В.В.Иваницкий ТИП ПИСЬМА КАК ОСНОВА

2002
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
ББК 81.032
В.В.Иваницкий
ТИП ПИСЬМА КАК ОСНОВА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ
The dependence of linguistic, the eastern and western ones, upon the script type, ideographic and
phonographic ones, is determined in the paper.
Современная цивилизация использует два типа письма — идеографический (иероглифический, семасиографический) и фонографический (фонетический; слоговой и буквенно-звуковой). В идеографическом письме знаки передают план содержания, фонографическое письмо отражает план выражения языковых единиц. Идеографическое письмо предполагает примат языка как знаковой системы, а фонографическое — примат речи. Идеографическое письмо характеризуется большей автономностью, самостоятельностью и независимостью от устного языка, чем фонографическое, с появлением которого эти качества были
практически утрачены. «Как только человек открыл способ выражения точных форм речи
посредством письменных знаков, письмо утратило свой независимый характер и стало по
преимуществу письменным заменителем своего устного языка»[1]. Идеографическое письмо в силу его указанных качеств можно определить как п и с ь м е н н ы й я з ы к, а фонографическое — как п и с ь м е н н у ю р е ч ь [2].
Поскольку идеографическое письмо «воспроизводит не язык звуков, а язык мыслей»
[3], постольку этим письмом могут одинаково пользоваться люди, говорящие на разных
языках и живущие в разное время. Несомненное преимущество и универсальность идеографического письма обнаруживаются при передаче конкретных предметов и понятий. Однако
с технической, собственно письменно-знаковой точки зрения оно несовершенно, так как
при выражении отвлеченных понятий и грамматических признаков слова идеографическое
письмо значительно усложняется и количество иероглифов постоянно растет. Поэтому «нет
ни одной идеографической системы письма, которая такой и осталась бы» [4], а многие
языки со сложной морфемикой были переведены в свое время с идеографии на фонографию.
Фонографическое письмо всегда «привязано» к конкретному языку. Но, отражая звуковую материю языка, оно свободно используется для выражения разного рода понятий и
категорий. По сравнению с идеографией фонография — это более высокий уровень обобщения языковой реальности, способствующий процессам категоризации и концептуализации.
Наиболее известной и максимально полно реализовавшей себя идеографической
формой является китайское письмо, сложившееся примерно тогда же, когда в Европе получило развитие буквенно-звуковое письмо, которое, впрочем, также имеет идеографические
корни.
В зависимости от типа письма, иначе говоря, от подхода к той или иной стороне языкового знака, формировались и лингвистические традиции — восточная и западная, которые при решении практических вопросов семиотического, дидактического и информационного плана опирались на сходные, в общем-то, принципы, но различались при этом лингвогносеологической, лингвокогнитивной ориентацией изысканий.
Восточная традиция исходит из визуально-ассоциативной мотивированности знака,
связанной с метафорическими представлениями. Устная речь в силу ее непостоянного и
случайного характера практически исключается из поля зрения. Канонизацией охвачены
только письменные тексты. Так, канонизация сочинений Конфуция — «это скорее историко-текстологическая кодификация памятников, относительно единообразное их переписывание, редактирование, сведение циркулирующих рукописей в более или менее обозримую
54
2002
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
систему (например, с учетом периодизации учения или на предметно-тематической основе)
и другого рода филологическая работа» [5].
Классификация и систематизация иероглифов изначально ориентированы на совершенствование в области написания и каллиграфии, что и привело к усложнению системы
знаков и к тому, что исходные метафорические связи между знаком и предметом, знаком и
понятием о предмете со временем во многом были утрачены. В результате китайское письмо давно уподобилось тайной науке. Но уже на первом этапе своего развития оно было тесно связано с культом, в котором его использовали «прежде всего, как инструмент прогностики» [6], шифровки и тайнописи. Так, самыми ранними письменными памятниками выступают гадальные кости (см. [7]).
В основе классификации и систематизации имен-иероглифов лежит процедура идентификации их с предметами. В связи с этим Конфуций стремился исправить имена так, чтобы они полностью соответствовали реальности [8]. Для конфуцианства вообще характерно
мотивированное восприятие связи письменного знака и предмета, знак — это виртуальная
копия предмета. Фидеистические отношения, возникающие при этом, направлены не на
знак, а на сам предмет. О характере отношения к связи между предметом и словом-знаком
можно судить на примере полисемии слова xin (синь), ср.: 1. Верить; вера; 2. известие,
весть; 3. письмо; 4. сигнал, знак; 5. правдивость, подлинность [9].
На основе такого подхода слова могут быть разными, читаться и восприниматься поразному, а предметы и понятия, сохраняющие стабильность, позволяют постигать смысл,
ничего не говоря. «Тот, кто постигает смысл, ничего не говорит; тот, кто обрел знание, тоже
ничего не говорит» [10]. В письменной речи кроется истина, а устная — невнятна, она — и
правда и обман (см. [11]). Имен и звуков недостаточно для того, чтобы понять природу другого. Поистине, «знающий не говорит, говорящий не знает!» [12].
Результатом данного отношения становится фетишизация предмета, что мы и наблюдаем на многочисленных примерах китайской культуры: скрупулезная и детализированная структурализация церемоний, ритуалов, обычаев и обрядов, повышенный интерес к
форме, размеру, качеству и цвету предмета. Это отражается и на характере дискуссий,
имеющих лингвистическую природу. Так, многим известны суждения о белой лошади Гунсунь Луна (IV — III вв. до н. э. ), согласно которым «белая лошадь не есть лошадь»: «Слово
«лошадь» обозначает форму, слово «белый» обозначает цвет. То, что обозначает цвет, не
есть то, что обозначает форму. Поэтому я утверждаю, что белая лошадь не есть лошадь»
[13].
Таким образом, в письменной форме языка не проводится четкая грань между собственно знаковой системой и отображаемым предметом, границы между субъектом и объектом письма размыты, диффузны. Возникает иллюзия того, что знак и предмет составляют
одно целое. Но предмет значит больше, чем знак. Ясно, что в самом знаке невозможно отразить все «богатство» предмета. Поэтому, называя предмет, указывая на него, необходимо к
нему и обращаться, чтобы лучше познать его. Все это естественно ведет к созерцательности
и индуктивизму (ср.: «Все вещи достигают полноты в нас самих» [14]).
Подобное отношение между знаком и предметом, знаком и понятием о предмете характеризуется суггестивностью, интуитивизмом и мистицизмом. Нет необходимости много говорить (писать), все остальное можно домыслить. Китайский «философ говорит лишь
то, что он видит. Поэтому, сообщаемое им богато по содержанию, но скупо на слова, а сами
слова суггестивны, а не определенны» [15]. В связи с этим легко понять причину лаконичности китайских текстов, внешней простоты и безыскусственности поэтических форм и
философских изречений. Трудно себе представить написанное китайскими иероглифами
что-нибудь вроде «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста.
Тесная связь между письмом и действительностью привела к интериоризации процессов чтения и писания: «Писать и читать для китайца значит мыслить и, наоборот, мыс-
55
2002
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
лить — это почти всегда писать или читать» [16]. Такой тип связи, имеющей конкретнологические основания, назовем и н т е р и о р и з и р о в а н н о й формой.
В западной, греко-латинской традиции, сформировавшейся на базе буквеннозвукового алфавита, языковой анализ картины мира строится на фоно-ассоциативных представлениях, которые имеют метонимическое происхождение. Так, Секст Эмпирик пишет:
«Стоики утверждают, что три (вещи) между собой сопряжены — обозначаемое, обозначающее и объект. Из них обозначающее есть звук, например, «Дион»; обозначаемое — тот
предмет, выражаемый звуком, который мы постигаем своим рассудком, как уже заранее
существующий, а варвары не воспринимают, хотя и слышат звук; объект — внешний субстрат, например, сам Дион» [17].
Существование и функционирование графических знаков рассматривались греками и
римлянами в тесной связи с соответствующими им звуками. В отличие от китайцев, у греков не было слова для обозначения «языка», «они этот феномен понимали «ближайшим
образом» как речь» [18] (см. также [19]). В этом — корни лингвистического (шире — лингвофилософского) синкретизма греко-латинской традиции, когда язык и речь еще не разграничены и объединены в общем понятии «логоса», утвердившегося на философской основе.
Звук и значение, объединившись в буквенном письме, оказались противопоставленными друг другу. Их соотношение живо интересует древних философов. Возникает проблема, вызвавшая общую дискуссию, — о связи имени и вещи (предмета). Основные положения, обсуждавшиеся в ходе данной дискуссии, отражает знаменитый диалог Платона
«Кратил» [20].
Согласно мнению Кратила, между именем и вещью существует природная связь, имя
дано «от природы», в нем скрыта сущность вещи. Точка зрения его оппонента Гермогена
убеждает нас в том, что имя возникает произвольно, дается «по установлению». Его могут
изменить при желании, поэтому оно не может быть мотивировано природой вещи. В первом случае речь идет, по сути, о соотношении означаемого, плана содержания, имени и вещи. Во втором — о соотношении означающего, плана выражения, имени и вещи. Сократ в
итоге устанавливает важнейшую антиномию лингвистики: «план содержания языка связан с
планом выражения условной связью, при этом важно, что план выражения имеет иную
структуру, чем план содержания, но оба плана не могут существовать один без другого и не
могут обнаружить своего строения один без другого» [21].
Очевидно, что подобные рассуждения могли появиться только при разведении и противопоставлении звукового и семантического планов слова-знака, его означаемого и означающего∗. При этом слово воспринимается не как застывшая, зафиксированная письмом
единица, а как динамическая звуковая реалия: «Слово — мельчайший членораздельный
звук, неделимый на части, особо высказанный и особо подуманный, проводимый под одним
ударением…» [23].
Именно речь (произносимое слово-понятие, логос) стала основой для изучения грамматических категорий в работах Протагора, Горгия, стоиков, Аристотеля, грамматистов
Пергама и Александрии. Канонизация классических текстов подразумевает сохранение
первоначального их прочтения. Так, «говорить чистым латинским языком» значило говорить на классической латыни. А в греческой диалектике к достоинствам речи относили правильность, ясность, краткость, уместность и украшенность (см. [24]).
Уметь мыслить значит уметь рассуждать, вести беседу. В общих суждениях о логике
говорится: «Для мудреца нет иного средства показать свою тонкость, проницательность и
общее искусство рассуждений: ведь одно и то же — правильно вести спор и правильно вести разговор, одно и то же — обсуждать предложенное и отвечать на вопрос…» [25]. Цице∗ Близкие представления о происхождении слова были высказаны и в древнекитайских трудах Эръя (имя по
природе) и Фанъянь (имя по установлению). Однако рассуждения на эту тему не привели к глобальной дискуссии и установлению соответствующей антиномии, как в Греции [22].
56
2002
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
рон утверждал, что оратор — прежде всего мыслитель [26]. (Ср. современные рассуждения
на близкие темы: «Значение слова реализуется только в его употреблении в языковой игре». И далее: «Витгенштейн утверждает, что философские проблемы возникают из форм
нашего языка» [27]).
Динамический и созидательный характер слова-знака и вместе с тем неконвенциональный подход к нему доминировали с самых древних времен и с приходом христианства
заняли еще более прочные позиции, ср.: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и
Слово было Бог»∗∗.
Многое в развитии этого направления сделали стоики, убежденные, что «нет такого
слова, для которого нельзя было бы указать определенное происхождение… Если искать
происхождение каждого из тех слов, с помощью которых объяснено происхождение любого
какого-нибудь слова, то это будет продолжаться без конца... пока мы не придем к соответствию между звучанием слова и вещью в некотором сходстве между ними» [29].
В наше время ономатоэпическая трактовка имени реализована в теории звукосимволизма. А русский поэт Велимир Хлебников, стремясь создать словарь звукосимволов, писал
следующее: «Например, сравнение пар луч:туча, лес:тёс, лихо:тихо и других показало, что
т означает «увеличиваемость траты сил», а л — «ослабление этой траты» [30].
Ясно, что подобные мотивации ведут к мистическому представлению о связи словазнака и предмета. Культ звучащего слова в прогностическом смысле был характерен и для
греков, которые «верили в непосредственное влияние произносимой мистической формулы
на природу вещей» [31], и для многих других народов, применявших фонографическое
письмо∗. Наряду с этим сохранялась и древняя, восходящая к идеографии, мистическая
связь письменного знака, буквы, и предмета, которая имела в основном сакральную окраску
[32].
Как и в прежние времена, современный человек стремится в молитвах, заговорах и
пр. использовать слова с соответствующей прагматикой, ср.: «Слово нередко имеет тот же
эффект, что и медикаменты, только куда более быстрый и сильный…» [33]. Такое понимание, мифологическое в своей основе, «метонимизирует» связь слова с теми или иными
трансцендентными свойствами предмета и ведет к фетишизации имени.
Когнитивные процессы в таком случае должны совершаться через призму слова, шире — языка. Поэтому уже в наше время возникли и получили широкое развитие гипотезы
лингвистической относительности и лингвистического детерминизма. Путь же от имени к
действительности — это прежде всего путь от общего к частному, дедуктивный путь, что
указывает на э к с т е р и о р и з и р о в а н н у ю форму отношений.
Основным детищем греко-латинской лингвистической традиции стала грамматика,
родившаяся, как диалектика, логика, риторика и поэтика, в недрах философии и эпистемологии, и с самого начала стремившаяся решать общие вопросы. Она умозрительна, рациональна, дедуктивна и фактически представляет собой философию грамматики. Основополагающие понятия и категории современной лингвистики возникли в недрах античной
грамматики, как, собственно, и проблемы, в большинстве своем обсуждаемые до сих пор.
Китайская античность же не знала грамматики в классическом ее понимании. Общие
интересы представителей китайской философии и филологии были направлены на изучение
письменного языка канона, в котором они на предметно-тематической основе систематизировали слова. Особое внимание уделялось разработке логического метаязыка как прогностического средства. Известны также и этимологические исследования, устанавливающие
связи между письменными знаками, а также между звучанием и значением знаков. В про∗∗ Созидательный характер слова отмечает и одна из древнейших книг китайского канона Эръя [28].
∗
Такое отношение к произносимому слову существовало у многих народов со времен язычества. «Буквенная магия» имела место в Индии, у последователей учения Тантры, ею пользовались и пользуются иудаисты
при толковании Талмуда. В Европе она была известна Пифагору и его школе, скандинавским жрецам, знавшим
руны, и т.д.
57
2002
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
цессе создания тематических словников и словарей зародились такие научные направления,
как диалектология, поэтика, речевая эстетика, т.е. стилистика. На почетном месте в этом
ряду находится схолиастика, которая первоначально, занимаясь толкованием значений
древних слов, имела прикладной характер, но с появлением исторической фонетики получила самостоятельность.
До встречи с европейской наукой в ХIХ в. китайская лингвистическая традиция развивалась в указанных направлениях: совершенствовались словари и графика иероглифов,
расширялись и углублялись диалектологические и стилистические исследования. За пределами внимания восточных ученых оказались огромные лингвистические пространства,
важнейшие лингвистические направления: грамматика, логическое и психологическое языкознание, сравнительно-историческое и типологическое языкознание, ареальная лингвистика, структурная лингвистика и пр.
Нельзя сказать, что в восточной традиции не затрагивались важнейшие вопросы языка, а исследователи были настолько «зашорены» разного рода предписаниями, что не видели специфики идеографического письма, связи языка (письменного языка) и общества,
предмета и звука, особенностей письменного языка как системы знаков. Конечно, ментальность ученых пробивала брешь в традиционных взглядах, но силы оставались после этого
только на констатацию тех или иных фактов. Опять же, было принято больше думать, чем
говорить. Главными причинами, определившими специфику развития китайской лингвистической традиции, являются:
1. Система и структура китайского языка: наличие своеобразного слогоморфослова,
или корнеслова; отсутствие флективной грамматики; музыкально-тоническое ударение и
т.д.
2. Исключительное положение китайского языка среди других языков, его самоизоляция благодаря уникальному письму.
3. Сакральный, культовый подход к письменному языку, закрепивший традицию на
долгие тысячелетия.
4.Характер самого письма, автономного и независимого от устной речи.
5. Преувеличенное внимание к процессу толкования, интерпретации текста при полном отсутствии интереса к изучению процесса говорения и понимания.
Греко-латинская лингвистическая традиция по сравнению с китайской имела достижения гораздо значительнее и фундаментальнее, поскольку она была связана с более абстрактным по своей природе письмом. Фонографическое письмо стало, в принципе, движущей силой развития лингвистической науки.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
17.
18.
Гельб И.Е. Опыт изучения письма: Основы грамматологии. М., 1982. С.22.
Ср.: Зиндер Л.Р. Очерк общей теории письма. Л., 1987. С.40-42.
Вандриес Ж. Язык. М., 1937. С.290.
Там же. С.291.
Мечковская Н.Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории религий. М., 1998. С.142.
Ольховиков Б.А. Теория языка и вид грамматического описания в истории языкознания. М., 1985. С.40.
Яхонтов С.Е. История языкознания в Китае (ХI—ХIХ вв.) // История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981. С.224-247.
Фэн Ю-Лань. Краткая история китайской философии. СПб., 1998. С.61.
Китайско-русский словарь / Под ред. Б.Г.Мудрова. М., 1980. С.78.
Ле-цзы. Философское наследие. Т. 123. М., 1995. С.329.
Чжуан-цзы. Философское наследие. Т. 123. М., 1995. С.66-67.
Там же. С.143.
Цит. По: Фэн Ю-Лань. Указ.соч. С.110.
Там же. С.99.
Там же. С.45.
Ортега-и-Гассет Хосе. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С.211.
Античные теории языка и стиля (Антология текстов). (Далее АТЯС). СПб., 1996. С.74.
Хайдеггер Мартин. Феноменология. Герменевтика. Философия языка. М., 1993. С.28.
58
2002
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
32.
33.
ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№21
Иваницкий В.В. Язык и речь. Речевая деятельность: Лекции по общему языкознанию. Кемерово, 1986,
С.4-5.
Платон. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1990. С.613-681.
Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М., 1975. С.39.
Там же. С.68-69.
АТЯС. С.124.
Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С.264-265.
АТЯС. С.262.
Козаржевский А.Ч. Античное ораторское искусство. М., 1980. С.39.
Баранов С.Т. Герменевтическая структура бытия: язык — дом бытия // Языковая деятельность: переходность и синкретизм. М.; Ставрополь, 2001. С. 405.
Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Указ. соч. С.66-67.
АТЯС. С.77.
Цит. по: Вроон Р. О семантике гласных в поэтике Велимира Хлебникова // Поэтика. История. Литература. Лингвистика. Сб. к 70-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 1999. С.256.
Леманн А. Иллюстрированная история суеверий и волшебства от древности до наших дней. Киев, 1993.
С.44.
Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ
мира и миры образов. М., 1996. С.55 и далее.
Бессер-Зигмунд К. Магические слова. СПб., 1997. С.8
59