Умер великий художник Люсьен Фройд (в транскрипции

Умер великий художник Люсьен Фройд ( Фрейд). Он великий не в том смысле, что
«культовый», «знаковый» или «актуальный», как принято говорить про современную нам
публику. Он великий в обыкновенном смысле этого слова, великий, как Рембрандт или Гольбейн.
То есть велик не потому, что соответствует запросам моды, а по меркам гуманистического
искусства.
Это означает буквально следующее: образы, созданные им, уникальны; он выразил такие
чувства, какие, кроме него, никто не умел выразить; его линию не спутаешь с линией другого
мастера. Наличие такого художника почти нереально — эти качества сегодня не востребованы.
Его присутствие в мире означало, что идея гуманизма — идея человека, понятого как космос, —
не забыта вовсе.
Фройд занимался исключительно непопулярным делом: писал картины масляными красками на
холсте — и это в то время, когда двадцать пять ведущих мыслителей сказали, что картина умерла!
Определение изобразительного искусства размыто критиками; последние 50 лет базовые понятия
— рисование, например, — старались упразднить. Рисование перестали преподавать, а уж
отличить хорошего рисовальщика от плохого просто невозможно. Демократическому обществу
потребовалось устранить элитарность — искусством стало всё, художником можно объявить
любого. Между тем искусство рисования объективно существует, сколько его ни отменяй, оно
есть. Объяснить его природу необходимо, надо уметь отличать художника от нехудожника.
Почему линия Пикассо — это искусство, а линия, проведенная (подставьте любое имя), — не
искусство? То, как льется линия, как линия цепляется за предмет, как она петляет и ломается, как
она вибрирует и ищет форму, — это всегда сугубо индивидуально. Линия становится собственно
линией Пикассо, принадлежащей только ему, когда линия наработала себе биографию в создании
образов. Такой линией создаются именно такие женщины, которые так именно поддерживают
ребенка, — и другой линией это передать невозможно.
Когда нужда в уникальном переживании отпала — то и потребности в уникальной линии не
стало; искусство станковое (то есть картина) вышло из употребления. Образное искусство
непригодно для управления массами, размеры толпы не позволяют использовать образ для
внушения. Картина создана для диалога, а нужно передать сообщение сразу всем. Требуется
шаблон; что пригоднее для массового употребления: полотно Рембрандта или крашеное фото
Энди Уорхола?
Переход от искусства гуманистического к знаковому указал авангард 10-х годов, диктаторские
режимы этот переход закрепили в монументальных колоссах, а демократия, победив диктатуру,
быстро обнаружила, что нуждается ровно в том же самом — в декоративном искусстве.
В современном мире Люсьен Фройд был одинок, моды не замечал — был занят главным: рисовал
картины.
Люсьен Фройд прожил 88 лет, нормальный для великого художника срок. Он работал, оттачивая
линию, усложняя цвет; его холсты нагружены краской, положенной не механически, но упорно,
раздумчиво. Так внимательно, слой за слоем, усложняя поверхность, добавляя оттенок к оттенку,
вплавляя цвет в цвет, писали Рембрандт и Сезанн. Роль, которую Люсьен Фройд сыграл в
искусстве второй половины ХХ века, сопоставима с ролью Рембрандта в среде «малых
голландцев» и Сезанна в среде «импрессионистов». Оба художника занимались тем, что
возвращали творчеству своего времени масштаб гуманистического искусства.
Рембрандт заменил самодовольное мещанство «малых голландцев» — трагическим портретом,
Сезанн отвернулся от сладкого уюта буржуазных пейзажей — и занялся строительством мира,
собирая разбросанные впечатлительными буржуа пятнышки в новую конструкцию. Оба мастера
делали нечто противное современной им среде; так и Люсьен Фройд — в пору бурного торжества
цивилизации написал о вещах, этой цивилизации неприятных.
На празднике жизни Люсьен Фройд напомнил о главной проблеме бытия — о смерти, перед
лицом которой обращаются в ничто мелкие победы.
Фройд писал только портреты, оставил галерею персонажей своего времени — все сословия, все
классы. В былые века жанр портрета был наиболее востребованным на Западе. Начиная с римских
патрициев и вплоть до лондонских купцов — все хотели оставить истории свое лицо. В
современном искусстве портретов нет, по той же причине, по какой нет более романов «Айвенго»
1
и не пишут «Саг о Нибелунгах»: искусство сделалось имперсональным. Мир не хочет знать свое
лицо. Фройд утраченный портрет миру предъявил.
Странность его портретов в том, что Фройд писал своих героев голыми, этот подход озадачивает:
для чего, изображая банкира, надо снять с него штаны? Так он делал для того, чтобы убрать
анонимные аксессуары, все то, чем цивилизация прикрывает нашу сущность, все то, что прячет
нашу причастность к общей семье. Не партийная принадлежность, не демократические взгляды,
не чековая книжка — жизнь помечает нас более значимыми метами, которых мы стесняемся, но
которые скажут больше, чем любая риторика. Фройдом написаны сотни непохожих людей,
индивидуальные черты, особые биографии — но это один человеческий род. Такие вот особи
появились однажды, своеобразный тип человека Запада, от портрета к портрету зритель все
больше узнает о коллективе себе подобных, причем в неприглядных подробностях. Мы видим
стареющее общество, наблюдаем увядание античного героя. Традиция Возрождения научила нас
тому, что голыми изображаются атлеты — обнажение тела связано с демонстрацией витальных
сил. А в данном случае показан процесс увядания организма. Выясняется, что финансист,
менеджер, эстрадная звезда наделены уязвимым и жалким телом, общественное положение не
спасает от подагры и ожирения. Их бренность, увы, так же очевидна, как бренность бомжа, —
только галстук и счет в банке заставлял вообразить их существами иной породы. Так же, как и у
нищих, у них отвисает брюхо, покрывается складками шея, слезятся глаза. Можно сказать, что
титаническая парадигма Возрождения здесь завершается — явлена невозможность возрождения.
Написана человеческая комедия — в буквальном смысле этого слова, — пьеса подходит к концу,
все маски, которые надевала на своих героев цивилизация, сняты.
Карнавал умирающих тел сродни средневековым пляскам смерти, — а в ХVIII веке такой же
обреченный карнавал марионеток писал Антуан Ватто, — пусть сегодня куколки еще пляшут,
завтра их уберут в коробку, и конфетти подметут с пола.
То, как изображено бренное общество Запада, заставляет вспомнить о «Закате Европы»
Шпенглера; однако существует более важное сопоставление. Зигмунд Фройд (Фрейд), дед
Люсьена Фройда, является одним из создателей минувшего века и того общества, которое его внук
хоронит. Подсознательная, физиологическая потребность в свободе — закончилась обретением
этой свободы и, соответственно, смертью. «Попытки защититься от страданий путем иллюзорной
перестройки действительности предпринимаются значительным количеством людей», — внук
добавил к словам деда показания свидетеля: чем попытки перестройки закончились. В известном
смысле семейный диалог Фройдов описывает всю историю войн и революций, амбиций и
прожектов.
Пластическим сюжетом картин Люсьена Фройда является противопоставление эстетики
Рембрандта (скрупулезное изучение поверхности, въедливое собирание деталей) — и эстетики
античной (создание победительной фигуры, цельного героя, лишенного рефлексии). Собственно
говоря, в противопоставлении двух эстетических начал содержится интрига западной культуры:
герои Рембрандта наделены душой и смертны, титаны античности бессмертны, беззастенчивы и
безразличны. Фройд соединяет эти свойства в одном образе, показывает конфликт предметно: вот
разлагается тело титана, смотрите, он умирает, оттого что осмелился жить. Мы стали свидетелями
того, как античный миф оказался разрушен изнутри эстетикой нового времени: титан, как
оказалось, неспособен иметь биографию. Когда Возрождение наделило титана душой и
способностью сострадать, он оказался обречен. Процесс Возрождения был зафиксирован
великими художниками Кватроченто, процесс умирания также зафиксирован. Кому это знание
пригодится в новом декоративном мире, неизвестно, но свидетельство теперь имеется.
Соблазнительно сказать, что творчество Люсьена Фройда — постскриптум к гуманистическому
искусству Запада, это было бы хлестким определением. Но образное искусство, несмотря ни на
что, — вещь довольно живучая. Роман, картину и стихосложение хоронили бессчетное количество
раз, «но поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует, и ни в зуб ногой». Всегда найдется
писатель, который упрямо будет ставить слово к слову, найдется художник, который упорно будет
класть мазок к мазку; гуманизм — это вопрос терпения.
2