ФИЛОСОФСКАЯ ТАНАТОЛОГИЯ ИЛИ ПРОСТО ФИЛОСОФИЯ?
реклама
Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. УДК 125 Варава В.В. (Воронеж, ФГБОУ ВПО «ВГУ») Тел.: (473) 220-82-52, e-mail: office@phipsy.vsu.ru ФИЛОСОФСКАЯ ТАНАТОЛОГИЯ ИЛИ ПРОСТО ФИЛОСОФИЯ? В статье обосновывается мысль о том, что выражение «философская танатология» неточно, поскольку создает иллюзию по отношению к смерти. Смерть абсолютно немыслимая, поэтому непредставима никакая «логия», никакой «логос» смерти. В этом смысле философия представляет собой единственно возможный «дискурс смерти», тот дискурс, который был бы наиболее адекватным «апофатической сущности» смерти. Ключевые слова: смерть, философия, танатология, апофатическая философия, метафизика. Сегодня возникает вопрос о философской танатологии. Он возникает не в последнюю очередь из-за того, что эпицентр «исследований смерти» передвинулся в прикладную сферу Это танатотерапии. достаточно симптоматично, поскольку свидетельствует о некоторых трансформациях современного сознания. Как пишет один из главных представителей этой практики: «Танатотерапия оказывает мощное воздействие, затрагивая и корректируя практически все психологическое проблемы человека, выступая эффективным средством релаксации (тотального расслабления)» [1, с. 503]. Практические успехи танатотерапии основаны на определенной гносеологической модели, в основании которой – знание того, что такое смерть, что такое «правильная» смерть, как проходит умирание, и что вообще происходит с человеком «в смерти» и «после смерти». Сама танатология, задуманная изначально как «технология умирания», имеет исключительно психотерапевтические цели и поэтому никак не может быть связана ни с философским постижением сущности человека, ни с духовным осмыслением его бытийной судьбы. Об этом свидетельствует одна из первых работ в области танатологии, вышедшая в 1970 г.: «Loss and Grief: Psychological Management in Medical Practice» [2]. Прикладной характер танатологии определяется ее главной целью – борьбой с танатофобией, не предполагающей, собственно говоря, никакой философской рефлексии над метаэмпирической природой смерти. Этот сдвиг в практическую область танатотерапии произошел потому, что философия, потеряв свои сущностные характеристики в современной культуре, передает свои полномочия антропологии в целом и танатологии в частности. Процесс ухода 35 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. философии из антропологии зафиксировал М. Хайдеггер. В «Преодолении метафизики» находим почти что констатацию факта: «Философия в эпоху законченной метафизики есть антропология. Говорят ли пока еще о «философской» антропологии или нет, это все равно. Сама философия успела тем временем превратиться в антропологию и на этом пути стала добычей ответвлений метафизики, т.е. физики в самом широком смысле, включающем физику жизни и человека, биологию и психологию. Сделавшись антропологией, сама философия гибнет от метафизики» [3, с. 185]. В этом контексте проблематизируются две темы в их связанности: тема философии и тема смерти. Традиционное отождествление смерти и философии нуждается сегодня в некотором прояснении, поскольку эта связь перестает быть очевидной. Возникающий вопрос может быть сформулирован так: «насколько смерть имеет отношение к философии в том плане, что именно она является «мусагетом философии», по Шопенгауэру»? Это, в свою очередь, проблематизирует «философскую танатологию» как особый раздел философии, занимающийся смертью, и даже саму «философскую антропологию», занимающуюся человеком. Иными словами, нужно спросить, насколько философская танатология способна ставить и решать проблему смерти на том уровне, который соответствовал бы традиционному этосу философии? Прежде всего, необходимо указать на двусмысленность самого выражения «философская танатология»; оно создает определенную иллюзию по отношению к смерти. Именно с «философской точки зрения» понятно, что смерть абсолютно немыслимая и неартикулируемая «вещь», поэтому непредставима никакая «логия», никакой «логос» смерти. Это общее место. Интенциональность мысли и такие свойства мыслимой вещи как «присутствие и наличие особенностей», по словам В. Янкелевича, свидетельствует против возможности «танатологии»: «…смерть «мыслима» в столь же малой степени, как Бог, время, свобода или таинство музыки» [4, с. 43]. В этом ряду смерть занимает особое положение: она немыслима абсолютно. Эстетическое сознание, чувствуя свое превосходство перед рациональной метафизикой, не отказывает себе в удовольствии изобразить смерть. Поскольку «танатология – наука, не имеющая предмета изучения», как свидетельствует Кристиаан Л. Харт Ниббриг, а настоящий художник это чувствует и знает, то единственным «методом танатологии», может быть more aesthetico. Однако и здесь эстетическому сознанию брошен серьезный вызов: все попытки изобразить смерть всегда заканчиваются фиаско. «Смерть, устанавливающая предел изображению, ускользает от него как бесконечно малая величина, как предмет изображения, который стремится к нулю» [5, с. 13]. 36 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. При этом искусство не прекращает попыток хоть как-то овладеть смертью: не претендуя на полное изображение смерти, оно никогда не откажется хотя бы от частичного, фрагментарного, случайного ее изображения. И тотальная неудача искусства в передаче смерти свидетельствует в пользу факта фундаментальной неопределимости и непостижимости смерти. О проблемности предмета танатологии, точнее, о «гносеологической непредставимости предмета» танатологии говорит А.В. Демичев в своей прорывной для отечественной философской ситуации работе «Дискурсы смерти». Философ указывает на апофатичность смерти: «Уникальность смерти – в ее пограничности и невозможности поэтому ее цельного вовлечения в анализ. … Смерть в своем присутствии, в своем пришествии фиксируется лишь косвенно и апофатически…» [6, с. 103]. Действительно, мы не знаем, что происходит «в смерти»: ни в самый «момент», ни в процессе «умирании», ни «после». Утверждать здесь что-то или, по крайне мере отрицать, за пределами философского приличия. Но это незнание смерти особого рода; оно не связано с количественным аспектом: мы пока не знанием. Мы не знаем в принципе, не знаем так, что никогда, никое развитие не даст нам ровно ничего в плане постижения этих вещей. Нужно скорее осмыслить, в чем суть нашего фундаментального незнания, что кроется за этим «заговором молчания» относительно смерти. Здесь философия отличается от всех иных «проектов», в том числе и философской танатологии тем, что она признает это незнание в качестве абсолютного факта, оттолкнувшись от которого, возможно что-то прояснить, но уже прояснить в ином плане. Все замыслы, основанные на гносеологической парадигме знания, стремятся как раз через различные сферы познания (и научное в том числе, если не в первую очередь) раскрыть «завесу тайны» над смертью. Здесь господствует априорная убежденность в том, что можно и нужно знать все эти вещи, происходящие в смерти и умирании. Но что возможно знать «с философской точки зрения»? Это то, что в смерти происходит фатальный разрыв сущности человека и его существования. Этот разрыв происходит воочию, он единственная вещь, доступная нашему наблюдению и осмыслению. Здесь нет никаких схоластических и моралистических спекуляций по поводу того, в чем заключаются «сущность» и «существование» человека. Пока человек жив, можно размышлять по поводу того, насколько истинно он живет, насколько подлинно и т. д. Но сущность его существования всегда в «жизни». В самой жизни происходит совпадение сущности и существования. В смерти же происходит этот разрыв; если сущность человека в жизни, то в момент смерти она исчезает; оставшийся труп становится единственной формой существования человека. Вот это и есть коренной разрыв, коренная антиномия человека: 37 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. сущность человека, которая коренилась в его жизни, пришла в полное противоречие с той формой существования, в котором теперь уже нет жизни. Иначе, происходит столкновение человека и трупа (то есть умершего). И это разрыв подрывает как саму идею живого человека, так и мертвого. В случае живого его сущность, которая коренилась в жизни, полностью подрывается; в случае же мертвого, его сущность становится на бесконечность неопределенной и поэтому тоже подрывается. Тем самым, смерть делает невозможной никакую идею человека, если не самого человека. По крайне мере это должно внушать глубочайший скепсис ко всяким «антропологическим моделям», которые претендуют на «достоверное» знание того, что такое человек. Исходя из немыслимости смерти, можно говорить лишь о возможности культурноисторической и медицинской танатологии; предметно подлежат изучению психологические и биоэтические реакции человека на смерть, которые фиксируются в образах смерти в культуре. Таким образом, речь идет об апофатических пределах для любой танатологии, претендующей на понимание внутренней сущности смерти, то есть, ее происхождения, природы, протекания и смысла. Если понимать апофатизм как «символ неизрекаемой тайны бытия» (П. Адо), то смерть попадает в этот ряд более всего, опережая таинственный «предмет» негативной теологии. В рамках естественнонаучной парадигмы все достаточно очевидно; биологическая целесообразность задает смысловой вектор смерти, но исключительно в рамках биоцентризма. Философия имеет право с этим не соглашаться, более того, самим фактом своего бытия как раз философия и подрывает всякую биологическую целесообразность. Но эмпирическая танатология имеет полное право давать ответы на вопросы о смерти, поскольку ее ответы никогда не затрагивают существа смерти, фиксируя лишь ее «следы», то есть, проекции, образы. В случае с философской танатологией делается вид, что мы как бы знаем (пускай задним числом), что такое смерть, и поэтому имеем право на построение какой-то рациональной картины смерти. Апофатический запрет заключается в том, что он не позволяет абсолютно никакому человеческому представлению о смерти (неважно от кого оно исходит – от науки, религии, искусства, психологического страха и т.д.) абсолютизироваться. И даже не только абсолютизироваться, но вообще иметь право на существование, если речь идет о «бытии смерти», а не об «образе смерти». Алетейя смерти убивает всякую доксу, обрекая взыскующего либо на молчание, либо на более глубокое занятие философией, в которой и возможно единственно понять, почему понять ничего не возможно. 38 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. Рационально-культурная танатология объективирует субъективное представление о смерти, имеющее не более чем психическую представленность в человеке и уводит его, поэтому от понимания истины бытия. Даже от необходимости ставить вопрос об истине бытия. Вот поэтому в классической танатологии закономерно вычеркивание философии и акцентирование на психологии и культурологии. А.В. Демичев отметил формирующуюся собирательно-энциклопедическую стратегию танатологии, развивающуюся «преимущественно в регистре междисциплинарно-прикладных исследований». Он стремится философски и мировоззренчески обосновать эти исследования, поэтому говорит о возникшей потребности «в длинном разговоре в более или менее едином дисциплинарноязыковом пространстве» [6, с. 7]. Таким образом, танатология возможна лишь в качестве «эмпирической танатологии», в которую входят также и историко-философские или философскокультурные проекции смерти. Когда мы говорим не просто танатология, а философская танатология, то мы как бы подразумеваем, что есть какое-то особое «философскотанатологическое» понимание смерти, помимо того, что может дать философия как таковая, просто философия. Существует ли такая «выделенная» область философии? Нужно ответить, что нет. Не может быть никакой «философии смерти», поскольку всегда есть уже философия, включившая опыт смерти как существенное. В том смысле сама философия представляет собой единственно возможный «дискурс смерти», тот дискурс, который был бы наиболее адекватным «апофатической сущности» смерти. Здесь уместно будет привести мнение Пьера Адо о философии, поскольку он выступил одновременно и в качестве историка философии и философа, раскрывшего некую инвариантную, метакультурную сущность философии, идущую от античности до нынешнего времени, которая основывается на понимании философии как образа жизни, в котором главную роль играют «духовные упражнения». Он пишет, что знаменитая формула «философствовать – это значит учиться умирать» является «одним из самых адекватных определений, которые когда-либо были даны философии. В перспективе смерти каждое мгновение предстанет, как чудесная и нечаянная удача, и каждый взгляд, устремленный на мир, даст нам такое впечатление, что мы видим его в первый, и может быть, в последний раз. Мы прочувствуем неизмеримую тайну возникновения мира. Признание этой в некотором роде священной характеристики жизни и существования приведет нас к пониманию нашей ответственности перед другими и перед самим собой» [7, с. 130]. Это во многом исчерпывающее понимание философии, делающее ненужным всякое искусственное конструирование не только в рамках «философской танатологии», но и вообще, в рамках философской антропологии. Можно сказать, что и антропология как более 39 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. широкая практика, и танатология как более частный фрагмент антропологии возникают в ситуации метафизического ослабления философии как философии. Как говорит Т. Адорно: «сведение философии к одной из конкретных наук есть самое яркое изображение исторической судьбы философии» [8, с. 11]. Исходя из этого, можно сказать, что человек «попал» в антропологию, а смерть, соответственно, в танатологию. Эпитет «философская» не спасает ситуацию, он еще более ее запутывает, поскольку бытийная судьба человека, включающая его смерть, есть всецело ведение философии. Здесь, однако, возникает один нюанс по поводу связанности философии и смерти. Эта связь все же не так однозначна, особенно если иметь в виду начало философии. Подругому, можно спросить, в каком смысле именно смерть является началом философии? Почему не бытие? Или бытие предстает как бытие лишь в предстоянии смерти? Возможно, мы углубим свои представления о философии, смерти и человеке, если попытаемся, по крайней мере, смерть не считать началом философии, или более конкретно, началом философского удивления. Та парадигма философии («в перспективе смерти»), о которой говорит П. Адо, это, пожалуй, наиболее сильная ветвь философии. Шопенгауэр, говоря об удивлении как истоке философии, связывает его со смертью. Он считает, что «наиболее сильный толчок к философскому размышлению и метафизическому пониманию мира дает знание о смерти и наряду с ним и видение страданий и горестей мира» [9, с. 236]. Удивление по Шопенгауэру тем серьезнее, что сознание, некогда впервые столкнувшись со смертью, получает метафизический шок. Если бы не было смерти, то не было бы и философии, так можно резюмировать мысль Шопенгауэра. Эта мысль является настолько распространенной в философии, что представляется аксиоматичной. Здесь, однако, имеет место некое онтологическое умаление бытия, поскольку бытие представляется в данном случае не самосущим, но проявленным лишь на фоне небытия, то есть смерти. Это не диалектическая связанность бытия и не-бытия, это импульс философствования, рожденный не бытием, но смертью. В. Янкелевич представляет несколько иное видение. Так, следуя за Шопенгауэром, он считает, что смерть даже наиболее легкомысленным людям помогает осознать «чудодейственность и глубочайшую странность жизни», и в этом смысле, «смерть заменяет метафизику тем, кто по природе далек от всякой умозрительности». При этом Янкелевич говорит, что философия «заставляет почувствовать странность жизни, не дожидаясь смерти». Философское удивление, таким образом, «есть не запоздалое удивление здравого смысла, а своевременное осознание без всяких анахронизмов и 40 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. неуместностей. Это удивление избавляет нас от меланхолии и сожаления. Короче, философия делает смерть бесполезной» [10, с. 434]. Это своеобразное философское преодоление смерти, в котором происходит разрыв аксиоматической связи смерти и философии. Не смерть, но чистое бытие становится главным активатором философского удивления. Эту мысль представляется резюмировать так: если бы не было смерти, философия все равно была бы. Бытие есть первый и последний «предмет» философии; для нее не нужны никакие необычные явления и события, свершающиеся в бытии. Само бытие как предельная возможность бытия чего-угодно является главным вдохновителем философии. Насколько смерть соучаствует в завязке философской драмы, еще предстоит решить. Возможно, что чрезмерный акцент именно на смерть и умирание в известной сентенции Платона привел к тому, что философское дело стало отождествляться с аскетическим умиранием. Но понимание философии исключительно как «умирания» столь же далеко от сущности философии, как и понимание ее в качестве «любви к мудрости». Сама философия есть бытие человека ввиду смерти, откуда не следует, что философия есть подготовка к смерти. Слова Платона о том, что философы занимаются смертью, содержит в себе серьезную философскую интенцию, которую поддерживает П. Адо, а в его лице все те, кто стремятся к наиболее чистому и возвышенному образу философии. Но именно эти слова дают возможность трактовки философии в религиозно-аскетическом духе, что и произошло в европейской культуре. Философия смещается в религию, теряя собственно философское основание. Произошедшая христианская рецепция платоновской идеи умирания, превратила философию в род теологии. Аскетическая линия платоновской философии имела изначально онтологический постулат о бытийном зле, но трансформировалась со временем в «духовную практику», отрицающую всякую рефлексию. Сохранить размышления над смертью на уровне бытийной рефлексии, ни впав при этом в какой-либо практицизм, сложно. Аскетическая установка на умерщвление плоти понятна, она вытекает из общих этических оценок бытия как зла. Именно эта позиция оказывается наиболее близкой христианскому аскетизму, который черпает все свои главные дуалистические представления из платонической традиции. Но у Платона также есть и апофатическое понимание блага, которое, являясь основанием для понимаемости идей, находится за гранью бытия. Неопределимость блага ввиду его абсолютной значимости есть серьезный апофатический шаг философии, продолжающийся вплоть до Витгенштейна с его призывом к молчанию. 41 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (8), декабрь 2013 г. Все это говорит о глубокой связанности философии и смерти, за которой стоит невозможность адекватно осмыслить смерть, не обратившись к философии. Проблема в том, что сегодня, чтобы осмыслить смерть мы обращаемся не напрямик к философии, а к философской танатологии, считая, что в ней есть собой видение, знание и понимание смерти. Выдвижение философской танатологии говорит о том, что вновь необходимо ставить вопрос о самой философии. Появление философской танатологии в некотором роде показатель того, что с самой философией сейчас неясность. Разбегание философов по своим интересам внутри философии свидетельствует, если и не о закате философии, то, по крайней мере, о сильном ее видоизменении. Вопрос о философии надо ставить еще и потому, что сегодня вновь философия стала едва различимой среди других «гуманитарных наук» и «духовных практик культуры». Философия смешивается и растворяется в науке, религии, искусстве, политике, идеологии, массовой культуре. Это судьба философии в современном социуме – быть инструментом политтехнологий и выступать, образно говоря, в качестве «менеджмента» культуры. Но если больше нет места для чистой философии, для чистого философского вопрошании и созерцания, если это роскошь и «блажь», значит, духовный горизонт современника стремится к нулю. Нужно как-то сообщить ему об этом. В этом, возможно «миссия» современной философии. Как бы это ни было высокопарно, но философия как философия и может существовать тогда, когда у нее есть эта миссия. Только внутри философской собранности, собранности философского взгляда, который предполагает тождество мысли и бытия, а значит видение философии не только как теории, но и как образа жизни, можно вновь говорить о смерти. Литература 1. Баскаков И.Ю. Терапия танатоса // Психология телесности между душой и телом. М: АСТ, 2007. С. 486-506. 2. Loss and Grief: Psychological Management in Medical Practice / B. Schoenberg, A. Carr, D. Peretz, A. Kutscher. Columbia University Press, 1970. 398 p. 3. Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. 448 с. 4. Янкелевич В. Смерть. М.: Лит. ин-т, 1999. 448 с. 5. Харт Ниббриг Кристиаан Л. Эстетика смерти. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. 424 с. 42 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого 6. № 4 (8), декабрь 2013 г. Демичев А.В. Дискурсы смерти. Введение в философскую танатологию. СПб.: Инапресс, 1997. 144 с. 7. Адо П. Духовные упражнения и античная философия. М.: Степной ветер, 2005. 8. Адорно Т.В. Негативная диалектика. М.: Академический проект, 2011. 538 с. 9. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Т. 2. М.: Наука, 1993. 671 с. 10. Янкелевич В. Смерть. М.: Изд-во лит. ин-та, 1999. 448 с. 448 с. Varava V.V. PHILOSOPHICAL THANATOLOGY OR SIMPLY PHILOSOPHY? The article substantiates the idea that the expression "philosophical thanatology" is inaccurate, because it creates the illusion in relation to death. Death is absolutely unthinkable, so can not be represented no "logia", no "logos" of death. In this sense, philosophy is the only possible "discourse of death", that discourse, which would be the most adequate "apophatic essence of death. Keywords: death, philosophy, thanatology, apophatic philosophy, metaphysics. 43
