1999 ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА №12 ФИЛОСОФИЯ ББК 87.8 В.П.Большаков ОБ ИНТЕРЕСЕ И ПОЛЬЗЕ ФИЛОСОФСКОЙ ЭСТЕТИКИ The author ponders on sense and relevance of philosophical aesthetics. В нашем обществе снова стало вроде бы не до эстетики. И уж во всяком случае — не до эстетической теории. И именно поэтому любопытно задать вопрос: вообще-то зачем эта теория нужна, если в пору всеобщего кризиса становится не до нее? И правда ли, что не до нее? Правда то, что уходит в прошлое миф догматизированной псевдомарксистской идеологии, мифическое представление о практической пользе, которую якобы должна приносить всякая научная, а стало быть и эстетическая, теория, убеждение, согласно которому чуть ли не главным достоинством исследования, на радость коньюнктурщикам всех мастей, объявляли его актуальность. Актуальность же предполагала своевременность и возможность практического использования. Однако если вспомнить Аристотеля, который о философии писал, что все науки полезнее, чем эта (прибавляя, что нет лучше ни одной), и если иметь в виду, что эстетические концепции представляют собой едва ли не квинтэссенцию тонкости философского осмысления мира, то попытки свести значение теоретической эстетики к практическому изменению и без нее сумасшедше меняющегося бытия — выглядят уже не столь убедительно. Более того, конкретный философ может сколько угодно гоняться за призраком истины и даже быть уверенным, что он ее постиг, но, как известно, собственно философским достижением была скорее постановка вопроса: что есть истина? Платон оказался особенно глубоким эстетиком именно тогда, когда, рассуждая о прекрасном в диалоге «Гиппий Больший», завершил его выводом: нелегко дается прекрасное. Тривиально, конечно, то, что философия, теоретическая этика, теоретическая эстетика не решают конкретных задач и проблем. В учебниках под предметом философии часто подразумевают наиболее общие проблемы действительности. Но ведь проблемы предельной общности или не имеют решения, или если получают его (как было с рядом проблем, обсуждавшихся в древней философии), то перестают быть предельно общими, а значит и философскими. Философия не имеет дела с проблемами, очевидно и однозначно решаемыми. Даже если такого решения пока что нет, — проблемы эти являются проблемами для естественных или гуманитарных наук. Все известные в истории попытки сделать философию методологией научного познания (начиная хотя бы с Ф.Бэкона) не увенчались успехом. Другое дело, что в разное время сам термин «философия» насыщался разным содержанием, и в стремлении понять философию в качестве метанауки методологические вопросы трактовались как философские. Но собственно философия лишь опосредованно связана с методами познания. Это не значит, что научные концепции и теории не имеют философских оснований. Основания эти, однако, не имеют методологического характера. Тогда в каком смысле можно говорить о философских основаниях теоретического знания и практических действий? Постановка некоторых проблем, причем нестандартная (именно постановка, а не путь постановки, не решения и не методы решений), — вот что реально может идти и идет от философии в теорию и сказывается на практических действиях. Представляется вероятным, что теоретическая эстетика, в частности, как философия, рассматривающая мир в эстетическом ракурсе, интересна прежде всего в качестве мыслительного творчества. Н.А.Бердяев, развивавший подобное понимание философии, считал, что «философия — особое искусство, принципиально отличное от поэзии, музыки или живописи, — искусство познания» (см. лит.). Думается, не обязательно даже называть теоретическую эстетику искусством, но и по отношению к ней верно то, что в философии должно проявляться искусство «творить существенные идеи» (Н.А.Бердяев). Для математика, физика, филолога, психолога и т.д. — чем бесспорнее выглядит его теоретическая концепция, тем лучше. Философ, занимается ли он гносеологей, этикой, эстетикой, — не может быть бесспорным. Он и правда больше похож на художника, чем на ученого, несмотря на порой ужасно рационализованную форму изложения. Ведь художник вынуждает зрителя, слушателя переживать как бы вместе с ним или под его воздействием. И философ, эстетик вынуждает читателя мыслить вместе с ним и даже если вопреки ему, то под его воздействием. Художник будит чувство и мысль. Философ тоже будит мысль и чувство, и интерес, а если не будит, то его и читать не станут. Есть более популярные и более трудные философы и эстетики, более популярные и более специальные их труды. И обращены они то к относительно широкой публике, то именно к специалистам: самим философам, эстетикам, ученым, искусствоведам, художникам. И в том и в другом случае интересно читающей публике или специалистам не решение проблемы и не метод ее решения, а само ее развертывание (и в логике, и в стиле, и в эмоциях), которое пробуждает в читающем желание думать, додумывать, понимать, не соглашаться, спорить, идти дальше. В известной мере это похоже на игру, хотя и очень серьезную мыслительную игру, которая увлекает не каждого. Но она и предназначена не для каждого. Сейчас «игра» затруднена необходимостью освобождения от некоторых ставших традиционными, казавшихся незыблемыми установок и принципов. Но необходимо сопротивление и новым установкам на актуальность в философской и теоретической эстетике. Теперь ведь всё хотят поставить на службу «обновления общества» и возрождения «духовности». И опять редсоветы и издательства нацелены на отбор не того, что глубоко и интересно, а того, что легче привлечет внимание в данный момент. Это ненормально, когда философию и эстетику сводят к злобе дня (хотя тот или иной философ или эстетик может, естественно, выступать и как публицист). Вечные «проклятые» вопросы не исчерпаны. Наоборот, сейчас требуются и мудрость и мужество для того, чтобы заново осмыслять: что такое Истина, что такое Вера (о которой столько кричат), что такое Добро, что такое Любовь, Человечность, и наконец, уж если речь идет об эстетике, — что такое Красота и может ли она все-таки спасти если не мир, то хоть кого-нибудь в ситуации, когда уже непонятно, удастся ли ее-то спасти. Эти и множество других проблем рассматривались в классической философии и эстетике, в философии и эстетике XX века, развивавшихся вне пределов нашей страны и плохо известных у нас. Частично они рассматривались или хотя бы затрагивались и в нашей философии, этике, эстетике. Но, думается, сейчас есть о чем снова поразмышлять, используя открывшуюся возможность свободы выражения и порой трагичный теоретический и практический опыт прошедших десятилетий, который поворачивает особым образом старые проблемы и определяет своеобразие постановки новых вопросов, идущих из сумятицы настоящего в будущее. В частности, для нашей современной эстетики важно заново философски осмыслить проблему содержания и формы, искажения в постановках и разработках которой связаны с почти постоянной борьбой господствовавшей идеологии с так называемыми формалистическими тенденциями в эстетической и искусствоведческой теории и в практике искусства, борьбой, которая приводила не только к разгрому интересных школ и направлений, но и к физической или духовной гибели интересных мыслителей и художников. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. С.269.