О Станиславе НЕЙГАУЗЕ

Михаил Викторович ЛИДСКИЙ
Воспоминания
о Станиславе Генриховиче Нейгаузе
В
пору моего детства, в 70-е годы,
меня часто водили на концерты Станислава
Генриховича
Нейгауза.
Сколько-нибудь сознательного понимания музыки у меня в то время, разумеется, не было, осведомленность —
самая поверхностная. А впечатления
от концертов Станислава Нейгауза –
неизгладимы. Многие сочинения,
преимущественно Шопена, я узнал от
этого пианиста, и именно в его интерпретации они живут для меня как
«родные». F-dur’ная и f-moll’ная баллады, h-moll’ная соната, мазурки,
скерцо b-moll…
Что я помню? Иногда кажется, что
все: могу вообразить во всей полноте, как будто я снова там и
тогда: воспринимаю некое целое,
дух — всю музыку, и облик артиста, и людей в зале тридцать лет назад, и все вокруг…
И еще помню, как я пропустил концерт: на следующий день что-то важное было в школе — подготовиться надо, — да и программа — опять баллады и h-moll’ная соната — вот и решил на сей раз не
пойти. Было это 18 января 1980 года. Пережитое неделю спустя не оставит меня, думаю, никогда
(в ночь с 23 на 24 января 1980 г. С. Г. Нейгауз внезапно скончался).
Позже появились записи с московских концертов Нейгауза-младшего. Я поражался «эффекту узнавания»: хотя я давно уже не юн, чувства мои остались едва ли не такими же, что в детстве, и снаряженному опытом рассудку остается лишь констатировать факт и пытаться понять его.
Что же это было?..
Некое особое, трепетное отношение, служение музыке и правде как непостижимому и недостижимому, делающему счастливым — и то лишь на мгновения — того, кого заденет тенью. На этот алтарь
клалось, кажется, все, потому что иначе жить не стоит, невозможно. Сочетание беззаветной жертвенности и аристократической утонченности. «Гул затих. Я вышел на подмостки». Это — «доминанта».
Всегда — утонченное, рафинированное, несколько «перламутровое» звучание рояля (в любой динамике), изысканное ощущение звукового колорита (в особенности, гармонической краски), чуткость живого интонирования. Всегда — явственный, но не тяжелый ритм («легкий шаг», изящество).
Всегда — ясность фактуры. Перфекционизм в отношении к звуку, к роялю, к самой музыке; причем
перфекционизм истовый, лишенный рассудочности, расчетливости, рожденный непогрешимым
вкусом без самодовлеющего эстетства. Некая «пламенность».
Сразу отметим достижения Станислава Нейгауза, обычно остающиеся «в тени». Шуберт — и Генрих
Нейгауз, и Пастернак, как известно, этого композитора особо не жаловали. Станислав Нейгауз, повидимому, долгое время шел в их фaрватере. Но как же великолепно, смело и по-новому записан
им в поздние годы c-moll’ный экспромт! И как тонко, и в то же время строго, сыграна A-dur’ная
соната ор.120, в особенности Andantino. Нейгауза-младшего не назовешь, пожалуй, титаном-симфонистом — тем ценнее и значительнее мне кажется его достижение в Экспромте: ясная, неспешно
разворачивающаяся симфоническая форма, безупречно переданная оркестральная, достаточно
условно «вписанная в рояль» фактура…
Но, разумеется, нельзя не упомянуть о «симфонических» шедеврах артиста, сопровождавших его
всю жизнь, — прежде всего, о h-moll’ной сонате Шопена. Быть может, ни одно другое сочинение
не врезалось в память благодарных слушателей и отца, и сына Нейгаузов так ярко и не осталось таким
«нейгаузовским». Всякий раз, когда Станислав Нейгауз играл h-moll'ную сонату, в зале создавалась
особенная, пронзительно-воодушевленная атмосфера. Музыка воспринималась так ясно, что казалось, перед нами проходит человеческая жизнь, полная страданий, борьбы и прозрений. Всякий раз
это было как бы впервые и всякий раз пианист (создавалось впечатление, будто именно он —
«герой» Сонаты) имел поистине триумфальный успех. Тут музыка и ее исполнитель, и слушатели
были в полном согласии. В Шопене, как и везде, Нейгауз-младший шел своим путем: он отнюдь не
был простым эпигоном отца. Проницательные слушатели заметили это уже давно: интерпретации
сына со временем утрачивали «победительные тона» (выражение Д. А. Рабиновича), окрашивающие
искусство отца, — становясь интеллектуально все насыщеннее, а эмоционально все тоньше.
В Восьмой сонате Прокофьева у С. Нейгауза мы слышим, если угодно, жизнь лирика-романтика в
ХХ веке. О преимущественно лирическом характере сонаты говорил, как известно, ее автор, да и
виден он, что называется, невооруженным глазом, но до чего характерна интерпретация! Экспрессивное интонирование (рефрен второй части), изысканнейшая колористика гармонии, необычайно
стремительное, «воодушевленное» (animato) ощущение ритма (никакой механичности ни в финале — даже в среднем эпизоде, приводящем к на редкость проникновенной реминисценции побочной партии первой части, — ни в быстрых эпизодах первой части; причем и то и другое играется
в очень быстрых темпах с великолепной виртуозностью и пианистической пластикой) — все это
приближает сонату Прокофьева к стилям Дебюсси и Скрябина, но нечего тут возражать, потому
что «дышат почва и судьба», а стиль, как учил Нейгауз-отец, — это и есть правда в искусстве.
О миниатюрах в исполнении Станислава Нейгауза — шопеновских, скрябинских, рахманиновских,
прокофьевских, о прелюдиях Дебюсси, чудесных шумановских «Пестрых листках» в предпоследнем
его московском концерте (октябрь 1979 г.) говорить можно долго, а еще лучше — мало. Поэзия —
это слово приложимо ко всему искусству пианиста, но если в «симфонических» полотнах уместно
говорить об архитектуре, архитектонике, то в миниатюрах — именно поэзия в полнейшем выражении и, иногда еще, живопись. Но поэзии, Слова, лирики — явно больше.
В C-dur’ной Мазурке Шопена ор. 56 №2 — обычно «праздничной», «импозантной»
у С. Нейгауза каждый звук словно обнажен, ткань предельно отчетлива, колористики почти
никакой — интонирование предельно выпуклое (при неизменно легком, танцевальном движении): это дает мощнейшую экспрессию — выражение глубочайших и сильнейших чувств.
Вспоминается и f-moll’ный ноктюрн из ор. 55 — совсем иное общее настроение, но характер
исполнения сходный: как писала Юдина о Шопене (и одновременно о Софроницком),
«в слезах, заливающих лицо, руки, жизнь, или аскетически проглоченных — уже и не до них,
не до слез, всему сейчас конец — скорее, скорее!!».
Рахманиновский Этюд-картина ор. 39 №2 («Море и чайки») в исполнении С. Нейгауза — это целая
поэма; может быть, драма, но едва ли «картина». Необычайны богатство тембровых оттенков, свободный темпоритм — все это, несомненно, от полноты переживания — пьеса «симфонизируется»…
И G-dur’ная прелюдия — несколько медленнее привычного; это дает выявить «все до мельчайшей
доли сотой», причем в едва различимых «акварельных» тонах — так тонко, так глубоко…
В «Фейерверке» Дебюсси интонирование
скорее подчинено колористической задаче, но какой же неотразимый эффект у
этой «картины» — не только поражает воображение, но и в самое сердце бьет. И
какое поразительное виртуозное мастерство! А «Лунный свет» — совсем
иной звуковой результат, но, кажется, тот
же метод: кристаллизация музыкального
образа через некий его более или менее
конкретный зримый эквивалент. И все же
(и это явно родовая черта стиля С. Нейгауза) при любом «эстетстве», на первом
плане у него — «правда психического
процесса», говоря словами его отца, или
«логика чувства», говоря словами Мясковского. Даже в такой пьесе, как юношеское «Наваждение» Прокофьева, не слышно никакого гротеска, никакой отстраненности…
Тем более — в Скрябине. Здесь (например, в пьесах ор. 57 и 63, и в сонатах — в Пятой,
в Девятой…) — тоже богатая колористика, но насквозь «психологизированная»: звуковая
(в частности, гармоническая) краска как символ не зримого образа, но непосредственно душевного состояния. Максимальная концентрация чувства, экспрессионизм, сплошь «живой
нерв», нечто сугубо «неклассическое». Впечатление потрясающее — кажется, это вне пределов
человеческих возможностей: ничего умозрительного. И экстатическая, праздничная Пятая,
и «Черная месса» (Девятая) как бы вылеплены из одного куска человеческой жизни.
…Думается, Нейгауз-сын мог сказать в целом о своем искусстве словами Шостаковича о его Десятой
симфонии: «Мне хотелось передать человеческие чувства и страсти». Понятно, что «эстетико-бытийные» условия в принципе не могли быть благоприятны для такого артиста... Но именно такой
артист, как Станислав Нейгауз, — всегда остававшийся верным осознанному долгу, шедший своим
путем, — всегда остается учителем для нас, подвизающихся в музыке в последующие времена.