автор и герой в ЕО

Семакина Елена Владиславовна
учитель русского языка и литературы
МКОУ «СОШ №7»
Миасский городской округ
Челябинская обл.
+79517706950
selena-bal@mail.ru
Исследовательская статья
«Проблема автора и героя
в романе А.С. Пушкина
«Евгений Онегин»
Легко можно подметить неуверенность всех, кто писал о «Евгении
Онегине». Даже «неистовый Виссарион», смелый и независимый Белинский,
сразу же оговаривается в своей статье: «Признаемся: не без некоторой
робости приступаем мы к критическому рассмотрению такой поэмы, как
«Евгений Онегин».
Давно признано, что «Евгений Онегин» – произведение трудное,
несмотря на удивительную легкость стихов, «подобных которым нет и не
может быть в русской поэзии – как нельзя достичь скорости света» (3,63). У
романа есть особая аура, это неиссякаемый источник совершенства и
красоты. Но роман содержит огромное количество имен, цитат, намеков.
Кроме того, структура пушкинского романа такова, что «любое позитивное
высказывание автора тут же незаметно может быть превращено в
ироническое, а словесная ткань как бы скользит, передаваясь от одного
носителя речи другому» (9, 31). И одним из ведущих принципов
художественного построения романа в стихах Ю. Лотман называет принцип
противоречий. Сам Пушкин в конце первой главы пишет:
… Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но исправлять их не хочу.
Противоречий действительно немало. Даже в том, каким Татьяна
видит самого Онегина. Например, в XXIV строфе седьмой главы она дает ему
убийственную характеристику:
… Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Но позже, в VIII–IX строфах восьмой главы, текстуально близкие
определения героя объявляются мнением «самолюбивый ничтожности». Ну
не мог же автор так сказать о своей Татьяне!
И, пожалуй, главное противоречие всего романа – в соотношении
образа Онегина и образа самого автора. Для многих исследователей,
например для Н. Долининой, главным героем романа является не тот, чьим
именем он назван, а сам Пушкин, присутствие которого мы постоянно
ощущаем при чтении. Воспоминания и размышления автора не только
органично вписались в романный мир Пушкина, но и постепенно
превратились в его всеобъемлющую, универсальную концепцию. Без
лирических отступлений ткань романа рассыпалась бы, осталась бы, по
мнению П. Вайса и А. Гениса, «трагедия о разбитых и простреленных
сердцах. А «Евгений Онегин» – совсем не то» (3, 63).
Итак, герой и автор. Каковы их отношения? Сам Пушкин спешит
заверить нас:
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной…
И многие исследователи, опираясь на это замечание поэта, стремились резко
развести, противопоставить Онегина и автора. Ведь не мог же, считает Н.
Долинина, Пушкин сказать о себе, Кюхельбекере и Дельвиге:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь…
В том-то и дело, что мог! Ведь весь пушкинский роман пронизывает ирония,
и прежде всего – ирония по отношению к самому себе (как бывает со всяким
истинно умным человеком). Да, и лицеисты учились «чему-нибудь и как-
нибудь»: всем известно, как Дельвиг заснул под кафедрой на уроке латыни и
каковы были познания Пушкина в математике. Выражение стало крылатым,
потому что оно универсально, относится ко всем мыслящим людям, которым
свойственна неудовлетворенность собственными познаниями.
Мне кажется, не следует резко противопоставлять автора и героя, тем
более что сам Пушкин и не делает этого:
…Я был озлоблен, он угрюм,
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас…
Автор подружился со своим героем, привыкнув «к шутке, с желчью
пополам, и злости мрачных эпиграмм». Это Пушкин-то привык! Он, писавший
в письме А.И. Тургеневу: «Я на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин,
где захлебываюсь желчью»! А уж по части-то эпиграмм Пушкин точно задал
бы жару Онегину!
Знаменательно, хотя и не исчерпывающа в этом отношении
характеристика, которую дал Пушкину директор Лицея Е.А. Энгельгардт
в 1816 году: «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии;
может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское
сердце». Если бы мы не знали точно, о ком написаны эти строки, то
указали бы на Онегина.
Пушкин и его герой – представители одного поколения: обоих
обучали гувернеры-французы, их молодость прошла в петербургском
свете, у них даже общие друзья и знакомые. Более того, схожи и их
родители: С.Л. Пушкин, как и отец Онегина, «долгами жил… и промотался
наконец».
После того как Онегину «наскучил света шум», его поразил тяжелый
недуг – «русская хандра». И всюду Онегину ставили в укор эту хандру,
упрекали его в том, что «нет у него способности действовать, быть активным,
трудиться, верить людям» (6,18). Но, как отмечает Н.Л. Бродский, хандрой,
скукой были поражены многие из дворянского круга, близкого Пушкину. Так
выражалось отвращение к пошлости обыденной жизни, к несовершенству
общественного устройства (2). Именно Пушкин писал, что «скука есть одна из
принадлежностей мыслящего человека».
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…
Так думает Онегин. Так, бесспорно, мог думать и сам Пушкин. Но только
тогда возможна полноценная жизнь, когда в человеке жива любовь к людям.
Этой любви у Онегина нет. Пушкин же настаивал: «У всякого есть ум, мне не
скучно ни с кем, начиная с будочника до царя». Поэт скучал без возможности
творчества, Онегин же вообще лишен способности творить, потому что «труд
упорный ему был тошен». Пушкин, наметив черты сходства между собой и
Онегиным, тут же ставит это сходство под сомнение.
Так, мы все помним эпатирующее поведение Онегина в театре:
Все хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам…
Он готов вместе со всеми «охлопать entrechat, обшикать Федру, Клеопатру…»
Но, по воспоминаниям современников, театральное поведение Пушкина
было подобным. У него неоднократно бывали ссоры в театре, приводившие
к неприятностям с полицией и дуэлям (например, с майором Денисевичем).
Кажется, так похожи Онегин и Пушкин. Но вдруг читаем:
… Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас…
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Это голос автора, для которого театр не только место общественных
собраний, не только зрелище – это «волшебный край», где актриса –
«богиня», «блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна…»
Этот край недоступен Онегину: скука побеждает в нем все. Может быть,
потому, что Онегин не обладает, как автор, поэтическим видением мира, не
умея «для звуков жизни не щадить», а значит, красота мира закрыта для
него? Может, слово «поэзия» здесь нужно понимать гораздо шире, чем «цех
задорный», к которому принадлежит Пушкин? Ведь Татьяна,
провинциальная девушка, воспитанная на банальных французских романах,
была поэтична – потому так остро ощущала красоту и неповторимость
окружающего мира. Истинная поэзия в романе становится способом
постижения жизни, мерилом человека.
Хочется привести еще пример. В чем Онегин «был гений», так это в
«науке страсти нежной»:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Но разве сам Пушкин не был силен в этой «науке»? Достаточно вспомнить
его запутанные любовные отношения с тригорскими барышнями. И если А.П.
Керн он посвятил «Я помню чудное мгновенье…», то к А.Н. Вульф было
обращено стихотворение, «невозможное полностью для печати ни при
каком цензурном уставе» (4, 146), в то время как с последней у Пушкина был
роман, и, как замечает П.К. Губер в своей монографии «Дон-Жуанский список
Пушкина», «при всем желании нельзя не признать, что роль его была при
этом совершенно предосудительна» (4,189).
Но все прощаешь автору «Евгения Онегина» и замираешь от восторга
перед истинным чувством, читая:
… Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Пушкин-поэт возвышается в «науке» до настоящей страсти, хоть попутно и
перечисляет «Дианы грудь, ланиты Флоры», «ножку Терпсихоры». А всегда
ли способен был на это Пушкин-человек? Мне кажется интересной в этом
смысле точка зрения А. Синявского, который считал, что Пушкин в романе
выделил Онегина «как свою человеческую эманацию» и спокойно
рассматривал ее – «со смесью симпатии и злорадства». Онегин, взятый как
относительно целостный образ, в качестве литературного типа, не походит на
Пушкина (ведь в нем нет поэзии – и это главное), «тогда как по частностям и
мелочам настолько с ним совпадает, что, кажется, автор смотрелся в
зеркало, списывая черту за чертой: поверхностность, светскость, лень,
безверие, внимание к ногтям и т.д.» (10, 420). В итоге получилась
человеческая пародия на поэта (вспомним прозрение Татьяны: «Уж не
пародия ли он?»), в которой великолепная лень Пушкина обернулась
обыкновенным бездельем, любовная лихорадка – «наукой страсти нежной».
И отнюдь не случайно поэта-Пушкина убили на дуэли, а Онегин сам убил без
причины друга-поэта, пускай и тривиального.
Итак, Онегин – пародия? Что же в таком случае привлекает Пушкина в
нем? Кажется, что автор сам дает ответ на этот вопрос:
… Мечтам невольная преданность
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Онегин прежде всего умен. А у умного человека в душе всегда таится тоска,
неудовлетворенность собой и окружающими. Онегин честен (вспомните
Татьяну, безошибочно угадавшую это: «Но мне порукой ваша честь..»).
Онегин странен, по утверждению самого автора. Он не «как вы да я, как
целый свет». Значит, способен на нечто необычное? Быть может, это в
совокупности со способностью мечтать помогло Онегину возродиться, дало
ему возможность любить, а значит, жить полной жизнью, дышать поэзией?
Вспомним письмо Онегина к Татьяне (что осталось от «тоскующей лени»?):
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я…
Чтобы прийти к такой любви, Онегин должен был пройти через
страдание, обрести новый взгляд на мир. Толчком к его перерождению
послужила смерть Ленского. Убив друга из «ложного стыда», Евгений
испытывает теперь не скуку, а «тоску сердечных угрызений». Проснулась его
совесть – и это уже навсегда. «Им овладело беспокойство» и погнало его по
свету. Кончились его молодость и беспечность.
Интересно, что именно здесь, в конце шестой главы, после смерти
Ленского, автор прощается и со своей молодостью:
…Но, так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья…
А ведь Ленский и есть молодость Пушкина – мечты, романтизм,
восторженное отношение к жизни. Эти строчки написаны в середине 1826
года. К тому времени уже погибли и отправлены на каторгу люди, которых
Пушкин уважал, друзья: нет Рылеева, Пестеля, в Сибири Пущин,
Кюхельбекер. И сам он прошел через многие разочарования, но сохранил
«душу живую». Прощаясь с молодостью, автор «Евгения Онегина» берет с
собой самое главное – «младое вдохновенье», которое не дает «остыть душе
поэта, ожесточиться, очерстветь». И потому автор вечно молод и мудр
одновременно, чего не дано Онегину. Евгений пуст, но страдания и новые
впечатления приведут его к поэзии и жизни. Все же неслучайно Ленский был
его другом. Вероятно, погибший поэт мог быть и его юностью?
Итак, после долгого путешествия Онегин увидел новую Татьяну (и
прежнюю одновременно) и полюбил. Он выстрадал свою любовь, и потому
она глубока и прекрасна. И вдруг исчезает авторская ирония по отношению к
Онегину, отступает перед истинным чувством. Герой раскаивается, он
проклинает свою прежнюю холодность:
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел…
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!
Это писал Пушкин в 1830 году, еще полный надежд относительно
предстоящего брака, но через несколько лет, в 1834 году, он, уже женатый на
Гончаровой, снова придет к убеждению, что «на свете счастья нет, но есть
покой и воля».
А сейчас он даже позволяет Онегину называть Татьяну «своей», тогда
как раньше была «моя Татьяна», то есть его, автора. До сих пор Пушкин один
имел право говорить о ней нежно: «голубушка», «пальчик», «ножка милая»,
«письмо красавицы моей», «я так люблю Татьяну милую мою…» Теперь,
когда Онегин полюбил по-настоящему, он может примчаться «к ней, к своей
Татьяне». Не забудем, что Татьяна – «идеал» Пушкина. Онегин же заслужил,
выстрадал право на то, чтобы авторский идеал стал и его идеалом. Недаром
именно сейчас, влюбленный в Татьяну, Онегин, который раньше не мог
«ямба от хорея, как мы ни бились, отличить», вдруг соприкасается с поэзией:
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один…
Но, хотя «счастье было так возможно», Татьяна «другому отдана».
Человек чистый и цельный, она не может разрушить жизнь своего мужа,
которого уважает и который любит ее, верит в нее. А как решиться подорвать
веру человека? Разве это не самое страшное? Татьяна не может построить
свое счастье на несчастье другого.
И все же Татьяна не достается и генералу. Она – муза самого Пушкина,
а потому ничья. И это ее «другому отдана», кажется, относится не столько к
генералу, сколько к чему-то высшему и вечному. Если присмотреться, то в
Татьяне много от поэзии Пушкина и от самого Пушкина: русские вкусы с
французскими навыками («русская душою», но «выражалася с трудом на
языке своем родном» – Пушкина же в Лицее звали «французом», в то время
как он начал писать несравненные стихи, за которые Россия назовет его
своим «первым национальным поэтом»), детская одинокость в семье («Она
в семье своей родной казалась девочкой чужой» – почти то же самое было у
Пушкина) и даже старенькая добрая няня одна на двоих. Светский блеск
Онегина сочетался в Пушкине с провинциализмом Татьяны, с ее любовью к
деревенской жизни:
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины,
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны…
И, несмотря на то что Пушкин писал в мае 1826 года в письме к П.А.
Вяземскому: «Мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство.
В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь», он в Петербурге готов вместе
с Татьяной отдать
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище…
В общем-то, Татьяна по-настоящему и осталась там, где «любила на
балконе предупреждать зари восход». И Пушкин свои лучшие произведения
создал в деревне, в уединении. «Может быть, в Татьяне Пушкин точнее и
шире, чем где-либо, воплотил себя персонально – в склонении над ним
всепонимающей женской души, которая единственно может тебя постичь,
тебе помочь…?» (10, 352) Письмо Татьяны автор, по собственному
признанию, «свято» бережет и читает «с тайною тоскою». Он заставляет
читателя удивляться вместе с ним:
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Да сам же он, Пушкин, и внушал. Письмо это – лишь «слабый оттиск каких-то
давних отношений поэта с Татьяной, оставшихся за пределами текста – там,
где хранится недоступный оригинал ее письма» (ведь в романе – только
«неполный, слабый перевод, с живой картины список бледный»), «которое
Пушкин вечно читает и не может начитаться» (10,354):
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой,
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой…
Использованная литература:
1. Пушкин А.С. Собрание сочинений в 6-и т. – М., 1971. – т. 4.
2. Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина. – М.,
1964.
3. Вайль П., Генис А. Родная речь. – М., 1995.
4. Губер П.К. Дон-Жуанский список А.С. Пушкина. – Петроград,
1923.
5. Гуковский Г. «Евгений Онегин»// Пушкин в школе. Пособие
для учителей / Сост. В.Я. Коровина. – М., 1978. – С. 81–118.
6. Долинина Н. Прочитаем «Онегина» вместе. – Л., 1968.
7. Жаплова Т. «Уж не пародия ли он?» Роман А.С. Пушкина
«Евгений Онегин» // Литература – 1996. – №35. – С. 2-3.
8. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин».
Комментарий. – Л., 1980.
9. Лотман Ю.М. Своеобразие художественного построения
«Евгения Онегина» // В школе поэтического слова: Пушкин.
Лермонтов. Гоголь: Книга для учителя. – М., 1988. – С. 30–106.
10. Терц А. (Синявский А.) Прогулка с Пушкиным // Терц А. Собр.
соч. в 2 т – т.1. – С. 339-436.