Е.А. Полева КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИИ В РОМАНЕ В. НАБОКОВА
advertisement
Е.А. Полева КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИИ В РОМАНЕ В. НАБОКОВА «ДАР» Являясь последним романом европейского периода, «Дар» (1937) представляет квинтэссенцию русскоязычного набоковского творчества. В набоковедении исследованию «Дара» отводится значительное место1, внимание исследователей обращено на философию творчества, тему па мяти, проблему времени (реального и метафизического), на концепцию русской литературы2. В отечественном набоковедении утвердилось мнение, что В. Набо ков, модернист, эстет, игнорирует тему истории, таково, например, мне ние М. Липовецкого: «…В поэтике прозы Набокова подчеркнуто отсут ствует стержневое качество «семантической поэтики»…», а именно: «нео быкновенно развитое чувство историзма, переживание истории в себе и себя в истории, понимание невечности (и по ту и по эту сторону) исто рии, ее связи с культурой (соотнесенность творчества с историей)» 3. На против, С. Франк, включая «Дар» в историкофилософский контекст 1920 1930 годов, обнаруживал историческую рефлексию Набокова: «В тех же «Современных записках», когда там только что появилась «Защита Лу жина», вышла в 1928 году и статья Г. Флоровского «Евразийский соблазн», следы которой явно прослеживаются в романе Набокова «Дар»4. «В «Даре» Набоков подхватывает у Ходасевича идею возможного выживания куль 1 2 3 4 Липовецкий М.Н. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творче ства в «Даре» В. Набокова) // Вопросы литературы. 1994. № 3. С. 72–95; Александров В.Е. Набоков и потусторонность. СПб.: Алетейя, 1999. Паперно И. Как сделан «Дар» Набокова // В.В. Набоков: Pro et сontra. СПб.: РХГИ, 1997; Рыбальченко Т.Л. Судьба русской литературы в романах В. Набокова «Дар» и А. Битова «Пушкинский дом» // Русская литература в ХХ веке: имена, проблемы, куль турный диалог. Вып. 2. Набоков в контексте русской литературы ХХ века. Томск: Изд. Том. университета, 2000. Липовецкий М. Эпилог русского модернизма… С. 93–94. Франк С. «Одинокий империалист», или Осмысление изгнания как субъективизация России в романе Набокова «Дар» // Логос. 2001. № 3. С. 88. 58 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» туры в ее независимости от родной территории, но в то же время отказы вается от пафоса «единства» культуры в эмиграции и какойлибо ее исто рической «миссии»»5. По мнению С. Франка, Набоков в «Даре» полеми чески отталкивается от трех главных пунктов современной ему историко культурной дискуссии: от шпенглерианства, от идеи территориальности и от идеи «коллективного субъекта». В американском набоковедении, по свидетельству Р. Хэнкеля, про блема исторической памяти в произведениях В. Набокова является од ной из центральных. Р. Хенкелю В. Набоков представляется писателем, «который рассматривает историю как своего рода карикатуру. Он пишет о личности, находящийся как бы вне истории: это после того, как исто рия оказалась скомпрометирована в качестве решающей силы, особенно в той ситуации, когда люди оказываются как бы в изгнании»6. Роман «Дар» можно прочитать как роман об истории ХХ века и как роман, выразивший набоковскую философию истории, которая напря мую связана с философией природы, жизни, творчества. Такое прочте ние опирается на автора: в «Предисловии» к английскому изданию «Дара» Набоков признал, что в романе «коегде сквозь искусство проглядывает история»7 . В центре романа сознание одного персонажа – Фёдора Константи новича ГодуноваЧердынцева. Оно воплощено в слове повествователя, вербализующего воспоминания и воображение персонажа, в слове и в текстах ГодуноваЧердынцева, молодого поэта и начинающего писате ля, имеющего тот же исторический опыт (эмиграция из России после Октябрьской революции), что и В. Набоков. «Титульный автор» воссоз даёт меняющиеся взгляды героя на жизнь, на искусство, на меняющие ся исторические обстоятельства, что становится формой исторической рефлексии самого В. Набокова. «Дар» – монологический роман: в осно ве его сюжета лежит поиск героем личностных ценностных ориентиров через осмысление опыта других людей. Все персонажи и события прелом ляются через сознание ГодуноваЧердынцева, он субъект восприятия, но не всегда – субъект повествования; слово повествователя даёт избыточный (авторский) кругозор, позволяющий оценивать субъективную позицию персонажа. Соответственно, ход исторического времени дан и как 5 Там же. С. 85. Владимир Набоков: меж двух берегов / «Круглый стол «ЛГ» // Литературная газета, 17 августа 1988, № 33. С. 5. 7 Набоков В.В.: Pro et сontra. Антология. СПб.: РХГИ, 1997. С. 50. 6 59 Е.А. Полева протяжённость событий, в которые центральный персонаж включается поведенчески, в эмоциональных реакциях, и как сохраняющиеся в его сознании образы прошлого, и как реконструируемый из следов прошло го текст прошлого. Фабульное время «Дара» составляют три года (1926–1929) жизни глав ного героя в эмиграции, в Берлине. Судьбы персонажей романа, данные в их рассказах, в изложении повествователя и в рефлексии Годунова Чердынцева, а также вставные тексты, реконструирующие исчезнувшие из физической реальности жизни, расширяют временные и простран ственные рамки романа (от XIX до ХХ века, от центра Европы через Рос сию, Сибирь до центра Азии). В сознании главного персонажа восстанавливаются (по воспомина ниям Александры Яковлевны, из чтения стихов и дневника) образ и судь ба Яши Чернышевского, сверстника Фёдора ГодуноваЧердынцева, и жизнь отца (по личным воспоминаниям, силой воображения, с исполь зованием энциклопедий и воспоминаний современников отца). Нако нец, в роман введён текст самого ГодуноваЧердынцева, – «Жизнь Чер нышевского». История как поток реальности, история, выстраиваемая в сознании, и история, представленная как текст на основе чужих текстов, создают в романе три масштаба: история отдельной человеческой жиз ни; история как непосредственная цепь трёх поколений (двух родов – ГодуновыхЧердынцевых и Чернышевских); история духа, проявленная в истории русской литературы. В романе возникает разная временная удалённость объектов от постигающего их сознания (ГодуноваЧердынцева): современность – Яша Чернышевский; прошлое, к которому ГодуновЧердынцев успел прикос нуться, – отец; прошлое, не доступное эмпирическому опыту Федора, – Н.Г. Чернышевский. Градация форм воспроизведения прошлого опреде ляет возможности закрепления истории. История Яши представляет со бой повествование с высокой степенью непосредственности и достовер ности, оно не закрепляется в письменном тексте, а непосредственно пе редаётся Фёдором Константиновичем от первого лица («он был, помое му», «мы почти в одно время попали в берлинский университет»8 ). Лич ность отца восстанавливается памятью и воображением, образ «живёт» уже не в живом чувстве, не в живой речи, а в сознании вспоминающего. 8 Набоков В. Собрание сочинений: В 4х тт. М.: Правда, 1990. Т. 3. С. 38. Далее указаны страницы этого издания. 60 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» Однако от этого прошлого ещё невозможно дистанцироваться настоль ко, чтобы создать текст, его можно закрепить лишь в разрозненных, фраг ментарных записях: «…из хрупкой статики невозобновимых сведений, местами уже разрушенных слишком скорым движением мысли, в свою очередь распылившейся в пустоте, – из всего этого мне теперь нужно сделать стройную, ясную книгу» [C. 125]. О Чернышевском можно лишь создавать текст, рефлексию, отделённую от личного опыта. Набоков вы страивает процесс перехода реальности в текст: проживание в истории – переживание истории в сознании – рефлексия истории в тексте. Обра щение Фёдора Константиновича к историческому опыту предыдущих поколений позволяет ему выйти за пределы современности. Параллель но становлению мировоззрения героя в логике сюжета и аллюзиях рас крывается авторская философия истории. Фёдор и его сверстники оказываются в изгнании, вне исторической Родины. В роман введены два персонажа, не явленных читателю в ре альности сюжетного времени и пространства. Образ одного из них – Яши Чернышевского – восстановлен Федором Константиновичем по воспоминаниям Александры Яковлевны, через чтение Яшиных стихов и дневника. Второй – Кончеев – дан в воображении Фёдора Констан тиновича. Наличие общих характеристик у трёх представителей поко ления «детей» (принадлежность к поэтическому ремеслу, эмиграция из Советской России, проживание в Германии) позволяют воспринимать судьбы Яши Чернышевского и Кончеева как альтернативу судьбы Фёдо ра Константиновича. Яша Чернышевский – молодой поэт, неоромантик, который «в сти хах, полных модных банальностей, воспевал «горячайшую» любовь к Рос сии, – есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пуш кинского локтя» [C. 36]. Его образ – портрет типичного представителя послевоенного поколения (ГодуновЧердынцев говорит, что «домашний врач Европы и сейсмограф социальных потрясений» «нашёл бы в этой истории» «нечто в высшей степени характерное для «настроений моло дёжи в послевоенные годы»): философ по образованию, приверженец мо дернизма, читатель Шпенглера. Главный персонаж дистанцирует себя от Яши, хотя и способен понять духовную драму сверстника: «О нет, мы с ним были мало схожи <…> Его пасмурность, прерываемая резким крик ливым весельем, свойственная безъюморным людям; его сентименталь ноумственные увлечения; его чистота, которая сильно отдавала бы тру состью чувств, кабы не болезненная изысканность их толкования; его 61 Е.А. Полева ощущения Германии; его безвкусные тревоги («неделю был как в чаду», потому что прочитал Шпенглера); наконец, его стихи…» [C. 35]. Подчи нённость мироощущения Яши трагическим шпенглеровским предчув ствиям, его зависимость от Рудольфа Баумана (чья душа, по убеждению Яши, «имеет на всё ответ и идёт через жизнь, как самоуверенная женщи на через бальный зал» [C. 40]) предопределяют выбор Яши: смерть, вы ход из исторического пространства – «исчезнуть<…>, дабы восстановить ся – уже в неземном плане» [C. 42]. Яша открывает роковое несовершен ство мира, ограниченность человеческих возможностей, историческую обречённость культуры, невозможность постижения внеземного. «Я умею, – пишет Яша в дневнике о своей зависимости от Рудольфа, – только представить себе в сложнейшем, абстрактнейшем порядке … то дикое блаженство, которое я испытал бы, если бы… – если бы что? Что я могу сделать с его душой? Вот этото незнание, это отсутствие какогото таин ственного орудия <…>, вот этото и есть моя смерть» [C. 40]. Повествова тель, напротив, отмечает духовное сходство Яши и Фёдора: «…дело было не в простом сходстве, а в одинаковости духовной породы двух несклад ных, поразному, угловаточувствительных людей» [C. 32]. Жизненный опыт Яши является альтернативой судьбы Фёдора, но герой не принимает этот опыт, понимая, что Яшины печали «смертью не лечат, оттого, что они гораздо проще врачуются жизнью с её меняющейся мечтой…» [C. 42]. Фёдор переживает сходный с Яшиным период становления (признание автори тета отца, «мастерская слов»), но продолжает жизнь в истории. Кончеев – тоже современник Фёдора Константиновича, в романе реальность его существования подтверждают цитаты из его опублико ванных произведений и высказывания о нём других персонажей «Дара». Кончеев является и желаемым собеседником Фёдора (дважды герой во ображает диалог с Кончеевым), и соперником, вызывающим зависть и восхищение: «Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант кото рого только дар Изоры мог бы пресечь <…>, и в присутствии которого он, страдая, волнуясь и безнадёжно скликая на помощь собственные стихи, чувствовал себя лишь его современником…» [C.59]. Кончеев – талантли вый поэт, индивидуалист, «абсолютно лишённого какихлибо общих интересов» (по мнению писателяэмигранта Ширина), жизненный вы бор Кончеева – уход в эстетику, «башню из слоновой кости». При явном набоковском расположении к Кончееву этот персонаж не равноценен ГодуновуЧердынцеву, почти нереален (образ Кончеева составляют не сколько коротких цитат из его произведений, его рецензия на книгу 62 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» ГодуноваЧердынцева и фиктивный диалог с Фёдором Константинови чем), что материализует в романном мире его виртуальность, дистанци рованность реальности, жизнь в творчестве. Исторические взгляды Кончеева раскрываются в разговоре с Фёдо ром Константиновичем о русской литературе. История литературы, по Кончееву, – непрерывный процесс, не укладывающийся в модель исто рического круговорота или линейного прогресса; она заключается в от крытии реальности и закреплении её в эстетической форме. Критерием оценки для Кончеева служит эстетический смысл литературного произ ведения. В писателях XIX века, «забракованных» Фёдором Константино вичем, считавшим, что «есть два рода книг: настольный и подстольный» [C.65], Кончеев выявляет ценные находки, эстетически запечатлённую реальность: «Тут я вас уловлю, – говорит он Фёдору Константиновичу на его нелестное мнение о Писемском. – Разве вы не читали у того же Пи семского, как лакеи в передней во время бала перекидываются страшно грязным, истоптанным плисовым женским сапогом? Ага!» [С. 66]. Фа милия «Кончеев» семантически близка понятию конца, завершённости, невозможности продолжения. И его отношение к реальной истории не жизнеспособно, однако он является катализатором изменений мировоз зрения ГодуноваЧердынцева. «А теперь что будет? – спрашивает Конче ев у Фёдора Константиновича. – Стоит, повашему продолжать?». «Ещё бы! – отвечает Федор. – До самого конца» [C. 69]. Кроме того, что этот разговор расширяет семантическое поле исто рии, он является сюжетным мостиком к размышлениям Федора Кон стантиновича о своём отце, чья концепция истории литературы в разго воре с Кончеевым была для него приоритетной: «Мой отец находил во пиющие ошибки в его (Тургенева. – Е.П.) и толстовских описаниях при роды, и уж про Аксакова нечего говорить, – добавлял он, – это стыд и срам» [C. 67]. Размышления об отце позволяют Фёдору Константинови чу выйти из границ авторитета отца. В начале романа, в разговоре с Кон чеевым, при оценке русской литературы Федор опирается на позицию отца, категорично требовательного («…он читал Горация, Монтеня, Пуш кина, – три книги, взятые с собой» [С. 110]), для которого расцвет рус ской литературы и высшее её проявление было в творчестве А.С. Пушки на, после – спад, движение к нулю. Отцовскую категоричность перени мает и Федор: «Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его целиком», и только после сбора материалов к книге об отце у Фёдора появляется собственная позиция, близкая кончеевской: «Его (отца. – Е.П.) ошибка заключалась не в том, что он свально охаял всю «поэзию 63 Е.А. Полева модерн», а в том, что он не захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта» [C. 134]. Попытка вообразить скрытую жизнь отца и написать книгу об отце воплотилась в форме отрывочных черновых записей, а в центре размыш лений об отце – желание разгадать тайну исчезновения отца, схожую с тайной смерти Яши, пытавшегося понять душу Рудольфа. Благополуч ный семьянин, разбирающийся в экономике, живущий в достатке и в атмосфере уважения близких и коллег, Константин Кириллович реали зуется не в государственной деятельности (как его отец, дед Фёдора), а в научной: «Первое своё путешествие, кругосветное, он совершил ещё до смерти своего отца, и с тех пор до 1918 года вся его жизнь состоит из странствий и писания учёных трудов» [C. 92]. Полноценный член соци ального и научного сообщества, Константин Кириллович в статусе учё ного позволяет себе быть вне политики: «…было смешно и страшно пред ставить себе, как всплеснуло бы лучками общественное мнение, если бы узнало, что в разгар войны ГодуновЧердынцев ездил в Женеву, на свида ние с толстым, лысым, необыкновенно жовиальным немецким профес сором…» [C. 117]. Однако глобальные исторические события (Первая мировая война и Октябрьская революция) показали невозможность дис танцироваться от истории. Историческое событие, как бы ни старался отец занять к нему позицию невмешательства («старался не замечать вой ны, а если и говорил о ней, то лишь со злобным презрением» [C.115]), меняет привычный ритм жизни: «Весной 1915 года, вместо того, чтобы собраться в Лешино, что всегда казалось столь же естественным и незыб лемым, как чередование месяцев в календаре, поехали на лето в крымс кое имение…», брат отца получил серьёзное ранение, жена оказалась втя нутой в лазаретную работу, «причём это освещалось так, что она, дескать, своей энергией возмещает праздность мужа» [C. 116]. Пассивности, невмешательству в историкополитическую жизнь Рос сии противопоставлена созерцательнорефлексивная активность Констан тина Кирилловича, сближающая его позицию с восточной культурой. На целенная на созерцание и открытие окружающего мира, восточная культу ра позиционирует невмешательство в природный миропорядок, ей чуждо переделывание мира. Описание Востока в пушкинском «Арзруме» со звучно мыслям Федора Константиновича об отце: «А как звала, как под& сказывала строка о Тереке («тото был он ужасен!») или – ещё точнее, ещё ближе – о татарских женщинах…» [C. 87]. Будучи традиционной культу рой, развивающейся по закону повторения и традиции, восточная куль тура ближе ритму природного мира, нежели Западная, ориентированная 64 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» на линейное развитие. Восточный человек устремлен не к проявлению в государственной деятельности, а к внутренней самодостаточность, что ближе Константину Кирилловичу: «Он был наделён ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз <…> Причиной его гнева мог быть чейнибудь промах, просчёт управляющего (отец хорошо разбирал ся в хозяйстве), легкомысленное суждение о близком ему человеке, по литическая пошлость в базарнопатриотическом духе <…> и, наконец, – какойнибудь мой проступок. <…> Он не терпел мешканья, неуверенно сти, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, – и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял» [C. 103]. Принятие восточных ценностей не привело к уходу в Восточную куль туру, поскольку отец обладал глубоко личностными ценностными ори ентирами; вспоминая отца, Фёдор констатирует его равнодушие к следо ванию любой культуре: «Этнография не интересовала его вовсе…» [C.102], «он никогда не менял своей одежды на китайскую, когда странствовал; вообще держался независимо…» [C.103]. Константин Кириллович, в от личие от своего отца, деда Фёдора, не эмигрирует на Запад, он не ассими лируется с какойлибо конкретной культурой, когда находится в экспе диции. Объектом внимания отца становятся внеутилитарные и внеисто рические феномены бытия – бабочки, «главное и постоянное занятие моего отца, ради которого он только и предпринимал эти огромные путе шествия» [C. 106]. Федор пытается проникнуть в тайну отца, диктовав шую неуёмную жажду путешествия, обострившуюся в годы мировой вой ны: «…постоянная мечта, тяготевшая над ним, ещё усилила своё тайное давление» [C. 117], эта мечта не имела «прямого отношения ни к нам, ни к моей матери, ни к внешности жизни, ни к даже бабочкам (ближе всего к ним, пожалуй)»[C. 104], она действенно воплотилась в том, что «Кон стантин Кириллович в тревожнейшее время, когда крошились границы России, и разъедалась её внутренняя плоть, вдруг собрался покинуть се мью года на два ради далёкой научной экспедиции» [C. 119], а прослы шав о революции, собрался возвращаться домой, но исчез. Выпадение отца из исторического времени в период глобальных пе ремен, разрушения России позволяют сблизить его возможную историо софию с воззрениями Константина Николаевича Леонтьева (18311891). Леонтьев сформулировал теорию исторического круговорота, проходя щего все этапы развития органической жизни: человечество в целом и в частях (локальные культуры) проходит через три последовательные 65 Е.А. Полева состояния: первоначальной простоты (подобно организму в зачаточном и младенческом периоде), затем положительного расчленения (подобно развитому, цветущему возрасту организма) и, наконец, смесительного уп рощения и уравнения или вторичной простоты (дряхлость, умирание и разложение организма)»9. Теории исторического круговорота (К. Леон тьева, Н. Данилевского, а позднее – О. Шпенглера) противопоставлены эволюционным, прогрессистским теориям. Выход из тотальной конеч ности истории культуры Константин Кириллович находит в развития природного мира, развивающегося вне эволюции (бесконечного пути выживания сильнейшего): «Он рассказывал о невероятном художествен ном остроумии мимикрии, которая не объяснима борьбой за жизнь (гру бой спешкой чернорабочих сил эволюции), излишне изыскана для об мана случайных врагов, <…> и словно придумана забавникомживопис цем как раз ради умных глаз человека <…>. Он рассказывал о миграции… куда? зачем? Природой ещё не досказано – или уже забыто» [C. 100]. Но природа не обладает памятью, в ней можно проживать только одну жизнь, раскрывая тайны бытия. Отказ отца от существования в истории завер шается исчезновением, и Фёдор не принимает путь отца. Постижение возможности существования в истории, постижение сущности истории приводит Федора к разгадыванию личности Н.Г. Чер нышевского, поколения «дедов». Чернышевский ориентирован на запад ную культуру с её идеей делания, прогресса, движения к более совершен ному миру. С одной стороны, жажда утвердиться в социуме через деяние, подвиг вызвана пренебрежительным отношением к человеку низшего со словия, оценкой по происхождению: «Есть, есть классовый душок в от ношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему» [C.224]. С другой стороны, сложности в личной жизни, сопряженные с неуверенностью в себе, толкают к попыткам найти утилитарную, ра зумную основу для любовных отношений. Именно самозащитой, по мнению Фёдора Константиновича, продиктована «жажда жертвы» у Н.К. Чернышевского. Отношения с женщиной оцениваются Федором приме ром Пушкина и отца: «Что таить, – брак получился несчастный, трижды несчастный, и даже в последствии, когда ему и удалось «заморозить своё воспоминание до состояния статического счастья» (Страннолюбский), всё равно ещё сказывалась та роковая, смертная тоска, составленная из 9 Леонтьев К. Византизм и славянство. Гл. 4. Что такое процесс развития? // Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М.: Республика, 1996. С. 125–128. 66 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» жалости, ревности и уязвлённого самолюбия, – которую также знавал муж совсем другого склада и совсем иначе распорядившийся с ней: Пуш кин» [C. 211]. Внутренняя несамодостаточность, неотъемлемое свойство аристократов Пушкина и отца, невозможна для демократа Чернышевс кого: «Да, жалко его, – а всётаки… Ну вытянул бы разок ремнём, ну, послал бы к чёртовой матери; или хотя бы: вывел со всеми грехами, воп лями, рысканьем, несметными изменами в одном из романов<…> Так нет же! В «Прологе» (и отчасти в «Что делать?») нас умиляет попытка автора реабилитировать жену» [C. 212]. Литература становится для Чер нышевского, как понимает ГодуновЧердынцев, воспроизведением же лаемой жизни: «Говорите же о жизни, и только о жизни <…>, а если человеки не живут почеловечески, – что ж учите их жить, живописуйте им портреты жизни примерных людей и благоустроенных обществ. Ис кусство, таким образом, есть замена, или приговор, но отнюдь не ровня жизни…» [C. 213]. Литература создаёт иллюзию счастья и закрепляет её в слове. По мнению биографа Страннолюбского, Чернышевскому «уда лось с помощью воспоминания «заморозить своё прошлое до состояния статического счастья» [C. 211]. Несамодостаточность личности Черны шевского заставляет его искать поддержку в «мы», заменять частное, лич ностное на общее, коллективное. Прорыв к демократии, осуществлённый в XIX веке и явившийся ито гом антропоцентрической культуры, привёл к современному кризису рус ской культуры. Эпоха Возрождения, позволив выделиться отдельной личности, поставить в центр земного мира человека, определила позицию не только познания, но и реорганизации действительности. Смерть Бога в антропоцентрической культуре – естественный итог постепенного обоже ствления человека, наделения его функциями изменения мира. Николай Гаврилович, мечтая о роли «спасителя второго», пытается воплотить идеал человека, отрекаясь от своего прошлого, от традиций своего рода. Попытка вмешаться в ход жизни, учинить или сочинить историю, оборачивается и личной, и социальной трагедией. Парадокс заключается в том, что матери алисты объявляют жизнь идеалом («Прекрасное есть жизнь») и вместе с тем констатируют её несовершенство, создают утопические проекты, закреп ляя их в слове, в тексте. Произведения Чернышевского, понимаемые Году новымЧердынцевым как попытку разобраться в себе, реабилитировать собственную жизнь, прочитываются руководством к действию. Текст ста новится двигателем истории, однако возможные интерпретации текста непредсказуемы. Чернышевский, мечтая о роли нового Учителя, настав ника человечества, оказывается заложником собственного текста, личность 67 Е.А. Полева автора была замещена текстом, а желаемый прекрасный мир воплощается после физической смерти автора в мало похожей на его мечты реальности. Идея перестройки мира, создания мира, где всем будет хорошо («ра зумный эгоизм»), популяризовалась в советской России, однако советская реальность (которой Федор проверяет сущность идей шестидесятников) показала несоответствие замысла и действительности и доказала незна ние реальной жизни у авторов социального проекта: «Но государственный строй, который должен был явиться синтезом в силлогизме, где тезисом была община, не столько походил на советскую Россию, сколько на страну утопистов»[C. 222]. Фёдор Константинович в «Жизни Чернышевского» утверждает, что в основе идей шестидесятников, в которых читатели виде ли новых людей, имевших право переделывание жизни, лежал западный утилитаризм («даже русская тоска стала утилитарной» [C.228]). Разночин ный читатель, жующий яблоко при чтении, жаждущий лучшей жизни в мещанских измерениях, воспринял «Что делать?» как новую Библию: «Вместо ожидаемых насмешек, вокруг «Что делать?» сразу создалась ат мосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, – и ни одна вещь Тургенева или Толстого не произ вела такого могучего впечатления. Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист» [C.248]. Сопоставляя реальный ход истории с предвидениями шестидесят ников, Фёдор Константинович убеждается в отсутствии прогресса и от вергает толкование истории как прогресса, этику участия в истории. Исследователь творчества В. Набокова Иван Толстой считает: «В кни гах Набокова два отца: обожествленный (о чем пишут все) и сатирически низвергнутый (о чем, насколько мне известно, не говорил пока что ник то). Какой из них главный? Да оба. <…> Константин Кириллович – это набоковский отец, лишенный зла. А Николай Гаврилович Чернышевс кий – это набоковский отец, лишенный добра»10. На наш взгляд, опыт обоих «отцов» важен для ГодуноваЧердынцева, но герой не выбирает путь ни одного из них, его жизненная позиция оформляется как итог в сюжетной развязке, то есть смыкается с авторской позицией. Понимая непредсказуемость исторический свершений, их бесследное исчезнове ние на новых витках исторического круговорота, Фёдор Константинович выбирает жизнь в истории, но отказывается от переделывания жизни, 10 Толстой И. Владимир Дмитриевич, Николай Степанович, Николай Гаврилович // http://www.vestnik.com/win/ 68 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» отстраняется от мнения толпы («предпочитаю затылки») и реализуется в творчестве. Если герой, определяясь в истории, обращается к опыту отдельных личностей, то автор прослеживает судьбу двух родов, противопоставлен ных по социальному происхождению и представляющих два варианта существования в историческом времени: род Чернышевских сопостав лен с родом ГодуновыхЧердынцевых. История рода Чернышевский – это судьба демократии в условиях ХХ века. Александр Яковлевич Чернышевский – выходец из провинциаль ной России, где рождение личности проходит труднее, чем в аристокра тической среде. Александр Яковлевич гордился «своим столетним име нем и подолгу» занимал «историей оного знакомых» [C. 37], но Н.Г. Чер нышевский, названный Александром Яковлевичем «нашим великим ше стидесятником», не является его кровным предком, хотя и служит духов ным ориентиром, определяет качественные характеристики рода, тради ции. В романе выведены три представителя рода Чернышевских: идеоло гический наставник, великий шестидесятник Николай Гаврилович Чер нышевский, почитатель его мифологизированного образа Александр Яковлевич Чернышевский и сын последнего – Яша. Понимая род не как биологическое родство, а как духовную связь поколений, В. Набоков фиксирует формирование рода Чернышевских в обретении имени и ду ховного лидера. Три стадии трансформации демократии определяют её сущность и жизнеспособность. Демократическая идея была рождена в борьбе за личное достоинство, свободу человека, однако для утвержде ния права на уважение им требовалась поддержка толпы, коллектива, от мнения которых они не были свободны (что проявилось в судьбе Н.Г. Чернышевского). Следующее поколение демократов (Александр Яков левич) оказалось несвободно уже от идей своих предшественников, но третье поколение демократов (Яша) отказывается верить в прогресс, при ходит к пониманию конечности истории и выбирает уход от неё. Род ГодуноваЧердынцева иллюстрирует набоковское видение судьбы аристократии в массовой культуре ХХ века. Внутреннее досто инство позволяет выбирать позицию, в меньшей мере обусловленную социальной и политической жизнью. Дед Фёдора, современник Н.Г. Чернышевского, был полноценным участником политической жизни страны. Имея опыт ведения частного хозяйства (в 17 лет он эмигриро вал в Америку, в Техас, «где успешно занимался скотоводством»), Ки рилл Ильич «оставил любопытную «Записку» (плод зимних досугов) о «Равенстве перед законом в царстве животных», да предложение 69 Е.А. Полева остроумной реформы под модным тогда заглавием «Сновидения Еги петского Бюрократа» [C. 91]. Временные границы существования рода ГодуновыхЧердынцевых открыты, можно лишь предположительно соотнести его со старинным родом русских бояр Годуновых, царя, Бориса Годунова (ок. 1552–1605), имевшего сына Фёдора; аллюзия подкрепляется упоминанием пушкин ской трагедии и опиской одного из критиков, назвавших Федора Кон стантиновича Борисом Чердынцевым. Имеет место вспомнить Петра Ивановича Годунова, под руководством которого в 1667 г. составлена пер вая из известных карт Сибири «Чертёж», «Ведомость о Китайской земле и глубокой Индеи» – итог географических открытий того времени. Вто рая часть фамилии может соотноситься не с Чердынской дорогой, древ ним путем через горы Урала в Западную Сибирь. В конце 16 века, в пер вые годы после падения Сибирского ханства, Чердынская дорога была единственным установленным правительством путем в Сибирь11. Константин Кириллович, реализуясь как личность, продолжает свой род, но его дети лишены родительской опеки. Авторитетность отца, вос хищение им, восприятие его личности как духовного ориентира, с одной стороны, и обделённость его любовью, назиданиями и поучениями, с другой, заставляют Фёдора искать точку опоры в самом себе, но и дают свободу выбора, и род Годуновых не завершён с исчезновением отца, ибо Федор Константинович, в отличие от последнего представителя рода Чер нышевских, Яши, нацелен на жизнь в новых исторических условиях. Ис чезнувший отец своей судьбой, разгадываемой сыном, помогает сыну най ти место в жизни. Таким образом, демократия в истории несвободна, несамостоятельна и обречена на гибель, тогда как, казалось бы, вымира ющая аристократия находит достойный способ существования в любых жизненных условиях, сохраняя духовную независимость от исторически изменчивых обстоятельств. Помимо постижения субъективного, личностного опыта предыду щих поколений в «Даре» воплотились размышления Набокова о гло бальных исторических событиях, обусловивших судьбу персонажей. Ос мысление полувекового периода русской истории с 1860х годов 1920е годы позволяет определить набоковскую версию истории и место в ней человека. 11 Советский энциклопедический словарь. Под ред. А.М. Прохорова. 3е изд. М.: Со ветская энциклопедия, 1984. С. 1479. 70 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» Социальноисторическим фоном романа является жизнь в Берлине русских эмигрантов после революции в России. В предисловии к англий ской версии «Дара» (1968) В. Набоков писал о русской эмиграции: «Гро мадный поток интеллигенции, составивший столь заметную часть обще го Исхода из Советской России в первые годы большевистской револю ции, сегодня кажется скитаниями какогото мифического племени…»12. Эмигранты (от лат. emigro – выселяюсь, переселяюсь), мифическое пле мя, утратившее реальность сообщество, люди, выселенные из родного дома, страны, большей частью интеллигенты (обладатели научного и куль турного знания, но не дела, не материальной деятельности). Утрата осед лости, переезды персонажей с одного места жительства на другое, ото рванность от родной культуры, маргинальность существования на чужой территории, на окраине другой культуры и истории провоцируют персо нажей искать причины произошедших событий, своё место в истории. Из России эмигрируют не только представители дворянства (семья Году новаЧердынцева), которым угрожала реальная опасность смерти, но и разночинная интеллигенция (Чернышевские). В романе разведены концепции истории представителей демократи ческой интеллигенции (Александра Яковлевича и эмигрантских крити ков) и аристократа ГодуноваЧердынцева. Камнем преткновения в оцен ках истории России становится фигура Н.Г. Чернышевского. По мнению Александра Яковлевича, расцвет России происходит именно в 1860е годы, связан он с новым пониманием жизни, сформулированным Чернышевс ким: «Но в этой эпохе есть нечто святое, нечто вечное. Утилитаризм, отри цание искусства и прочее, – все это лишь случайная оболочка, под кото рой нельзя не разглядеть основных черт: уважения ко всему роду челове ческому, культа свободы, идеи равенства, равноправности. Это была эпоха великой эмансипации, крестьян – от помещиков, гражданина – от госу дарства, женщины – от семейной кабалы. И не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения, – жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, – но еще, имен но в ту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский» [С. 178]. Современная Россия представляется Александру Яковлевичу антитезой эпохе Чернышевского. Идейные ориентиры русской эмиграции раскрываются в рецензиях на произведения Кончеева и ГодуноваЧердынцева: ощущение трагичности 12 В.В. Набоков: Pro et сontra. Антология. СПб.: РХГИ, 1997. С. 50. 71 Е.А. Полева современности, в унисон звучащее шпенглеровским предсказанием «за ката Европы»: «Но в наше трудное, поновому ответственное время, ког да в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога, ощущение которой является непогрешимым признаком «подлинности» современного по эта…», – пишет Христофор Мортус в рецензии на поэму Кончеева «Со общение» [C. 151]. Шпенглерианство в среде эмиграции соединяется со славянофильскими идеями, идеологией евразийства, подкреплённой ав торитетом Розанова13. Взгляды эмигрантских критиков парадоксальным образом совмещают идеи евразийства и идеологические установки за падников XIX века (рецензии на «Жизнь Чернышевского»): «…В каком то последнем и непогрешимом смысле наши и их требования совпадают, – пишет Мортус. – О, я знаю, – мы тоньше, духовнее, «музыкальнее», и наша конечная цель, – под тем сияющим чёрным небом, под которым струится жизнь – не просто «община» или «низвержение деспота» [C.271]. Несмотря на то, что представители эмигрантской демократии противопоставляют себя лидерам современной России, их объединяет упование на прогресс, вера в возможность всеобщего счастья, стремле ния к единой конечной цели. Для ГодуноваЧердынцева революция явилась причиной глобальных изменений, в том числе, и в судьбе его семьи. Смерть бабушки и утрата родового имения сделали лично значимой гибель традиционного, по вторяющегося через преемственность поколений, мироустройства. В из гнании, в оторванности от родовых связей, вне национальных и семей ных традиций, Фёдор пытается осмыслить исторический путь России, приведший к современному состоянию. Он тоже обращается к 60м го дам XIX века, аккумулировавшего антропоцентрические, рационалисти ческие, прогрессистские тенденции западной культуры. Западная культу ра была маяком для русской разночинной интеллигенции, пришедшей на смену аристократическому либерализму, их «стремление к свету» привело к концу русской культуры. Анализируя казни над Чернышевским, Фёдор Константинович понимает, что реальный человек исчез, хотя идеи Чер нышевского эксплуатируются и эмигрантами, и их идейными оппонента ми большевиками: «Ленин считал, что Чернышевский «единственный 13 Исторический пессимизм Розанова в полной мере сказался в его набросках «Апокалип сис нашего времени» (1917), где Розанов с отчаянием и безнадёжностью принимает неизбежность революционной катастрофы, считая её трагическим завершением рос сийской истории // Советский энциклопедический словарь. 3е изд. М.: Советская энциклопедия, 1984. С. 1129. 72 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» действительно великий писатель, который сумел с пятидесятых годов вплоть до 1888 (скостил ему один) остаться на уровне цельного философ ского материализма» [C. 220]. Н.Г. Чернышевского воспринимали в рам ках идеологии, по его текстам, интерпретируемым в духе меняющегося исторического времени. Трактовка Чернышевского как последователя Маркса, по мнению ГодуноваЧердынцева, – это социальная мифологи зация, основанная на вольной интерпретации его произведений: «Рус ских вообще Маркс не жаловал, Чернышевский платил ему тем же. <…> Говорил о «Капитале» (посланном ему в 1872 году): «Просмотрел, да не читал…» [C.220]. Выявив общий исток для русской и европейской истории конца XIX – начала XX века в идеях утилитаризма, жажде равенства, прав и свобод, Годунов–Чердынцев в эмиграции имеет возможность сравнить два варианта развития теории, завершившейся в России установлением тоталитарного режима и мелкобуржуазной демократией в Германии. Германия предстаёт не хранительницей культуры, не процветающей де мократической страной, на фоне экономического кризиса 1920х годов демократизм политических шествий не имеет смысла. Германский де мократизм, казалось бы, противопоставленный ужасам советского ре жима, сопоставляется с ним. Слово повествователя сближается с созна нием героя, когда вид «какогото» государственного праздника в Герма нии напоминает «казённые фестивали в России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки, рабьих ве ликолепий, – маленький ярморочный писк грошовой истины» [C. 322 323]. Аналогия с празднованием в царской России коронации Николая II выводит к набоковской историософии: «Вот оно вечное, всё более чудовищное в совеем радушии, повторение Ходынки, с гостинцами – во какими (гораздо больше сперва предполагавшихся) и прекрасно орга низованным увозом трупов…» [C. 323]. Человеческая история в концепции В. Набокова представляется по вторением, круговоротом, в котором невозможно принимать участие, ибо благие цели не могут быть достигнуты «дурными средствами». Исто рия неуправляема, вовлекает людей, прельщающихся на мнимую воз можность улучшения жизни, обманчивую рекламу, скрывающую свой изъян: «Такие средства познания, как диалектический материализм, нео быкновенно напоминают недобросовестные рекламы патентованных сна добий, врачующих сразу все болезни. Случается, что такое средство по могает при насморке» [C.224]. 73 Е.А. Полева Избавления от дурной повторяемости нет, как нет возможности вый ти из истории. Поэтому Набоков, а с ним и Фёдор Константинович, вы бирают жизнь в истории, где признаётся любовь (к Зине Мерц), дружба (с Кончеевым) и личная свобода; выход из смертности истории, из её неуправляемости – творчество. Сопоставив опыт отца (отказ от социаль ного, уход из культуры) и Чернышевского (смешение творчества и соци альной деятельности), Фёдор выбирает позицию разделения творчества и социальной жизни. Осознавая возможность текста подчинить своего автора, Фёдор предпочитает занять в создаваемом тексте позицию «везде и нигде», когда невозможно определить «отношение» автора к объекту повествования, идейную направленность автора. Преодолевая шпенгле ровскую концепцию, Фёдор верит, что от исчезнувшей культуры остают ся тексты, в которых время отсеивает историчное, проходящее, социаль ное, политическое, национальное и оставляет вечное – автора с его сти лем, мировоззрением. Надисторическое, метафизическое, время зак реплено в текстах, аккумулируя в себе сознание отдельной личности; ми ровидение прошедших эпох, культура не исчезает, по Набокову, а в тек стах открывается духу отдельного человека: «Вообще, хорошо бы покон чить с нашим варварским восприятием времени, особенно, помоему, мило, когда заходит речь о том, что земля через триллион лет остынет, и всё исчезнет, если заблаговременно не будут переведены наши типогра фии на соседнюю звезду. <…> Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда нахо дясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бы тие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка буду щего в прошедшее, – призрачный, в сущности, процесс, – лишь отраже ние вещественных метаморфоз, происходящих в нас. <…> Наиболее для меня заманчивое мнение, – что времени нет, что всё есть некое настоя щее, которое как сияние находится вне нашей слепоты, – такая же безна дежно конечная гипотеза, как и все остальные» [C.307308]. Cмерти куль туры противостоит личный духовный опыт, закреплённый в искусстве. Па раллельно с историей материальной человеческой жизни, конечной, раз рушительной, есть история человеческого духа. История культуры, кото рая названа в романе «животворный луч» Пушкина, преодолевает смерт ность вещной, событийной истории народов, наций, политических ре жимов. «Единственный способ» предотвратить необратимые исчезнове ния заключён в творчестве, в возможности запечатлеть дух жизни в тек 74 Концепция истории в романе В. Набокова «Дар» сте, в котором сокрыта, в первую очередь, вечность автора: «Его охватило паническое желание не дать этому замкнуться так и пропасть в углу ду шевного чулана, желание применить всё это к себе, к своей вечности, к своей правде, помочь ему произрасти поновому. Есть способ, – един ственный способ» [C. 303]. 75
