я мстителей. Ударник коммунистического труда в совхозе – это совсем не страшно. Молиться мне зачем? Свои грехи пусть замаливают люди, на совести которых преступления. Есть такие в Западной Германии. Они приказывали истреблять «узкоглазых варваров», уничтожать коммунистов, политических руководителей нашей армии. Вы сорвали хотя бы один такой приказ? Что делали вы в годы «всеобщего смятения»? Цветы бросали под ноги сыновей, отправляющихся громить нашу Советскую Родину? А я видел в Германии немецкие антифашистские листовки, освобождал из тюрем ваших рабочих, разговаривал с немецкими коммунистами. Значит, не всех обманул Гитлер. Война наказала вас жизнью сына, который захватчиком пришел в Ленинград. В борьбе с фашистскими гадами я получил много ранений. Думаете, мне нужно было лить кровь в борьбе с вашими сыновьями? И вот теперь снова недобрые вести идут из Западной Германии в мой дом. Радиоволны доносят. Опять зашевелились недобитые «пантачи-генералы», сборища устраивают, польскую землю делить собираются, на Советский Союз замахиваются, о новых сражениях мечтают. Неужто они опять обманут матерей? Вставайте против поджигателей войны. Наше правительство верно говорит: надо кончать с вооружением, крепко наладить дело мира. В старину, когда заканчивались сражения, люди заключали мир, а в знак такого дела менялись курительными трубками. Старики тунгусы так рассказывали. Мы, строители совхоза в Нижнем Стане, можем прислать свои курительные трубки. Следы многих тысяч капелек пота, пролитого для счастья трудящихся всего мира, – такие отметки вы могли бы разглядеть на них». – Не поймет, – сказал Номоконов. – Так думаю, что надо издалека начать, чтобы знал человек, как раньше жили-кочевали, потом колхоз ставили… Сказать, почему я за винтовку взялся, как первого фашиста завалил, почему снайпером-солдатом сделался, сколько домов поставил после войны, сколько сил отдал другим народам. Только долго про это. Махнул рукой Прокопий, в лес побежал. Володька – старший на ферме. Тоже шибко занятый. Али Михаила возьмем, который в ракетчиках. Когда виделись, о селе все время спрашивал, про новые дома. Однако строгий парень, острый, грамотный. Шибко любит свою землю, за братские народы беспокоится, кругом глядит.. Попробуй сунься с войной! Потом спрашивай, за что ударит Мишка. Хорошо расскажет, быстро, сам. Прочитал заграничное письмо, отвечай, говорит, отец, про нашу землю скажи и про меня предупреди. И все! Тоже побежал – некогда. Ему что – вроде бы просто. А мне как? Через несколько дней мы надолго ушли с Номоконовым на охоту в тайгу. Здесь, в совместных скитаниях, и подружились… Раннее утро. У костра, тлеющего на берегу порожистой Тарги, сидит на корточках маленький человек с раскосыми глазами и, ласково поглаживая трехлинейную винтовку, рассказывает о поединках с врагами. Цепкая память зверобоя сохранила многие подробности большой и трудной жизни. Потом я засел за письма. Вот в моих руках письмо, которое прислал Почетному солдату бывший разведчик 221-й стрелковой дивизии А. Я. Андреенко. В конверте оказалась страничка из фронтового дневника разведчика. «Февраль 1945 года, Восточная Пруссия. Стоим в обороне, готовимся к решительному штурму сильно укрепленного опорного пункта. Артперестрелка. Вчера один из известных снайперов нашей дивизии, тунгус Номоконов ходил на охоту в личный заповедник немецкого рейхе –маршала Геринга. Добыл матерого секача-кабана. Мало кому досталось свежей кабанятины, а факт примечательный! Охотник из забайкальского племени – вымирающего, как пишут за границей, бродит с винтовкой в Германии, в парке Геринга. Вот уж не думала об этом гитлеровская свора!». – Охотились в заповеднике? – У командира взвода отпросился, – улыбнулся Номоконов. –Руки, говорю, зудятся до таежной охоты, следы увидел на снегу. Быстро скрал, вплотную подошел, завалил. Какой там секач, ежели для толстого буржуя растили? Было такое, было… А назавтра в этом немецком лесу четверых фашистов на мушку посадил. За один день! Никто не глядел, никто не писал. Самому к тому времени уже надоело считать, душу мутило. Так думал, что скорей бы мир, дом, тайга – потому бить приходилось. Чего ж, раз так… Не сдавались фашисты. Словом не 360 раз я выстрелил на войне. Много врагов убрал, шибко много. Один знаю, сколько… На мои запросы стали поступать документы. Из Москвы прислали фотокопии фронтовых газет, в которых рассказывалось о подвигах Номоконова. Ценные материалы о боевых делах снайперов из Забайкалья сохранились в Читинском краеведческом музее. Сослуживец Номоконова, ныне подполковник Н. Глушко, разыскал в архиве копию боевого донесения о том, как Номоконов поймал на мушку представителя гитлеровской ставки. Об этом он рассказал в газете Прибалтийского военного округа «За Родину». Представилась возможность полнее восстановить картину удачной охоты снайпера, описанной в главе «Пантач падает замертво». Я снова выехал в Нижний Стан – надо было прочесть «большое письмо» рассказчику, но его уже не было в селе. – Наставил себе памятников, – невесело сказал директор совхоза, кивнул на клуб. – И уехал. А все из-за пустяка… Что случилось? Почему Номоконов покинул родную тайгу, село Нижний Стан, в котором он так много сделал, в котором прожил около сорока лет, и переехал в Агинскую степь? Наверное, мысль об этом возникала у Семена Даниловича еще на тех стрелковых соревнованиях, с которых началось это повествование. Был потрясен зверобой тем, что на глазах людей одну из пяти пуль он послал мимо цели. И вообще в последнее время творилось с ним что-то непонятное. Заметит бегущего зверя, вроде верно возьмет на мушку, но пуля идет мимо. Не поверил сам себе стрелок и однажды, выкупив лицензию, засел с винтовкой у таежного озера. Ждал сохатого. Утром показалось в тумане большое животное. Номоконов выстрелил, и раненый зверь кинулся прочь. Вдруг различил таежник, как несколько раз звякнули о камни… подковы. Оказывается, подстрелил он коня у геологов… Что же ты наделал, известный всему Забайкалью охотник?! Не осмотрел как следует следы, не различил по шуму шагов, кто вышел к озеру. Нет, такого позора не мог простить себе зверобой! Говорят, что перед отъездом из Нижнего Стана долго стоял у околицы Семен Номоконов. Оборачивался к лесу, о чем-то говорил сам с собой, платком утирал влажные глаза. Уезжал, не оглядываясь, провожаемый односельчанами. Я понимал, где надо искать Семена Даниловича, и, сев на попутную машину, отправился в далекое степное село Зугалай. Приехал как раз к новоселью – на последний аргиш человека, покинувшего тайгу. Колхозники артели имени Ленина в селе Зугалай за неделю построили дом бывшему солдату – светлый, под шиферной крышей. Однако на почетном месте я увидел не главу семьи, а его сына – Владимира-младшего. Бульдозерист дорожного участка, член бригады коммунистического труда получил повестку на призыв в армию. Из села уезжало служить двенадцать человек, и Почетный солдат пригласил парней в свой новый дом. Были напутственные речи. Призывники обещали честно служить, стать отличниками боевой и политической подготовки. И вот наступил момент, когда поднялся Семен Данилович. Он достал из кисета трубку с золотыми колечками на мундштуке и протянул сыну: – Покури на дорогу. Владимир молча принял из рук отца трубку мира – подарок воинов из подразделения Группы советских войск в Германии. Покурить трубку отца – большая честь! По древнему закону тайги сыновья удостаиваются этого в особо важных и торжественных случаях. Видно было, что хорошо понял Владимир Номоконов немногословный наказ отца. Работа над повестью продолжалась. Мне удалось узнать, что после учебы командир снайперского взвода лейтенант Репин, оставивший о себе дорогие воспоминания у сослуживцев, был переведен на Ленинградский фронт. Все другие попытки найти след Репина не увенчались успехом. – Он не должен меня забыть, – повторял Номоконов. – Не такой Иван Васильевич. Однако убили его. И в первом издании этой книги автор «похоронил» лейтенанта Репина. Прошло три года. 12 апреля 1966 года в газете «Правда» была напечатана большая статья бывшего командира 163-й стрелковой дивизии Героя Советского Союза генерал-майора в отставке Ф. В. Карлова. В числе самых замечательных воинов своей дивизии он назвал имя снайпера Семена Даниловича Номоконова, поведал о его подвигах. А вскоре на Ленинских горах во Дворце пионеров произошла волнующая встреча юных следопытов Москвы, Украины, Новгородской области – участников походов по местам боевой славы нашего народа – с ветеранами 163-й Ромненско-Киевской стрелковой дивизии, приехавшими в столицу из разных уголков страны. Во время встречи, прошедшей под знаменем четырежды орденоносной дивизии, воспитавшей 96 Героев Советского Союза, ее бывшие воины поделились воспоминаниями о минувших боях и друзьях-однополчанах, рассказали о своем творческом труде на различных участках коммунистического строительства… Побывал на этой встрече и Семен Данилович – вызвали телеграммой. Отправился в путь в полной форме (по приказу министра обороны Почетный солдат получает полное воинское обмундирование). Впервые в жизни летел из Читы на лайнере ТУ-104 над своей великой Родиной. …Москва, аэровокзал в Домодедово. Каково же было изумление бывшего снайпера, когда он увидел у трапа к самолету хорошо знакомых ему людей. Бывший командир дивизии Ф. В. Карлов, старший сержант Юшманов (ныне кандидат исторических наук), командир батальона Г. Лукашевич (персональный пенсионер). А позади всех стоял человек в форме полковника, со звездой Героя Советского Союза на лацкане парадного мундира. Маленького роста, шустрый, такой знакомый. Затряс головой Номоконов, словно отгоняя видение, снова открыл глаза. – Иван Васильевич? – Он самый, – услышал Номоконов до боли знакомый голос. – Сынок… Это как получилось? Ты – живой? Крепко обнялись солдат и его бывший командир. Уже потом, в гостинице, поговорили и все выяснили. Искал Репин Номоконова. А вот и документ, высланный ему полковым писарем. «Убит снайпер Номоконов, пулей в грудь, исключен из списков». Размашистая подпись и дата. Совсем недавно узнал полковник Репин о готовящейся встрече ветеранов бывшей 163-й стрелковой. Не поехал бы, пожалуй, мало служил он в этой дивизии, с год. Свой гарнизон далеко от Москвы. Некогда. Только сообщили сослуживцы, что на встречу приедет таежник из Забайкалья, снайпер, тот самый, который украшал свою курительную трубку крестиками и точками. Сердце застучало быстрее, напомнило о человеке, которому он помог стать истребителем. …Встреча со студентами МГУ на Ленинских горах, посещение музеев и памятных мест столицы. Человека из тайги несколько ошеломили людские потоки и движение на улицах. Но вот и поездка к Валдайским горам, к местам сражений. С трудом узнал С. Д. Номоконов полусожженную деревушку, возле которой когда-то проходила линия фронта. Здесь вырос большой благоустроенный совхоз. Мало что напоминает теперь о днях жестокого сражения, бушевавшего там несколько месяцев подряд. Разве что несколько позеленевших винтовочных гильз, которые подобрал Номоконов на вспаханной земле. Лишь озеро, через которое бил снайпер, ловя на мушку захватчиков, осталось прежним. Вот здесь, на последнем рубеже отступления в 1942 году, он, Номоконов, уложил на землю не один десяток захватчиков. Отсюда пошел с товарищами вперед, за Кенигсберг. Ярко светило солнце, зрели в садах яблоки, шумела детвора на совхозном пляже. А неподалеку, на берегу озера, высился монумент в память героев, павших в боях за Родину. Здесь покоился верный боевой товарищ Номоконова, бурят Тагон Санжиев. Опустившись на колено, постоял у памятника охотнику и солдату Семен Данилович, надел фуражку, отошел прочь. Старика торопили, а он долго еще ходил по давно засыпанным траншеям, по распаханным полям, по буграм и ложбинам, осматривался и шевелил губами. – Тут, – вдруг сказал он Репину. –Помнишь, оружие просил у тебя? Бывший командир снайперского взвода непонимающе смотрел на маленькую сосенку, выросшую рядом со старым пнем. – Двадцать лет дочке, – потрогал ветви сосенки Номоконов. – После войны выросла. Вот здесь, в воронке, моя винтовка хранится. №2753. Забыл? Поразился полковник Репин, не поверил следопыту. Принесли лопату, и на небольшой глубине нашли странный сверток. Две половинки дубовой коры, связанные проволокой, перепревший холст, а внутри, густо смазанный не высохшим еще пушечным салом, тускло блеснул ствол. Так оказалась винтовка № 2753 в музее Советской Армии. Это она, отлично сработанная рабочими-туляками, спела в руках зверобоя – бесстрашного защитника социалистической Родины – свою гордую лебединую песню. …В Москве во Дворце пионеров на Ленинских горах проходила заключительная встреча ветеранов. Свои стихи и поэмы, посвященные героям 163-й стрелковой, читали литераторы-фронтовики А. Исбах и М. Матусовский. Бурей аплодисментов разразился зал, когда председательствующий попросил Семена Даниловича Номоконова рассказать, как он живет сейчас, что делает. Внимательно слушали люди нескладные, но правдивые слова. Испугался было он, Номоконов, когда исполнилось 60 лет. Топор и винтовка стали плохо слушаться израненных рук. Что делать дальше? Только забыл, видно, в какое время живет. Это при царе, при кочевой жизни, никому не нужны были люди, потерявшие здоровье, ловкость и силу. По ходатайству Читинского облисполкома ему, бывшему снайперу, назначили пенсию республиканского значения. А тут новая радость: присвоили звание Почетного солдата. Воины округа и трудящиеся из разных уголков области наперебой зовут его к себе, и новым содержанием наполнилась жизнь. Номоконов может доложить своим сослуживцам: он проводит важную военно-патриотическую работу среди молодежи. И съездить на охоту находит время. Любому гостю он может показать огромную мохнатую лапу зверя, добытого прошлой осенью. Этого медведя и, наверное, не последнего, выследил и взял один. Нет былой зоркости, но остался опыт. Горячо аплодировали собравшиеся, обнимали Почетного солдата, приглашали в гости. Уезжая из Москвы, Семен Данилович пришел – на Красную площадь, в Мавзолей Ленина и поклонился праху самого дорогого человека. А время бежит и бежит Сейчас у Номоконова целая коллекция курительных трубок. Сородичи-тунгусы, а также друзья-буряты, навещающие его, просят принять в подарок, а иногда незаметно для хозяина «забывают» свои курительные трубки – самые лучшие и самые дорогие. Как-то получил Семен Данилович небольшую посылку из Монгольской Народной Республики и, раскрыв ее, опять ахнул. На дне ящичка, среди скромных подарков, лежала изящная полированная трубка с изображением всадника на остове. Свою курительную трубку с плавным остовом прислал бывшему снайперу старый ленинградский рабочий Семен Владимирович Остряков. Долго любовался Семен Данилович и «капитанской трубкой» с якорем на колпачке – ее прислали моряки с Н-ского крейсера Тихоокеанского флота. Со станции Шилка прислал в подарок Номоконову свою курительную трубку участник гражданской войны, бывший красный партизан Н. И. Забелин. Из Кемерово пришла трубка от бывшего солдата А. Белкова. О человеке с героической жизнью прослышали и китайские студенты, проходившие некоторое время тому назад практику на одном из рудников Забайкалья. Тоже большой крюк сделали– навестить приехали бывшего снайпера. А когда прощались, приложили руки к сердцу и протянули фарфоровую трубочку, поклонились. «Герою освободительного похода в августе 1945 года, – написано на ней тушью иероглифами. – От друзей». Семен Данилович иногда покуривает из этой трубочки, хитровато щурится, любуется дорогим подарком. Нет, не стираются на ней иероглифы об освободительном походе, въелись они в фарфор, не сгорят. Однажды выпала эта трубочка из рук бывшего снайпера – о чем-то задумался, видно, он. Да только не разбилась. Поднял ее Почетный солдат, погладил своими крючковатыми пальцами, обожженными разрывной японской пулей на Хингане. Некоторые трубки переданы им в музеи. «Трубка мира», к примеру, в которую входит полстакана табака, передана в школьный музей с. Зугалай. Шлют и шлют люди трубки герою-солдату. Не искурить их, конечно, а на сердце так хорошо. Ему понятен смысл этих подарков. Номоконов и сейчас помогает колхозным строителям: делает ульи, рамы для парников. А вечерами он долго смотрит на север, в синеющую даль, где чуть заметен горный хребет, покуривает трубку, вспоминает боевую молодость и ждет писем от людей, которых всегда любил. ОТ АВТОРА За десять лет после выхода книги «Трубка снайпера» много новых событий было в жизни Семена Даниловича Номоконова. Почетный солдат Забайкальского военного округа, персональный пенсионер, он вел большую военно-патриотическую работу, продолжал неустанно трудиться и в колхозе им. Ленина, ставшем миллионером. Тридцать тысяч овец, более ста тракторов, Дворец культуры – все радовало ветерана, ко всем участкам хозяйства приложил он свои трудовые руки. …«И ждет писем от людей, которых всегда любил». Многие тысячи благодарственных писем пришли в адрес Почетного солдата. Ему писали девушки и юноши, генералы и рядовые, рабочие и колхозники. Глубоко утешался солдат, перечитывая письма от совсем незнакомых людей. Сколько всадников, пролеток и машин подъезжали за эти годы к домику Почетного солдата, чтобы пожать руку герою за его подвиг в войне! Все его дети получили хорошее образование и успешно трудятся. Младший сын «отхончик Юрка», как ласково называл его Номоконов, ныне отличник Советской Армии, водитель грозной боевой машины. У Семена Даниловича было при жизни 32 внука. В праздники съезжалась из степи к отцу и деду вся его большая семья. Два года назад не стало С. Д. Номоконова. Не сиделось ему без дела. Днем он кашеварил на колхозном сенокосе, а вечером у себя в ограде готовил дрова к зиме. И спокойно уснул ночью –навсегда. Над могилой Почетного солдата воины Читинского гарнизона дали залпы из автоматов. В Забайкалье знают, помнят и почитают Семена Даниловича. Примером верного служения Родине, мужества, храбрости, исключительного трудолюбия, высоких моральных качеств была его жизнь. УВЕКОВЕЧИЛ МУЖЕСТВО ЗЕМЛЯКОВ Забайкальский писатель Сергей Михайлович Зарубин рано ушел из жизни. Тяжелый недуг был причиной его кончины в 1983 году. С тех пор его книги ни разу не переиздавались. Но соотечественники хранят память о нем, о героях его книг, наших земляках: Семене Номоконове, Сергее Матыжонке, Максиме Горбачеве. Книги Сергея Михайловича по-прежнему пользуются большой популярностью у забайкальцев. Они славная летопись мужества наших земляков в лихую годину войны с фашизмом. «На морском посту», «Путь разведчика», «Трубка снайпера», «Сибиряки», «Я люблю тебя, Мария» – все эти произведения написаны в 60-70-е годы XX века, когда он работал редактором районных газет и на областном радио. О писателе С.М. Зарубине написано немало в предисловиях к его книгам, в местных газетах к юбилейным датам. Мне же хочется рассказать о Сергее Михайловиче как о человеке, товарище. Думаю, имею на то право: работал с ним бок о бок в газете, многие годы общался и переписывался, у нас были доверительные отношения, что касалось творчества и газетной работы. Помню, секретарь райкома партии представил коллективу редакции газеты «Черновский рабочий» высокого, стройного человека с обаятельной улыбкой. Он был прост в общении, откровенно прямолинеен в оценке газетного творчества сотрудников. Районная газета черновских шахтеров, где мне довелось работать заведующим промышленным отделом, в то время увеличила периодичность до трех номеров в неделю и выходила объемом в четыре страницы. Естественно, в редакцию добавили штатных работников, прислали опытного редактора, у которого за плечами уже было шестнадцать лет редакторской деятельности. Трудностей было немало. Большинство сотрудников – новички. Каждый материал надо было править, перепечатывать по несколько раз. Зарубин сам писал много, показывая пример, и находил время прокомментировать правку молодому сотруднику, объяснить, почему убрал эту фразу и переделал другую. Он по-товарищески спрашивал: «Так, пожалуй, лучше будет? Как считаешь?». Редактор никогда не переписывал материал сотрудника, старался сохранить его фразы, стиль, умело «причесывая» текст. И делал он это быстро, играючи. Он удивлял коллег недюжинной работоспособностью, своим чутьем к ошибкам на полосе. И всегда радовался, когда предотвращал «ляп». В эти же годы он успевал работать над книгами. Когда перешел в редакцию читинской сельской газеты, по совместительству делал ежедневные обзоры областных газет на радио. А для этого поздно вечером надо было идти в типографию, брать с печатной машины «Забайкальский рабочий» и «Комсомолец Забайкалья», писать обзор, нести в студию, чтобы утренний выпуск сообщил, о чем рассказывают местные издания сегодня. Зарубин много трудился в течение недели, как говорится, был загружен под завязку. Но в выходные дни откладывал все дела в сторону и отправлялся на берег реки или в лес. Причем в любое время года и в любую погоду его походы на природу не откладывались. У Сергея Михайловича были заветные места рыбалки на Ингоде, Ононе, в верховьях Читинки. Он знал грибные леса и ягодники за Каштаком, в окрестностях Атамановки и Новопавловки. Мы совершали совместные походы. Это были интересные и запоминающиеся эпизоды в жизни. Они запечатлены на любительских фотоснимках, которые хранятся в нашей семье. Он был страстный рыбак. Как искренне радовался, когда на 50-летний юбилей, который отмечали у него дома, Николай Иванович Дмитриев, бывший председатель облисполкома, только что вернувшийся из Японии, подарил ему японский спиннинг… Наше общение с Зарубиным не прекращалось, когда мне пришлось уехать на учебу, а потом работать в Могоче. Он всегда отвечал на мои письма. Сергей Михайлович рассказывал, как вышла в свет его первая повесть «На морском посту». В 40-м году он по комсомольскому набору попал на флот. Он только что окончил среднюю школу. Рос он в семье железнодорожника на забайкальской станции Тургутуй. Был здоровым, крепким пареньком, неплохо учился. А флоту нужна была именно такая крепкая, грамотная молодежь. Зарубин был радистом на военном корабле. В годы Великой Отечественной войны нес службу на морском посту Тихоокеанского флота. Участвовал в походе военных кораблей и высадке десанта в Порт-Артуре, был награжден за успешную операцию. Материалом для написания первой повести стали дневники, которые он вел все эти годы, набивая руку и приобретая писательский опыт. Как всегда, мэтры от местной литературы скептически отнеслись к его творчеству: что мог написать молодой радиокорреспондент? Но Зарубин был по натуре упрямым и настырным человеком: если что задумал – добьется своего. Во время отпуска он едет в Москву и пробивается на прием к Леониду Соболеву, известному в то время писателю, автору морских рассказов, бывшему моряку, возглавлявшему Союз писателей России. Соболев тепло встретил статного застенчивого паренька с флотской выправкой, не погнушался прочитать его повесть и дал «добро» московскому издательству. Так повесть Сергея Зарубина «На морском посту» увидела свет, была издана в столице. Супруга Сергея Михайловича – Галина Фроловна часто упрекала его в том, что он изнуряет себя работой. Вставал он по привычке в 4 часа утра, писал, потом шел на работу в редакцию. Вечерами долго не засиживался у телевизора. Но обязательно ежедневно «пробегал» новинки литературы. У него была большая библиотека, выписывал все толстые журналы, которыми часто приходилось пользоваться и мне по его совету. У него был неординарный, свой взгляд на литературу. Зарубина удивлял ажиотаж вокруг повести «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына в 60-х годах. – Тюрьма есть тюрьма. Побывай в любой колонии, еще не такое можно написать, – усмехаясь, говорил Зарубин. – Пройдет немного времени и забудут повесть. Так и случилось. Помнит ли кто-нибудь из нынешней молодежи это произведение? Сейчас пачками тиражируют боевики покруче солженицынской повести. Он был бесхитростным, говорил, что думал, с юмором, а иногда и сарказмом, хотя некоторым это не нравилось. Коллеги по писательскому цеху за такую манеру его недолюбливали. Он много ездил по районам, был на пограничных заставах, в воинских частях, сопровождая почетных солдат Забайкальского военного округа –бывшего разведчика Сергея Матыжонка и снайпера Семена Но-моконова. Он дружил со своими героями до последних дней. У Сергея Михайловича не было зазнайства, бахвальства. Он был скромным в общении с читателями, никогда не выказывал своего превосходства как литератора перед коллегами. Об этом можно судить по его письму в 1961 году, когда он сообщал мне, что его приняли в Союз писателей: «…присвоение столь высокого звания надо оправдать делом, а я остался таким, как был, и меня даже немного коробит, когда называют писателем. Сейчас я маленький пишущий человечек. Книжки свои, однако, держу в своей библиотеке между томами Толстого и Тургенева. Эти отцы греют, а главное – подсказывают, что такое труд писателя…». Сергей Михайлович в эти годы особенно упорно работал. Он переделывал написанное, заканчивал новую книгу о снайпере Номоконове. Несколько глав повести отправил в журнал «Дальний Восток» в Хабаровск. Их вскоре напечатали. О том, как придирчиво он относился к своей работе, говорят следующие строчки из письма: «Так вот, Алексей, кажется, повесть написана. Прошу тебя, не читай того, что будет опубликовано в „Дальнем Востоке“, только посмотри. Не порть впечатления, не называй бездарным. Там первый вариант, сырой… А теперь я сделал лучше, многое выбросил, исправил, написал новые главы». Книга «Трубка снайпера», о работе над которой он сообщал, вышла в 1963 году в Читинском книжном издательстве. Последняя повесть С.М. Зарубина «Я люблю тебя, Мария!» издана Восточно-Сибирским книжным издательством в 1975 году. Имя Сергея Михайловича было хорошо известно забайкальцам и по газетным публикациям. Он печатался в областных газетах, в журналах. Его привлекала тема подвига земляков в годы войны, и он находил интересных людей, чтобы рассказать о них, запечатлеть их немеркнущий подвиг. По случаю 50-летия С.М. Зарубина «Забайкальский рабочий» посвятил писателю целую страницу откликов читателей. Газета сообщала: «Сотни и сотни благодарных писем получает автор и герои его книг. Пишут боевые друзья, бывшие фронтовики, матери, дети. И в каждом – восхищение подвигом наших славных земляков… Он пишет о прошлом, а живет и работает ради будущего». В наши дни книги Сергея Михайловича пользуются такой же популярностью, так как рассказывают правду о том далеком и нелегком времени, воспитывают в людях добрые чувства к Родине, к простым людям, которые живут рядом с нами. Алексей Русанов Публикация в газете «Забайкальский рабочий» от 18 августа 2001 года. Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru Написать рецензию к книге Все книги автора Эта же книга в других форматах

Трубка снайпера

Похожие документы

Разделы

Поддержка

Трубка снайпера

Похожие документы

Добавить этот документ в коллекции

Добавить этот документ в сохраненные

Предложите, как улучшить StudyLib