Овчинникова Надежда Игнатьевна

реклама
Овчинникова Надежда Игнатьевна
Корреспондент Флиге Ирина Анатольевна
– Расскажите, пожалуйста, о своей семье – что вы помните?
– Я помню, в принципе, многое. Я 29-го года рождения, 22 мая я рождена, рождена
вот здесь вот, на Владимирском переулке, под звон колоколов, в двенадцать часов дня,
был ясный солнечный день, - это мне так мама рассказала. 22 мая – это день Николаячудотворца, большой праздник, и акушер говорит – девочка родилась, в такое время,
интересное, у нее такая судьба сложится интересная, наверное, необычная, во всяком
случае. Ну, и как сложилась моя судьба? Значит, я родилась. Родители мои родом из
Ленинградской области, Валдай, там озеро Селигер. Значит, первый раз отец был
арестован, когда ему было…
– Оба оттуда, с Валдая?
– Родители оба с Валдая. Отец был арестован первый раз, когда ему было что-то
шестнадцать или семнадцать лет, это начало революции, то есть, когда вообще ничего не
было понятно. Что-то там он? - отсидел несколько месяцев и его выпустили. А посадили
его будто бы кого-то какого-то командира он укрывал. Документов про это никаких нет…
– Какого?
– Какого-то красного, или белого,– какого-то командира, не знаю, какого. Никаких
документов нет. Это просто мне мама сказала.
– А что это за семья была папина – бабушки, дедушки, чем они занимались?
– Это крестьяне. Они крестьяне, родительские семьи жили в деревнях, тогда была
Ленинградская область, потом стала Новгородская область, деревня Дуброви, они жили.
Родители – крестьяне. Но они были зажиточные, богатые крестьяне. В семье было три
сына, три дочери, отец и мать – все работали, все были с руками, с головой. Прекрасные
работники были, у отца было два брата, которые были, насколько мне известно,
фабриканты. Что случилось с одним – не знаю, второй был арестован и как-то успел с
этой своей фабрикой расстаться, что ли, и часть каких-то накоплений отдал моему деду,
то есть отцу моего отца.
– он фабрикантом был где?
– В Ленинграде.
– Как его звали?
– Не знаю, не знаю. Знаю только дедушку, дедушка – Максим Максимович…
Максим Максимович Максимов. Вот, как звали деда, ничего больше не знаю, потому что
ничего другого про них не слышала. Вот только в поздние годы, отец стал мне что-то
рассказывать и говорит – вот три или четыре золотые десятки он мне, отец уже перед
смертью отдал и говорит – пусть у тебя это сохранится, это все, что осталось от нашей
семьи, от моего брата и так далее. Вот о них я больше ничего не знаю. А теперь про отца.
Отец 1901-го года рождения, значит, вот они жили в деревне Дуброве, и это была очень
хорошая, дружная семья, и вот, их всех, так сказать, разогнали во все стороны…
– Как разогнали?
– Ну, выгнали, вот 29-й, 28-й год, их выгнали из дома… В этот год великого
перелома их выгнали из дома, и они все в разные стороны подались, шестеро их было, три
сестры и три брата, все по разные стороны. Отец, значит, в это время был женат, ему было
двадцать восемь лет. И отец приехал в Ленинград. В Ленинграде он тут организовал
какую-то такую мастерскую … А мать с отцом пошли на помойку, нашли там какую-то
старую кровать, перенесли к себе в подвал, там они жили в какой-то подвальной квартире,
и эту старую кровать превратили в новую. Продали, потом нашли на помойке еще что-то
такое… То есть, вот таким образом отец организовал какую-то мастерскую.
– Артель?
1
– Ну, какую-то артель. А артель состояла из кого? К нему приехали все его братья
и сестры, со своими семьями, то есть, посторонних никого не было.
– Но тогда уже был женат?
– Он был женат, вот это был 29-й год, отец жил в Ленинграде. Где он жил – я не
знаю, таких сведений нет у меня. А в 29-м году 22 мая родилась я, а в октябре его
арестовали. Вот у меня все эти фотографии-то есть, еще ленинградские. Его арестовали,
маму выгнали из занимаемой, снимаемой комнаты, она вместе со мной – куда ей деваться,
поехала в деревню, туда, на Валдай. Приехала уже вечером, увидела свой дом, который
разрушен, окна забиты, посмотрела – у нее ничего нет…
– А мама тоже с Валдая?
– А мама тоже с Валдая, из другой деревни. Но, выйдя замуж за отца, она жила в
семье отца.
– А у мамы что была за семья?
– А у мамы в семье были отец и мать живы, и тоже большая семья – десять человек,
мамина семья была более бедная. Их не преследовали, но, тем не менее, все равно, как-то
всех подразогнали, осталась одна бабушка с дедушкой там.
И когда мама приехала в дом к свекру, она увидела, что дома как такового нету, то
есть, остов существует, а внутри ничего нет, все исчезло. И к ней подошла соседка и
сказала – уходи немедленно, потому что тебя ждут, тебя арестуют, убьют, и твое кулацкое
отродье, то бишь меня, тоже убьют.
– И она это ей сказала со злостью?
– Нет, она это сказала так, по-доброму, что, мол, ты уходи, ты сюда приехала – тут
никого нет, они все ушли в лес, и тебя никто не ждет. Кроме того, тебя могут арестовать и
убить. Немедленно уезжай обратно. И моя мама молодая вместе со мной прошла что-то,
наверное, километров восемнадцать, по лесной дороге, это она мне рассказывала сама, и
ушла в другую область. Там Новгородская область граничила с Тверской. И она ушла в
Тверскую область. То есть там другое начальство, там другое все, и это ее спасло. Она
пришла в первую же деревню, и как она говорит, бросилась на колени, там, говорит, были
два старика, старик и старуха. Я, говорит, бросилась перед ними на колени, заплакала и
сказала – возьмите от меня ребенка, я должна уйти. Потому что ей с ребенком не
устроиться на работу. И эти люди взяли меня. Мне было пять месяцев. И я осталась у этих
чужих людей, они меня взяли, я их не помню, конечно. Я прожила у них месяцев семь.
Это был год большого голода, как я осталась жива, в общем-то это для всех загадка, и я
попала к своей бабушке, когда мне было год и месяц. И вот у меня есть эти фотографии.
– А как, а мама вас оставила?..
– Мама оставила, и ушла. А куда она ушла? Она поехала в Ленинград и устроилась
работать на железную дорогу, работала проводницей в поездах Ленинград – Мурманск.
Отец находился часть времени своего в заключении по дороге в Мурманск. Он в
основном-то был на Соловках. И на Соловках он прожил три года. Потом его освободили,
и направили в ссылку в Архангельск. Он был на Соловках до 32-го года. И в 32-м году его
направили в Архангельск. И мама в 32-м году вместе со мной приехала в деревню, уже
она как-то списалась, связалась со своей мамой, моей бабушкой, и я уже попала к бабушке
своей.
– А как вы к бабушке попали?
– Подробностей не знаю. Наверное, мама как-то, каким-то образом перевезла меня
туда. Как я туда попала – не знаю. Но вот у меня есть фотография мамина ленинградская,
когда она со мной, когда мне пять месяцев, перед папиным арестом. И есть фотография,
когда я с бабушкой, когда мне год и один месяц.
– А в этот момент, когда мама одна с вами на руках осталась – куда бабушка делась,
дедушка, вторая бабушка, второй дедушка – они где были?
– Они все были в лесу, прятались, и, в общем-то…
– Мама их найти не могла?
2
– Мама их найти не могла. Она уехала в Ленинград, и работала на железной дороге
и вот эти два года она была без места постоянного жительства, на железной дороге она
познакомилась с какой-то нэпманшей, как она сказала, и та ее взяла к себе кухаркой.
Мама сказала, что у нее есть ребенок, та говорит – ну, хорошо, работай с ребенком. За
стол. Значит, зарплаты у нее не было, а только кормили нас, за это мама и работала, за
стол, за еду. И какой-то период мама жила, может быть, год, я не знаю, там до 32-го года,
в Ленинграде в качестве кухарки. Где – не знаю, адрес не знаю. А в 32-м году, когда отца
освободили, вот он просидел три года на Соловках. Отец какой-то период был в Кеми, и
мама ездила по этой дороге в поездах, и как-то там она через кого-то что-то там ему
передавала. Вот почему она избрала именно этот маршрут. Потому что в Кеми был отец
какой-то период. В 32-м году отца освободили и направили его в ссылку в Архангельск. И
в Архангельск мама приехала со мной.
– А это вы помните?
– Очень хорошо помню. Все…
– Как вы ехали?
– Как мы приехали в Архангельск, я помню, я помню дома, где мы жили, мы жили
на Северной Двине, в двух домах, один дом был желтый, другой дом был зеленый. Я
помню эту набережную, я помню этот шум, вот как эти бревна пилили, вот все это я
помню. И я все это потом посетила позже, когда ездила в Северодвинск и наши друзья
отвезли меня в Архангельск. И даже я не могла сказать точно, где мы жили, на берегу
Двины, я адрес не знаю, а в Архангельске я помню – Петроградская 22, этого дома уже нет.
Но я помню универмаг, и мы нашли универмаг этот. А в Архангельске мы жили до 38-го
года. Там я поступила в школу и проучилась три года, я там закончила третий класс. Вот у
меня есть фотография – первый класс архангельской школы.
– А расскажите, как вы жили а Архангельске? Папа, мама и вы?
– Папа, мама и я, и в 34-м году родилась моя сестра, Вера, Эйзенберг теперь ее
фамилия. Когда я пыталась документы эти получить, то мне написали, что я ни в каких
документах не значусь в семье. Я значилась в документах только в 38-м году. Хотя я все
время с мамой жила, где бы мне еще жить? А Вера, которая родилась в 34-м году,
буквально родилась за неделю чуть ли до освобождения отца из ссылки. И после этого он
был невыездной до 38-го года. В 38-м году его повторно арестовали. И я это очень хорошо
помню, 38-й год. Это было в апреле, пришли трое, в черных кожаных куртках, в черных
кожаных шапках и делали обыск. Мы жили в такой вот комнатке, двадцатисемиметровой,
Петроградская набережная, 22. И все обыскивали. А я в это время пришла из школы, они
взяли мой портфель, взяли и все так вытряхнули. Отец говорит – так вы хоть ребенка-то
не трогайте, они говорят – а это не твое дело. И отца увели. Мама, конечно, там заплакала,
отца увели – это был апрель.
– А вы поняли, что произошло?
– Я не понимала. Я видела, что мама плачет, но мне в это время было девять лет.
Мне не объясняли, что мы арестованные, что отец под следствием. Я о том, что отец
арестован был, узнала только когда его реабилитировали. Родители это от меня скрывали.
– Тем не менее, вы помните, как его арестовывали?
– Я это помню, но я не понимала, что это такое. Не понимала. Вот, и я помню очень
хорошо, как он вернулся.
–Но вы же спрашивали – мама, а где отец?
– Мама молчала. А я считала, что, наверное, так и надо. Она меня как-то
успокаивала, и как-то я ходила в школу, училась отлично, мама работала, в это время
мама работала парикмахером.
– А с сестрой кто был? Няня была?
– Мама. Мама.
– А как же она работала и ребенком занималась?
3
– А туда приехала вся наша родня. Все братья, сестры – вот это все на фотографии
все есть.
– Мама собрала всех?
– Не мама. Они приехали к отцу. Вот отец был такой, то есть, отец и его брат
старший, мой крестный отец – они были настолько людьми общительными, и
сочувствующими, что к ним приехали все наши родственники. Все его братья и сестры, и
вот эта фотография у меня тоже есть, архангельская.
– И устроились на работу?
– И все кто куда устроились на работу, и какой-то период они все жили у нас, на
Петроградской, на набережной Северной Двины, у нас была одна комната, и там жили, я
не знаю, человек семь или восемь. Мы жили очень дружно и весело, и все его братья и
сестры, и тетя Поля была, и дядя Яша был, и Антон Максимович, старший брат его был,
он мой крестный отец, с женой и с дочкой. И мы все умещались, и все было как-то хорошо.
– А скажите, в это время, или, может быть, позже, обсуждали – почему хозяйство
было уничтожено?
– Таких разговоров вообще в семье не было.
– Почему остались без дома, без крыши?
– Таких разговоров в семье не было. Вот уже недавно племянник отца мне
рассказал, что в деревне у деда был самый хороший дом. Самый красивый, самый
большой, и семья самая дружная. Потом это все отобрали, ушло, потом это пошло под
красный уголок, а потом дом сожгли. А потом мой дед купил в соседней деревне
полуразрушенный дом. И вот этот полуразрушенный дом я помню. Потому что я помню,
что маленькая комната была, я помню банька на берегу озера, и когда я ездила несколько
лет назад туда, я все это прошла. Этого дома уже нет, но я помню, что в этом доме я
вышла во двор, где скотина, там же посмотрела на потолок, а там небо видно, и я
спрашиваю – а почему это так, что потолок-то дырявый? Вроде как не должен быть. А мне
говорят – а вот такой дом. Значит, дед купил такой старый разрушенный дом. И жил в
этом доме. Он жил до 41-го года. Бабушка умерла раньше, а отец моего отца – он был
расстрелян в войну. Ну, не расстрелян, а был убит. Он был такой своенравный дед, такой
хозяин. Хозяин самому себе, хозяин в своей семье, и в войну пошел в соседнюю деревню,
как говорят, за какими-то мешками, ему кричали – вернись, немцы были там, наши были
тут, и он не вернулся, его пристрелили просто. Ему было восемьдесят четыре года.
Фотографии деда и бабушки тоже у меня есть.
– вы знали о том, что хозяйство уничтожено?
– Нет.
– Вам это не рассказывали?
– Мне никто ничего не рассказывал, это была, так сказать, тайна, покрытая мраком.
То есть, никто, ни мама, ни папа, никаких звуков, вообще не было никаких разговоров. Я
помню, что о том, что отец был арестован я узнала в 92-м году, когда началась
реабилитация. Моя сестра, Вера, она всегда более свободна, чем я, сказала маме… Она
нашла в газетах списки фамилий, и там отца, и говорит: ой, мама, что, наш отец был
арестован? Вот и все мама рассказала тогда.
– А в 38-м году вот его арестовали?
– Он вернулся 31-го декабря. В апреле его арестовали 38-го года, и 31-го декабря
под Новый год он вернулся. Я это очень хорошо помню, потому что я за неделю маме
говорила, что елочку бы надо тоже купить. Она говорит – ну, если хочешь покупать, то
иди вот со своей подружкой и сама покупай, на рынок. Мы пошли с подружкой покупать
Я помню, как мы выбирали эти елки. Она выбрала такую всю заледенелую, я говорю – что
ты такую заледенелую елку выбрала? Плохую. А я выбрала елку без льда. А когда мы
принесли домой, то оказалось, что ее елочка пушистая красивая, а моя – палка. Но она
была без льда. Мама говорит – какую купила, такую и поставим. И вот мы украшаем эту
елку вечером, открывается дверь, входит отец. Это было 31-го декабря 38-го года. После
4
этого отец принял решение, что из Архангельска надо уезжать, потому что ну что же,
конца-края нет, арестовывают, и обвинение – та же самая статья, 58-2. Он парикмахер и
считалось, что он общаться может с людьми много.
– А он работал в Архангельске парикмахером?
– Он работал в Архангельске парикмахером.
– А мама?
– Мама тоже, но она работала меньше…
– Тоже парикмахером?
– Тоже парикмахером, да. Но она работала меньше. Больше она как-то была дома
со мной и с сестрой. А отец и его старший брат, мой крестный отец, его в 38-м году
арестовали вместе с моим отцом. Но отец вернулся, а он не вернулся. И потом мы через
несколько лет получили извещение, что он погиб в Саратове, почему-то в больнице, от
язвы желудка или что-то, то есть он исчез из поля зрения. Старший брат моего отца,
Антон Максимович. И я его никогда больше не видела.
– А вы знали, что он арестован, или тоже нет?
– До 92-го года я ничего не знала. Ничего. То есть, не было в доме разговоров
никаких, я ничего не видела, никаких документов, ничего. И только вот в 92-м году… И
вот я написала в новгородскую прокуратуру и мы оттуда получили дело в отношении
нашего отца, и я ходила в Большой дом, там отдельная комната и нам дали прочитать это
дело. И вот я имела возможность посмотреть, в чем оно заключалось – на отца моего было
написано четыре жалобы. Три от односельчан, а четвертая тоже от какого-то знакомого, и
вот в этих доносах было написано, что он – враг народа, потому что он высказывает такие
мысли, что до революции у крестьян было хлеб и масло, а после революции одни налоги.
Поэтому он враг народа. Вот так это там написано. И таких три письма, и четвертое тоже
какое-то подобное, что он враг народа, потому что он высказывается, что после
революции стало жить хуже, чем жили до революции. И в 38-м году мы уехали, отец
хотел поехать в теплые края, мы собирались ехать в Краснодар или куда-то туда, где
потеплее. Но мы доехали до Пензы и там остановились у наших знакомых, деревенских, с
которыми он вместе жил в деревне Дуброве. И те нас оставили, говорят – зачем вам ехать
в какой-то Краснодар, давайте, оставайтесь здесь у нас, пока у нас поживете в этой
комнате, с нами в квартире. Комната была метров пятнадцать, и нам они дали комнату
метров восемь на четверых. И мы остались в этой комнате, это был 39-й год, в это время
началась финская война. Отца взяли на фронт, мы никуда не едем, ничего не меняем,
ничего не получаем, и мы прожили в этой комнате до того, как отец вернулся, когда
закончилась война…
– Мама работала?
– Мама работала парикмахером.
– А когда вы жили у знакомых, как у вас вообще отношения складывались?
– Со знакомыми – очень хорошие отношения были, очень хорошие. Но никаких
разговоров о том, что где-то кто-то арестован – я ничего этого абсолютно не слышала. То
есть, я впервые узнала, что был отец арестован в 92-м году. До этого я ничего не знала.
– А это что – вот так люди все помогали?
– Это были люди, с которыми отец жил в деревне. Знакомые, соседи по деревне.
Мой отец у них остановился для того, чтобы оглядеться и посоветоваться, что делать
дальше, куда ехать дальше. А те, судя по всему, сразу в Пензу уехали, то есть сразу уехали
подальше, в Пензу. И там оставались недосягаемые.
– И отец вернулся с войны…
– Отец вернулся с войны, снова собирались куда-то поехать, но в это время
началась Отечественная война 41-го года. О войне я узнала – мы шли с отцом из кино, мы
ходили с ним в кинотеатр, смотрели кинофильм «Дума про казака Галота», и он меня
спрашивает – ну, что ты поняла? Я ему рассказываю, он говорит – доченька, ты все не так
поняла, там не так все было. Смотрим на репродуктор, народ скопился у этого
5
репродуктора, думаем, чего это такое происходит? Мы подошли, и в это время говорят о
том, что началась война. Отца взяли на фронт 3 июля, и он пробыл на фронте все четыре
года, то есть он прошел до Берлина. Он служил в основном под командой Рокоссовского,
и вернулся он в 43-м году 23 февраля, в праздник. Он был ранен, отец, на фронте будучи.
Причем, ранен осколком мины, это была зима, на нем был тулуп, поднятый воротник,
шапка-ушанка, каким-то шарфом он был завязан и он был ранен в горло. Этот осколок
мимо прошел и уже был на излете, да и уже утратил свою силу и прошел через четыре
слоя овчины, и застрял. То есть, вот это его спасло. Он вынул этот осколок, пришел в
медсанбат, и ему дали отпуск, десять дней. Потому что у него день рождения, в это время
наша армия уже наступала, уже мы подходили к границе, наша армия, и он получил
отпуск десять дней. И вдруг неожиданно он приехал в Пензу. Привез нам подарки – такой
маленький мешочек, в этом мешочке десять кусков мыла хозяйственного. Это была
большая радость для мамы, потому что стирать было нечем, мы стирали золой какой-то
там. И он пробыл с нами десять дней, пошел в ЖЭК – ну, фронтовик пришел! А в это
время, поскольку мы подходили к границе там, то люди, которые были эвакуированы,
например, из Молдавии, уже уезжали в свои края. И в нашем доме, где мы жили раньше,
на первом этаже уезжали люди в Ужгород. И в ЖЭКе сказали, что как они уедут, то вы
можете занимать их двухкомнатную квартиру. И таким образом мы спустились со своих
восьми метров в эту двухкомнатную квартиру на первом этаже. Это была большая радость,
потому что мы жили очень тесно. Ну, а они, это была семья, которая раньше имела
большое хозяйство, в этой комнате они держали свиней, кур, и когда мы туда въехали, то
вот такой слой всего там отскоблили, все отчистили. Короче говоря, в этой квартире отец
прожил до своей смерти.
– В Пензе?
– В Пензе. Он умер в Пензе, в возрасте шестидесяти шести лет, после операции по
поводу холецистита. А мама там прожила еще семь лет, и потом мы ее поменяли сюда в
Ленинград, она жила в Ленинграде и умерла она… Мама 6-го года рождения, она умерла
двенадцать лет назад, она пережила отца… Значит, отец умер – ему было шестьдесят
шесть лет, а маме было восемьдесят шесть лет. Она его пережила на двадцать лет.
– А пока отец был на фронте, вы оставались в Пензе?
– Да, да, мы оставались в Пензе, в этой маленькой комнатке, потом он в феврале
43-го года пришел и нам дали эту двухкомнатную квартиру, мы переехали в эту квартиру
и так мы в этой квартире и жили до конца и отец пришел уже в августе 45-го года.
– А когда вы переехали в Ленинград?
– Значит, окончила школу в 46-м году, и в 46-м же году я приехала в Ленинград и
поступила в первый мединститут. В 46-м году. И в 52-м году я закончила институт.
Значит, я в 46-м уехала из Пензы, и больше в Пензу я практически только приезжала в
гости. Я закончила институт, вышла замуж, поработала немножко в Ленинградской
области, а потом работала в Ленинграде, с 53-го года.
– А что повлияло на выбор специальности? Почему вы в медицинский пошли?
– Выбор специальности? Я вообще очень люблю природу, растения, и у меня была
голубая мечта – поехать куда-то в теплые края и поступить в институт виноградарства и
виноделия. У меня была голубая мечта – выращивать виноград. Не знаю, откуда это у
меня взялось в голове. У меня была подружка, которая захотела поехать в Ленинград в
мединститут. И говорит – мне скучно одной, давай поедем вместе. Мне одной скучно, я
без тебя не поеду. Давай поедем. И я поехала сюда. У мамы было много друзей-врачей. Ну,
парикмахер она была – они к ней приходили, делали прически. Мама и отец, они были
лучшими мастерами в городе. Говорили: «Я причесываюсь у Максимовых». Они были
тогда мастера своего дела. И у нее много было врачей знакомых. И врачи к нам приходили
в дом, в гости, и все говорили – поезжай, поезжай, будь врачом. Будь терапевтом, ничего
там тяжелого нет, только не отрави. А я говорю – ну, уж если в медицинский, то я буду
хирургом. Ну, что ты, хирургом – это сложно, будь терапевтом, только не отрави. Больше
6
ничего от тебя не потребуется. Вот так мне говорили. Мамины подружки, доктора. И
собственно, я поехала сюда, стала хирургом, и вот я работаю уже пятьдесят два года, мой
стаж пятьдесят два года, тридцать один год я стояла у операционного стола, меня можно
записывать в книгу Гиннеса, это редкость, чтобы женщина так…. Короче говоря, я
пронесла на своих плечах самое тяжелое, что есть в медицине, то есть, я была десять лет
хирургом. Это сложно, трудно, потом я была анестезиологом, а в это время как раз
появился новый вид обезболивания, бронхотрахеальный наркоз, и я была по воле случая
направлена в Академию на курсы, это были первые курсы, которые я закончила. То есть, я
была первый анестезиолог в городе. И вот я была анестезиологом долгие годы, а потом
анестезиолог-реаниматолог, когда все вместе, у нас очень тяжелая профессия, ужасающе
тяжелая. Но, тем не менее, я проработала с большим энтузиазмом и большой любовью к
своей работе. Творчески, я могу сказать, не просто так работала, а с любовью к своему
делу. И по сей день, вот я уже старый человек, но я, пожалуй, самый активный человек на
работе сейчас.
– А вы сейчас где работаете?
– Я сейчас работаю – Диагностический центр. И называюсь я – сосудистый хирург,
я имею высшую категорию, и мы лечим заболевания артерий и вен. Делаем всякие разные
блокады, лечу суставы и все прочее попутно уже.
– А мама никогда не рассказывала про аресты, других людей? И не рассказывал
отец про раскулачивание?
– Да, никто и ничего…
– А ваши взгляды как формировались?
– Как формировались мои взгляды? Да, собственно говоря… Я знала, что мой дед
был богатый человек. Отец говорил, что отец был крепкий человек. Что он был
правильный человек, что он правильно воспитывал детей, что все дети были хорошо
воспитаны. У отца его эти два брата, которые были фабриканты, родители отца там что-то
рано умерли, и мой дед помогал тем получить образование. И они уехали в Петербург, и
там стали заниматься, как теперь говорят, бизнесом. Но я не знаю их семей, вообще
никого из их семей не знаю. Потому что я тогда была маленькая, когда один из них умер,
и вот оставил моему отцу какое-то наследство. А как формировалось взгляды? Как вам
сказать? Я задумалась об этом впервые в 92-м году. До этого просто у меня не было
никаких мыслей, поскольку не знала семейной истории. И только тогда я стала все
сопоставлять, я уже вспомнила Архангельск с другой стороны. Я стала думать, а почему
мы там жили? Я помню, как мы ходили на выборы Вышинского в 37-м году.
– Помните?
– Помню. Мы ходили.
– А при этом что-нибудь еще помните – что люди говорили?
– Нет, нет. Я только помню – вот мы ходили в школу, там был какой-то буфет, я
спрашивала отца – а кто такой Вышинский? Он говорит – ну, это очень большой человек.
Это очень большой человек. И ничего больше.
– Одобрительно он это говорил или нет?
– Нет, он говорил это так с сарказмом, вот так – ну, это очень большой человек, оочень большой человек. Но я этому никак не придавала никакого значения. Что я
собиралась в школу, мне до этого вообще-то дела не было.
– А в доме вообще о политике говорили?
– Никогда. Никогда.
– Ни о Сталине, ни о…
– Никогда. Ни вообще никогда никаких речей о политике, этой темы не касались
вообще.
– Но это же может быть косвенно, например, кто-то из знакомых вступил в партию.
И отец это мог как-то откомментировать.
7
– Нет. Он никак ничего не комментировал. Он был беспартийный, мама
беспартийная. Когда случилась революция, они практически имели трехклассное
образование, церковно-приходской школы. То есть они были необразованными людьми.
Но по своему интеллекту, я их считаю академиками, потому что они были настолько
разумные в жизни, в отношении к людям, в отношении к окружающим, абсолютно
беззлобные, вот они как-то всегда всем сочувствовали, готовы были помочь, выслушать.
И мне отец говорил, когда я уходила в институт, уезжала, он мне так говорил – не слушай,
если, например, будет кто-то советовать тебе так или иначе поступить – не слушайся
подруг. Все вопросы решай сама. Причем ничего не делай сгоряча. Вот выспись, утром
проснись, и на свежую голову на все посмотри со стороны. Какую роль ты во всем этом
играла, в том, что могло случиться? И что ты сделала полезного, или плохого, вот в той
ситуации, в какой ты оказалась. Учили всегда добру. То есть, я выросла, в семье, вопервых, где родители никогда не ссорились, я не представляю себе, чтобы родители
ссорились. Я даже не мыслю себе – как это мама голос повышает, или отец… ну, просто
не представляю. Мама была Мария Васильевна, отец ее звал Василек. Ну, зовет – Василек,
туда, Василек, сюда. Всегда все было тихо-мирно, все спокойно. У нас хорошие друзья, к
нам приходили, но разговоров о политике не было никогда, были разговоры сугубо такого,
как говорят, местного значения.
– А в вашем воспитании, в моральных вопросах – как это складывалось? Ведь
много было людей вокруг вас – мама, папа, тети, дяди – это в чем-то различалось их
влияние?
– Вот для меня всегда были примером мой отец и моя мать. И по сей день я вот
говорю – меня вот этому научила мама.
– А вот чему мама вас научила?
– Чему? Как сохранять огурцы, как варить варенье, как вести дом вообще. Мама
научила меня всему. Она научила меня хозяйству, она научила меня, как готовить пищу.
Причем, и отец тоже всегда говорил – никогда не сердись и ничего не делай сгоряча. А
как-то они пришли и сказали, что был какой-то безумный случай, какая-то молодая мама
купила платье, ребенок был дома, взял ножницы, это платье разрезал. Мама, так сказать, в
большом расстройстве находясь, взяла ножницы и ножницами колотила его по рукам. Да
так колотила, что потом пришлось ампутировать кисти. И отец рассказал мне случай,
говорит – никогда ничего не делай сгоряча. Всегда подумай и посмотри на все со стороны.
Всегда подумай. Никогда не кричи, никогда ничего не делай сплеча. Как говорит моя
невестка, вот она мне иной раз так говорит – я такая вся иногда бываю нервная, я могу и
накричать, я могу и оскорбить, а потом я отойду и я всех, значит, простила. И я ей сказала
– Лена, только ты не делай так по отношению ко мне так. Я тебя прощу, потому что чего
же сердиться на глупого человека? Но я, говорю, забыть этого никогда не забуду. Если ты
меня в чем-то обидишь. Потому что… ну, не забуду. Простить я тебя прощу. Чего
сердиться на человека, если он недостаточно умный? И она это тоже, между прочим,
хорошо запомнила. То есть мне очень повезло, что мои малограмотные родители были
потрясающе грамотными во взаимоотношениях с людьми, они были любимцами на
работе до глубочайшей старости. Когда маме исполнилось восемьдесят лет, она захотела
поехать в Пензу. В восемьдесят лет. Она говорит – я хочу поехать на могилу отца, и там
все посмотреть, и мы поехали туда. Мы поехали в тот дом, где мы жили, остановились мы
в гостинице, там жили наши родственники еще, в городе Пензе, и мама встретилась со
многими, со многими. Вы бы видели, как ее лобызали, как ей были рады. Мы вошли както в одну аптеку. Аптекарша так смотрит – Мария Васильевна, да никак это вы? А где вы
были, чего-то вас долго не было… Она говорит – да я восемь лет в Ленинграде живу.
Мне повезло с детством – я не слышала никаких скандалов, и вот это я, собственно,
проповедую в своей семье, и на работе.
– А скажите, а были вот такие случаи, когда мать или отец нарушали правила
какие-то, чтобы людям помочь? Было?
8
– Помочь, чтобы выручить? Нет. Нет. У них вот всегда была в основе всего
честность. Отец говорил – ложись спать всегда, чтобы у тебя была чистая совесть. Тогда у
тебя будет хороший сон. У меня вот, говорит, чистая совесть, я сплю хорошо. А разговор
у нас такой с ним был – он очень легко засыпал. Я говорю – я не понимаю, как это так у
тебя получается, что ты так быстро засыпаешь. А он говорит – а у меня чистая совесть. Я
вот ложусь, и тебе это советую – никогда не делай ничего такого, чтобы ты за что-то
волновалась, чтобы ты за что-то переживала.
– А вас за что-нибудь наказывали?
– Родители? Практически нет. Я этого не помню. Я была очень, как сказать,
хорошим ребенком. Я была очень послушная, я очень хорошо и спокойно училась, не
было никаких проблем со мной. Вот с Верой были проблемы.
– А ее наказывали?
– Ее наказывали, по всякому.
– А как?
– В угол ее ставили, и шлепнут иногда. Но не избивали, конечно. Она имеет
совершенно другой характер. Но я так себе это объясняю, она рождена в 34-м году, когда
отец вернулся вот из Соловков, где его били, где их держали на холоде, потом я узнала,
что их держали в церкви, я дважды потом посетила Соловки, и прошла вот по всем этим
местам. И все это посмотрела и так подумала, что отец вернулся физически и морально
нездоровым человеком. После того, что он там пережил. И родилась Вера. Вера была,
можно сказать, с малых лет с особенностями. Она была всегда своенравна. Такая
своевольная, она плохо училась всегда. Вот я училась совершенно свободно. Для меня
обучение, учение – никаких трудностей не составляло. Я помню такой случай, отец
говорит – ну-ка я тебя проверю, как ты по истории знаешь. Прочитай-ка вот мне страницу
по истории. Я ему прочитала. Он взял книжку, сел рядом – а теперь расскажи. Я ему
рассказала слово в слово. Он говорит – да ты что, выучила наизусть, что ли? Я говорю –
ничего я не учила, ты прочитал вот, или, уже не помню, я прочитала, я все запомнила. То
есть со мной у них не было никаких проблем. А Вера…
– Но что значит – совсем не было проблем? Ну, вам могло бы показаться, например,
обидно, что отец проверяет, в то время как вы все знаете, и вы рассчитывали на большее
доверие, а он вот решил проверить уроки? Ну, мало ли, какие бывают у подростков
трудности?
– Нет. Нет. Я им абсолютно доверяла, я их обожала, потому что я видела, что они
во всех ситуациях, они всегда бывают правы. И они для меня по сей день являются
примером.
– А какие у вас отношения с сестрой складывались?
– С сестрой у нас взаимоотношения, ну, скажем… да, нормальные абсолютно.
Нормальные.
– Сестру наказывали, а вы как к этому относились?
– Ну, бывало, шлепнут, она всюду опаздывала, ее за это ругали, она занималась
физкультурой, спортом, она там призы имела в Пензе, и там даже в городском масштабе, у
нее была легкая атлетика. Но она такая была очень своенравная. А училась очень плохо, я
помню, что до шестого класса она читала, заикаясь, ей было трудно, она запиналась.
– Ну а когда родители ее наказывали, вы сестру защищали или считали, что
правильно ее наказывают?
– Я считала, что это правильно. Я в это никак даже не вмешивалась. Во-первых, это
было очень кратковременно всегда, шлепнут – ты не будешь этого делать больше? Больше
этого делать нельзя. – Не буду. Ну, и все вот так. И все, считали, что выполнили свой долг.
– А скажите, все-таки семья жила трудно, а праздники какие-нибудь вы отмечали?
Как это у вас происходило?
– Праздники отмечали, приходили родственники.
– А какие праздники?
9
– А все – майские, ноябрьские, Новый год, дни рождения. Ну, да, майские,
ноябрьские.
– А что было на этих праздниках?
– Была бутылка какого вина, никто никогда не напивался, мама пекла пироги и
тихая, какая-то такая спокойная, веселая, доброжелательная беседа была. Такая была
очень хорошая семья. Я могу сказать, что я потрясающе в этом плане счастливый человек,
потому что мне повезло с семьей невероятно.
– А дети всегда за столом сидели? Вместе со взрослыми?
– всегда сидели вместе. У нас был такой круглый стол и абажур оранжевый,
оранжевый абажур.
– А кто в гости приходил? Родные?
– Родные.
– А друзья?
– Друзья приходили, мамины коллеги с работы.
– На праздники?
– На праздники. И на праздники тоже. Да, мамины друзья, врачи – это были
женщины, в основном. Женщины. Но их не было много – одна-две, так они приходили на
праздники, они приходили и без праздников, и сядут там, попьют чайку, поговорят о том,
о сем.
– А расскажите, а как дни рождения ваши отмечались?
– День рождения… Я могу сказать, что почти что их я как-то не помню свои дни
рождения. Не помню. Вот. Но я помню Новые года, когда дарили подарки. Вот это да. А
дни рождения как-то… нет, у меня как-то ничего не связано с днями рождения, я просто я
даже и не помню. Не помню.
– А скажите, вы начали рассказывать, когда сказали, что родились в солнечный
день, в церковный праздник. Религиозное воспитание было в семье?
– Религиозное? Мама…
– Вас крестили?
– Крестили.
– А сестру?
– И сестру. Я крещеная, и она крещеная. Мама в Бога, конечно, верила. Но в
церковь она стала ходить, наверное, после 90-х годов, когда уже стали пускать в церковь.
А так как-то у нас икон в доме не было. Не было. Ни открыто, ни спрятано – не было. Но
мама как-то говорит – ну, Господи благослови. Ну, с Богом – так она скажет. Вот, она
меня никогда не крестила там, скажем, вот, с Богом, иди, такого не было. Но мы крещеные.
– А бабушка?
– Бабушка – мамина мать? Да.
– Она ходила в церковь?
– Я думаю, что да, и я даже помню, что в той в деревне, где жила мама, где
рождена мама, я помню, была не церковь, но часовня. Я очень хорошо ее помню, и вот это
место. В этом году я все могилы посетила, съездила на кладбище, и постояла на этом
месте, где стояла часовенка, такая желтенькая, хорошенькая, вот.
– А отец?
– В плане религии? Я думаю, что никак. Он был как-то вот… как-то нейтрально он
к этому относился.
– Но ни бабушка, ни мама вас молитвам не учили?
– Нет. Нет.
– И вы себя как воспринимали в детстве – атеисткой?
– Я даже как-то об этом не думала, но я всегда, когда спрашивают – Бог есть или
нет, я всегда говорила, что я считаю, что, конечно, есть какой-то высший разум. Конечно,
какой-то высший разум есть. Это уже во взрослом состоянии.
– А в детстве?
10
– А в детстве такого разговора даже не было. Не было ощущения и церкви тогда не
было, и разговоров на эту тему не было, и крестик я не носила, я стала носить уже во
взрослом состоянии, и, наверное, стала носить, когда мне было лет пятьдесят. Мама
говорит – чего ты уши для сережек себе не проколешь? Я ходила без сережек до
пятидесяти лет, - а у меня и сережек нет. Она говорит – я тебе дам свои. Вот, я проколола
уши, она подарила мне свои сережки. И потом она говорит – а что ты крестик не носишь?
Я говорю – у меня крестика нет. Она говорит – так надо купить. Вот и я купила крестик в
церкви, в церкви потом купила цепочку и хожу с крестиком. Верующая стала.
– А скажите, часто вам встречались такие люди, как те, которые вас взяли в
младенчестве? И как вы про них думаете?
– Я про них думаю знаете как – вот когда я иду в церковь, я всегда ставлю свечку…
я не могу, я сейчас даже заплачу… Я… ну, … всегда желаю добра их потомкам.
– А вы знаете хоть как их звали?
– Никого.
– Ни имен их не знаете?
– Никого. Никого.
– Нет, не потомков, а самих вот этих людей?
– Я не знаю даже, где мама, в какой деревне была, она пришла в Тверскую область,
пришла в деревню, это было ночью, дождь, осень, и она, наверное, не знала никого. И я
никого не знаю. А когда я иду в церковь, я всегда ставлю свечку, всегда… за потомков тех
людей.
– А еще вот были у вас такие встречи?
– Вы знаете, что – мне по жизни, я так думаю, наверное, везло на людей. Может
быть, это зависело даже от меня, потому что я к людям отношусь очень хорошо и на
людей мне везло, у меня всегда были очень хорошие друзья, у меня всегда были очень
хорошие подруги.
– Ну а вот эта история в Пензе, когда мама с папой, с двумя детьми приезжают и их
приглашают незнакомые, и, в общем, спасают от нищеты – это не похожая ситуация?
– Да, пригласили, говорят – живите…
[перерыв в записи] Вот, и потом их приютили, и говорят – зачем вы куда-то
поедете, живите, найдете себе жилье, вот мы же приехали и живем, климат хороший, все
хорошо, и вы тоже тут устроитесь. Ну, тут одна война, вторая война, и мы у них
задержались надолго.
– А вас не попрекали потом?
– Нет. Кто, они? Нет. Нет, у нас были очень хорошие взаимоотношения, она –
хозяйка – умерла во время войны, я помню, как мы сидели возле ее постели, делили ночь
на несколько часов, со свечками, было очень страшно рядом с ней сидеть, но мы сидели.
Мама там три часа сидела, я три часа сидела и так вот мы сидели, помогали мужу ее, и вот
так мы жили очень дружно.
– А наоборот, с какой-нибудь подлостью вы сталкивались?
– С подлостью? Ну, как вам сказать… Такая открытая подлость по отношению ко
мне, скажем, если на работе – то никогда не было, ко мне всегда очень хорошо относились,
потому что я всегда была хорошим специалистом. Надо быть лучшим – вот так меня
учили, учили, что в своем деле ты должна быть лучшей. И я стремилась учиться и училась
совершенно свободно. То есть у меня не было таких как-то трудностей в этом плане, я
училась свободно и с интересом. А что касается семьи… я вышла первый раз замуж и мой
муж был мой первый пациент, я на нем проделала свою первую операцию. Значит, его
привезли… его привели в первый мединститут заботливые родители, чтобы его
прооперировал профессор, я в это время была на шестом курсе, и профессор говорит – вот
оперируй ты, а будет считаться, что оперирую я. Ну, потом я его выхаживала, мы с ним
познакомились, потом он мне дал какую-то книгу, я тогда жила в общежитии, пока
училась в институте. Он ко мне один раз пришел, потом стал заходить чаще, пятое11
десятое. Потом я по распределению в Кириши уехала, но потом я приехала сюда на
усовершенствование и мы с ним поженились. И я пришла в совершенно другую семью. В
абсолютно другую семью я пришла. Вот если моя семья – родители ко всем своим
родственникам очень по доброму относились, то здесь не так. Вот раньше был такой
период, когда из колхозов вообще никого не выпускали, паспортов ни у кого не было, и не
выпускали. Мой отец всегда принимал всех племянниц-племянников из деревень,
которых всякими разными там способами выцарапывали, они приезжали в Пензу и,
наверное, человек десять у нас жило в разные времена. Отец старался понимать, к чему
тянет человека, и вот кого-то учиться в институт налаживал, кого-то в техникум, кого-то
на работу, кого-то – на кондитерскую фабрику, кто-то стал продавцом, кто-то стал
парикмахером, то есть, он каждому помогал найти дорогу в жизни. И все эти люди, все
эти племянники жили у нас. И никто денег не считал, хотя жили скромно. Но ни с кого
денег не взимали, а вот он всем помогал. А когда я пришла в семью мужа – это была
совершенно другая семья. Абсолютно. Они ленинградцы, но, когда мы с мужем пришли
… Свадьбы у меня никакой не было никогда. Мы пришли из ЗАГСа, и нас встретили отец
и мать его, и сказали – ну вот, теперь вы муж и жена, живите самостоятельно, к нам ни за
чем не обращайтесь, помощи от нас не ждите. Вот как нас вот встретили, - это вместо
поздравления – вы теперь муж и жена, живите самостоятельно, к нам ни за чем не
обращайтесь, мы вам помогать не будем, а если у вас вдруг случится, родится ребенок, то
мы вам няньками не будем. Вы все делаете сами. Для меня это было очень неожиданно,
такое отношение.
– А кто они были по образованию?
– Свекровь была секретарем у какого-то декана в Технологическом институте, а
свекр имел неоконченное высшее образование и ходил на лекции в Университет, но
никакого образования университетского не было.
Родители мужа образования практически не имели. Она была секретарем у декана,
то есть, она умела печатать на машинке и все. А он как-то рассказывал, свекр, что он
ходил в Университет, что он слушал приватно лекции, но никакого образования у него
университетского не было. Он работал лаборантом в Технологическом институте. Но я,
поскольку была научена всему, все умела делать, то для меня вести хозяйство никакого
труда не составляло. Мы жили на Московском проспекте, дом 18, а я работала в больнице
25-го октября, там мне полторы остановки пешком. Рядышком было совсем. То есть я все
успевала: и хозяйство, и на работу, и дежурила, и ребенок родился, ребенка в детский
садик, и все-все. Первый год, когда ребенок родился, я не работала месяцев восемь. И
месяца четыре ребенок был у родителей в Пензе. Потом я его взяла к себе, маленького,
двухлетнего я его отдала в детский садик, пациентка у меня такая появилась, говорит – у
вас есть дети? Я говорю – двухлетний. Она говорит – я заведующая детским садом, если
хотите, отдавайте его в мой садик. Вот, я двухлетнего отдала уже не в ясли, а сразу в
садик, доплачивала нянькам там, всем доплачивала. Я говорю – приглядите, он еще штаны
плохо снимает, чтобы он мокрым не был. То есть, я воспитывала ребенка и все успевала.
– Вы жили вместе с родителями мужа?
– Мы жили вместе с ними. Это вообще была большая коммунальная квартира,
тринадцать съемщиков, и было там, значит, двадцать три человека. Я говорила, что у нас
квартира – это как футбольная команда с запасными игроками. Они жили в квартире, в
которой у них смежно-раздельная комната была. Когда-то раньше, до революции вот эта
большущая квартира, тринадцатикомнатная, была их. После революции, значит, их
уплотнили, и им осталось две комнаты, одна тридцать два метра, другая восемь, и
смежно-раздельные они были. Значит, мы втроем – я, муж и ребенок – были в
восьмиметровой, а они вдвоем жили в тридцатидвухметровой. Но я к ним никаких
претензий не предъявляла, никогда с ними не ссорилась.
– Но вам было неуютно?
12
– Мне было неуютно, но я это все держала в себе. Я никому ни о чем не
рассказывала, если я приходила на работу – там расскажу какой-нибудь эпизод, говорят –
ах, да я бы вообще… А я думаю – а я ничего не сделала, вроде как терпеливой буду и все
такое. И так мы прожили вместе семнадцать лет. Семнадцать лет, сын был в восьмом
классе, после этого, значит, свекр мой умер, и после этого моя свекровь, можно сказать,
совершенно оборзела, то есть она, понимаете, я так сравню ее – она как лошадь, которая
потеряла оглобли. Она стала метаться во все стороны, она не знала, что ей делать и стала
есть поедом меня.
И дело кончилось тем, что она нашла для моего мужа потом женщину и его
толкала в спину, чтобы он уходил из дома.
[перерыв в записи]
- …прошло ровно пять дней, наверное, вот в этом какая-то необычность моей
жизни – что прошло пять дней и я совершенно случайно познакомилась с человеком,
который… так обложил меня красными флажками, так влюбился! Ему сорок три года, а
мне сорок – влюбился человек вдруг. И потом мы с ним поженились через полтора года.
Причем мой муж… он только на четвертую мою просьбу, на четвертый суд дал мне
развод. Он говорит – а зачем нам с тобой разводиться? Не надо. Однажды я к нему
пришла, до того я передавала повестки в суд через свекровь, а тут я к ним пришла в дом и
говорю – вот тебе повестка, я от вас не уйду, сейчас мы идем в суд, вместе с тобой,
потому что нам нужно развестись официально.
…
И мы с ним разошлись. А второй брак был очень счастливым, я прожила с ним
двадцать шесть лет, и муж мой второй умер. Это было счастливейшее время – когда мы
жили вместе, человек относился ко мне совершенно потрясающе, это была такая
любовь… такая какая-то святая, он на меня смотрел, как на икону. Что он во мне нашел, я
не знаю, но он ко мне относился вот так. Очень хорошо. И умер он от заболевания сердца,
у него была мерцательная аритмия, он умер в шестьдесят шесть лет. Умер… и похоронила
я его… Значит, у него было двое детей, он расстался со своей семьей еще раньше, чем
встретил меня, так что я семью не разбивала.
[Перерыв в записи]
– Расскажите, а как вы вступали в пионеры, в комсомол?
– Это было такое движение, я совершенно спокойно, я была пионеркой, у меня
фотография, где я с галстуком и я в комсомол вступала тоже.
– С удовольствием?
– Абсолютно спокойно. То есть, вот так вот это нужно, и я вступала, вот так вот.
Без особых мыслей, без рассуждений, что я делаю такое там. Надо, значит, я вступила.
– А в партию?
– В партию не вступала.
– Но вам же предлагали?
– Никто не предлагал и речи не было. Родители беспартийные, муж был
беспартийный, семья мужа – все были беспартийные, и у меня даже и не было мысли,
чтобы в нее вступать. Ну, просто не было такой мысли.
– На работе вам не предлагали? Не было такого?
– Вы знаете, вот так вот я могу сказать, что я работать всегда работала очень
хорошо, в смысле, качественно. Но я никогда не выдвигалась куда-то в первые ряды. То
есть я где-то все время была на подхвате, и если что-то где-то случилось, то звали всегда
меня. Но я не была в передовых, никогда. Ведущей какой-то я никогда не была.. То есть, я
делаю все высококачественно, все свои обязанности исполняла, но я всегда была где-то
вот в хвосте. То есть, передовым человеком я никогда не была. В плане идейном. То есть,
я этим просто не занималась.
– А скажите, вы сталкивались на работе или когда-нибудь со стукачеством,
доносами?
13
– Когда я работала в Академии, я знала, что…
– В какой?
– В военно-медицинской, я двадцать лет проработала в военно-медицинской
Академии. Я знала, что среди военнослужащих есть люди, которые этим занимаются. Я
знала. Почему? Потому что у нас там был коллектив, двадцать восемь человек. Из них
двадцать пять мужчин и три женщины. Эти двадцать пять мужчин ко мне все очень
хорошо относились. Все. И то один, то второй мне иногда подходят и говорят – Надежда,
ну чего ты все болтаешь лишнее? Я говорю – а чего это я болтаю лишнее-то? Я не знаю.
Ну, я другой раз там скажу – операцию назначили не тогда, и почему в пятницу, там в
субботу-воскресенье за таким больным тяжелым должны врачи наблюдать. Чего ты все
болтаешь? Я говорю – я же ничего не болтаю. Но мне мужчины говорили, что ты давай
поменьше там разговаривай, свое мнение поменьше высказывай. И потом я даже знала,
кто это. То есть, мне сказали, кто это.
– А как его узнали? Как это?
– А мне сказали. Мне просто сказали – вот тут ты при этом не особенно
распространяйся.
– вы чувствовали на себе или на других результаты этого стукачества, в чемнибудь?
– Практически нет, практически нет.
- А вы отстаивали свои права? В детстве или потом – на работе?
- Ну, скажем так – у нас был такой случай, – летом все клиники уходили в отпуск,
закрывались. Всех больных, которых не успевали долечить, перевозили в какую-то одну
клинику, и эта клиника была дежурной. И вот однажды так случилось, что дежурная
клиника это клиника Куприянова, допустим, и я там была дежурным анестезиологом, вот
на это время назначена. И мне было сказано, чтобы я никуда из дома не уходила. Круглые
сутки, никогда. На случай, вдруг кого-то откуда-то привезут, и вдруг меня вызовут для
того, чтобы провести анестезию. Мобильных телефонов тогда не было. И я сидела дома,
наверное, целый месяц. И меня ни разу не вызвали. После этого, когда сентябрь наступил,
я говорю – дайте мне пару недель за свой счет отпуска. Мне говорят – а с чего это? Я – ну,
я же месяц отсидела здесь, на улице было плюс тридцать, народ ездил на дачи, а я сидела
дома, ждала. Мне говорят – но тебя же не вызвали? Я говорю – ну я же сидела? Мало ли,
что меня не вызвали. Нет, тебе ничего не полагается. Я говорю – ну я же прошу за свой
счет. Нет, тебе ничего не полагается. Я говорю – а может, мы тогда напишем в обком
союза? Может, мы напишем? – Я говорила с заместителем начальника кафедры. Он
говорит – пишите, чего хотите. Вот так. У нас было три анестезиолога. Они мне говорят –
Надежда, ты у нас самая умная, ты и пиши. Я все написала, - задала вопрос, что если мы
дежурим на дому, то какой оплате это подлежит? И эту бумагу-то я пошла и принесла
заместителю начальника кафедры. Я говорю – я направляю эту бумагу-то туда, в обком
профсоюза. Он говорит – да направляйте вы чего хотите, куда хотите, отстаньте от меня.
А потом оттуда пришло письмо, что, действительно, обязаны нам либо оплатить, либо
дать, если месяц отдежурила, то, значит, половина этого количества дней – отпуска, и не
за свой счет, а вообще дать отпуск. За продежуренное на дому время. Ну и тогда
начальник кафедры поднялся, конечно, он возмутился – как это посмели написать кудато?! Я говорю – мы же не за вашей спиной писали-то? Писали-то ведь в открытую? Зачем
за спиной что-то делать, когда мы все это согласовали с зам. Начальника. Он все это знал.
Знал? Знал. Он говорит – да я сказал ей – отстаньте вы от меня и думал, что они не
напишут. Так что вот такие у нас бывали конфликты, которые разрешались.
– Вы столько лет проработали в медицине, скажите, вам сильно мешало устройство
ее советское?
– Что касается устройства, то так, как сейчас все происходит в поликлиниках и все,
что я вижу – по-моему, всем распоряжаются люди, которые совершенно некомпетентны.
Например, больной, чтобы ему попасть к какому-то специалисту, он должен придти к
14
участковому доктору за направлением. К участковому доктору он должен отстоять
очередь, да? Получить талон. Придти и сказать – направьте меня вот туда, в такой
медицинский центр, допустим, там к профессору. А участковый в ответ – а зачем это, у
нас тоже хорошо лечат. Он говорит – а я хочу туда. Нет, мы тебя туда не направим.
– А вот раньше, скажем, в шестидесятые, семидесятые?
– А раньше нет, как-то даже работала и работала себе.
– А если вернуться к стукачеству, вот, скажем, все знали, что кто-то стучит. И как к
нему относились?
– Ну, дело в том, что офицерская братия, они считали, что они умнее нас. Как-то
офицеры считали, что мы, вольнонаемные – это там нечто такое, простое, а у них вот
лишняя извилина. А мы к ним относились тоже совершенно спокойно и говорили, что вы
такие же как мы, одинаковые, и нечего тут выпендриваться. Но они знали этого человека,
стукача, он, кстати, потом погиб. И мне однажды сказали – ты при этом, пожалуйста,
поменьше говори. Я говорю – а чего поменьше-то? Я вообще ничего такого не говорю. Ну
все равно, ты очень много болтаешь, мне говорят.
– Нет, а как они сами – они с ним разговаривали?
– Да, конечно. Они делали вид, что никто ничего не знает, никто ничего не ведает,
и…
– Ну а как вы это могли бы объяснить? Значит, двадцать четыре полноценных
человека.
– Да.
– Офицеры.
– Да.
– Мужчины. И один, значит, вот этот стукач. Почему они принимали эти правила
игры?
– Я даже не знаю, но это, наверное, так было принято тогда, наверное.
– Ну а когда вы узнали, какое у вас чувство появилось?
– Я на это никак не отреагировала. Потому что я, в принципе, ничего такого
ужасного и не говорила, у нас были разговоры только в отношении больных, только с
точки зрения медицины. А других вопросов, собственно, не обсуждала. У них был свой
клан, а вольнонаемные – они тоже сами по себе. У нас было три доктора с высшим
образованием из вольнонаемных, а остальные вольнонаемные – это были медсестры, в
основном, со средним образованием. И они военные иногда там запирались, у себя в
кабинете, что-то там такое говорили. Но нас это совершенно не интересовало, мы к ним
как-то так равнодушны были.
– Но сам факт того, что в коллективе есть человек, который стучит, и при котором
нельзя ничего говорить, не было ощущения гадливости какой-то?
– Абсолютно никак. Абсолютно. Ну, я так думаю, что должен начальник кафедры
знать, чем дышит коллектив. По идее. По идее. И я даже так думала, не знаю, конечно…
но он должен знать, чем дышит коллектив. Что, о чем он думает. Наверное, думаю, так,
наверное, и надо. Не знаю. Ну, вот был у нас такой человек.
– А скажите, а с вами никогда не было такой истории, чтобы какой-нибудь
начальник у вас пытался выяснить, что там в коллективе за настроения?
– Нет. Никогда такого не было. С нами они вообще не говорили, они нас считали
низшим сортом.
– А на другой работе?
– А здесь вообще ничего не было.
–смерть Сталина вы помните?
– Как же, конечно.
– Расскажите, что вокруг вас происходило?
– Ну, 53-й год, я в это время работала в поселке Сясьстрой, я закончила в 52-м году,
а это был 53-й год. То есть, мы все, конечно, слушали радио, мы все стояли, плакали – и
15
как это теперь мы будем без Сталина? Короче говоря, мы все хором переживали. Хотя до
того, когда нас направляли, скажем, в соседние деревни, сделать медицинское
освидетельствование, то я была поражена, как много больных на периферии. Больных
людей. И с язвенной болезнью, и вот с такой печенью, и с какими-то больными суставами
– я думала, почему их никуда не отпускают на лечение, почему их никто никуда не
направляет – вот это мне как-то показалось странным. Но тогда был период, когда из
совхозов, колхозов никого никуда вообще не отпускали. Ни на лечение, никуда. Вот ты
работаешь – и работай.
– И как вы к этому отнеслись?
– Я была удивлена. Думаю, как же это так получается, что вот рядом все-таки
какая-то больница, почему людей не направляют – непонятно. Почему бы их не полечить?
Хотя, с другой стороны, вот когда я работала в Сясьстрое, то я работала еще и на
здравпункте. И там было освидетельствование рабочих, и там была диспансеризация, и
там мы кого-то рекомендовали направить на курорт, кому-то изменить условия для
работы, то есть, вот это в поселке было. А на периферии, в деревнях… Я так их даже
сравнивала, думала – как селениты, как вот эти подземные жители, на Луне какой живут.
– А скажите, 20-й съезд, его решения, разоблачения – какое впечатление он на вас
произвел?
– Абсолютно никакого. Абсолютно. Я даже как-то в это и не вникала, но я так
подумала, что надо ли вот это широко все рассказывать, и всю эту подноготную, не лучше
ли это все просто тихо исправлять? А надо ли вот так вот хаять предыдущего человека?
Мне казалось, что лучше, чтобы исправляли все, чем вот так на весь белый свет говорить.
Так мне казалось.
– А для вас было это неожиданным, новым – вот то, что вы узнали? То, что
рассказали на съезде?
– Да, это было новое, да, конечно, мы не думали, что там что-то такое происходит,
хотя когда говорили, что Сталин читает пятьсот страниц в день, что он непрерывно
думает о нас всех, в смысле, о народе, я, конечно, думала, что это маловероятно. Потому
что казалось, что человек не может прочитать пятьсот страниц. Ну, всегда, думаю, что
вокруг человека существует какое-то окружение, оно также, которое его поддерживает.
– А ввод войск… в Чехословакию – вы это как-нибудь заметили?
– Сказать по правде, я на это никак не реагировала, но я думала – чего мы лезем?
Ну, тоже самое и про Кубу, вот я думала – а чего это мы туда-то? И чего это мы во все
стороны-то лезем? У нас у самих-то много дел, и у нас у самих-то много работы, и
недоработано много, и почему так это сильно обо всех беспокоимся? Но это меня в
принципе никак не волновало. Потому что у меня никто никуда не был направлен, вот,
единственное, что я боялась, что у меня сына направят в Афганистан, но это не случилось
– Не направили?
– А у меня сын погиб. Сын у меня умер, умер двадцати восьми лет. Он закончил
здесь училище ленинградское высшее, военное, его направили в Москву, он там служил,
служил очень хорошо. Потом надо было кого-то направить в Азербайджан, решили
направить моего сына, раз он одинокий. Что из Москвы одинокого проще направить.
Направили туда сына. А там была какая-то спецстройка…
– А куда направили?
– Куркашан – это в Азербайджане. Направили туда, и там было спецстроительство
и он там заболел, в общем-то, лучевой болезнью. Приехал он сюда, лежал, у него был
лейкоз, он четыре года болел, и в двадцать восемь лет умер. А я боялась Афганистана…
И потом, когда умер сын, у меня пять лет вылетели из жизни просто. Я внешне
общалась с людьми, улыбалась, я работала, все делала, а внутри у меня была… пустота.
Ну, пусто было все внутри, и я ко всему была безразлична совершенно. А потом я стала
так себя уговаривать: думаю, может быть, Господь Бог его отвел от каких-то более тяжких
испытаний? Так это я сама себя уговаривала. Потому что я видела раненых, у которых
16
отрезаны две ноги, видела раненых, у которых две ноги и две руки отрезаны. Раненых из
Афганистана. Их привозили к нам в Академию.
– У вас не было какого-то ощущения, что его смерть – не несчастный случай, а что
это просто о людях не позаботились? Что это можно было предотвратить?
– Ну, я по-разному думала, конечно. Я по-разному думала. Но я не знала
подробностей. О том, что в армии неладно, я знала, потому что у меня были подруги,
которые отправили своих сыновей в армии, двоих, а получили два трупа. Одного
застрелили, а другой застрелился сам.
– В Афганистане?
– Нет, нет, в армии. Просто в армии. И я знала, что в армии в общем-то неладно.
Сына, когда он приезжал, и я ему писала письма, такие длинные, на восьми страницах, и
он мне так же отвечал. И когда он приезжал, я спрашивала – как у вас жизнь, как вы
живете, как ты относишься к солдатам? Но дело-то в том, что я и сына-то воспитала так,
чтобы честно ко всем относиться, чтобы уважать в человеке человека. А потом я думаю –
как это может быть, русский парень – чтобы он бил русского парня? В армии истязают
друг друга, что это такое? Думаю, куда смотрят офицеры, и неужели нельзя навести в
этом порядок? Вот это мне очень странно кажется.
- Почему он это облучение получил? Это почему так случилось – по какому-то
разгильдяйству начальства?
–Я не знаю подробностей. Не знаю.
– И он не считал, что в этом несчастье кто-то виноват?
– Нет, он считал, что случилось вот так вот… Случилось вот так. А потом, когда он
уже умирал, он тогда говорил так – мама, ну разве я сделал кому-нибудь что-нибудь
плохое, почему я так болею? Я ему – ты поправишься. Я его всегда убеждала, что он
поправится.
– А он верил?
– Он верил. Он верил. А я знала с самого начала. Он в это время дружил с одной
женщиной, девушкой, скажем так, потом они поженились, когда он уже был болен. Он
говорил – мы поженимся, потому что ко всем приходят жены, а я без жены. Она знала.
Знала, что он болеет. Они расписались…
– Невестка знала. Она знала, что он болен, да. Она знала.
…. Они так говорят – мы хотим завести ребенка. Я ему говорю – Вадим, ну посуди
сам – ты болен тяжело. У тебя лечение тяжелое. Он получал химиотерапию – и вот это
тяжелое лечение. И вдруг родится больной ребенок. А ты знаешь, что такое – воспитывать
матери больного ребенка? Вообще, воспитывать больного ребенка. Это крест, крест, хуже
которого невозможно ничего придумать. Ребенка приятно воспитывать здорового. А если
ребенок болен – это не приведи Господь. Я говорю – вы немножко воздержитесь, а вот
когда тебе будет получше, а тебе будет получше, то тогда вы заведете ребенка. То есть я
все время поддерживала в нем веру в выздоровление. А с невесткой у меня был такой
разговор.
С невесткой я разговаривала без него. Я ей сказала – Лена, вам не надо иметь
ребенка, потому что неизвестно, какой ребенок родится. Если ты очень хочешь ребенка,
то этот разговор будет между нами. Найди мужчину. И заимей этого ребенка. Найди
мужчину, чтобы он был здоров. Чтобы у него была хорошая родословная, чтобы это был
не дурак, не пьяница, заведи этого ребенка. И изобрази, что этот ребенок от моего сына.
Изобрази. И тогда этот ребенок будет законнорожденный, он будет получать пенсию, до
совершеннолетия. Но она сказала – нет, пока он жив, я никогда… пока сын ваш жив, я
никогда ему не изменю. Я говорю – ну, значит, это между нами только был разговор. А
потом, когда он умер, она все-таки вышла замуж и родила ребенка.
17
Скачать