Лишняя Новикова - Национальная библиотека Республики Коми
реклама
Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка 1 Лишняя Новикова Рассказ Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка Мой друг некрасивый, ну и что? Да, он курносый и передний зуб у него немного кривой, ну и что? Думаете, я вижу его нос или зуб? Да я на это не обращаю внимания! Я его и «Курносиком» не называю, как одноклассники, особенно, девчонки. Дашка Киселева меня, например, бесит. Тянет, да так ласково: «Ку-у-рносик! Задачу решил?» Я скоро Дашке Киселевой в лоб закачу. Звать моего друга Пашей. Кто не хочет по имени, пусть по фамилии кличет. Климов. Паша Климов, и нечего. Я вообще-то не стал бы о Пашином носе вспоминать. Но дело в том, что мой друг влюбился. И когда неделю назад это случилось, он сам заметил и свой нос, и свой зуб злополучный. Я ему говорю: – Плюнь, не в этом главное. Ты – человек. – Не утешай, Тимка, – он на это. – Некрасивого Новикова не полюбит. – Больно она красивая. – Она? Ого! А по мне, так в Новиковой ничего особенного. Глаза как в нашей заполярной речке – прозрачные и холодные. На их дне зрачки как антрациты. Не знаю, что Паша в Новиковой нашел. Семь лет учились вместе – не замечал, а на восьмой, в один осенний вечер, он влип. Непонятно как, но влип. В тот воскресный вечер мы с Пашей возвращались с рыбалки. Улов был небогатый – по нескольку окуней только и поймали в озере, но довольны мы были по уши. Ну и что, что немного рыбы? Я нашу тундру люблю, особенно осенью. Выйдешь из города, а вокруг мох разноцветный, мягкий, как спина у трехцветной кошки. Копейки листьев на карликовых березках тоже разноцветные. И тихо так. Кажется, слышно, как паучки свои паутинки плетут. Пичуг уже не слышно, на юг улетели. Когда мы с Пашей из города вылезаем, прямо счастливыми делаемся. Паша молчун, а тут песню заводит. Правда, почти сразу же замолкает. Жалко, осенью темнеет рано. Шесть вечера – уже темнота. Возвращаемся на огни Воркуты, они над ней как корона – не 2 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка потеряешься. С других сторон – короны поменьше, это светятся шахтерские поселки. Ну вот, возвращаемся мы с рыбалки, уже по Ленинградской идем, вдруг из-за угла на нас вылетает какая-то девчонка. И слышим, что она ревет как белуга. Я схватил девчонку за руку и спрашиваю: чего она? Она руку вырвала и побрела по улице. Мы с Пашей в темноте переглянулись (фонари над нами как раз почему-то не горели) и – за ней. Как такую несчастную одну оставлять? Догнали. Я из кармана фонарик вытащил и на девчонку направил: – Девушка, что случилось? И чуть фонарик не выронил. Это же Новикова Алена! – Новикова, ты что, с ума сошла? – грубо спрашиваю. – Ой, кто это? – всхлипнула Алена. – Тимка, ты что ли? – Она меня по голосу узнала. – Ты с Курносиком? – Я с Климовым, – грубо поправляю. – Чего ревешь-то? – Ой, мальчишки, – говорит, а у самой голос дрожит, вотвот сорвется. – Я из дому ушла, а куда мне идти – не знаю. – Как это, – говорю, – из дома ушла? Почему? – Не могу, лишняя я там. – Почему, почему? – Та-ак... – Не хочешь говорить – привет! Пошли, Паш. – Подожди, – мой друг отвечает. – Новикова, пошли к нам, у меня мама хорошая. Пошли? Переночуешь. Новикова еще пуще залилась. – Они там... Целуются, как голубочки... – Кто целуется-то? – я прямо опешил, – Мать с этим... Мужем новым... Медовый месяц у них... – Ну, медовый, так чего ревешь? Так и положено! – Лишняя я, маль...чишки... Значит, маман Алены замуж вышла. Понятно. Видел я мать ее. Красивая такая, молодая. Если бы я не знал, что Новикова ее дочь, дал бы ей лет двадцать пять, не больше. Правда. – Я... я... – Новикова еле дышит из-за рева своего. – Я лучше к Раисе пойду. Раиса – наша классная, по литературе учит. Она, точно, 3 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка классная женщина, мы ее все во, как уважаем. Но Паша говорит: – К Раисе конечно можно, но у нее, понимаешь, муж и детидошкольники. А мы с мамой вдвоем. Пашин отец погиб в шахте лет пять назад, тогда там взрыв газа случился. А Новикова с матерью всегда жили одни. Алена, пока не поумнела, со всеми спорила, что отца у нее вообще никогда не было. Словом, пошла Алена к Климову, уговорили. А назавтра Паша рассказал, что Новикова посидела у них два часа, а как Пашина мать стала ей постель готовить, сорвалась, как бешеная, и – к дверям. Паша ее удерживать, да куда там. – Знаешь, Тимка, – тихо сказал мой друг и замолчал, нахмурился. Была перемена между алгеброй и геометрией, мальчишки и девчонки стояли у разных подоконников, о чем-то судачили. Микушев Жорка вспоминал детство: кидал в стену желтый теннисный мяч и ловил его одной рукой, путаясь под ногами пробегающих мимо школяров. –...Кажется, я в Новикову влюбился, – выдал мне Паша после нахмуренной паузы. Я постарался его успокоить, не показал, что удивился. – Это ты, Паш, вчера на рыбалке устал. – Нет, Тимка, правда. К сожалению. Я всю ночь не спал. Я посмотрел на Новикову в кучке девчонок. По лицу Алены никак нельзя было догадаться, что вчера она носилась по улицам по уши в слезах. – Новикова! – позвал я. – Новикова! – Зачем ты? – испугался Паша. – Не надо! Алена оглянулась. – Подойди! Она пожала плечами и нехотя отошла от девчонок. – Чего тебе? – Искали тебя вчера, нет? Алена свысока (хотя она ниже) поглядела на меня ледяными глазами: – Так тебе все и скажи. Ха! – и ушла. Паша, как Иванушка-дурачок, голову опечаленно опустил, а потом исподлобья стал смотреть в Аленину сторону. 4 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка Уже неделю так смотрит. А она что? С ее-то ледяными глазищами? Как будто ничего не замечает. Дашка Киселева ее каждый урок локтем толкает (они вместе сидят): «Смотри, на тебя Курносик таращится!» Алена на Пашу не взглянет, нахмурится и Дашке что-то сердито ответит. Вечером моя сестра из Москвы возвращалась, мне поручили ее встретить. Она оттуда всегда груженная, как верблюд, приезжает. Поезд из Москвы в одиннадцать вечера. Я пришел раньше, зашел в вокзал и сел на деревянную скамью с выгнутой спинкой. Смотрю – прямо передо мной, на скамье напротив, Алена Новикова собственной персоной, журнал читает. Курточка модная, сапожки, нет, она модно одевается, как и мамаша ее. А мы-то с Пашей думали, что у нее дома уже все в порядке. Ошиблись, стало быть. На вокзале читалку устроила. А, может, тоже кого-то встречает? Я на ее скамью пересел. – Привет, Новикова! Ты кого встречаешь? Новикова журнал на колени уронила, уставилась на меня изумленно, усмехнулась и говорит: – Никого не встречаю. Тебя вот встретила. И замок на губы повесила. Ума большого не надо, чтобы догадаться: опять из дому ушла. – Что, там опять целуются, да, Алена? Я впервые в жизни ее Аленой назвал, покраснел весь. Она ответила: – Иди ты. Я немного отодвинулся. Пусть сама уходит, я поезд встречаю. Тут к ней парень кавказской наружности подкатил и спрашивает: – Дэвушка, мажна вас на мынуточку? Она и ему: – Иди ты. Он Новикову не знает, поэтому сразу обиделся. – Пачему ты грубиш? Я тебэ харашо гаварю. Он отошел к квадратной колонне, оперся на нее и, скрестив руки на груди, стал смотреть на Алену горящим осуждающим 5 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка взглядом. Тут все повскакали – поезд подходил. Я тоже поднялся, слышу, Новикова за спиной громко страницами зашелестела, потом ее голос зашелестел: – Тимка, можно я с тобой, а то этот тип ко мне привяжется? Тот кавказец как пригвожденный стоял и на Алену таращился. Встречать он никого не спешил. Я Алене говорю: «Пошли», а сам о Паше подумал. Вот бы Алена к нему с такой просьбой обратилась. Он бы от счастья на седьмое небо улетел. Почему я друга с собой не взял? Новикова нам с сестрой очень пригодилась. Валька полМосквы с собой привезла. Алене сумку какую-то всучила и еще авоську с апельсинами, мне две сумки, а сама обнимала руками какую-то коробку. – Интересно, ты что, знала, что с товарищем приду? – сестру спрашиваю. – Как бы мы с тобой все это утащили? – О товарище я понятия не имела, – хитро ответила Валя. – Думала, ты с родителями придешь. Перед сном им прогуляться полезно. – Что, здесь апельсинов нет? Навезла! – Там, Тимка, дешевле. Дома мы попили чаю, а потом мама мне говорит: – Тима, проводи Аленушку домой. Двенадцать часов, у нее, поди, беспокоятся. – А то Тимка не знает, что девушек провожать надо, – Валька высказалась. Она положила в полиэтиленовый пакет пять апельсинов и сунула Алене в руку: – Домашних угостишь. Алена хмыкнула, но пакет взяла. – Куда ты сейчас? – спросил я ее на улице. – Куда тебя вести, горе луковое? – Я сама тебя поведу, – сказала Алена и, вытащив один апельсин, передала пакет мне. – Это мне, а это тебе. Некого мне угощать, они и без апельсинов в раю. Она стала чистить апельсин и бросать кожуру прямо на тротуар. – Зря ты на них так, – говорю. – Счастливы – это хорошо. Радоваться надо. Счастливые – добрые все. 6 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка – Ха! – сказала Алена. – Добрые! Да они меня и не видят изза любви своей. Только и мечтают, чтобы я школу скорее кончила и уехала. – Может, тебе кажется. – Ха! А то ты знаешь! Лишняя я, понял? – Алена на секунду остановилась и топнула ногой по асфальту. – Мать стыдится, что я уже такая... ну... взрослая... рядом со мной она старая, а так – еще ничего, никто ей сорок годов не привинтит. Муж-то ее, Толик, моложе на два года. – Будто мать тебя не любит. – Любила бы, замуж бы не выскочила! – Алена сказала это, как отрезала. – Слушай... – она запнулась, прикусила губу. – А чего на меня в последнее время Климов пялится? – Да влюбился в одну... – Ты шутишь или смеешься, Тимка? – Алена расширила глаза. – Какое шутишь. Ты его заколдовала, убить тебя мало. – А я разве красивая? – Алена прищурилась и, придержав меня за руку, заглянула мне в лицо. – У тебя глаза ледяные, – отвечаю уклончиво, – Вот и хорошо, что ледяные. Иначе как бы я всех отбивала? На вокзале-то подошел, помнишь? – И часто к тебе пристают? – Бывает. – Нечего по вокзалам бегать. – Я сначала у девчонок сижу. У Даши, у Тани. Потом неудобно становится – поздно, ну и топаю на вокзал. А в двенадцать домой прихожу и в постель сразу, чтоб на них не глядеть. – Разве тебя не спрашивают, где была? – Как же, не спрашивают, – скривилась Алена, – мать ругается, а я как будто не слышу, как будто сплю. Мы брели по коричневым (осенью всегда коричневого цвета больше всего) пустынным улицам. В парке постояли над мостиком над прудом. В пруду, освещенном голубыми фонарями, маленькими байдарками плавали узкие ивовые листья. Пошел снег. Снежинки падали, сцепившись сразу по несколько, чтобы погибать на теплой земле было не так страшно. Они были объемные, как пушистые белые человечки... Потом снова мы 7 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка брели по улицам под сентябрьским, красивым, мохнатым снегом. Случалось, наши плечи соприкасались, и тогда я поскорее отстранялся от Алены, сразу вспоминая Пашу. Казалось, я его как-то предаю, гуляя ночью с Аленой. – Жалко, что Климов маленький, а то бы я за него замуж вышла! - вдруг ляпнула Новикова. – Как моя мамочка. Я чуть не упал. – Ты же его не любишь! – Пусть. У него мама добрая. А наша бы квартира целиком этим осталась... молодоженам... Мы вышли на площадь Металлистов. Около ресторана кучкой стояли парни с кассетником, из которого несся «хэвиметалл». Алена засмеялась. – Металлическая музыка на площади металлистов. – Ну, что, повернем? – Повернем, – сказал я, – поздно уже. Алена сделала большой шаг, очутившись впереди меня, обернулась, и глаза ее оказались близко-близко – зимние голубые глаза, и как-то задорно сказала: – А я с тобой, Тимка, могу всю ночь прогулять! – Вот еще, – буркнул я, и опять мне стало стыдно перед Пашей, ...Почему снег такой тихий? Тихо так, как будто ничего нет, а его вон как много. Посмотришь вправо, влево, вверх – всюду движутся лохматые снежины, густо и дружно. И на земле его уже столько, что она побелела. Все коричневое, грязное, изношенное переодели в белое, чистое, новое... И на душе было так хорошо, что я даже поежился. Ничего мне не хотелось говорить, хотелось молча брести и брести среди этих снежин, которые засыпали все белым цветом и белым светом. А может, оттого мне было хорошо, что я шел рядом с Аленой, разрумянившейся, с ледяными глазами, девчонкой? А Паша? Как же тогда Паша? На крыльце Алениного дома стояли мужчина и женщина. Только я увидел это, как Алена схватила меня за руку и втянула на крыльцо соседнего подъезда. У всех крылечек этого дома была одна стена, поддерживающая крышу. С другой стороны ее поддерживал железный столб. Мы спрятались на крылечке за стеной. – Это мои там стоят, – прошептала Новикова, презрительно 8 Н ац ио н Ре ал сп ьн уб ая ли б ки иб л Ко и ми оте ка приподняв верхнюю губу. – Не спится им, снегом любуются... Голубочки... – Ты тоже любуешься, – ответил я и вдруг догадался: – Это же они тебя ходили искать! Словно в подтверждение моих слов, раздался мужской голос: – Пойду в милицию позвоню. А ты, Олечка, домой поднимайся. Все будет в порядке, вот увидишь... Женщина ничего не отвечала, и, потому как она молчала, и, потому каким нежным был уговаривающий ее голос, я понял, что она плакала. – Дура ты, Новикова, – прошипел я и хотел спуститься с крылечка, чтобы уйти, но Алена вцепилась в мой рукав. – Подожди, Тимка... Боюсь я... Но тут же решительно оттолкнулась от моей руки и с перекосившимся решительным лицом шагнула с крылечка. Ее фигура в голубой куртке пересекла круг света от фонаря, в котором бушевал беззвучный снег. Я услышал, как мама Новиковой, увидев дочь, заплакала громко, и не посмел тронуться с места. Стоял и смотрел на снег.
