ЦИКЛ «НОЧЬ» Е. АНДЖЕЕВСКОГО: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ

Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 22 (160).
Филология. Искусствоведение. Вып. 33. С. 72–75.
Л. А. Мальцев
ЦИКЛ «НОЧЬ» Е. АНДЖЕЕВСКОГО: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ
Рассматриваются три центральных произведения из цикла «Ночь»: «Перед судом»,
«Поверка» и «Страстная неделя». Констатируется экзистенциальная значимость «ноч�
ной» символики, раскрывается амбивалентное отношение Анджеевского к программному
высказыванию Сартра: «Ад – это Другие». Исследуется идейная эволюция писателя от
христианско-католической концепции «лада» бытия к трагико-пессимистической конста�
тации абсурдности отношений мира и человека.
Ключевые слова: цикл рассказов, символика ночи, «я» и «другие» как экзистенциальная
проблема, категории надежды и абсурда.
Военная проза Анджеевского, вошедшая
в цикл «Ночь» («Noc», 1939–1946), вбирает
десять произведений, пять из которых утрачены в трагической развязке варшавского
восстания 1944 года, три автору удалось спасти, а два написаны в память о тех событиях.
Половина цикла, ставшая известной читателю, – это три «интроспективных» произведения, в которых автор будто ставит себя
на место героев, подвергнутых испытаниям
боли, страха и вины (рассказы «Перед судом»
(«Przed sądem», 1941), «Поверка» («Apel»,
1942), повесть «Страстная неделя» («Wielki
Tydzień», 1943)), и два «ретроспективных»
рассказа («Варшавянка» («Warszawianka»,
1945) и «Сыновья» («Synowie», 1946)), действующих лиц которых отдаляет от момента
испытания временная дистанция.
Лейтмотивами цикла являются картины
вечерних сумерек и ночного мрака, звездного
и беззвездного неба. В качестве ключа к циклу «Ночь» может рассматриваться труд Н.
А. Бердяева «Новое средневековье» (1924), в
котором говорится о цикличности исторического процесса, о взаимной смене «дневных»
и «ночных» периодов, констатируется, что
«…мы выступили из дневной исторической
эпохи и вступили в эпоху ночную»1. «И весь
смысл нашей эпохи, – поясняет мыслитель,
– столь несчастливой для внешней жизни отдельных людей, в обнажении бездны бытия,
в стоянии лицом к лицу перед первоосновой
жизни, в раскрытии “наследья рокового”»2.
По Бердяеву, «ночные» эпохи – времена экзистенциального откровения, поляризации
духа, обнаружения в человеке абсолютного
добра и крайнего зла, величия и ничтожества.
Согласно Анджеевскому, в экстремальный
(«ночной») период оккупации «обнажился»
предел возможностей человека, недостаток
его внутренних сил для сопротивления злу.
Исчерпанность волевых ресурсов в противостоянии абсурдному бытию – основная экзистенциальная проблема цикла: автор пытается
ответить на вопросы, за счет чего человек может устоять в бесчеловечном мире, сохранить
надежду в положении, ведущем к отчаянию.
Экзистенциальная проблематика цикла
«Ночь» сосредоточена в малой «оккупационной трилогии»: рубежный характер эпохи
обозначается датой начала второй мировой
войны (действие «Перед судом» происходит
осенью 1939 года), созданием системы массового истребления («освенцимский» рассказ
«Поверка»), восстанием в варшавском гетто в
1943 году («Страстная неделя»).
Рассказ «Перед судом» демонстрирует модельную «пограничную ситуацию», момент
испытания, в котором обнаруживается твердость или малодушие человека. Оказавшись
перед судом фашистов, лесник Петр решает,
взять ли вину за хранение оружия на себя или
обвинить невиновного Кароля. Неслучайны
евангельские ассоциации в выборе имени – с
апостолом Петром героя связывает мотив отречения, который истолковывается как подтверждение слабости природы человека, отличной от камня (вопреки этимологии этого
знакового имени). Как и в истории отречения
апостола, действие происходит ночью, в момент, когда сохранение бодрости духа требует максимального напряжения сил. Герой
Анджеевского Петр теряет самообладание,
находясь между явью и сном, жизнью и смертью. С другой стороны, он надеется на протянутую «руку друга»3, которая освободит от
одиночества умирания.
В рассказе ставится центральная проблема
цикла – «я» и «другие». Экзистенциалистская
трактовка проблемы допускает, что «ад – это
Цикл «Ночь» Е. Анджеевского: экзистенциальный аспект
Другие» , и именно к этой точке зрения склоняется до момента испытания Петр. В рассказе Анджеевского проблема «я» – «другие»
находит решение в столкновении разных точек зрения: с одной стороны, Петра, которому
был свойствен отшельнический образ жизни
при минимальном участии в судьбе «других»
(Петр «боится» зависимости от кого-либо), а
с другой стороны, Кароля, не мыслящего себя
без заботы о ближних (о больной матери).
Между сценами доноса и очной ставки героев передается сон Петра, в котором он спорит
с Каролем о роли «другого». Петр говорит,
что сам он «не важен», «никому не нужен»,
приближаясь к солипсизму в «перевернутом»
виде самоуничижения. Кароль, исходя из ответственной взаимозависимости, полагает,
что «важно быть необходимым другому человеку» и «еще важнее, чтобы кто-то другой
был необходим»5. Слабость и малодушие
Петра, его предательство, вынужденное обстоятельствами, и отзывчивость Кароля, готовность протянуть руку помощи, нежелание
отвечать злом на зло, определяет однозначное
решение экзистенциальной проблемы: оно
в отрицании индивидуалистической самодостаточности, в сознании того, что только
солидарность «я» и «другого», готовность в
критический момент протянуть руку помощи,
может стать источником твердости духа и надежды на спасение.
Рассказ «Поверка» воспроизводит модель
«я» – «другой», созданную в первом произведении цикла. Как и Петр, Стась Карбовский
оказывается перед выбором: проявить малодушие, исполняя волю истязателей, или пожертвовать жизнью. Описания «пограничных» состояний Карбовского и его «предшественника» Петра практически тождественны друг другу: «Стась чувствовал себя так,
словно перестал принадлежать себе. Что-то в
нем перевернулось и переломилось. И лишь
инстинктивно и очень смутно он отдавал порою себе отчет, что какая-то неведомая сила
начинает отрывать его от жизни и утягивает
за собой в мертвый мрак» (382)6; «Он [лесник
Петр. – Л. М.] уже не принадлежал себе. И,
чувствуя себя какой-то момент скорее умершим, чем живущим, погрузился сразу в ужас
последней секунды сознания, в почти нечеловеческое одиночество, проникающее сквозь
смерть, в молчание и темноту»7. Перед угрозой «потери себя» Стась и Петр находят «руку
друга» – соответственно актера Трояновского
4
73
и Кароля. Оба доказывают делом, что «другой» может оказаться не воплощением ада
(вопреки тезису пьесы «За закрытыми дверями»), а союзником, другом, готовым ответить
добром на зло и спасти от падения. «Эхом»
слова Трояновского «Друг…», адресованного Стасю, является в «Поверке» реплика
«Kamerade…», принадлежащая Шредеру,
надзирателю, который в глубине души сочувствует узникам Освенцима. Согласно авторской концепции, это знак того, что императив
солидарности не перестает быть общезначимым и распространяется на представителей
враждебных друг другу народов – немцев и
поляков.
Однако, по Анджеевскому, трагедия
Освенцима скорее подтверждает, чем опровергает тезис Сартра. «Другие» – это и надзиратели с чудовищной жестокостью, и их
жертвы, «жуткие призраки, которых согнали
сюда, чтобы они свидетельствовали о ничтожности существа, называемого человеком»
(400). Если герой «Перед судом» страдает в
одиночестве, то истязания в Освенциме становятся предметом всеобщего наблюдения и
вызывают цепную реакцию, оказывая деморализующее воздействие на потенциальных
жертв. Так, перед глазами Карбовского стоит
образ «барабанщика» Вацека Завадского в
предсмертной агонии, под этим навязчивым
впечатлением узник теряет бодрость духа
и становится, в итоге, орудием надзирателя
Крейцмана, избивая Трояновского.
Рассказ «Перед судом» сводится к диалогу
сознаний Петра и Кароля, «Поверка» имеет
полифоническую природу: авторская интроспекция переходит от одного сознания к другому: от Карбовского – к Трояновскому, затем к Смоле и Ольшановскому… Поведение
ряда персонажей показано с точки зрения
извне (Павловский, Сливиньский, Ваховяк).
Учитывая характерологическую дифференциацию сознаний, применяя методы «явного» или «тайного» психологизма, автор
«Поверки» переходит от полифонизма к симфонизму: мысли и чувства персонажей сводятся к общему сознанию психофизической
«границы», за которой человек перестает
быть собой и становится «другим», худшим,
чем до того.
Как и Тадеуш Боровский в известных циклах «освенцимских» рассказов «Прощание с
Марией» и «Каменный мир», Анджеевский в
«Поверке» скептически оценивает потенци-
74
ал сопротивляемости человека концлагерной
системе. Амбивалентная концепция рассказа
«Поверка» предполагает, что в «других» надо
видеть дружелюбие и отзывчивость, но факт
существования Освенцима объективно свидетельствует правоту Сартра в том, что «ад
– это Другие». Позиция Анджеевского все
же оставляет место для надежды, тогда как
герой-рассказчик Боровского отрицает надежду, считая ее источником зла8. Амбивалентная
концепция Анджеевского отражается в сомнениях философствующего героя Трояновского,
который формулирует основной тезис рассказа. С одной стороны, герой верит в очищающую силу страдания, следуя традиции
веры в воскресение Христа, но, с другой, он
не может теологически оправдать или хоть
как-то объяснить «безграничную чудовищность» зла в Освенциме. Моралистическая
диалектика души в духе героев Толстого оборачивается трагедией вопросов без ответа:
«“Страдание в порядке вещей этого мира, –
думает Трояновский. – Я могу быть собою,
страдая. Могу быть собой, умирая. А это чтото значит, это надежда. Это может быть победой. А зло?”. Ответа в себе он не находил.
Вопрос камнем падал в пропасть, и из глубины не долетало никакого отголоска» (386).
Повесть «Страстная неделя» – переходное
произведение Анджеевского от жизнеутверждающего христианского оптимизма довоенных лет («другие» как «ближние») к экзистенциальному пессимизму и трагизму («ад – это
Другие»). «Модельный» мотив спасительного
рукопожатия, реализуемый в рассказах «Перед
судом» и «Поверка», в «Страстной неделе»,
как правило, оборачивается условным жестом.
Сердечность и дружелюбие – не более чем
форма, ритуал, вынужденная игра, за которой
скрывается равнодушие и страх. В итоге, «другие» перестают быть «ближними» и становятся «дальними», чужими». Восстание евреев
гетто Анджеевский называет «обреченным на
одиночество», «самым трагическим восстанием из тех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы» (407). Одиночество
означает бесправность и беззащитность «безоружных, со всех сторон осажденных людей,
единственных в мире, кого судьба отторгла от
попираемого, но все же существующего всеобщего братства» (414).
Исходное «различие судеб», контраст жизни в пределах нормы и существования на «пороге» смерти, проявляется при встрече Яна
Л. А. Мальцев
Малецкого и Ирены Лильен. Недопонимание
людей, в прошлом связанных дружбой и почти любовью, проясняется авторским комментарием: «…а ведь известно, какая пропасть
разверзается меж людьми счастливыми и
людьми страдающими» (405). Опыт «ночной» эпохи, в глазах Анджеевского, доказывает, что экстремальные ситуации часто
вызывают не сострадание и взаимопомощь,
а обратные явления – равнодушие и одиночество. По Шестову: «Любить страдальцев,
особенно безнадежных страдальцев, прямо
невозможно, и кто утверждает противное, тот
заведомо лжет»9. Эта мысль, казавшаяся парадоксальной в начале XX века, в трагическом
опыте «времен презрения» получает практическое выражение. На подвиг способны лишь
избранные – неслучайно Шестов приводит
пример Христа, единственного утешителя
«трудящихся и обремененных», неслучаен
и символический смысл Страстной недели:
отречься от жизни и стать на сторону осужденных – значит пойти на Голгофу, разделив
судьбу Христа.
Нерешительности Малецкого противостоит однозначный выбор и героическая смерть
его младшего брата Юлека, сознающего, что
вмешательство его и горсточки добровольцев
не изменит исход неравного боя, но послужит
«манифестацией» «обычной солидарности»
(465), деятельного сочувствия героям гетто.
Выбирая между возможностью «отсидеться»,
сохранив себе жизнь, и героической смертью,
Юлек, Влодек и другие ценой собственной
жизни подают погибающим знак надежды,
протягивают руку помощи. Но жест традиционной солидарности и дружелюбия «тонет»
в равнодушии большинства, скрытой или явной неприязни к жертвам.
В «Поверке» Трояновский, а в «Страстной
неделе» Ирена формулирует главный экзистенциальный вопрос цикла «Ночь»: о безмерности зла и страданий, искупление которых
личным подвигом и жертвой представляется
невозможным. Анджеевский подчеркивает,
что суть вопроса не сводится к страданиям еврейского народа, в вопросе о страдании «нет
ни эллина, ни иудея», беды военного лихолетья обрушились на головы и поляков, и евреев, и многих других. Автор подмечает сходство судеб Ирены Лильен и Анны Малецкой,
чтобы сделать почти наглядным контраст их
экзистенциальных позиций. Ирена считает,
что только бунт против бессмысленного ми-
Цикл «Ночь» Е. Анджеевского: экзистенциальный аспект
ропорядка вернет человеку утраченные честь
и достоинство, католичка Анна верит «в невозможное» – в то, что страдания обнаружат
недоступный человеческому пониманию свет
истины (знаковый нюанс диалога: Анна стоит на коленях, противополагая бунту Ирены
смирение): «А когда гибнут тысячи лучших
из лучших [говорит Ирена. – Л. М.], которые
могли бы еще столько дать людям, столько
доброго сделать, в этом тоже есть смысл?
Какой? Ну, скажите, какой?» – «Не знаю, –
сказала она [Анна. – Л. М.] минуту спустя. –
Я не могу на это ответить. Однако верю, что
миром правит порядок и ничего не может
происходить без причины» (463).
Ирена в разных формулировках повторяет
один и тот же вопрос («Зачем?», «Ну и какой в
этом смысл?», «Ну, скажите, какой?»), на него
однозначно отвечает Анна. В сознании Ирены,
Анны и многих других людей, в авторском сознании, этот вопрос – не просто нерешенный,
но застывший, «окаменевший», и потому
особенно болезненный. Ирена и Анна олицетворяют разность атеистической и теистической экзистенциальных позиций. Героини
задают вопросы с кардинально различной
интонацией: ожесточение Ирены смягчается
молитвенным спокойствием Анны. В приведенном фрагменте очевидна полифоническая
специфика произведения. Коллизии разности
«интонаций», характерных для теистического и атеистического сознания, не в состоянии
разрешить автор.
Очередность проанализированных рассказов и повести из цикла «Ночь» не сводится к
простому хроникальному воспроизведению
оккупационных событий. Также это не по-
75
следовательная реализация художественнофилософской сверхзадачи, казалось бы,
характерной для Анджеевского как «католического» прозаика – полемики с философскими тезисами художественного творчества
Сартра. Три рассмотренных текста обнаруживают эволюцию польского писателя: от
христианской заповеди любви к «ближнему»
как надежной опоры – к трагедии отчужденности и, как следствие, констатации абсурдности бытия.
Примечания
Бердяев, Н. А. Новое средневековье //
Бердяев, Н. А. Философия творчества, культуры и искусства : в 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 408.
2
Там же. С. 409.
3
Andrzejewski, J. Noc. Kraków, 1954. S. 14.
Перевод здесь и во всем тексте статьи Л. М.
4
Сартр, Ж. П. За закрытыми дверями // Сартр,
Ж. П. Пьесы : в 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 556.
5
Andrzejewski, J. Op. cit. S. 21.
6
Цитируется здесь и далее по изданию:
Анджеевский, Е. Соч. : в 2 т. М., 1990. Т. 1 – с
указанием страниц в тексте.
7
Andrzejewski, J. Op. cit. S. 14.
8
Рассказчик Боровского утверждает: во имя
надежды в бесчеловечных условиях концлагеря человек способен на подлость, предательство, преступление (см. рассказ «Мы из
Аушвица»).
9
Шестов, Л. И. Апофеоз беспочвенности.
Опыт адогматического мышления. Л., 1991.
С. 167.
1