КУЛЬТУРА ИЛИ СТРУКТУРА?

КУЛЬТУРА ИЛИ СТРУКТУРА?
Автор: М. Ф. ЧЕРНЫШ
ЧЕРНЫШ Михаил Федорович - доктор социологических наук, зав. сектором Института социологии
РАН (E-mail: che@isras.ru).
Исследования неравенства и программы изучения культуры в социологии всегда находились на
определенной дистанции друг от друга. Первые, как правило, придерживались структуралистских
концепций (эта позиция представлена отчасти В. Х. Беленьким1). Общество они представляли прежде
всего как иерархию социальных слоев или как взаимоотношение социальных классов, противостоящих
друг другу в игре с нулевой суммой. Можно долго рассуждать, почему случилось так, что
"структуралисты", изучающие проблемы неравенства, предпочитали держаться на расстоянии от
социологов, изучавших культуру. На взгляды "структуралистов", безусловно, влияли идеи Маркса,
который, как известно, без особого почтения относился к понятию культуры, рассматривая ее прежде
всего как продукт отношений, складывающихся в экономике. Английский эквивалент русскоязычного
термина "надстройка" ("superstructure") выглядит более точным референтом марксистской идеи:
экономические отношения "продавливают" на верхних этажах общества идеальные схемы,
оправдывающие существующий порядок и обеспечивающие его воспроизводство. Но Маркс не был бы
классиком, если к универсальной концепции не преминул добавить туманные вкрапления, явно
выпадающие из его общей логики. Исследовательская честность заставила его принять факт заметных
отличий общественного порядка, сложившегося в США, от устройства в странах Европы. Загадочным,
не всегда объяснимым оказывалось для него и общественное устроение в странах Азии, для которых он
даже создал особый термин "азиатский способ производства".
Второй причиной, побуждавшей исследователей неравенства отказываться от культурной
аргументации, стала высокая степень "позитивизации" структурных исследований: в исследованиях
неравенства, бедности, как никаких других, широко внедрялись статистические методы, наблюдения
регулярностей, призванные накрепко привязать полученный результат к объективной реальности.
Культурологические исследования, в свою очередь, оперировали понятиями, упорно
сопротивляющимися процессам операционализации. Что такое, к примеру, цивилизация? Как можно
"цивилизацию" превратить в объяснительную переменную структурного уравнения? Культурологов
подобные сложности не смущали - реальность, с которой они имели дело, находилась в ином
измерении, на ином уровне, чем тот, где осмыслялись текущие социальные различия. В контексте
структурных исследований понятия "культуры" или "цивилизации" могли быть только комплексными
конструктами, что неизбежно индивидуализировало любую концепцию, в которой они использовались.
Уникальность каждого из подобных аналитических инструментов разводила его с кропотливо
согласовываемыми системами объективных "показателей", призванных характеризовать неравенство,
отслеживать его динамику в разных обществах в разные периоды.
Эти соображения дают основания для того, чтобы предположить: монография О. И. Шкаратана
"Социально-экономическое неравенство и его воспроизводство в со_____________________________________
1
Беленький В. Х. Пересекающиеся параллели (О книге Шкаратана О. И. "Социально-экономическое неравенство и его
воспроизводство в современной России") // Социол. исслед. 2010. N8.
стр. 143
временной России" станет и уже стала в рецензии В. Х. Беленького предметом острых споров.
Монография2 порывает со сложившейся традицией выводить фактор культуры за рамки структурных
исследований. Ключевой вопрос, который она ставит в самом начале книги, мог бы звучать следующим
образом: почему мы такие? В чем причина расхождения путей реформирования в России и других
странах бывшего социалистического лагеря? Россия, вступившая на дорогу реформ с не меньшей, а
иногда и большей решимостью, чем страны Восточной Европы, в какой-то момент изменила вектор
движения. Внешне смена приоритетов напоминала возвращение к старым, накатанным образцам жизни,
традиционной институциональной схеме, в рамках которой институты уступают место воле вождя,
руководителя. Возникновение "гибридного государства"3, полагающегося на традиционные практики
управления, не решила проблему растущих противоречий в социальной сфере. Глубина социальных
различий продолжала увеличиваться даже в благополучный период в первом десятилетии XXI века.
Усиление роли государства в экономике лишь укрепляло позиции бюрократии, никакого существенного
влияния на распределительные институты оно не оказывало. Продолжение прежнего либерального
курса в сфере распределения аргументировалось необходимостью сохранять темпы экономического
роста, повышать эффективность рыночного сектора экономики, создавать в ней климат, благоприятный
для инвестиций.
Можно было бы искать объяснение происходящему в факторах структурного плана, но авторы книги
сочли "оптику" классового анализа недостаточной, не вполне соответствующей масштабу поставленных
вопросов. В монографии предлагается взглянуть на циклы российской истории как феномены
российского евразийства. Проблема российского общества, полагает Шкаратан, не в том, что в эпоху
реформ оно вступило с раскладом политических сил иным, чем тот, что сложился в бывших
социалистических странах. Реформы вошли в конфликт с основополагающими институтами российской
жизни, формирующими ее цивилизационный базис, и в результате не только не способствовали
модернизации российской жизни, но и создали благоприятные условия для ее архаизации. Постановка
проблемы в подобном ключе потребовала пересмотра, а в ряде случаев и отказа от "универсалистских"
принципов, которых традиционно придерживалось структуралистское направление. Концептуальным
основанием для работы стала идея мультиколлинеарности исторического процесса, кратким образом
раскрывающаяся в следующем утверждении: исторический процесс не может рассматриваться как
линейная эволюция обществ, управляемая общими законами. Разные страны идут разными
историческими маршрутами, решают задачи, стоящие перед ними, разными средствами. Схожесть
историй обнаруживается лишь в тех случаях, когда общества принадлежат одной цивилизации,
воспроизводящей в устойчивой форме комплекс базовых социальных институтов. Российская
цивилизация относится, по мнению Шкаратана, к особому, евразийскому типу, на почве которого с
трудом произрастают плоды формализованного, рационализованного мышления - право, частная
собственность, гражданское общество. Традиционно для цивилизаций подобного типа характерен упор
на государство, которое в полном соответствии с идеями Гоббса берет на себя обязательство остановить
войну всех против всех, привнести порядок в жизнь общества, распорядиться излишками
экономической деятельности. Казалось бы, эти положения находят подтверждение и в результатах
массовых опросов: большинство россиян крайне редко ощущает себя европейцами (или никогда),
констатирует особость России по отношению к Западу. Здесь, правда, стоит оговориться: отрицая
собственную европейскую идентичность, россияне вряд ли имели в виду то, что подразумевали
исследователи. В головах россиян Европа -это прежде всего совокупность жизненных возможностей,
обусловленных высоким уровнем экономического развития.
Гипотеза о цивилизационной особости российского общества по отношению к Европе ставит немало
вопросов, на которые следует дать ответ прежде, чем он обретет статус полноценной теории. Прежде
всего, в классических работах, на которых базируется социология культуры, например, работах М.
Вебера, метакультурные основания общества связаны самым прямым образом с теми формами, в
которых проявляет себя его сакральное начало. Религиозный фактор играл, по мнению Вебера, важную
роль в становлении современного капитализма, завоевавшего для себя прочные по___________________________________
2
Шкаратан О. И. Социально-экономическое неравенство и его воспроизводство в современной России / О. И. Шкаратан и коллектив. М.:
ОЛМА-Медиа групп. 2009.
3
Термин предложен американским политологом Генри Хейлом: Hale Henry. Why Not Parties in Russia? Democracy, Federalism and the State.
Cambridge University Press, 2006.
стр. 144
зиции в современной Европе. При подобной трактовке влияния культуры вопрос о том, кто был ее
носителем и каким образом культурные паттерны воспроизводили себя в обществе, имел конкретное
решение - церковь, клир, жрецы, религиозные формы общественного сознания. Ведя речь о российском
обществе, рассуждать подобным образом невозможно. В XX веке институты, воспроизводящие
традиционные формы сакральности, были разрушены до основания: закрывались церкви, мечети,
синагоги, литература религиозного содержания попадала в разряд запретной. Как справедливо отмечает
финский социолог М. Кивинен, новая советская сакральность базировались на представлениях о новом
мире как рациональном, подчиненном планированию, науке и управляемой ею4. Советский "большой
проект" предполагал, что наука даст ответ на все вызовы, проблемы, возникающие в ходе
социалистического строительства. Рациональные практики, индустриальные основания повседневности
сближали советскую Россию со странами Европы, не случайно многие западные интеллектуалы были
очарованы российским экспериментом, увидели в нем воплощение подлинно рациональных разумных
принципов управления обществом. Такое было бы вряд ли возможно, если бы советский эксперимент
имел "эссенциалистское", национально-ориентированное содержание.
Сомнения относительно преемственности возникают еще и потому, что в советский период не только
идеология, но и структура российского общества претерпели существенные изменения.
Дореволюционная российская жизнь была наполнена магическими практиками, воспроизводимыми
российской деревней, специфическими формами сознания, бытовавшими в замкнутых, архаичных
сообществах. В советское время городское население стало преобладать над сельским, среднее
образование стало всеобщим, а доля образованного класса в населении достигла почти 20%. Говоря о
современной Европе как цивилизации, Хабермас и Деррида подчеркивали: главное, что отличает ее от
других больших агрегаций, выделяемых по культурным признакам, - это рациональность, преодоление
религии как единственно возможной "призмы", через которую наблюдается материальный и
социальный мир5. Европейский тип цивилизации предполагает нейтралитет власти, выраженный в
универсализме законодательства, этос солидарности в борьбе за социальную справедливость, идею
равенства, включая равенство в сфере распределения, высокий статус международного
законодательства и прав человека, закрепленный в основополагающих документах, принятие
государства в качестве организатора и ведущей силы общества. Принимая эти рассуждения за
отправную точку, можно говорить об историческом опыте России в XX веке как дискретном,
разрывающем связи со старой эпохой, переходе от магизма к рациональному обществу, базирующемуся
на индустриальных технологиях и научном достижении, обществу равенства и развития, в котором
государство должно было играть и действительно играло ведущую роль. Говорить о соблюдении прав
человека или верховенстве закона в советском государстве, особенно на ранних этапах его становления,
не приходилось, но разве это может быть достаточным основанием для того, чтобы отрицать факт
рационализации российской жизни по европейским образцам? Тот факт, что в Германии на протяжении
более чем десятилетия власть находилась в руках нацистов, никто не рассматривает как достаточное
основание для выведения немецкой культуры из ряда европейских.
Но вернемся к цивилизационной объяснительной стратегии. Если не религия или архаичные магические
практики, где, в каком измерении находятся механизмы цивилизационной памяти? Отсылка к
социальным институтам вряд ли может рассматриваться как убедительный аргумент: социальные
институты - и мы хорошо это видели в период радикальных реформ - легко разрушаются в тех случаях,
когда коалиция правящего класса более не заинтересована в их сохранении. Они лишь часть общей
системы господства и воспроизводятся благодаря тому, что в этой системе есть группы, социальные
интересы которых самым тесным образом связаны с существованием данной, конкретной
институциональной структуры. Эти группы должны быть достаточно влиятельными для того, чтобы
блокировать попытки так называемых институциональных предпринимателей, направленные на
изменение правил игры.
Данное рассуждение подводит нас ко второму вопросу, который в книге ставится, но не получает
полноценного ответа. Цивилизационная аргументация для того, чтобы быть убедительной, должна быть
когерентной по отношению к другим, менее общим аналитическим порядкам.
_____________________________________
4
Кивинен М. Прогресс и хаос. Социологический анализ прошлого и будущего России / Пер. с англ. СПб.: Академический проект,
2001.
5
Derrida Jurgen Habermas. Unsere Erneuerung // Frankfurter Allgemeine Zeilung. May 31, 2003.
стр. 145
Необходимо определить, как цивилизация влияет на таксоны социальных интересов, которые в свою
очередь нередко выступают в качестве той самой несущей конструкции, которая поддерживает
институциональную структуру. Социальные интересы, заключающие в себе претензии на господство, а
также привилегированное положение в системе распределения, лежат на полпути между
цивилизационными структурами и повседневностью, воплощенной в устойчивых практиках. Можно,
однако, предположить, как это уже неоднократно делалось, что классов больше нет, что они исчезли
благодаря государству и другим инстанциям, взявшим на себя роль арбитров в конфликтах социальных
интересов. Но подобный аргумент - и об этом пишут авторы монографии - подходит разве что для
развитых европейских государств, да и то не в полной мере. В большинстве случаев декларацию об
отсутствии классов следует рассматривать как метафору, признание того факта, что класс - это
переменная, которая в некоторых социальных ситуациях может быть менее влиятельной, чем, к
примеру, этническая принадлежность. Тезис об отсутствии классов вряд ли уместен в российской
ситуации, где границы между классами все чаще становятся зоной острых социальных конфликтов
(вспомним Пикалево, забастовки на Волжском автозаводе и прочее).
В чем же тогда особость российского пути реформирования по сравнению с восточноевропейским? В
Восточной Европе местные элиты имели небогатый выбор вариантов политического устройства. Уже в
самом начале они прочертили траекторию реформ, как движение в сторону Европы (а куда же им было
двигаться, если цель заключалась в том, чтобы выйти из-под российского влияния и получить доступ к
европейским рынкам и ресурсам?). Движение в Европу с необходимостью требовало соблюдения
некоторых правил, принятых в европейских демократиях. Российская номенклатура имела более
широкий нормативный выбор и массу возможностей изменить социальный порядок в свою пользу. Курс
на создание крупных частных состояний нисколько не скрывался, повышение эффективности в
управлении приватизируемыми ресурсами ставилось только как цель отдаленного будущего. В период
реформирования речь шла лишь о том, чтобы создать класс частных собственников, способных
противостоять централизму советского типа. Этот процесс подробно охарактеризован О. И.
Шкаратаном в главе, посвященной высшим слоям российского общества: "Происхождение российских
крупных собственников определило особенности их сознания и поведения. Главное качество их - в
сочетании черт бывших партийно-советских аппаратчиков со свойствами обычных бизнесменов. ...
Старые связи, навыки управления помогают решать новые задачи, хотя далеко не всегда наилучшим
образом. Есть немало примеров неэффективности номенклатурных бизнесменов, их стремления
сохраниться в тени неконкурентного квазирынка" (С. 271). Траектории становления российского
капитализма определялись не общим цивилизационным планом, а партийно-номенклатурным габитусом
крупных предпринимателей, естественными для этой группы сиюминутными интересами,
вытекающими из необходимости удерживать завоеванные позиции. Конфликт между модернистскими,
европейскими ценностями, преобладающими в российском массовом сознании, и практиками,
лежащими в основании возникшего на обломках российского общества социального порядка, создает те
напряжения, которые призвано разрешать современное российское общество. Эти напряжения
объясняют тот парадоксальный факт, что высший слой российского общества, поддержавший в свое
время лозунги либерализации и свободы, ныне демонстрирует консолидированную заинтересованность
в авторитарных формах управления. Только авторитаризм, легимитизированный процедурой
контролируемых выборов, смог стать полноценным гарантом сохранения распределительного статускво. Возникает закономерный вопрос, стоит ли прибегать к "цивилизационной" аргументации там, где
последовательность событий легко объясняется игрой центров силы, противостоянием и коалиционной
игрой социальных акторов? В своей книге "Место беспорядка" Р. Будон настаивает на том, что прежде,
чем рассматривать в качестве гипотезы соображения общего порядка, необходимо изучать конкретную
ситуацию. Классический пример, иллюстрирующий эту идею, полагает он, это дискриминация
чернокожих в американских профсоюзах после Второй мировой войны6. Парадокс заключался в том,
что факты дискриминации фиксировались в организациях, декларировавших свою приверженность
эгалитаристским ценностям. Наиболее легким вариантом объяснения подобных практик могла стать
ссылка на расизм, традиционное неприятие чернокожих белым меньшинством. Однако на самом
____________________________________
6
Будон Р. Место беспорядка. Критика теорий социального изменения. М.: Аспект Пресс, 1998. С. 184 - 185.
стр. 146
деле, утверждает Будон, настоящие причины дискриминации имели иную природу. Дело в том, что
большинство чернокожих работников в те времена трудились главным образом в сельском хозяйстве. У
них не было опыта участия в профсоюзном движении. В условиях противостояния профсоюза с
хозяевами предприятия чернокожие рабочие чаще всего становились "слабым звеном". Опасаясь
потерять работу, они чаще, чем белые, шли на поводу у хозяев, участвовали в срыве забастовок. "Если
остановить изложение на этом моменте, - пишет Будон, - то есть задаться целью объяснить причины
появления и укрепления у белых рабочих расистских чувств, направленных против черных, то получим
эндогенный процесс, который разворачивается в закрытой системе, состоящей из четырех категорий
акторов: белых рабочих, профсоюзных лидеров, черных рабочих и хозяев предприятий. Каждая из них с
"пониманием" реагировала на собственную ситуацию, сложившуюся в момент t"7.
Итак, классовые коалиции, конфликты социальных интересов, борьба вокруг распределительных
институтов, с одной стороны, и культура, цивилизационные основания общества, с другой. Можем мы
искать и находить точки, в которой они сходятся? В которых "кристаллизованная история" изоморфно
воспроизводит себя в настоящем, а культурные основания действия превращаются в его причину? Это
вопрос, ответ на который может быть только спекулятивным. Используя аппарат современной
социологии, невозможно представить убедительные доказательства того, что сегодняшний бюрократ,
погрязший в коррупционных практиках, - это всего лишь культурный клон "попечителя богоугодных
заведений" старой, дореволюционной России. Однако, наблюдая российскую историю, невозможно
отделаться от ощущения, что некая "другая культурная реальность" существует, что в какой-то момент
эта "черная материя" социальной вселенной откроет свои тайны исследователю.
Содержание монографии не сводится только к полемике о роли цивилизации в становлении и
воспроизводстве отношений неравенства. Стремление преодолеть давление сложившихся в российской
социологии традиций, взглянуть на российские проблемы без посредничества со стороны известных
идеологических схем заявило себя и в той части книги, где представлен структурный анализ данных
социологических исследований. О. И. Шкаратан и Г. А. Ястребов делают то, что российские социологи
обязаны были сделать давным-давно, но до настоящего момента так и не осуществили этого. Они,
отставив в сторону известные классовые схемы, принялись искать и нашли в российском обществе
"эмерджентные группы", то есть группы, консолидируемые естественным схождением нескольких
ключевых признаков. В качестве статистического метода, реализующего эту стратегию, они
использовали энтропийный анализ. Обнаружилось, что группы консолидируются по признаку
обладания разными капиталами - властью, собственностью и ресурсами культуры и квалификации.
Экономический и политический капиталы обнаруживают тенденцию к сращиванию, особенно в
наиболее благополучных, элитных слоях общества. Так благополучные слои решают проблему слабости
российских институтов, причина которой, как уже говорилось выше, в "сопротивлении определенной
части номенклатурного капитала становлению малого и среднего, особенно венчурного
предпринимательства"8. Симптоматично, что в книге источник социальной напряженности в
современном российском обществе рассматривается как противостояние номенклатуры и элиты,
заинтересованной в установлении твердых правил игры, укреплении ключевых институтов. Именно
элиты становятся в современной российской ситуации носителями европейских ценностей, они в какойто момент должны стать и уже становятся ядром сил, продвигающих идею развития.
Необходимо подчеркнуть: содержание рецензируемой монографии выходит далеко за пределы каждой
из тех тем, которые обсуждались выше. Российской научной общественности представлен
многогранный труд, в котором комплексно, в деталях анализируются существующие формы
социального неравенства, динамика становления в России среднего класса, распределение человеческих
и социальных ресурсов. В ней специалисты и широкий круг читателей смогут отыскать ответы на
многие острые вопросы, которыми живет сегодня российское общество, а также обрести знания для
полноценного участия в полемике о природе российского неравенства.
____________________________________
7
8
Там же. С. 185.
Там же. С. 271.
стр. 147