Иной жизни» С. Довлатоваx

Э. Тышковска-Каспшак (Вролав)
ПОЛЕТ В ИНУЮ ЖИЗНЬ.
ПОЭТИКА АБСУРДА В «ИНОЙ ЖИЗНИ»
С. ДОВЛАТОВА
И я думаю,
Что мир –
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
(В. Хлебников)
Творчество Сергея Довлатова проникнуто идеей абсурда, которая
проявляется прежде всего в экзистенциальном неверии в смысл жизни. Эта
идея нашла наиболее полное свое выражение в произведении «Иная жизнь»
(1984), жанр которого сам автор определил как «сентиментальная повесть».
Поэтика этого текста на фоне остальной довлатовской прозы отличается
употреблением стратегий, характерных для классиков русского абсурда, и
прежде всего Даниила Хармса.
Картина мира, представленного в повести, напоминает коллаж
реалистических сцен, элементов сна, мечтаний и образов подсознания героя,
который пытается отыскать ответ на мучающий его вопрос. Преобладает
поэтика алогизма — игра с фантомами, аллюзиями, нарушенными причинноследственными связями, двойниками. Она воссоздает присущее
абсурдистскому мышлению ощущение жизни как хаоса.
Сюжет повести строится на мотиве полета. Он нашел свое место в
реалистической мотивировке действия: главный герой Красноперов летит в
Париж для работы с архивами Бунина. Но уже в первом образе этого вполне
достоверного начала мы встречаем маловероятную сцену: в ожидании полета
летчики «пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала
“Муму”. Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали» [1, с. 95]. Этот
гротескный образ не только соединяет элементы разных миров: этой (родной,
русской) и иной (чужой, западной) жизни, но и предвещает нереалистическое
действие.
Полет не только перемещает героя в другое пространство, но и переносит
его мысль в другую сферу. Полет появляется в тексте как преодоление
телесности не только в смысле победы над силой земного притяжения, но и
как разрыв с онтологическим, бытовым и постижение трансцендентного. Так
же в творчестве Хармса «путь к смыслу лежит через отрицание разума и
преодоление ограничений, накладываемых телесностью» [2, с. 102], а реющее
тело обозначает новое, свободное, оторванное от почвы мышление (см. 3: [2,
с. 286]).
Как замечает Ольга Буренина: «В художественной культуре XX в. наряду
с аэропланом репрезентацией текучести формы и смысла, репрезентацией
бесконечных эквивалентностей и метаморфоз становятся разного рода
реющие предметы или явления» [4, с. 289]. Реющее начало «открывает
возможности
перехода
от
кодифицированного
пространства
к
некодифицированному, от земного к небесному, от мира неорганического к
миру органическому, от неживого к живому» [4, с. 290].
Довлатовский герой, измученный жизнью, полный горечи, не
понимающий окружающего его мира, ищет обоснования смысла жизни как в
плане индивидуальном, так и в перспективе существования сверхличного.
Самым сильным импульсом к размышлениям о сути жизни является
близость смерти, которая заостряет сознание бренности. Герой Довлатова
является свидетелем серии смертей: девушка с цветами бросается с моста в
реку, прилично одетый мужчина, докурив сигарету, «умело» вешается на
ветке клена, а юноша спортивного телосложения падает с балкона, так и не
успев дочитать книгу. Все эти истории происходят в рамках одной
единственной главы: «Что бы это значило?»
Серийность смертей напоминает второй из «Случаев» Хармса: «Однажды
Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер.
А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже
умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду» (3: [2, 309]). Смерть как
явление регулярное появляется также в третьем микрорассказе цикла —
«Вываливающиеся старухи», а также в произведении «Я поднял пыль...», в
котором «Старики и старухи падали с крыш» (3: [2, 112]). В текстах этих
повторность и регулярность события падения и смерти не прекращается.
Конец этого случая — это конец наблюдения за ним [5, c. 187].
Случаи, которые особенно интересуют Хармса, — это падение и смерть.
Они не уникальные, но непредсказуемые. Разница между ними заключается в
том, что падение необязятельно, а смерть неизбежна, она является «целью»
жизни, но поскольку причины ее разные, она является случайной реализацией
неизбежного [5, с. 98]. В произведении Довлатова, как и у Хармса, случаи (как
события неординарные), кончающиеся смертью, становятся закономерными,
как закономерна сама смерть.
В микрорассказах Хармса смерть вызывает даже если не сочувствие, ужас,
то хотя бы некую заинтересованность свидетелей: сбегается толпа,
милиционер списывает протокол происшествий, и лишь после короткого
времени все возвращается в свои русла. В тексте Довлатова случайные смерти
изумляют только главного героя: «Красноперов хотел закричать, вызвать
полицию» [1, с. 98]. Кроме него, никто не обращает внимания на факт ухода
из жизни — настолько он натуральный, обыденный: «Машины тесным
потоком катились вперед, огибая несчастного» [1, с. 98]; «Мимо ехал
полицейский на велосипеде. Он резко затормозил. Потом зашнуровал ботинок
и умчался» [1, с. 97].
Красноперова волнует проблема сущности жизни и мира. Он отчаянно
ищет ответ на вопрос, которая жизнь настоящая, который мир вечный —
реальный или существующий лишь в его воображении:
«Как странно, — думал он, — чужая жизнь, а я здесь только гость! Уеду —
все исчезнет. [...] А может быть, что-то останется? Все останется, а меня как
раз не будет? Останется мостовая, припадет к иным незнакомым ботинкам.
Стекла забудут мое отражение. И в голубом красивом небе бесследно растает
дымок сигареты «Памир»... Иная жизнь, чужие люди, тайна...» [1, с. 96]
Субъективное восприятие мира человеком, субъективное видение вещей
интересовало также обэриутов, особенно Хармса. Он обращался к этой
проблеме как к вопросу о ненадежности восприятия мира. В его «Оптическом
обмане» герой видит мужика только через очки, а персонаж «Утра» видит с
закрытыми глазами. Видение — невидение, сон и бодрствование чередуются
[5, с. 161 — 175].
В произведении же Довлатова именно полет — свободный полет мысли —
позволяет осознать относительность всех ощущений и недоступность единой
истины. Хотя и поиски эти ведутся как будто наощупь, не целеустремленно,
ибо на самом деле никто не знает правильного пути, а, может быть, его вообще
нет:
«В этот момент пилот обернулся и спросил:
— Налево? Направо?» [1, с. 102]
«— Куда ехать, мсье? — спросил шофер.
— В Париж, — ответил Дебоширин.
— А где это? — спросил шофер. — Налево? Направо?» [1, с. 103]
На этом пути все ориентиры обманчивы, поскольку они воспринимаются
субъективно:
«— Вон Эйфелева башня, — закричал Красноперов, — я ее сразу узнал.
Прекрасный ориентир!
— Какая еще Эйфелева башня, — возразил шофер, — да ничего подобного.
Это станина для американской баллистической ракеты» [1, с. 103].
Одним из способов (если не единственным) познания сущности жизни
является познание себя самого. В ситуации полета заключено подлинное
существование человека, полет освобождает скованное подсознание.
Вырываются на волю подсознательные чувства Красноперова, который как
«человек умеренный и тихий» — завидовал решительности, фантазии, отваге
в отношениях с женщинами, которых сам боялся. Поэтому из его подсознания
всплывают странные персонажи с не менее странными, но характерными для
состояния его психики, фамилиями: Малафеев, Дебоширин. Скрытые мысли
Красноперова выявляют его комплекс неполноценности, ничтожества:
«Кто я такой? — вскричал филолог. — Захламленный пустырь? Обломок
граммофонного диска? Ржавый велосипедный насос с помойки? Бутылочка
из-под микстуры? Окаменевший башмак, который зиму пролежал во рву?
Березовый лист, прилипший к ягодице инвалида? Инвентарный жетон на
спинке кресла в партере Мариинского театра? Бывший в употреблении
пластырь?..» [1, с. 118]
Эти вопросы свидетельствуют как о непознанной природе человека, так и
о тяготящей его материальности. Именно материальность, телесность не
позволяет ему постичь трансцендентное. Для этого он должен понять
нематериальное, лишенное трехмерности: «Может быть, реальная жизнь
именно там? В джазовом омуте? В сверкающей путанице неоновых огней? [...]
А все остальное — миф и химера?..» [1, с. 115]
Для абсурдистского сознания характерно понимание лишенной
материального измерения музыки. «Природа музыки, собственно, сама по себе
наполнена абсурдом, поскольку строится на отражении мира в звуковых
образах» [4, с. 112]. Хармс толковал музыку как «атемпоральное идеальное
бытие, в котором преодолевается любое разделение и происходит
максимальное расширение индивидуальности, которая при этом не утрачивает
своей конкретности, определенности». Для него музыка «свидетельствует о
бытии сверхчеловеческом, божественном, алогическом» [2, с. 175].
Однако как Довлатов, так и Хармс не отрицают вещественного в
процессе познания. В хармсовском стихотворении «Звонитьлететь»
материальные предметы взлетают и одновременно звенят. Звук «определяет
природу звенящих объектов, объектов материальных, конкретных в своей
физической реальности» [2, с. 142].
С мотивом полета связан также сон героя, который представляет собой
парафраз «Песни о Соколе» М. Горького. Уж в сновидении Красноперова не
хочет летать — у него своя правда; свое сибаритство он оправдывает
громкими словами и не обращая внимания, на упреки и презрение прохожих,
ползет, весело напевая. В то же время полицейские ведут скованного
наручиками Сокола в красную машину с решетками на окнах. «— Какая
разница — где твое место? В небе или среди холодных камней!» [1, с. 106], —
утверждает Уж в сновидении. Так же герой Довлатова возвращается на свои
«камни» — в материальный, вещественный мир, который является его
натуральной средой: «И сразу же ощущение покоя возникло у Красноперова.
Все показалось ему мучительно дорогим и близким. Забулдыга в дорогом,
испачканном сметаной пальто. Трещины на асфальте. Эмалированная
табличка над подъездом. [...] Заваленная книгами берлога. Все то, что было. И
все то, что будет. Все это составляло единственную, нужную, знакомую
жизнь...» [1, с. 128].
Мысль героя возвращается к исходной точке его экзистенциальной
рефлексии. Возможность открытия смысла жизни оказалась иллюзорной: «Мы
не постигнем тайны бытия вне опыта законченной игры. Иная жизнь, далекие
миры — все это бред. Разгадка в нас самих. Ее узнаешь ты в последний миг. В
последнюю минуту рвется нить. Но поздно, поздно что-то изменить...» [1, с.
130].
_____________________
1. Довлатов С. Иная жизнь / С. Довлатов // Собр. соч.: В 4 т. Т.1 — СПб., 2002.
2. Токарев Д. В. Курс на худшее. Абсурд как категория текста у Д. Хармса и С. Беккета
/ Д. В. Токарев. — М., 2002.
3. Хармс Д. Собр. соч. В 3 т. Т. 2. / Д. Хармс. — СПб., 2000.
4. Буренина О. Д. Символистский абсурд и его традиции в русской литературе и
культуре первой половины XX века / О. Д. Буренина. — СПб., 2005.
5. Ямпольский М. Беспамятство как исток / М. Ямпольский. — М., 1998.