Наталия Костюченко - Издательство Четыре Четверти

Наталия Костюченко
Самому дорогому
человеку —маме
посв ящ аю
Роман
Очерки
Статьи
МИНСК
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ЧЕТЫРЕ ЧЕТВЕРТИ»
2011
УДК 821.61.1(476)-31
ББК 84(4Беи-Рус)6-44
К 72
К 72
Костюченко, Н. Н.
Верба над омутом: роман, статьи, очерки /Наталия
Костюченко. — Минск: Издательство «Четыре четверти», 2011. — 256 с.
ISBN 978-985-6981-98-5.
...Новую книгу «Верба над омутом» Наталии Костюченко
составили роман «Верба над омутом» и статьи и очерки о замечательных людях, наших современниках. Роман написан в новом литературном жанре — психологической исповеди, в которой автор
пытается художественно осмыслить природу таких человеческих
качеств и состояний, как эгоизм, обидчивость, слабоволие, трусость, осуждение, зависть, предательство. А также важнейших из
чувств: любви и свободы. Некоторые имена и события изменены.
УДК 821.61.1(476)-31
ББК 84(4Беи-Рус)6-44
ISBN 978-985-6981-98-5
© Костюченко Н. Н., 2011
© Оформление. Издательство
«Четыре четверти», 2011
ОТЗЫВЫ, КРИТИКА
«…Новую книгу «Верба над омутом» замечательной белорусской писательницы, чье творчество восхищает каждого, кто читает
ее произведения, составили роман «Верба над омутом» и художественные очерки об известных писателях, журналистах и других
интересных людях Беларуси. Книга уникальна как по содержанию,
так и по энергетике, накалу чувств и глубине мыслей. Роман писательницы написан в новом литературном жанре — психологической исповеди, в которой все — вокруг себя и о себе, от малого
к большому, от личного к общечеловеческому. Не случайно многие
литературно-художественные издания Беларуси, близкого и дальнего зарубежья готовы сразу же предоставить ее произведениям
место на своих страницах. И в очерках — она тонкий психолог,
чуткий мастер художественного слова».
Михаил Поздняков, поэт, прозаик, критик,
секретарь правления Союза писателей Беларуси,
председатель Минского городского отделения ОО «СПБ»
«…Наталія Касцючэнка ўмела адлюстроўвае яркія рэаліі вёскі,
хаця гаворыць пра іх стрымана і са шчымлівым болем. З асаблівай
цеплынёй паказвае яна старых людзей. І міжволі ловіш сябе на думцы, што аўтару верыш, настолькі пераканаўча перадае яна сутнасць
псіхалагічнага малюнка…»
Уладзімір Дамашэвіч,
празаік, літаратурны крытык
(«Полымя», №1, 1991)
3
«…Сярод узораў прозы часопіса — главы з рамана Наталіі
Касцючэнкі («Верба над омутом» — аўт.). Відавочна, кожны з
нас хаця б аднойчы сутыкаўся з невытлумачальнымі сутнасцямі
свайго ўнутранага свету — інтуіцыяй, прадбачаннем, прадчуваннем… Кожны апынуўся ў сітуацыі выбару, вымушаны быў прымаць адказнае рашэнне. Матэрыял, пакладзены ў аснову твора,
спалучыўся ў адзіную мастацкую плынь з некалькіх асобных
вытокаў натхнення і думкі — рамантызаванага погляду аўтара
на мінулае, на ўласнае маленства, засяроджанага філасофскага
самааналізавання і асэнсавання агульнай прыроды існасці, чалавечага быцця. Стылёвай манеры пісьменніцы ўласцівы вытанчаны лірызм, неверагодная, па-свойму абвостраная эмацыянальнасць. Пытанні, з якіх пачынаецца аповед, гучаць даволі
абагульнена: «Кто я есть на самом деле? Кто мы, люди, есть
в действительности? И то сущее, которое вне нас?» Аднак далейшыя развагі аўтара — спробы знайсці адказы на пытанні —
выяўляюць вельмі цікавы і глыбокі погляд на духоўную прыроду асобы».
Лада Алейнік, кандыдат філалагічных навук, крытык
(«Літаратура і мастацтва», №32/4423, 10 жніўня 2007)
«…Знаёмства з аўтарам адбылося напрыканцы 80-х гадоў
мінулага стагоддзя на пасяджэнні літаб’яднання «Крыніцы», што
існавала пры рэдакцыі газеты «Чырвоная змена», у якой я тады
працаваў. Творы Наталіі Касцючэнкі пачалі з’яўляцца ў газетах
і часопісах, у калектыўным зборніку «Карані» (выдавецтва
«Юнацтва», 1994 г.), дзе побач апынуліся вядомыя сёння ў беларускай літаратуры імёны Андрэя Федарэнкі, Анатоля Казлова, Сяргея Кавалёва і іншых.
Здавалася б, шматабяцальны пачатак для маладога таленавітага
празаіка. Аднак голас Наталіі Касцючэнкі раптоўна змаўкае, і не
на год-два, а на цэлае дзесяцігоддзе. Апантана захапіўшыся фларыстыкай, яна стварае фітастудыю «Квецень», асноўныя віды
дзейнасці якой — фітадызайн, складанне кветкавых букетаў
і кампазіцый. Пры яе непасрэдным кіраўніцтве ў нашай краіне
было аформлена больш за 400 аб’ектаў.
Але пісьменніцкае рамяство зноў вабіць яе. І новыя творы пераконваюць: гэта здольны празаік. Са сваім бачаннем свету, жаданнем раскрыць і спасцігнуць самы супярэчлівы характар, уменнем
4
пранікнуць у патаемныя куточкі душы чалавечай, як бы высвечваючы яе да самага донейка…»
Анатоль Зэкаў, паэт, празаік, крытык
(«Літаратура і мастацтва», №1/430, 6 студзеня 2006)
«…В «Нёмане» (№ 7 за 2007 год) блистает своим оригинальным замыслом и стилем отрывок из романа «Верба над омутом».
Название главы — «Вне меня сущее». Автор — Наталия Костюченко.
«Кто мы? — на это может ответить, — считает Н. Костюченко, — только сам человек». И если анализировать все его поступки
и поведение, начиная с раннего детства («В нем еще живешь по небесным меркам») — все до тонкости, «до самого дна», ничего не
скрывая и не утаивая, то, наверное, можно что-то понять. А через
кого это возможно? — только через себя. И писательница, не щадя
своего самолюбия, делает почти невозможное, «вытягивая себя
на суд», описывая, раскрывая все «до дна души». Не каждый способен на такое — нужно большое самообладание.
О художественных достоинствах этой прозы можно говорить
много. Но я скажу коротко. Во-первых, замечательно удачная композиция, легко читающийся слог, стиль. Живой, очень образный
язык.
Надеемся, что и дальше творчество Н. Костюченко будет продолжаться на том же высоком художественном уровне, не изменяя
своей «необычности». И что будущая книга очень порадует читателей».
Галина Мосияш-Федорова,
прозаик, член Союза писателей России
(«Нёман», №10, 2008)
«…В произведениях Наталии Костюченко — напряженное внутреннее борение духа, искание смысла жизни, интенсивное самопознание личности. Автор ставит вопрос: можно ли добраться
до дна человеческой души? И анализирует свои мысли, ощущения,
поступки, чтобы разобраться в своей душе и понять других, ведь,
по словам автора, все удивительно похожи как в добре, так и зле.
Осмысление возможностей человеческой личности, слабости
и неодолимости человеческого духа, предназначения жизни че5
ловека на Земле — кульминационные моменты в размышлениях и духовных поисках автора. Наталия Костюченко признается:
«Я пытаюсь понять и проанализировать сама, — надеюсь, что это
сделает со мной и читатель, — природу таких качеств и состояний,
как самовлюбленность, эгоизм, обидчивость, осуждение, жадность,
слабоволие, страх, агрессивность, зависть, предательство. А также
важнейших из чувств: любви и свободы. Внутренняя потребность
в свободе дана человеку от рождения, но, к сожалению, очень часто по мере взросления у него это замечательное чувство угасает.
Его убивают чрезмерная зависимость от других людей, страх перед
общественным мнением, который становится сильнее собственных взглядов и убеждений. Негативные качества, которые, несомненно, в большей или меньшей мере свойственны каждому человеку, я не хотела бы разбирать на примере какого-то третьего лица,
пусть даже и вымышленного. Эти качества я познала сама, я их
прочувствовала, мне знакомы все оттенки тех ощущений».
Автор пишет настолько искренне, обнаженно показывая свои
чувства и переживания, что невольно вспоминаешь свои мысли
и поступки, свою боль.
И независимо, о ком или о чем рассказывается в произведениях,
автору веришь».
Михаил Ковалев, прозаик, критик
(«Нёман» №4, 2009)
«Наталія Мікалаеўна! Малайчына! Цёпла i хораша напісала!
Сумна i светла ад Вашай шчырасці i праўдзівасці. Працягвайце
пісаць так — i ў Вас усё будзе добра ў жанры прозы. Не ведаю,
як у жыці? Але для пісьменніка жыць — значыць тварыць. Таму,
відаць, i здаралася з Baмi ўсё гэта, бо патрэбна было, каб Вы вось
так пісалі…»
Mixacь Башлакоў,
паэт, Лаўрэат Дзяржаўнай прэміі Рэспублікі Беларусь
(из письма-отзыва на роман «Верба над омутом» от 05.08.2011 г.)
Молчи, или говори то, что лучше
молчания.
Пифагор
Деспотизм придумал пытку,
чтобы отнять у человека последнее право — право молчать.
П. Буаст
то являет собой человек изначально? Неразумное
нагое существо? Хотя многие философии сводятся
к другому: что именно это неразумное нагое существо,
еще не обученное говорить и не обросшее, словно чешуей, ни земными страстями, ни суевериями, и держит в своих неокрепших ручонках истину, которую
не способны ни удержать, ни постичь взрослые люди.
С каждым мгновением жизни эта великая его способность исчезает: и данное ему от рождения некое знание,
и высшая чувствительность, и чистое сердце… Так ли
это? Насколько правдива такая философия? Тогда каково же предназначение жизни человека на земле, если
с каждым годом он теряет главное? Или нет у человека
никакого предназначения? И не для того ли живет он,
чтобы испытывать всевозможные желания и изыскивать способы их удовлетворять?
Детство… В нем еще живешь по небесным меркам,
а не по обыкновенным, земным. Неудачи тебя не тревожат, ты всегда располагаешь неограниченным временем
и не задумываешься о проблемах, — они существуют вне
тебя. Личная потеря для тебя пока еще не важна. И боль
тоже. И сегодняшний день… Все в жизни продлевается
8
во имя продления; а сама жизнь кажется безграничной,
огромной и таинственной, как море. И ты еще не знаешь,
насколько многочисленны жертвы, которых она непрестанно требует.
В детстве, когда воспринимался иначе весь мир:
и солнце, и звезды, и трава, — я тоже была другая. В той
маленькой девочке, в которой сегодня так трудно найти общее с собой, еще не успело исчезнуть что-то очень
важное — то, что есть почти в каждом ребенке, и чего,
к сожалению, ни у меня, ни, наверное, у любого другого
взрослого человека уже нет.
Но тогда, в детском возрасте, оно было. Особенно
когда я молчала. Молчала не потому, что не умела говорить, — я с удовольствием и неплохо разговаривала, но
редко и только в кругу тех людей, которых хорошо знала
и кого любила. Потребность в молчании иногда становилась частью моей сущности, и в этом состоянии я чувствовала себя естественно и комфортно.
В детском саду, куда меня, пятилетнего ребенка,
определили родители, я молчала полгода. Не в том смысле, что мне просто подолгу не хотелось говорить, а в том,
что за полгода я не произнесла ни слова.
Родители привезли меня из деревни, где я росла у бабушки, в Минск. Здесь они жили и работали, и к этому
городу предстояло привыкнуть мне. Однако в то время
воспринять и полюбить Минск, почувствовать себя комфортно в городской среде мне не удавалось.
Хотя в период моей деревенской жизни, когда мы
с бабушкой в поездках за вкусным хлебом и булками наведывались в Чернигов и Припять (в то время молодой
город атомщиков, а после аварии на Чернобыльской
АЭС — город-призрак, вошедший в зону отчуждения),
я этим городам радовалась. Наслаждалась, рассматривая сверкающие стеклянные витрины магазинов, пробуя мороженое, и с удовольствием ощущала под ногами
асфальт. Случалось, я испытывала неловкость за себя
и за бабушку, потому что мы, в отличие от нарядных горожан, выглядели не совсем опрятными. У бабушки в ру9
ках всегда была огромная сумка, вытертая со всех сторон,
с обмотанными для прочности клейкой лентой ручками.
А на наших с грязными потеками ногах «красовались»
покрытые дорожной пылью непонятного цвета сандалии. Бабушка их купила в деревенской лавке, одинаковые по фасону, только ей — большие, а мне — маленькие.
В них легко было ходить, а от деревни до станции, откуда
электричкой можно было съездить в город, ни много ни
мало для старых и малых ног — четыре километра.
В тех тихих зеленых украинских городах с их старинными белокаменными церквями, где я, чумазая, в пропылившемся платье, появлялась тогда со своей любимой
бабушкой, в моей душе были спокойствие и какая-то
неиссякаемая ровная радость. Может быть, это легко
объяснить тем, что я недолго пребывала в городе? А возможно, я чувствовала себя счастливой и потому, что в тех
полюбившихся мне городах никто не мог лишить меня
права быть и оставаться деревенской.
Но в Минске — в городе, где мне предстояло жить, —
я счастливой себя не чувствовала.
Детский сад — непонятное и чудовищное для моего
восприятия заведение. Родители решили, что мне нужно
привыкать к окружению детей, чтобы учиться общаться.
До этого я не знала ограничений в свободе и привыкла
к непритязательности корректировки моего поведения
бабушкой. Здесь же, в саду, я испытала настоящее потрясение от того, что нужно строиться в пары или в шеренгу,
одновременно с другими детьми садиться и вставать изза стола, произносить хором: «здравствуйте», «спасибо»,
ложиться спать в кровать, где со всех сторон были такие
же кровати, и лежать только на правом боку… И казались
чужими и неприятными из-за какого-то искусственного,
казарменного духа стены, асфальт, песочницы и стриженые, словно выровненые под линейку, газоны и кусты…
И даже сам запах города угнетал и отталкивал.
И это все после тех белесых песчаных деревенских
дорог, по которым я любила ходить босиком, после трав,
звенящих кузнечиками, разноголосицы птиц, после ла10
сковой бабушкиной хаты с ее странными, терпкими и одновременно сладковатыми ароматами…
Каждый тихий час в этом чуждом моему духу детском
саду, когда никто не видел, я могла сполна отдаваться своему горю, и слезы горячими струйками вытекали из-под прикрытых век под правый висок, на волосы, на подушку. И так
до тех пор, пока требовательно-строгий голос воспитательницы не прерывал эту тягучую тишину: «Дети, подъем!»
Помню, перед обедом, когда воспитательница, как
обычно, пожелала детям приятного аппетита, а те хором
ответили: «Спасибо», она подошла ко мне и наклонилась
к моему лицу:
— Наташа, почему ты молчишь? Скажи вместе со всеми: «Спасибо».
Я сидела на своем месте за столиком.
— Ну, не бойся, скажи, повтори за мной: «Спа-сибо», — снова попросила она.
Я не отвечала. Это было невозможно. Какая-то непонятная сила внутри меня сдавливала горло и властно,
даже более властно, чем воспитательница, словно гипнотизировала мою волю. Я смотрела воспитательнице
в глаза, ждала, когда она оставит меня в покое, и знала,
что ничего не произнесу.
— Встань, — раздраженно потребовала воспитательница.
Я встала.
Она взяла пальцами меня за подбородок:
— Ты что, не хочешь говорить? Твоя мама сказала: ты
прекрасно умеешь разговаривать. Или ты не уважаешь меня,
окружающих детей? Почему уже полгода молчишь?
Помню, как где-то глубоко в моем сознании лихорадили в ответ мысли: «Я уважаю, всех вас уважаю, но все
равно — ничего не могу вам сказать…» Во мне не было
ни высокомерия, ни комплекса неполноценности. Просто все, что происходило в детском саду, никак не увязывалось в единое целое с моим внутренним миром. Мною
владело спокойное и уверенное чувство собственной
обособленности, и оно было сильнее всего остального.
11
Дети с любопытством следили за этой сценой. Отреагировала на происходившее и подошла к столу нянечка.
— Повтори за мной: «Спа-си-бо», — гипнотически
продолжала смотреть мне в глаза воспитательница. —
«Спа-си-бо».
— Если ты стесняешься детей, скажи нам тихонечко
на ушко, — принялась помогать воспитательнице нянечка и наклонилась ухом к моим губам.
«Зачем они это делают? Для чего стараются? Неужели это так важно?»— внутренне начала страдать я. Мною
овладело оцепенение.
— Все! Довольно! — раздраженно выкрикнула, ничего от меня не добившись, воспитательница. — Если будешь продолжать молчать, значит, ты — недоразвитая.
А знаешь, что делают с недоразвитыми? Отправляют
мыть горшки в ясли!
— Да, да, пойдешь мыть горшки в младших группах, — увидев в моих глазах смятение, поддержала воспитательницу нянечка.
Дети начали смеяться, оживленно переговариваться
между собой и показывать в мою сторону пальцами. Мне
стало неловко, отчаянно захотелось исчезнуть, куда-нибудь убежать. Я привыкла, чтобы меня не замечали.
— Сегодня, когда за тобой придет мама, так ей и скажу, что переводим ее дочь в ясли. Там и то детки разговаривают, хотя и маленькие. Не хочешь быть как все дети,
отправим убирать за малышами.
Вечером за мной пришла мама. Мамина работа была
далеко от детского сада, и поэтому она меня раньше других приводила и позже забирала. В группе, кроме меня
и воспитательницы, уже никого не было.
Решение воспитательницы мама поддержала. Согласилась, что если я не заговорю, меня немедленно нужно
определить в ясли, где все будут маленькие, а я одна —
большая, да еще и для того, чтобы мыть горшки.
— Может, хотя бы теперь, когда никого, кроме меня
и твоей мамы, рядом нет, скажешь «до свидания»? —
спросила на прощание воспитательница. — Или завтра
же отправлю в ясли.
12
Я упрямо молчала. Только помню, что при маме требования воспитательницы звучали как-то мягче, даже
ласковее. И все-таки внутри меня что-то уступило, сдалось. Тогда впервые проявилось во мне еще одно качество — меркантильность. Я в первый раз поступилась
своими, пусть даже глупыми, детскими, но все-таки принципами. Отказалась от них из страха, из чувства выгодности или невыгодности определенного поступка. Я знала,
что хотя и не в этот момент, но уже вот-вот заговорю.
— Ты будешь разговаривать? — спросила воспитательница.
Я кивнула.
— Сейчас?
Я промолчала.
— Завтра?
Я кивнула, что завтра. А это значит — пообещала.
Если пообещала, — так тому и быть.
— Здравствуйте, — наутро охрипшим от волнения голосом я громко поздоровалась с воспитательницей.
И случилось неожиданное: воспитательница вскочила из-за стола, где что-то записывала в тетрадку и, как
мне показалось, с удивлением, даже с радостью бросилась ко мне.
— Какой, оказывается, у вашей Наташи бас! — воскликнула она и тотчас же словно спохватилась: — Но ничего, ничего, главное, что она разговаривает.
— Вы знаете, — робко улыбнулась мама, — вообщето, у Наташи не бас, а очень тихий и нежный голос.
Для нее это неестественно.
— Но ничего, еще услышим, услышим, — не переставала радоваться воспитательница. — Вы идите, — кивнула
она маме, — а мы с Наташенькой пойдем в детский уголок.
Воспитательница повела меня в показательный детский уголок, где дети никогда не играли. Там на полу
лежал красивый коврик, на полках были расставлены
нарядные куклы, красивые игрушки. Этот уголок был
показательным потому, как я поняла позже, что его по13
казывали во время проверок. Мы, дети, посматривали
на эти игрушки с завистью, но играть с ними никому не
позволялось. Для игр было отведено другое, более просторное место, но игрушки там были попроще, изрядно
потрепанные.
Воспитательница провела меня именно в тот «дефицитный» уголок, стала снимать с полок и подавать мне
куклы.
— Какую ты хочешь? Эту? Или, может быть, эту?
Постепенно в группу приходили дети, а я тем временем сидела одна в «запрещенном» для других уголочке
и с наслаждением играла.
В тот день в нашей группе появилась новенькая. Когда детей выстраивали на зарядку, ее поставили рядом со
мной. Она оказалась общительной, оглядывалась по сторонам и со всеми знакомилась.
— Как тебя зовут? — обратилась новенькая и ко мне.
— Не разговаривай с ней, — одернула ее стоявшая
впереди девочка и пояснила: — Она у нас немая.
— Сама ты немая! — выпалила я.
Помню, как моя обидчица от неожиданности и в самом деле словно онемела и посмотрела на меня изумленными, округлившимися от удивления глазами.
В тот день я являла собой для всех детей чудо.
На прогулке мне то и дело с щедростью предлагали лизнуть чью-то конфету, а я, словно циркач, показывающий
невиданные трюки, спокойно и даже с удовольствием со
всеми разговаривала.
Однако это было не то удовольствие, которое способно наполнять все существо особым и важным чувством,
оно было неполноценное, ненастоящее…
Молчать — это плохо или хорошо? Это больно или
приятно? Грустно или радостно?
Все зависит от того, почему ты молчишь: из-за комплекса неполноценности, стеснительности или затем,
чтобы полнее слышать и видеть окружающий тебя мир.
Бывает, что молчишь из-за чувства одиночества, мол14
Содержание
Штрихи к творчеству. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
Верба над омутом
Роман
Молчание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8
Добро и зло — две половинки любви. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18
Вне меня сущее. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32
Не сотвори кумира. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50
Предательство. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69
Бесчестье. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133
Суровые уроки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 147
Дорогой предназначения
Статьи и очерки
«Он не заслужил света, он заслужил покой...» . . . . . . . . . . 160
Незапертая дверь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 168
Территория ее души . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195
Пробуждение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 210
Дорогой предназначения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 217
Наши за рубежом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 230
Возвращение к жизни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235